Глава 16. Видения
— Почему «вырезать сердце ложкой»? Почему не топором или ножом?
— Потому что ложка тупая, дубина!
«Робин Гуд»
Спал я и видел сон.
Странным и жутким образом смешались образы, промелькнувшие передо мной в течение последних дней. Фальшивая сфера превращалась в глумливую физиономию Фирандиля, начинавшего командовать отрядами кагурок, бравших приступом мрачную черную крепость, вздымающую башни аж до облаков. Серьезное и грустное лицо короля появлялось в небе над крепостью, потом высовывалась его же рука, держащая срубленную голову эльфа, лицом похожего на короля. Вместо глаз у головы были уменьшенные копии здания Обсерватории, а изо рта свисал длинный язык, извивающийся подобно змее. Я содрогался от отвращения, и видение менялось.
На этот раз появившаяся сцена была пикантной до того, что я покраснел во сне. Оргия в самом разгаре, участники — королевская чета, Уриэль и Жуля. Я пытался отвести взгляд, но не мог. А когда Жуля подняла взор, я увидел, что у нее нет глаз, а на их месте, месте ноздрей и рта зияют черные провалы, из которых выглядывает Ничто. Лицо девушки внезапно исказилось, поплыло и превратилось в другое; тело вытянулось и покрылось чешуей, изменили форму конечности, отрастили длинные когти; появился хвост. Жуткое чудище взвыло и бросилось на меня. Я запоздало прикрылся рукой, и видение сменилось снова...
Бодун, скачущий верхом на вохепсе, гнался за Алксом на низкорослом коньке. В руке у хозяина Похмелья была знакомая пузатая бутылка. Вохепса забавно подскакивала, издавала недовольные квохчущие звуки и косилась в мою сторону глазом. Бодун заметил меня, что-то приветственно крикнул, махнул бутылью, пролил несколько капель зелья — на земле появились черные жженые пятна, из которых моментально выросли действующие вулканы — и продолжил погоню. Сверху раздался дикий грай, я глянул на шум; птица Рухх гналась за Серотом, летящим как бы небрежно и курящим кальян.
— Вот, не хочешь попробовать? — крикнул он мне.
Но не дождавшись ответа, исчез в пасти громадной птицы. И тут же появился на другом краю неба. Рухх, развернувшись, вновь бросилась в погоню.
Видение опять поменялось.
Снов было много, все они являли какой-то смысл, но какой — я не понимал. Порой сцены повторялись, причем повторялись с абсолютной точностью. Я определенно знаю, что так случалось, ибо сны мои в последнее время совершенно не поддаются обычному объяснению. Равно как и расширенные знания о них. Впрочем, этих знаний не хватало, чтобы постичь смысл видений.
Последним я увидел эльфа, внимательно и грустно изучающего меня. Его голова светящимися, серебристыми, будто бы пульсирующими нитями соединялась с большой прозрачной емкостью, в которой находилось нечто крупное, серое, имеющее многочисленные впадины и бугры. Эта штуковина была неприятной на вид, но я ощутил, как от нее исходит уверенное спокойствие.
— Ждет тебя Хаос, — сказал эльф.
Я понял, что это Оракул.
— Кто?..
— Ждет тебя Хаос, — повторил он. — Се предопределено.
И я проснулся.
Был вечер, голова не болела, никого рядом не было. Я вполне выспался, восстановил силы. Однако проснулся не из-за этого, а потому, что пространство вновь заполнилось еле слышным гулом далекого вулкана. Я полежал, прислушиваясь к звукам, будто они могли что-то сообщить. Гул скоро стих, на несколько мгновений воцарилась тишина, которая затем зазвучала возгласами на улице, бряцанием звонких тарелок в домах по соседству и отдаленным топотом копыт. Мир быстро оправился после очередного предупреждения.
Порыскав по комнате, я нашел вполне цивилизованную ванну, оборудованную стоком и зеркалом. Вода, видимо, закачивалась в баки на крыше, и потому здесь дозволялось вполне свободно ею пользоваться. Такого не сделали в Куз-Кубадах, но оно и понятно — в эльфийском городе гостиницы рангом повыше.
Тут же лежал широкий, но короткий остро наточенный нож. Я побрился, посмотрел в зеркало, едва узнавая собственную гладкую физиономию. Волосы на голове уже отросли достаточно, чтобы принять их за просто очень короткую стрижку. Я несколько раз провел мокрой ладонью по макушке, создал некое подобие «ежика». Наконец, удовлетворившись произведенными изменениями, завершил туалет. Теперь — хоть в высший свет. Шутка, конечно. Кто меня туда пустит?
Я спустился вниз. В трапезной было шумно и людно. Дракон никому не уступал своего места, по-прежнему курил кальян и отпускал различные реплики — порой попадая в тему, но чаще просто так, о совершенно отвлеченных вещах. Очевидно, мысли вслух. Около дальней стены было освобождено место, там собрались музыканты и бряцали что-то веселое. Несколько парочек кружились в танце между столиками, временами нахально наступая на ноги сидящим. Впрочем, никто не обижался. Лем, Алкс и Жуля устроились за столиком в самом лучшем месте — все видно, хорошо слышно и никто не мешает, — и слушали музыку, наблюдали за весельем. Лем заметил меня и замахал рукой, приглашая подсесть. Чуть в стороне отставлена лютня; похоже, поэт сегодня зарабатывает на жизнь. Что-то я раньше у него этого инструмента не замечал. Неужели умеет играть?
— Добр вечер, — сказал я, доставая поблизости свободный стул. Кто-то шумно грохнулся на пол... — Как дела?
— Дела прекрасно, — ответствовал Лем, разливая по стаканам традиционную самогонку. Стаканов уже оказалось четыре, хотя только что стояло три. Из кармана, что ли, вытащил? Фокусник. — А мы уже давно тут. Так что с тебя полагается выпить... Сколько?
— Три, — ответил Алкс.
— Три штрафных. Вот. Это первый. Потом сразу еще два. Давай, с ходу, а то заробеешь.
— Но, господин Лем, — запротестовала Жуля, — ведь и одного много, а тут — три. Да еще потом...
— Не беспокойтесь... Жюли, Хорсу всего запаса кабака не хватит, чтобы напиться, поверьте мне.
Лем подмигнул мне, щелкнув пальцем по подбородку. Я вспомнил его наставления о самовнушении. Так. Похоже, придется тренироваться в реальном времени. Я прикрыл глаза и громко произнес... Разумеется, про себя. Но слова неожиданно отдались в пустой голове... В смысле, как будто там действительно было пусто.
«Щас я буду медленно пьянеть. Медленно, учти. Потом, когда скажу, протрезвею. Понял?»
Молчание.
«Понял?!!»
«Да понял, понял!» — отозвался голосок. Я обалдел. Что еще за шутки?
— Это он психологически подготавливается, — добрался до моего сознания голос Лема. Поэт что-то разъяснял Жуле. — Три стакана подряд — действительно тяжелая работа, но наш друг выпьет все и не поморщится. Ну, может, разок...
Я открыл глаза. Передо мной стояли три стакана, выстроенные в ряд. Еще один держал Лем. Он приветственно поднял его.
— Это чтобы тебе скучно не было. Я за компанию.
Лем снова хитро подмигнул. Мне стало дурно и, схватив стакан, я мгновенно опрокинул его в пасть. Едкая жидкость, словно в сток, просто утекла в глотку. С характерным бульканьем... Я поставил стакан, схватил другой и отправил его содержимое следом. Потом решил немного отдышаться.
Жуля и Алкс смотрели на меня вытаращенными глазами. Я огляделся — добрая половина клиентов тоже раскрыла рты. Чтобы не видеть эти ошарашенные рожи, я взял третий стакан и выпил его обычным способом, пытаясь всех таким образом убедить, что им просто почудилось...
— Ч... Что это б-было? — заикаясь, спросил Алкс. Лем расхохотался.
— Как что? Пью я так, — недовольно ответил я.
Кто-то толкнул в плечо. Повернув голову, я увидел Серота.
— Ага, шо, пьянствуем, значить? А мине? Хорыс, блин, литрами потребляет, я тоже хочу. Лемец! Дай... ик... бутылку.
— Какую бутылку? — невинно спросил Лем.
— Как енто какую! Ту самую! Дай, блин, не джадничай!
Лем вздохнул, перегнулся куда-то за стул и вытащил бутыль... Ту самую бутыль, бодуновскую.
— Это что... — спросил я, — она?
— Угу, — сказал Лем. — Только не спрашивай, откуда. Иначе будет очень длинная, грустная и скучная история.
— Ага, у него все иштории длинные и скушные.
— Серот! Иди, пей свой самогон!
— А он не мой. Я его у тя взял. Так шо, ежли будет поганым, не обессудь. Буянить начну.
— Да хороший он, хороший. Трое суток процеживал, успокойся.
— Трое? — взвизгнул Серот. — Ты ж обычно неделями, месяцами! Халтура, значица?
— Нет, просто времени не хватило. Да успокойся! Иди вон, твое место бугай какой-то оприходовал.
— Ага, ну, щас я его...
Неосторожный верзила, развалившийся на стульях Серота, с воплем подскочил и под всеобщий гогот умчался тушить тлеющий зад. Дракоша развалился на полу, по-хозяйски водрузил задние лапы на стулья и принялся выцеживать муть из бутыли.
Происшествие несколько разрядило обстановку. Окружающие захлопнули рты, закатили глаза обратно в глазницы и уже спокойнее взглянули на меня.
— Как это ты, а?
— Ну, — застенчиво произнес я, невинно хлопая ресницами, — долгая практика, большой опыт... Искусство пития, скажем так.
— Какое искусство пития? — спросила Жуля. — Вчера ты пил подобно зеленому юнцу — с соответствующими умением и результатом.
— А я за ночь и утро много чему научился. Ой, не знаешь, сколь много иногда можно узнать и суметь за несколько часов.
— Да-да, все это хорошо, — вступил унявший наконец смех Лем. — Но давайте выпьем, а то меня сейчас опять выступать позовут.
Он достал другую емкость, разлил. Нам с Лемом и Алксом — по полному стакану, Жуле — половинку. И еще я углядел, что содержимое жулиного стакана казалось несколько светлее и чище, чем у нас; похоже, что стараниями Лема Жуля потребляет менее ядреную гадость, нежели мы; это хорошо.
— За искусство, — предложил тост Алкс. Поддержали единогласно.
Музыканты смолкли. Лем, покряхтывая и ворча, взял лютню и поплелся на сцену, где спешно расчистили место для поэта. Лем по пути достал чью-то посуду, освободил от наличествующего в ней алкоголя, довольно крякнул. Серот попытался поставить подножку — хвостом; ничего не получилось, Лем ловко перешагнул его... Даже не перешагнул, а перешел, наступив при этом одной ногой на кончик. Серот пискнул, но от громкого возмущения удержался. И хорошо, не хватало нам еще тут ругающихся драконов и поэтов.
Лем устроился на стуле, возложил ногу на еще один стул, чем стал похож на дракошу, взял лютню на колени и осторожно коснулся струны. Да, играть он явно не умел. Купил, что ли, инструмент у кого-то?
— Что бы вам такое поведать? Много я знаю баек, сказок и офигений, стихи различные также доступны в моей памяти. Пожалуй, — Лем оглядел собравшуюся компанию, — расскажу стихотворение, называемое длинно и глупо, уже даже и не помню, как, а смысл имеющее самый малый, но как раз подходящий.
Лем взмахнул рукой. Погас свет. Я огляделся — кто-то затушил свечи. Осталось гореть только несколько вокруг поэта, сосредотачивая внимание только на нем.
— Братки слетелись на бухальник.
В натуре весело тут было.
Кому-то смыли матюгальник,
Другому съездили по рылу.
Негромкий гул голосов прошел по публике. Слушатели оценивали замысел, реализацию и исполнение, причем я с некоторым удивлением услышал вполне профессиональные комментарии как в пользу, так и против творения.
— Грошовый лох залез на шухер.
Едва менты лишь на дороге —
Он, как лихой, заправский блюхер,
Кайф поломал и сделал ноги.
Лично я только сейчас начал понимать, о чем идет речь. Давненько не слышал такого жаргона; в последнее время все нестандартные словечки приходились на исковерканные обывательством обычные слова. Здесь же шел отъявленный, матерый сленг.
— Облом такой терпеть не в лаже,
С пером и пушком повалили
На кайфоломщиков, и даже
Того-другого замочили.
Ба, действие-то крутое разворачивается...
— Херня! Дерьмо сгребли лопатой,
С другого краю набухались...
Блевали с бодуна за хатой...
Короче, круто оторвались.
Молчание. Никто ничего не говорит. Все осмысливают. Потом начались обсуждения. Я почувствовал холодный жесткий толчок — это Алкс предлагал выпить. За что — я не стал спрашивать, присоединился и так. Выпив, понял, что потихоньку начинаю хмелеть. Но слишком уж потихоньку, прежде от такого количества алкоголя подряд почти без перерыва и закуси уже должен был валяться в полном беспамятстве, сейчас же — только слабая дезориентация. Неужели... Неужели действует?
— Господин Лем, — подал голос один из ценителей поэзии. — Вы можете что-нибудь поприличнее нам рассказать?
— А это разве неприлично? — поразился поэт. — Вы бы Ровуда послушали — мат-перемат. А сие вполне пристойно и добродетельно. Другое дело, использует нестандартные обороты языка... Впрочем, ладно, раз вы так просите. — Лем подумал немного. — Вот, не слишком подходяще по времени года, но вполне соответствует ситуации. Вулкан-то ведь... Ворчит.
— Давай неистовствуй, бушуй, гроза!
Сверкай, о молния! Греми, о гром!
О ураган, заставь закрыть глаза!
Разрушь до основанья старый дом!
Я ощутил некий странный порыв уничтожения, подвигающий меня на крушение чего-нибудь — только бы крушить. Я удержал этот первый порыв, и стало легче. Вокруг нервно заозирались в беспокойстве, двое или трое выбежали. А Лем продолжал:
— Давай, взрывайся в бешенстве, стихия,
Введи в священный трепет всех! Круши, ломай!
Пусть грохот твой услышат и глухие!
Пусть знают, как уходит месяц май!
Во всех нас скрыты деструктивные начала; разрушаем мы с той же легкостью, что и созидаем. Здесь все — поэты, соответственно описанному мне ранее Лемом состоянию души творца. Все мы — легко ввергаемся в Хаос, и столь же легко из него вылезаем. Одни легче, чем другие, но — все... И что там, интересно, говорил Оракул про то, что меня ждет?
— Ломай все планы, схемы, начинанья,
С лица земли стирай прожекты вновь.
Оставь на память нам о диком бушеваньи
Разрушенные бастионы слов.
Лем вошел в экстаз. Несколько свечей озаряли искаженное болью и восторгом лицо, пот блестел на лбу, хотя вечер выдался прохладным. Голос то поднимался до едва ли не истерических ноток, то опускался до низкого баса. Поэт словно не декламировал, а пел — и пел мастерски.
— Пройди священным очищающим огнем
От скверны, лжи, греха, порока.
И если надо где — рази огнем,
Дождавшись истеченья испытательного сррока.
Звучало эхо в углах, повторяя последние слова Лема; он словно превратился в дьявола, призывающего казни на головы ослушавшихся и восставших разумных. Глаза Лема блестели безумным огнем; сквозь чары восторга, заполнявшие меня при звуках голоса поэта, я почувствовал тревогу за его рассудок. И за свой...
— Открой в края земные путь ветрам,
Круши плотины, сокрушай преграды.
Создай простор океаническим волнам,
Сметай любые хитромудрые засады.
Я грезил наяву; представлялись руины, обожженные небесным огнем, затопленные восставшими морями и океанами...
— Освободи от хищных зданий Землю,
Отдай на растерзание морям.
Пусть море яростно столицу треплет,
Рыб стаи загуляют по домам.
Кто-то сдавленно вскрикнул. Лем не обратил внимания; да и никто не обратил — все были загипнотизированы им. Лем мог творить все, что хотел. Пошли он всех на смерть — повиновались бы с радостью.
— Верни природе первозданный вид,
&nbs