Владислав Андреев
www.miralizm.org
rrn23-ta@yandex.ru
Еще сквозь сон я начинаю чувствовать, как на мое лицо падают радостные лучи утреннего солнца. Веки, закрывающие глаза, сдерживают свет, но даже так я чувствую, что день будет ярким и солнечным. Прислушавшись, можно приметить то, что в детском саду напротив моего дома уже давно играют на специально оборудованных площадках малыши, наше будущее. Смех и звуки веселой кутерьмы, которую скорее всего любил и я сам, когда был в их возрасте, а также поскрипывание качелей легко проходят через толстые оконные рамы, которые были установлены еще при постройке дома, когда страной правили Советы.
Из кухни доносится звон посуды и дразнящий запах только что сваренного кофе. Там уже суетится Валя, она знает, что каждое утро для меня начинается именно с чашки хорошего крепкого кофе. С ней мы познакомились еще в институте, и почти сразу поняли, что любовь в классическом, а не современном смысле слова не исчезла а по-прежнему правит теми сердцами, что еще живы для чести. Такими сердцами, какие поддерживают и мою жизнь, и ее. Несмотря на распространенное мнение о кратковременности чувств молодых, мы остались вместе и после окончания ВУЗа, когда я отправился работать нашей линии, а она по прямой специальности.
В выходной можно позволить себе такую роскошь, как полноценный сон, но полностью насладиться этой возможностью мне не суждено, ведь даже в те дни, когда каждый обыватель тратит время только на себя и своих близких, я должен работать. Работать как раз для этого самого обывателя, потому что от того, что я сделаю сегодня зависит его жизнь завтра…
Я уже начал подниматься с постели, когда откуда-то издалека появился и начал нарастать странно знакомый свист. С едва слышного шипения он превращался в рев, который с каждой секундой становился все ближе и ближе. Из кухни послышался вскрик и звон разбивающейся чашки. Да, именно, с таким звуком они разбиваются. В следующую секунду раздается хлопок прямо рядом с окном и я вижу, как сотни крошечных осколков стекла из выбитой взрывом рамы вонзаются в мое уязвимое тело, как меня отбрасывает к стене взрывной волной. Все застилает пыль и я чувствую боль, которая страшнее боли от изуродованного тела. Это боль потери того, что могло быть у меня, но это отняли. И я не в силах удержать слезы ужаса и отчаяния, которые сами хлынули из глаз…
Я вскочил так, словно по моему телу прошел электрический разряд, и сразу понял, где я нахожусь на самом деле. Мрачный подвал, который до войны скорее всего был подземной автостоянкой, теперь представлял из себя место для отдыха смен и полевой лазарет одновременно. В Берлине есть множество домов, которые обладали практически законченной инфраструктурой, куда входили магазины, центры здоровья, которые немцы на американский лад звали «финтес-центрами», и прочее. Теперь же практически все они уничтожены, либо тяжело повреждены бомбежками, а вот подземные автостоянки, уходящие вниз на десятки метров, прекрасно подходили для наших целей.
- Что, опять? – Не поднимая взгляда от разложенной на бетонном полу амуниции, спросил политрук нашего отряда. Он всегда предпочитал сну либо осмотр снаряжения отряда, потому что был его вторым командиром, либо заучивание наизусть статей из карманной книги миралиста. Сидя у противоположной стенки, сейчас он взглядом пересчитывал спящих сном мертвецов прямо на полу солдат, отдыхающих после многочасовой смены.
- Да… практически каждый раз я вспоминаю об этом. Именно когда сплю. – моя рука сама провела по вспаханному осколками лицу – Тогда мы были беззащитны перед их ракетами… -
Я сел и прислонился к холодной стене спиной. Какое-то мертвое спокойствие бетона подействовало на меня, и сердце, все чаще беспокоящее меня в последнее время, унялось и перестало пытаться вырваться из грудной клетки наружу.
- Ты должен понять, что единственное лекарство от этой болезни – борьба… В борьбе душа человека, если он борется за правое дело, очищается.
Я не стал отвечать, эту фразу я слышал уже не раз и не только от него. Она была написана в книжечке, которую каждому из нас выдали перед отправкой на фронт.
Молча я стал осматривать обширное помещение автостоянки. Тусклый свет от портативных источников, прикрепленных к стенам, освещал ряды лежащих по всему полу раненых. Между ними постоянно метались либо фигуры врачей в халатах, когда-то бывших белыми, а сейчас окрасившимися в грязно-кровавый цвет из-за бетонной пыли, оседавшей сверху каждый раз, когда на поверхности взрывались снаряд и крови раненых, которых приходилось оперировать прямо здесь. Воздух был наполнен смрадным запахом грязных человеческих тел и гниющих ран, смешанный с запахом антисептиков.
Тем временем политрук посмотрел на часы, а потом прислушался к почти неразличимому из-за помех голосу в наушнике рации. Секунду помедлив, он встал и знаком показал мне, что пришло время захода на дежурство. Некоторые из наших уже проснулись, и я вместе и ними принялся расталкивать остальных. Когда почти все поднялись, проклиная время, которое на фронтовой полосе течет так медленно, а во время отдыха ускоряет свой бег в несколько раз, я обратил внимание, что Стас Федоренко, с которым мы прошли весь путь от уличных перестрелок в Москве и до второго взятия Берлина, по-прежнему лежит.
- Стас, поднимайся. Пора на дежурство. –
С этими словами я перевернул его на спину, он всегда спал на животе. На меня смотрело мертвое лицо с застывшими, уже остекленевшими глазами. Меня прошиб холодный пот, и я отскочил назад так, словно на месте моего старого боевого товарища находилась противопехотная мина. Я не мог даже представить, что лицо главного юмориста отряда, человека, который не унывал даже тогда, когда мы в Польше попали в окружение, и четыре дня оборонялись, утопая в весенней грязи без провизии и боеприпасов, я когда-нибудь увижу мертвым.
- Врача! – раздался чей-то громкий голос за моей спиной. Меня подняли и поставили на ноги, а я тупо смотрел на то, как похожий на крысу человек в очках в тонкой оправе и халате, заляпанном кровью, суетится около трупа.
Потом от повернул свое лицо к нам и произнес на ломаном русском:
- У сольдата отказало сердце, брудер полит-командор.
Выцветшие от практические постоянного нахождения под землей и созерцания смерти и увечий глаза беспристрастно смотрели на нас.
- Отнесите его тело в морг. Экипировку сдайте ответственным.
Политрук повернулся к нам.
- У него же есть семья?
Да, семья у него есть, вспомнил я. Они уцелели после ракетного обстрела Столицы тем летом. Я помню его жену и маленькую дочурку, которые молча плакали на перроне, с которого уходил поезд, увозивший всех нас на фронт.
- Тогда мы запишем его в боевые потери в конце дня. Они должны получать пособие там, чтобы не умереть с голоду. А теперь стройтесь, пора выходить.
Мы молча шли через ряды раненых к выходу, и грохот от рвущихся снаружи снарядов становился все громче и яснее. Кто знает, кого еще запишут в боевые потери в конце дня? Я бы мог уступить место в этом списке тому, у кого там, в тылу еще остались те, кто ждет, и кому нужно пособие, чтобы выжить. Тем, кого пощадила одна из тех ракет, что были наведены на ключевые точки нашего города. Ведь та ракета убила не только Валю, она убила и наше с ней общее будущее.