Александр Бачило
тел. +7 (495) 350-49-84
bachilo@mail.ru

Впереди - вечность

     - Фамилия?
     Я назвал.
     - Возраст?
     Я признался.
     Он бросил на меня взгляд исподлобья, покачал головой.
     - Надо же! И семья есть?
     - Не успел.
     - Эх-эх-эх! - посочувствовал он. - Только бы жизнь начинать! Диагноз?
     - Острая сердечная...
     Он покивал.
     - Пил?
     - Как все...
     Это его вдруг рассердило.
     - Как все! А если все в окно прыгать начнут, ты тоже сиганешь?
     Я усмехнулся.
     - Теперь уже нет...
     - Как дети, честное слово! - он продолжал что-то быстро строчить в учетной книге. - Давай направление!
     Я подал ему сложенную вчетверо бумажку, исписанную со всех сторон мелким ровненьким почерком.
     - Понаписали! - он брезгливо взял бумажку за уголок, посмотрел на свет. - Бюрократы. Лишь бы спихнуть человека... Постой-ка, а это что?...
     Он прищурился на красный штампик, косо пересекающий строчки, присвистнул и посмотрел на меня по-новому - внимательно и даже, как мне показалось, с уважением.
     - Как же это тебя угораздило?
     Я пожал плечами. Мне и самому было интересно, как.
     - Ну, дела!
     Он сыграл на клавишах селектора нестройную гамму и закричал:
     - Аппаратная? Что у нас с девятым боксом?
     - Под завязку, - прохрипел динамик.
     - Тут человек с направлением!
     - Они все с направлением! Бокс не резиновый.
     - Что ж ему, на лестнице сидеть?!
     - А нам без разницы. Наше дело температуру держать, а не размещением заниматься!
     - Ты поговори еще! - огрызнулся мой новый покровитель.
     В ответ из динамика послышалось неопределенное бульканье и отдаленные голоса - не то хоровое пение, не то дружный вопль.
     Помолчав, покровитель добавил тоном пониже:
     - А когда будут места?
     - А я знаю? - отозвался наглый голос. - Чего вам дался этот девятый бокс? Мало других отделений, что ли? Травма, грязи, смолы, зубовное...
     - Какое зубовное! - вскричал покровитель. - У него красная печать! “Девятый бокс” - ясно и понятно!
     - У-у! - протянул селекторный голос озадаченно. - Печать. Хреново дело... Ладно, пусть понаведается днями. Может, придумаем чего...
     Покровитель выключил селектор.
     - Ну вот и ладненько! - сказал он, обращаясь ко мне и потирая руки с искусственным оживлением. - На днях дадим постоянное место, а пока отдохни с дороги.
     - Как же это так - на днях? - возразил я. - А до тех пор куда мне деваться?
     - Походи, посмотри, где что, - разулыбался он. - У нас секретов от пациента нет!
     - Погодите, погодите! - я почувствовал, что меня хотят надуть.
     Вечно со мной происходит одно и то же, лицо у меня, что ли, простодушное?
     - Сколько я тут буду ходить, смотреть? Неделю? Помещение-то дайте, хоть какое-нибудь!
     В глазах его заиграло веселое изумление.
     - Торопишься? Это ты зря. Тебе торопиться теперь некуда. У тебя впереди - вечность!
     До меня вдруг дошло.
     - Извините, - пробормотал я. - Действительно, как-то не подумал...
     - То-то! - он протянул мне металлический жетон на проволочном кольце. - На вот тебе бирку, привесь за что-нибудь и носи. Да смотри, не потеряй!
     - Спасибо.
     - Не за что, - хмыкнул он. - Себя благодари. Достукался до красной печати! Сам-то знаешь, чего натворил?
     Я кивнул.
     - Мечтал, говорят...
     Он вытаращился на меня с веселым изумлением.
     - Зачем же ты, дурак, мечтал?

     - Да я не нарочно, - мне почему-то захотелось оправдаться в его глазах. - Так уж получилось. И потом, я ведь ничего не делал. Мечтал только...
     - Э, брат! - он махнул рукой. - Здесь не разбирают, делал или мечтал. Статья одна.
     - Я понимаю...
     - Понимает он! Ну и оттянулся бы на всю катушку! А то намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал, простофиля! Чего ж ты?
     Я вздохнул.
     - Не знаю. Стеснялся.
     - Кого стесняться-то? Все ж свои! Все одинаковые. Ты о чем мечтал? О бабах, поди?
     Я почувствовал, что краснею.
     - Знаете, вообще-то я никогда этого так не называл...
     - А как? Назови по-другому, я подожду.
     - Ну... - заметался я, - видите ли... в общем...
     - В общем, о бабах, - заключил он.
     - Ну почему, - потупился я, - не только...
     - А о ком еще? - глазки его засияли масляной радугой.
     - Вы не поняли, - я испуганно отмахнулся. - Собственно, конечно, об этих... о бабах. Но не об одних бабах, а...
     - А об целой куче! - подхватил он. - Чего ж тут не понять? Не в лесу живем. Значит, в мечтах ты не стеснялся, а в жизни - робел? Да, брат, залетел, можно сказать. Баб стесняться - это хуже любого смертного греха!
     - Что ж теперь делать... - я развел руками.
     - Да уж теперь делать нечего! Отвечать придется!
     Он посмотрел на меня строго.
     - За что же отвечать? - возмутился я. - За то, что никому жизнь не испортил? За то, что не обещал золотых гор, пыль в глаза не пускал? Им же всем сказочного принца подавай! Чтобы увез за синее море и поселил в хрустальном дворце. А я не принц! И не Джорж Майкл!
     - Это верно, - несколько смягчился он.
     - И дворца у меня нет. И даже этой... дачи-машины. А они - черт их знает - всегда это как-то чувствуют! Сроду смотрели на меня, как на пустое место. А что возразишь? Не можешь дать женщине счастья - не берись! Я просто трезво оценивал себя. И сознательно отказывался от них ради их же пользы.
     - С благими намерениями, значит? - участливо спросил он.
     - Ну да. С благими.
     Он вдруг встал, подошел к двери и, пинком распахнув ее, указал во внешнюю тьму:
     - У нас тут, паря, благими намерениями дороги вымощены!
     Некоторое время мы оба молча смотрели вдаль - туда, где в редких багровых всполохах проступали неясные гигантские силуэты .
     - Оттого и сухо, наверное... - задумчиво добавил он, почесав проплешину между рогами. - Несмотря, что под землей...

     Дорога, вымощенная благими намерениями, начиналась сразу за дверью. Больше всего она напоминала скоростное шоссе - по шесть полос в каждую сторону. Разметка была аккуратно нанесена белой светящейся краской, предусмотрены места парковки на обочине и двухуровневые транспортные развязки. Все это - несмотря на полное отсутствие на дороге каких бы то ни было средств транспорта. Да и пешеходы-то попадались не часто. Раз только из полумрака навстречу мне вышла троица. Два чумазых типа шахтерского вида несли носилки, груженые инструментом - пилами, коловоротами, клещами и садовыми ножницами. Рядом, зажав подмышкой трезубые вилы, брел черт. Носильщики не обратили на меня внимания, а черт прищурился, разглядывая. Я повесил жетон на шею и сделал вид, что спешу по делу. Троица прошла мимо.

     С обеих сторон к дороге все ближе подступали темные угловатые громады - не то изъеденные ветрами утесы, не то многоэтажные дома, покинутые жителями. Нигде ни одного огонька, только в небе (если это называется небом) уныло мерцал вечный закат. Все чаще стали попадаться нависающие над дорогой переплетения труб, ажурные металлические фермы, лестницы, рельсы и прочее индустриальное железо. Дома-утесы округлились вершинами и стали похожи на гигантские, торчком поставленные цистерны. Подобный пейзаж вполне подошел бы для какого-нибудь нефтеперерабатывающего комбината и впечатление производил такое же -унылое, гнетущее. Вдобавок и в воздухе стало отчетливо пованивать химическим производством.
     Веселенькое местечко, подумал я. Вот здесь мне и предстоит провести остаток дней... Да нет, каких дней? Какой остаток? У меня ведь теперь впереди вечность! А это значит... Как бы представить себе такую затейливую штуку - вечность? Совершенно бесполезно, по-моему. Да и не вечность меня по-настоящему беспокоит! Вечность - понятие абстрактное, а вот таинственный девятый бокс - кажется, вполне конкретное. Что это за бокс такой, привилегированный? Какие еще привилегии з д е с ь? На лишнюю... пытку? Нет, лучше не думать об этом. И держаться подальше от девятого бокса, пока силой не волокут. А я-то, дурак, еще рвался туда! Соображать же надо - это тебе не койка в общежитии!...
     За душеспасительными размышлениями я и не заметил, как свернул с главной дороги в какой-то проулок. Стены, заборы, трубы и лестницы теснили меня теперь со всех сторон. Приходилось то и дело наклоняться, проходя под низко свисающими проводами, подниматься по шатким металлическим трапам, петлять в лабиринтах гулких темных коридоров. Скоро я совсем заблудился.
     И тут обнаружилось, что места эти обитаемы. Где-то неподалеку перекликались голоса, торопливые шаги прогрохотали по железу над самой моей головой, эхо их отозвалось глубоко внизу, а потом вдруг раздался звук, точь-в-точь похожий на вопль большого стадиона в момент гола. Напрасно я искал хоть какую-нибудь щелку в высоченном заборе. Он был надежно склепан из одинаковых щитов с изображением черепа и надписью "Не влезай - убьет!". Мне так и не удалось увидеть, что там, за ним, происходило...
     Я двинулся дальше в дебри коридоров, но не сделал и десяти шагов, как снова услышал голоса, на этот раз совсем рядом.
     - Ну и вот, - спокойно сказал кто-то над самым моим ухом, - значит, режешь все это меленько и заливаешь квасом...
     - Рассолом можно, - вставил дребезжащий голосок.
     - Рассолом - это по зиме, - нетерпеливо возразил первый, - только уж зелени никакой не положишь зимой, яйца да колбаса - вот и вся окрошка. А летом - и петрушечки добавишь, и укропу, огурчиков свежих... А квасок-то ледяной, ах! В жару, под черемухой сидя, окрошечки пошвыркать - какое отдохновение!
     - Да-а... Сюда бы сейчас кваску ледяного... - просипел кто-то без голоса .
     - Как же, жди! - весело подхватил совсем молоденький тенорок. - Вон рогатый идет кваску поддавать!
     - Ну, накатит сейчас! - проворчал рассказчик про окрошечку.
     За стеной послышались гулкие шаги, звякнуло железо, стены завибрировали от мощного гудения, какое издает пламя, вырывающееся из доменной топки. Что-то заклокотало там, проливаясь с тяжелым лавовым плеском. Меня вдруг обдало жаром. Я отскочил от раскаленной стены подальше вглубь коридора. Стена на глазах наливалась малиновым свечением. И тут раздались вопли. Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего подобного. В голосах, которые я почти научился различать, больше не было ничего человеческого. Я слышал захлебывающийся, запредельный животный визг, верещание, хрип, издаваемый самой плотью, уже лишенной разума, потому что разум не способен вынести такое. Не знаю, как я сам не потерял рассудок, слушая эти последние вопли сжигаемых заживо людей. Через несколько мгновений с ними было покончено. Из невидимых щелей струйками потянулся дым. Лава, вероятно, схлынула. Стена, потрескивая, медленно остывала.
     Я хотел бежать отсюда как можно скорее и дальше, но не смог сделать ни шагу. Ноги, будто и впрямь ватные, как пишут в книжках-ужастиках, бессильно подогнулись, и я сел на пол по-турецки.
     Страшно. Отчаянно страшно. Не то слово. Господи, что я наделал! Как я оказался здесь?! Неужели и со мной будет то же самое?!
     Ответом мне был глубокий вздох из-за стены. Странный какой-то вздох. Впрочем, я мог ошибиться. Возможно, это был не вздох, а просто кто-то сладко зевнул.
     - Ну и вот, - сказал знакомый голос. - Окрошечка - это днем, пока жара. А к вечеру у меня уху подавали.
     - Сомовью! - с готовностью подхватил дребезжащий голосок.
     - Отчего же, можно и сомовью, - благосклонно согласился рассказчик. - Стерляжья также хороша. Да мало ли разных! Налим, ёрш - всё дары природы!
     - Караси в сметане жаренные - вот вещь! - заявил молодой тенорок.
     - А у меня в Кесарии, - вступил в разговор новый голос, раскатистый и повелительный, - всегда были эти... угри.
     - Тьфу, прости, господи! - проворчал рассказчик. - Мы ему про еду, а он про угри...
     - Я также говорю о еде, - продолжал повелительный голос. - К моему пиршественному столу подавались морские угри незабвенного вкуса...
     - Незабвенного! Ты, Юлич, со своим склерозом, молчал бы уж! Это когда было? При царе Горохе?
     - Я не обязан помнить местных царей, - высокомерно заявил любитель миног, - всех этих иродов и горохо... доносоров. Все их жалкое величие ничтожно по сравнению с незыблемой твердыней власти императора Августа Октавиана, озарившего...
     - Ну, Юлич, понес! - загалдели вперебой голоса. - Так хорошо врал про угрей незабвенного вкуса! Зачем императора-то приплел?
     - К столу императора, - немедленно заявил Юлич, - подавались угри и миноги. А также дорада и священная рыба египтян мормирус...
     Кто-то громко и голодно причмокнул.
     - Да что говорить! Щас бы хоть воблы! Под пивко-то, после жару...
     Я, наконец, почувствовал, что могу двигаться. Ужас, заковавший меня, сменился сначала изумлением, потом недоумением обманутого человека и, наконец, жгучим любопытством.
     Что же там все-таки происходит? Трагедия или водевильчик? Пытка, казнь или гастрономический семинар? Может быть, я зря так испугался, и меня ждет не такое уж страшное будущее? Пора это выяснить!
     Не поднимаясь с пола, я пополз вперед, вдоль стены, еще пышущей жаром, и сразу за поворотом коридора обнаружил дверь. Это была массивная стальная плита с колесом, приводящим в действие запоры, как в бомбоубежище. На ней красивыми готическими буквами была выведена золотая надпись: "Оставь одежду, всяк сюда входящий!". Ниже кто-то нацарапал от руки куском кирпича: "Преисподняя! Сымай исподнее!" У двери стояла длинная скамейка, какие используются в спортзалах. На ней аккуратными стопками, кучками и как попало лежали разномастные одеяния - от полотняных портов с тесемками до костюма-тройки с дипломатическим отливом. Рядом стояла и валялась такая же разнообразная обувь - стоптанные сапоги, лакированные туфли, сандалии с кожаными ремнями и просто лыковые лапти. Медно поблескивающий шлем с высоким гребнем тоже почему-то лежал на полу, уткнувшись в пыль стриженой щеткой, не то из перьев, не то из щетины. Я поднял его. Шлем был тяжелый, с потным, изъеденным солью кожаным подкладом и потускневшими бляхами на ветхом ремешке. Я провел ладонью по жесткой щетке гребня, и, не удержавшись, чихнул. Тут скопилась пыль, наверное, еще египетских походов.
     - А ну, положь шапку! - раздался у меня за спиной сердитый старческий голосок.
     Я обернулся. В полумраке коридора маячил рогатый силуэт. Сначала мне показалось, что это какой-то мелкий бес с вилами, но, приглядевшись, я понял, что ошибаюсь. Старичок явно принадлежал к роду человеческому, просто его всклокоченная шевелюра издали ( и может быть, не без умысла) напоминала рога. Вооружен он был легкой метелкой и, судя по цветной металлической бляхе на фартуке, находился при исполнении.
     - Извините, - я потер шлем рукавом и аккуратно водрузил его на скамейку поверх смятой хламиды. - Я просто поинтересовался.
     - В музеях интересуйся! - покрикивал старичок, приближаясь с метлой наперевес.
     - А тут и музеи есть? - удивился я.
     - Это ко мне не касается! Не тобой положено - не хватай!
     - Да я не хватаю! Вижу, шлем упал. Лежит в пыли, пачкается.... Я и поднял.
     - А ты меня пылью не попрекай! - совсем взбеленился дед. - Я свою работу знаю не хуже твоего! Много вас тут ходит, подбирателей, что плохо лежит! А ну, кажи бирку! Разом запишу - и на доклад!
     Я понял, что в данной ситуации "казать бирку" как раз не стоит.
     - Кто ж знал, что у вас тут так чисто! Поднял шлем, смотрю - он и не запылился совсем, хоть сейчас на выставку. Прямо удивительно! Неужели, это вы один справляетесь - на всей территории?
     Старики тщеславны. Стоит спросить старика, не герой ли он случайно, и вы услышите рассказ длинною в жизнь, переполненный тяготами, лишениями и подвигами. В ответ на мой вопрос дед опустил метлу, окинул хозяйским взглядом всю вверенную территорию (пятачок пять на пять шагов перед дверью) и, высморкавшись для порядка в фартук, сказал уже не так грозно:
     - Небось, справлюсь! Не с такими справлялся... Новенький, что ли?
     - А вы откуда знаете?- искренне удивился я.
     - Уж больно ты вежлив!
     Ну вот, опять я опростоволосился. Почему же так странно устроено все в жизни и после нее? Стоит вежливо заговорить с человеком, и он сразу видит в тебе неофита, сосунка и вообще теряет всяческое уважение. Видимо, этого деда принято здесь гонять на пинках, а я отчего-то вдруг пустился с ним в политичные переговоры...
     Медленно, с тяжелым скрежетом стальная дверь отворилась, выпустив в коридор удушливый запах гари и компанию голых раскрасневшихся мужчин. Томно отдуваясь, обмахиваясь и покрякивая, они расселись по скамье и принялись утираться, причесываться, трясти одежками - словом, вели себя совершенно как в предбаннике.
     - Софрошка! Квасу! - распорядился рыхлый толстяк с жидкой прядью волос, прилипшей к голому черепу. - Чего встал, дубина старая? Беги взапуски!
     Я узнал голос гастрономического рассказчика.
     Старичок встрепенулся и цепко ухватил меня за рукав.
     - Вот, Федор Ильич, задержал, - он подтолкнул меня к толстяку. - Подозрительный. По вещичкам.
     Федор Ильич скептически выпятил пухлую губу.
     - Кто таков?
     Видно было, что настроен он добродушно, и квасу ему хочется больше, чем разбираться с подозрительными. Я сердито вырвался от Софрошки и сказал доверительно толстяку:
     - Да ну его, в самом деле! Просто шел мимо, слышу крики, ну и остановился...
     Толстый Федор Ильич с видимым усилием поднял бровь, осмотрел меня одним глазом и спросил полуутвердительно:
     - Новенький?
     Ну что ты будешь делать! Не успеешь рот раскрыть, а тебя уж видят насквозь...
     - Новенький, - признался я.
     Федор Ильич хлопнул ладонью по скамейке рядом с собой.
     - Садись. Голову на тебя задирать - кровь приливает... Софрошка! Ты здесь еще?! Беги, асмодей, за квасом, тебе говорят!
     Старичок исчез. Остальные уже утратили ко мне интерес и вернулись к своим делам и разговорам. Носатый крепыш, сунув шлем в пыль под скамейку, обматывал багрово-бугристое тело отрезом белой ткани. Глаза его, черные, и когда-то, вероятно, пронзительно-быстрые, поразили меня выражением безмерного равнодушия, какой-то брезгливой скуки.
     - Определили-то куда? - спросил меня Федор Ильич. - К нам, что ли, в парилку?
     - Н-нет, - не очень уверенно ответил я. - В какой-то девятый бокс...
     В предбаннике вдруг установилась тишина. Все снова смотрели на меня, даже носатый римлянин.
     - Врешь, - с надеждой в голосе произнес сидевший неподалеку паренек.
     - Ей-бо...гу, - я замялся, не зная, насколько уместно здесь подобное выражение. - У меня печать... красная.
     - Эк тебя, сердягу! - вздохнул кто-то слева.
     - Что ж они там, наверху, совсем жалости не имеют? - отозвались справа.
     - Знать, такая его судьба, - заключил Федор Ильич.
     Некоторое время все молча натягивали рубахи и штаны, пили принесенный Софрошкой квас. Общего разговора не получалось. Наконец, Федор Ильич поднялся, одернул сюртук и сказал:
     - Вот что, сударь ты мой, пойдем-ка с нами!
     - А вы куда? - спросил я.
     - Обедать, - ответил Федор Ильич и впервые по-доброму улыбнулся.

     Помещение, в которое меня привела компания Федора Ильича, напоминало летнюю столовую какого-нибудь заштатного дома отдыха или пионерлагеря. Тот же низкий, облупленный потолок с подслеповатыми плафонами, те же голые колченогие столы с салфетницами без салфеток. Поразила только неправдоподобная обширность помещения - ряды столов уходили вдаль и вширь и терялись в бесконечности. Никаких стен, никаких подпорок для потолка.
     Войдя, мы взяли по подносу с обгрызенными краями и встали к раздаче. За истертым металлическим парапетом неторопливо, с достоинством работали толстенькие, но неулыбчивые поварихи. Это были первые женщины, которых я видел в потустороннем (или теперь посюстороннем?) мире. Меню столовой состояло из одного-единственного комплексного обеда, но у каждого подошедшего раздатчицы неласково спрашивали:
     - Тебе чего?
     - Щец, да погуще! - сказал стоявший передо мной паренек.
     - Ага, щас! - отрезала повариха таким тоном, будто он попросил устриц в вине.
     Тем не менее она налила полную тарелку щей, раздраженно сунула ее пареньку и повернулась ко мне.
     - Тебе чего?
     - Ну и мне... - осторожно сказал я, - ...аналогично.
     - Ага, щас! - гаркнула тетка и, зачерпнув из котла, налила мне такую же тарелку щей.
     У следующего котла меня опять спросили, чего надо.
     - Это у вас каша? Тогда... каши.
     - Ага, щас!...
     Я поставил тарелку с кашей на поднос и отправился за компотом.
     - Как-то все это слишком... знакомо, - шепнул я стоявшему за мной Федору Ильичу. - По-нашему как-то уж очень, по-русски. Но ведь ад - он, как я понимаю, для всех?
     - Так иностранцы его именно таким и представляют, - пояснил толстяк. - А чертям неохота новое изобретать. Зачем, когда есть живой пример? И люд служилый имеется. Вот и пользуются. И потом, это ж еще не самый ад, а так, хозблок...
     Компания Федора Ильича, как видно, не любила разлучаться нигде. Сдвинув вместе несколько столов, все общество принялось шумно усаживаться, расставлять тарелки и незаметно передавать друг другу под столом какую-то склянку.
     - Щи да каша - пища наша! - философски заметил Федор Ильич, разгружая свой поднос.
     Прежде всего он, как и остальные, отодвинул от себя и щи, и кашу, взялся за компот и отхлебнул полстакана.
     - Ну, чего ждешь?
     Я было потянулся за ложкой, но Федор Ильич покачал головой.
     - Тару, тару готовь!
     Я понял и послушно отхлебнул полкомпота. Федор Ильич забрал у меня стакан, на секунду отвернулся к другому соседу, оба склонились мимо стола, послышалось короткое бульканье.
     - Выпей-ка за знакомство...
     Стакан возвратился ко мне снова полным, но побледневшим.
     - Ну, братцы, с легким паром! - сказал Федор Ильич, обращаясь ко всей компании.
     - С легким паром! - загомонили все, при этом почему-то вздыхая.
     - Не чокаемся мы, - знакомым дребезжащим голосом предупредил меня сосед слева, по виду - дьячок сельской церкви.
     - А почему? - спросил я, опуская стакан.
     - Так ведь не чокаются за покойников, - пояснил он.
     Сильно отдающая техническим спиртом жидкость содрогнула, булыжником прокатилась по горлу и, упав в самую душу, разлилась огнем. Впрочем, это быстро прошло. Зато сразу пробудился волчий аппетит. Немудреные тепленькие щи и гречневая каша с бледно-серым подливом казались теперь вполне приличным закусоном. Все принялись работать ложками, только Федор Ильич, как истинный гурман, еще позволил себе поворчать:
     - Разве это щи? Вот, бывало, на пасху зайдешь к Тестову, закажешь ракового супу да селянки из почек с расстегаями. А то - кулебяку на двенадцать слоев, с налимьей печенкой, да костяными мозгами в черном масле, да тертым балыком, да... эх!
     - Ботвиньи бы хорошо после баньки! - заметил дьячок, охотно включаясь в гастрономический разговор.
     - Так это у вас баня была? - я, наконец, решился задать измучивший меня вопрос.
     - Нет. Работа, - угрюмо ответил Федор Ильич.
     - Какая работа?
     - А какая здесь, в аду, у всех работа? - он посмотрел на меня строго. - Муку посмертную принимать!
     Словно второй стакан компота ожег меня изнутри, но не пламенем, а морозом. И голод пропал, как не было.
     - Так эти крики... - пробормотал я, - были... ваши?
     - Наши! Еще бы не наши! - парнишка, сидевший напротив меня хохотнул. - Когда зальют чугуном из котла по самую шею, покричишь небось!
     - Покричишь... - в ушах у меня еще стоял хриплый, захлебывающийся визг, в котором не было ничего человеческого. - Покричишь... - повторил я. - А... потом?
     Федор Ильич развел коротенькими руками:
     - Так а что потом? Потом по домам. Писание читал? Нет? Ну хоть апокрифы? "...Будет плоть их сожигаема и не сгорит, но нарастет для новой муки, и так будет вечно..." А раз вечно, так торопиться некуда, верно? Помучился - отдохни. А начальству... - он ткнул пальцем, но не вверх, а вниз, - ... начальству тоже неохота была - у котлов бессменно стоять! Назначили, чин чинарем, рабочий день, обеденный перерыв, отгулы, отпуска... Мука-то вечная! Так что без разницы, как ее отправлять - подряд или вразбивку.
     Меня колотила мелкая дрожь.
     - Как это легко вы говорите...
     Федор Ильич усмехнулся, насадил на вилку кусочек хлеба и принялся старательно вымакивать остатки подлива.
     - Нет, оно конечно... страшновато поначалу. Лет пятьдесят первых. Но не больше. А потом смотришь - и притерпелся.
     - Да разве к этому можно притерпеться?!
     - В самый-то момент, когда припечет, никто, понятно, не вытерпит. Орешь, как резаный. А потом, как с гуся вода. Кости, мясо нарастут - и снова цел, лучше прежнего. Так чего страдать? Вон Гай Юлич сидит, видишь?
     Я посмотрел на багрового римлянина. Тот с прежним равнодушием рубал кашу, изредка погромыхивая под столом своим шлемом.
     - Две тыщи лет горит, - сказал Федор Ильич. - Так уже и не замечает порой. Окатят, бывает, высоколегированной сталью, а он, как сидел, так и сидит. Задумался, говорит. Вот, брат, что такое привычка!
     - Ко всему-то подлец человек привыкает! - всхлипнул сизый помятый мужичонка, сидящий наискосок от меня. - Помню, как я еще при жизни к спирту привыкал. Первый раз жахнул - чуть не умер! Потом полегче... а потом как воду пил, честное слово! Пока не погорел от него же...
     Он безутешно по-сиротски подпер лицо кулаком, и слеза медленно потекла по сложному небритому ландшафту щеки.
     - И часто вам приходится так... гореть? - спросил я.
     - Не-а, не часто, - паренек напротив меня сладко зевнул. - Два раза до обеда и раз после. Зато потом - лафа! Иди куда хочешь. Хочешь - за пивом, хочешь - по девкам...
     - А лучше в сочетании! - сладко подпел дьячок слева.
     - По каким девкам? - насторожился я.
     - Да по любым, - паренек собрал посуду в стопку и поднялся. - Из зубовного можно...
     - Из смольного - лучше! - авторитетно заявил дьячок.
     - Можно и из смольного, - легко согласился парнишка, - да мало ли отделений?
     - Это точно, - сыто отдуваясь, пророкотал Федор Ильич, - такого добра тут навалом.
     - Из Смольного, это которые... институтские? - спросил я.
     - Всякие, - сказал Федор Ильич. - Которых в смоле варят. Называется - смольное отделение. Бедовые бабешки! Уж я, кажется, до седых волос дожил... в той жизни, а тут, веришь-нет, как петушок молодой! - он приосанился и подкрутил усы, более воображаемые, чем заметные на толстой губе. - А ты, я вижу, тоже интересуешься?
     Мне вдруг вспомнились насмешливые слова лысого черта из приемного отделения. Намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал... А что, если не все еще потеряно для меня? Пусть не при жизни, так хоть здесь и сейчас мои тайные вожделения в буквальном смысле обретут плоть! Может быть, я даже встречу ту единственную... да еще, может быть, и не одну!...
     Я помотал головой, отгоняя нахлынувшие мечты. Даже леденящие душу пытки отступили на второй план. Привыкну, поди, как-нибудь. Ко всему молодец человек привыкает... Компания мне душевная повстречалась, вот что хорошо. С такой компанией не то что гореть, даже с девчонками знакомиться не страшно.
     - Еще как интересуюсь! - решительно сказал я. - Почему бы мне девчонками не интересоваться? Меня из-за этого-то интереса в девятый бокс и определили!
     - Ах, вон оно что!... - Федор Ильич сразу как-то поскучнел и принялся собирать свою посуду.
     - А когда вы к этим, смольным, еще пойдете? - спросил я.
     - Да сегодня же и пойдем, после смены, - вяло отозвался он.
     - А меня... кхм... возьмете?
     Толстяк тяжело вздохнул.
     - Нет, брат, не возьмем. Уж прости.
     У меня запершило в горле.
     - А... почему?
     - А вот попадешь в девятый бокс, узнаешь, почему!
     Разочарование и обида жгли меня не хуже технического компота, почти как расплавленный чугун.
     - Что это вы меня все время пугаете? - проворчал я. - Девятый бокс, девятый бокс! Ну помучаюсь, сколько положено. Вы же вон привыкли! Может и я...
     По правде сказать, особой уверенности в своей правоте я не чувствовал. Но этот неожиданный отказ принять в компанию, да еще в таком важном деле, меня рассердил.
     - Собственно, пожалуйста. Я и один могу... к девчонкам заглянуть... как-нибудь после смены...
     Дьячок вдруг хрюкнул в тарелку и закашлялся, давясь одновременно кашей и хохотом. Федор Ильич привстал и, перегнувшись через меня, постучал его по спине. Впрочем, не столько постучал, сколько заехал хорошенько кулаком. И не столько по спине, сколько по загривку.
     - Над чем ржешь, скабрезина! Сам ведь из таких же! Смотри, могут и тебе меру пресечения изменить...
     - Типун вам на язык, Федор Ильич! - дьячок опасливо отодвинулся. - Вечно вы скажете этакое! И в мыслях не было - смеяться...
     Он снял с головы скуфейку и утер выступившие от смеха слезы.
     - То-то! - Федор Ильич, сердито сопя, сел на место. - Над чужим горем не смейся!... Тут, видишь, такое дело, парень... - он снова обратился ко мне, - как ни крути, а выходит - не гулять тебе по девкам!
     - Со мной что-то сделают? - я невольно опустил глаза.
     - Да нет! - отмахнулся толстяк. - За плоть свою ты не волнуйся. Тут плоть у всех, как у ящерицы хвост! Только вот не выпустят, из девятого-то бокса...
     - Как? А там разве нет этих всяких... выходных, перерывов?
     Сосед слева снова захрюкал, прикрывшись ладонью, но справился с собой и сказал сквозь кашу:
     - Этак каждый бы согласился! С выходными... В том-то и загвоздка, что без минутки покою!
     На душе у меня стало совсем гадко.
     - Значит, вечная и непрерывная пытка?
     - Вечная и непрерывная, - Федор Ильич сурово склонил голову. - Да еще и подлая...
     - Почему подлая?
     - А вот потому. Взять, скажем, нас. Мы,сидим тут, годами кирзовой кашей давимся, да вспоминаем-то расстегаи! Уху стерляжью! Поросенка с хреном! Сладость такая иной раз пройдет в душе, будто и впрямь у Яра отобедал! С этой думкой сокровенной - куда как легче вечность коротать!... А у тебя и сокровенное отберут...
     - Как отберут?
     Федор Ильич вздохнул и принялся выбираться из-за стола.
     - Уволь ты меня! Не хочу я об этом говорить! Там увидишь, как...
     Обед кончился, мы вышли из столовой. Федор Ильич протянул мне руку.
     - Ну, прощай, парень! Нам - на работу. Да и тебе уж скоро...
     Я покачал головой.
     - Нет. Сам не пойду. Буду скрываться, пока не поймают и силой не отведут. Кстати, у меня оправдание: я же не знаю, где этот девятый бокс! А искать и не собираюсь...
     Федор Ильич потрепал меня по плечу.
     - Молодой ты еще... Кто ж девятый бокс ищет? Он сам тебя найдет!

     ...Я снова брел широкой, может быть, главной магистралью ада, старательно избегая всяческих ответвлений, а особенно въездов в ворота какого-то нескончаемого химкомбината, тянувшегося вдоль дороги. Черт его знает, как он выглядит, этот девятый бокс, и каким образом он будет за мной охотиться. Лучше не соваться, куда попало.
     Внимательно озираясь по сторонам, я в то же время мучительно размышлял над словами Федора Ильича. Из девятого бокса не выпустят. А там пытка - вечная и непрерывная. Что же, выходит, не успел. Ничего не успел - ни в земной жизни, ни в загробной. Вот-вот схватят и поведут на вечную непрерывную муку, а я так ни разу в двух жизнях ни на что серьезное, смелое, просто человеческое и не решился.
     Потому что всегда был трусом, со злостью подумал я. Боялся неудобных ситуаций, боялся быть осмеяным, отвергнутым, выгнаным с нелюбимой работы, побитым хулиганами. Боялся смерти, но еще больше боялся жизни. А теперь вот даже страх перед пыткой притупился. Заглушила его жгучая обида на самого себя. Прозевал жизнь! Пролежал на диване, пропялился в телевизор, прозакусывал. В то время, как надо было...
     Я остановился посреди дороги.
     Надо было - что? Чего я хотел в той жизни? Почета и уважения? Новых трудовых успехов и роста благосостояния? Все это казалось мне мелким, не стоящим усилий. Скорее уж мечталось о безумной славе, безмерном богатстве... Черт его знает. Зачем мне слава? Я всегда старался прошмыгнуть незаметно, сторонился людных увеселений, из всех развлечений позволял себе только прогулки по городу в одиночку. Так зачем мне слава?
     А я тебе скажу, зачем, дорогой мой покойник. Ясно и просто, и не мной придумано: мужчина ищет славы, чтобы его девки любили. Нормальное сексуальное вожделение. И прогулки по городу в одиночку - тоже вожделение. В одиночку, но с жадными глазами, с безумной надеждой, что вдруг как-нибудь завяжется, зацепится неожиданный роман со встречной красавицей. Бродил по городу, ежеминутно влюбляясь и тут же навсегда теряя предмет любви, потому что подойти, заговорить - немыслимо. А предмет ничего и не замечал, уходил себе дальше и скрывался за горизонтом.
     Наверное, я не один такой. Любое человеческое существо мужского пола и нормальной ориентации испытывало нечто подобное. Только одни научились перешагивать барьер немыслимого, подходили, заговаривали и в конце концов, не мытьем так катаньем, не с первой попытки так с трехсотой, чего-то добивались. А другие, потрусливее, сами разбивались об этот барьер. Из них выходили либо маньяки, которым легче убить женщину, чем познакомиться с ней, либо такие, как я - тихо загрызшие самих себя.
     - Ну зачем же так мрачно!
     Я вздрогнул. Голос раздался совсем близко, хотя мне казалось, что вокруг ни души. Впрочем, может быть, еще мгновение назад никого и не было. Теперь же у обочины дороги, небрежно подпирая плечом полосатый столбик с табличкой "Здесь копать некуда", стоял черт.
     Он был в светлом щеголеватом плаще и шляпе, прикрывающей рога, подмышкой держал пергаментный свиток, очень похожий на свернутую в трубку газету, словом - ничем не отличался от прохожего, поджидающего на остановке автобус. Вот только под шляпой, там, где должно быть лицо, клубилась мутная тьма с горящими угольками вместо глаз.
     Ну вот и все, подумал я. Это за мной.
     - Помилуйте! Откуда такие черные мысли? - сейчас же отозвался он. - Никто вас никуда не потащит помимо вашей воли! Неужели непонятно?
     - Правда? - обрадовался я, но тут же отступил с опаской. - А вы это... серьезно?
     - Можете мне поверить, - он кивнул. - Мы, конечно, применяем силу в некоторых случаях, но к интеллигентному, тонко чувствующему человеку - никогда! Я вот послушал ваши рассуждения о женской недоступности и получил, можно сказать, истинное наслаждение...
     - Мои рассуждения? - я растерянно огляделся. - Но я ничего такого...
     - Я имею в виду ваши размышления. О славе, о богатстве, о барьере между женщиной и маньяком, и все такое... Это бесподобно!
     - А вы разве читаете мысли?
     - Разумеется! - во тьме лица проступила улыбка. - Это наша обязанность. Должен признаться, не всегда приятная. Такие типы иногда попадаются! - он пощелкал когтем по пергаментному свитку, словно в доказательство. - Поэтому мы очень дорожим каждым культурным, образованным клиентом. Они у нас, я бы сказал, на вес золота ... если бы мы золотом канавы не засыпали.
     - Вы, наверное, шутите, - я смущенно улыбнулся в ответ, невольно испытывая к нему доверие. По всему видно, что он не мелкий бес, однако, не чинясь, беседует с рядовым покойником. Казалось бы, какая ему разница, рогатому - интеллигент, не интеллигент? Все мы для них - грешники, пыточный материал... -
     Ну что вы! - черт замахал руками.
     Я, краснея, вспомнил, что он читает мои мысли.
     - Нас почему-то считают пыточным ведомством. - сказал он. - Это не совсем верно. Мы - ведомство страдательное. Не такое уж удовольствие рвать вам ребра и высверливать зубы, поверьте! Нам важна реакция - глубокое раскаяние и страдание с полной отдачей. Кто же другой умеет страдать так глубоко и сильно, как культурный, образованный человек? Никто, уверяю вас! Пролетарии - что? Визжат, и только! То есть, я не хочу никого обидеть и под пролетариями разумею людей неимущих, прежде всего, в духовном отношении. Этих хваленых "нищих духом". Такой будет хоть целый год извиваться на сковородке, а дай ему передышку - тут же пойдет и напьется. И даже не задумается, за что терпел муку!
     Черт сердито смял пергаментный свиток и сунул его в карман.
     - Другое дело - интеллигентный человек! - голос его потеплел. - К нему не успеешь еще с вилами подойти, а он уже переосмыслил всю свою жизнь, вынес себе суровый приговор истории и, заметьте, исправно по этому поводу страдает! Ну разве не прелесть? Такому человеку мы просто не можем не пойти навстречу.-
     В каком это смысле - навстречу? - осторожно спросил я.-
     Да в самом прямом! Нам ведь известны и ваши тайные мечтания, и досада, что ничего не удалось успеть при жизни. Почему бы, черт побери, не дать вам шанс?
     - Спасибо, - сказал я. - А как это?
     - Да очень просто! Прежде всего, давайте-ка уедем отсюда. "Двинем туда, где море огней!" - пропел он. - Вот, как раз, и автобус...
     К моему изумлению, послышался кашель мотора, простуженный посвист резиновой гармошки, и грязно-желтый "Икарус"-колбаса гостеприимно распахнул прямо перед нами одну створку двери. Вторую створку, видимо, заклинило, она могла только нервно подергиваться.
     - Прошу! - сказал мой вежливый собеседник. - Да не бойтесь, это не "воронок"!
     Мы вошли в салон. В глаза сразу бросилось печальное его состояние: не хватало многих сидений, а те, что остались, были изорваны и погнуты. Впрочем, народу в автобусе ехало немного. На задней площадке галдела толпа молодежи, остальные пассажиры расселись по одному, пряча лица в воротники от стылого встречного ветерка. Я только теперь заметил, что стекла выбиты почти во всех окнах, кое-где в рамах чудом еще держались длинные иззубренные языки - осколки. Никого из пассажиров это, по-видимому, не тревожило.
     - При наших расстояниях поневоле приходится обзаводиться общественным транспортом! - с затаенной гордостью сказал черт, усаживаясь рядом со мной.
     - Откуда здесь автобус? - спросил я.
     - С моста упал, - пояснил он не совсем понятно.
     Я решил не уточнять.
     Пейзаж за окном вытянулся в мутную полосу без определенных деталей, не то из-за тумана, не то из-за головокружительной скорости, с которой летел автобус.
     - Куда мы едем? - спросил я.
     - Куда-нибудь поближе к центру. Вы ведь ничего еще не видели, кроме нашей промзоны, а в ней повстречать нужного человека очень трудно...
     - Какого нужного человека?
     - Это уж от вас зависит! - он усмехнулся. - Вам предоставляется полная свобода действий. Ненадолго, конечно, но при некоторой расторопности можно успеть...
     - Успеть - что?
     - Ну, при достаточной расторопности... - он хитро подмигнул мне огненным глазом, - можно успеть все. Но вам, как я понимаю, еще нужно понять, чего именно вы хотите. Определиться, так сказать, с заветным желанием...
     - Зачем это? - не понял я.

     - Затем, что мы намерены его исполнить.
     Автобус с шипением и скрежетом остановился.
     За окном высились белые корпуса, утопающие в зелени обширного парка, окруженного чугунной оградой. По дорожкам парка гуляли люди в пижамах.
     - Зубовное, - раздалось в динамике. - Следующая - варьете "Нюрин муж".
     - О! У вас и варьете есть! - вежливо изумился я.
     Но думал в этот момент совсем о другом.
     - Нет, - черт покачал головой. - Совсем избавить вас от наказания мы не можем. Все-таки здесь Ад.
     - Понимаю, - поник я.
     Судорожно дергавшаяся створка двери, наконец, открылась, и в салон вошла девушка. Ох, привычно подумал я, погибель вы моя, девки. Из-за вас пропадаю... Но до чего же хороша!
     - Хороша, чертовка, - тихо подтвердил сосед.
     Девушка подняла тонкую, сверкнувшую лаковыми ноготками руку, откинула длинные волосы, и в салоне полыхнуло зеленым от ее глаз. Ловко ставя ножки на высоких каблуках, она направилась по проходу между сидениями прямо к нам.
     - Это из зубовного или из смольного? - прошептал я.
     - Да нет, - черт окинул оценивающим взглядом ладно скроенную и дорого одетую фигурку, - эта, пожалуй, покруче будет... Однако, поздравляю! Вы уже неплохо разбираетесь в вопросе!
     Не дойдя до нас всего одного шага, девушка плавно, как в танце, повернулась и опустилась, да-да, не села, а именно опустилась на сидение впереди меня. Волосы ее рассыпались по спинке кресла, и я, конечно, сейчас же ощутил почти неуловимый, а может быть и просто воображаемый аромат духов. Когда автобус тронется, сладко подумал я, ее волосы будут щекотать мне лицо...

     - Вы, однако, поэт! - пробормотал черт. - А хотите, я вас познакомлю?
     - Тише! - испугался я. - Она же услышит!
     - Да? - он перевел простодушный взгляд с меня на нее и обратно. - Ну и что? Вы же не собираетесь знакомиться молча? Хотя, впрочем, такие случаи бывали...
     Автобус взревел двигателем - как видно, единственной деталью, не пострадавшей при падении с моста, и снова понесся вперед. Сквозняк засвистел в оконных осколках, волосы девушки, взлетая, действительно задевали меня по лицу, но отдаться этому чарующему ощущению мешали новые, неожиданные мысли.
     - С чего это вы взяли, что она захочет со мной знакомиться? - раздраженно спросил я.
     В завываниях мотора и ветра нас уже никто не мог слышать.
     - Не робейте! - ответил черт. - Мне кажется, вы ей понравитесь...
     - А мне не кажется, - буркнул я.
     Неизвестно, как ему удавалось придать своей физиономии выражение, но он посмотрел на меня с укором.
     - Я же сказал, мы пойдем вам навстречу. Я гарантирую, что вы ей очень понравитесь. Ведь раньше вас останавливали именно сомнения в своей привлекательности, так?
     - Ну, так.
     - А теперь вы можете в ней не сомневаться! Чего ж вам еще? Вперед, мой везунчик!
     Нашел везунчика, сердито подумал я. Но в надорванном сердце уже гулял тот холодок, что толкает парашютиста к люку: "Эх, а ведь могу!...".
     - Да мы с ней вовсе незнакомы, - шевелил моими губами привычный, спокойный страх. - Неудобно как-то...-
     Вы, конечно, можете снова отказаться, - горячо шептал мне в ответ черт, - но смотрите, как бы потом не жалеть целую вечность! "
     Прав он, прав!" - стонало покойное сердце, никогда не знавшее покоя.
     За окнами вспыхнули разноцветные неоновые огни. Автобус стал притормаживать. Девушка поднялась и, не оглядываясь, пошла к выходу. Черт толкнул меня локтем в бок.
     - Да, но с чем я к ней подойду?! - взвыл я в отчаянии.
     - А вот с тем самым, что вам от нее нужно, и подойдите!
     - Что, прямо так и сказать?!
     Автобус остановился. Дверные створки задергались в предсмертных судоргах.
     - Варьете "Нюрин муж" - прохрипел динамик, - следующая - Мужеложкино.
     - Рассусоливать некогда, - жестко сказал черт. - Идите. Гарантирую, что вы получите именно то, о чем в действительности мечтаете.
     Последние слова он произнес с особым ударением. Я почувствовал, что это неспроста, хотел было переспросить, но он лишь ткнул когтистым пальцем вдаль:
     - Она уходит.
     И я, махнув рукой, бросился вдогонку за девушкой.
     Улица была полна народу и освещена, как на Новый Год. Огни метались по карнизам, оплетали деревья на бульваре, вспыхивали отражениями в витринах. Над каждой мало-мальски пролазной дверцей сияла пульсирующая, переливающаяся вывеска: "Искусочная", "Русская рулетка. Калашников и Калашников.", "Практичный грешник носит несгораемую обувь "Саламандер"! Персоналу - подковы по сезону" и просто: "Нумера". По крыше дома на противоположной стороне улицы бежала сверкающая строка: "Смотрите в кинотеатрах "Барракуда" и "Удавленник". Сегодня: старая добрая комедия "Титаник". Скоро: "Воздержание". Фильм ужасов." Надо всем этим медленно поворачивались в черном небе гигантские мельничные крылья варьете "Нюрин муж". Публика толпами валила вдоль улицы сразу в обе стороны, поедая мороженое и разминаясь пивком. Если это ад, подумал я, то можно себе представить, какой кайф в раю...
     Догнать девушку в толпе было непросто, впрочем, это я, кажется, сам себе внушил. Мне по прежнему не хватало решимости подойти к ней и заговорить. Я шел в отдалении, стараясь только не упустить ее из виду. В голове вертелась одна-единственная идиотская фраза: "Извините, не подскажете, как проехать к девятому боксу?" Лучше удавиться, чем так начинать знакомство, подумал я.
     На мгновение толпа впереди раздалась, и я снова увидел Ее в полный рост. Каблучки четко выщелкивали шаги по мостовой, узкие брючки так плотно охватили стройные ноги, что повторяли мельчайший изгибик пьянящего рельефа. Полупрозрачная ткань блузки так и ласкалась к желанному телу. А волосы! Они летели по ветру, извиваясь медленно и широко, словно девушка плыла под водой. Вот свернет сейчас в какую-нибудь дверь, подумал я, только ты ее и видел...
     И точно! Будто услышав подсказку, она вдруг остановилась и толкнула стеклянную дверь, обрамленную гирляндой перемигивающихся лампочек. Швейцар в зеленой униформе с цирковыми бранденбурами на груди вежливо приподнял картуз, пропуская ее внутрь. Стеклянная грань качнулась туда-сюда и замерла, отделив меня от последней надежды в моей последней жизни.
     Нет!!! Мысль эта обжгла по-настоящему адским огнем. Смерть - неприятна штука, но и тогда мне не было так больно. Вся моя застенчивость вдруг сгорела, словно политая расплавленным чугуном. Я бросился вперед, едва не разбил стеклянную дверь о швейцара и, догнав мою девушку, выпалил:
     - Постойте, девушка! Пождите. Я вам... Я вас хочу...
     Мне не хватило дыхания.
     - Хотите? - она улыбнулась, оценив начало. - Именно меня?
     - Нет, - заявил вдруг я, сам себе удивляясь.
     Впервые в жизни мне было легко признаться женщине в своих чувствах:
     - Я всех хочу. Всех... вас.
     И замолчал. Что должно было последовать за этим? Звонкая пощечина и провал в тартарары. Но ничего страшного не произошло.
     Она засмеялась.
     - Ты мой маленький! Идем.
     Я почувствовал, как ее пальцы ложатся в мою ладонь, и крепко схватил их. Она повела меня по бесшумным коридорам, выстланным ковровыми дрожками с толстенным ворсом, мы миновали несколько комнат с изысканной резной мебелью, где за стеклами шкафов угадывались ряды книжных корешков и поблескивало серебро. В большом пустом зале с опущенными до пола люстрами мы обогнули огромный стол под белой скатертью, накрытый к роскошному пиру, поднялись по дубовой лестнице на галерею и, наконец, остановились перед небольшой дверцей, почти сливающейся с обивкой стены.
     - Что там? - тихо спросил я.
     Происходящее становилось похожим на любовное приключение из старого романа.
     - Я думал, такое бывает только в книжках!...
     - Тсс! - она приложила пальчик к губам и вынула из сумочки ключ. - Там нам будет хорошо! Входи.
     Я шагнул в раскрывшуюся дверь, и сейчас же в глаза мне ударил молочно-белый, нестерпимой силы свет. В первую минуту я зажмурился, а когда, наконец, смог раскрыть глаза, сразу понял, что именно так сверкало.
     Это были залитые светом обнаженные женские тела. Глянцево поблескивающие и матовые, белые и цветные, они стояли плотной стеной прямо передо мной и разглядывали меня с любопытством сотнями разноцветных глаз... Нет, я ошибся. Не стеной. Гладкие и кудрявые головы всех оттенков льна, золота, каштана и воронова крыла морем колыхались до самого горизонта. Их были миллионы на открывшейся передо мной бескрайней равнине, и они стояли тесно, как в переполненном автобусе, только возле меня оставлся небольшой пятачок, заботливо устланный сеном. Я попятился. Позади с грохотом захлопнулась дверь. Я стремительно обернулся. Стальная дверь, совсем такая же, как в предбаннике у Федора Ильича, была украшена крупной ярко-оранжевой надписью по трафарету: "Выход из бокса №9 не предусмотрен. Извините."
     И тут я понял, что стряслось. Это был девятый бокс. Он сам меня нашел. И больше уже не выпустит никогда. Я оглянулся. Женщины переступали с ноги на ногу в ожидании, несколько ближайших начали деловито завязывать волосы в пучок.

     Значит, вот это и есть моя пытка. Вечная и непрерывная, без обеда и выходных. Пытка, отнимающая все, даже самую сокровенную мечту моей жизни. Ведь нельзя мечтать о том, чем тебя пытают. А они будут меня пытать, снова и снова заставляя делать одно и то же. Самое любимое, самое незнакомое, самое потаенное и вожделенное. Пока это не станет для меня пресным, затем скучным, затем неприятным, ненавистным, нестерпимым и дальше - по нарастающей. И предела этой муке не будет!
     Все именно так, как говорил Федор Ильич, и как обещал проклятый вежливый черт! Никто не тащил меня силой, я сам пришел сюда, чтобы исполнить свое самое заветное желание. И сейчас оно исполнится.
     Я в отчаянии застучал кулаками в дверь.
     - Ты что, читать не умеешь? - спросила рослая девушка, положив мне руку на плечо. Ее крупная грудь спокойно колыхалась у самого моего лица. Другие женщины обступили нас тесным полукольцом.
     - Ты не суетись, - продолжала девушка, расстегивая верхнюю пуговицу моей рубашки, - экономь силы. Спешить тебе некуда. У тебя впереди - вечность...

     К О Н Е Ц

Москва, 1999 г.