Фишман Х.Г.
Почему фантастика?
Отправным моментом этого исследования является почти что самоочевидное положение о том, что во всякой литературе и, в особенности, популярной, ярко отражаются характерные черты менталитета, свойственного данной социальной общности в данную эпоху. Поэтому, если нас интересует каким образом может сочетаться с этой ментальностью, например, доктрина гражданского общества*, как она будем им воспринята и переработана, литературу нам следует изучать едва ли не в первую очередь.
Сразу возникает вопрос: почему мы решили посвятить свое исследование именно фантастике, а не какому-либо иному более серьезному или более откровенно политизированному жанру? Обоснование нашего выбора является одновременно культурологическим и эпистемологическим.
Если какой-либо из литературных жанров и является самым идеологически и "социологически" нагруженным, то это, несомненно, фантастика, фэнтэзи. Именно фантастику можно назвать "знаковым" для уходящего ХХ века жанром, в котором он нашел лучшее средство для своего адекватного самовыражения. Более того, в европейских обществах XX века фантастика фактически стала играть роль, которую ранее играли идеология и утопия, выражая господствовавшее в европейском сознании отношение к миру.
XIX, век еще не был веком фантастики. Это был, скорее, век великих утопий, которые являлись наследницами многочисленных сектантских религиозно-политических учений времен Реформации. Как бы ни относиться к грандиозным утопиям социалистического или либерального толка, от своих религиозных предшественниц они унаследовали одну характернейшую черту. Все эти утопии претендовали на знание Истины о мире и посредством этой Истины они намеревались раз и навсегда излечить больное, несовершенное общество. Тем же самым духом была пронизана и европейская наука - она также искала одну-единственную истину об одном-единственном мире. Тоска по единству утраченной христианской картины мира на протяжении XIX века все еще была сильна в европейской культуре, нередко гротескно проявляясь (особенно в России) в поклонении "законам природы и истории" и "богу Кислороду".
Однако затем, по мере накопления в европейской культуре кризисных явлений, в ней что-то окончательно "сломалось". Европейский рационализм разочаровался в своей способности найти Истину. Он отказался сконструировать единую непротиворечивую картину чего-либо - природы, общества, истории и т.д. Вместо этого все больше распространялись воззрения, согласно которым миров не один, а множество, а человек находится на их перекрестке. Основным же доказательством реальности того или иного мира являются последствия его воздействия на человеческую психику и поведение. Из существа, ищущего Истину и на ее фундаменте строящего картину мира, человек европейско-американской культуры превратился, таким образом, в существо, конструирующее миры.
Этот сдвиг был исключительно важен с религиозно-мировоззренческой точки зрения. Он свидетельствовал о том, что христианская эпоха почти уже пришла к своему завершению и наступает эра, которая несколько позже будет окрещена видной оккультисткой Алисой Бейли "Новым Веком". Если критерием истинности становился исключительно индивидуальный духовный опыт, то автоматически отпадал вопрос об истинности той или иной религии. Вера в Христа уравнивалась с верой в астральный мир, с шаманизмом, индуизмом и т.д., и т.п. - потому что ведь сам факт влияния любой веры на жизнь человека являлся бесспорным. Более того, он, по инерции, освящался поклонением опыту - одной из могущественных опор популярной еще веры в науку. Так в течение века в Европе, Америке, а затем и в России возродились чуть ли не все возможные виды языческих верований и магических практик, существовавших ранее, и еще появились новые - в основном под видом психологии (психотерапии).
Вот на этом-то мировоззренческом фоне в течение XX века фантастика переживала свой подъем и расцвет. И, надо заметить, нет ни одной черты духовного климата нашей эпохи, которая не оставила бы своего следа на лике этого жанра.
Можно сказать, фантастика является достойным художественным выражением того отказавшегося от поиска Истины и уклонившегося в конструирование "миров опыта" сознания, которое теперь преобладает в обществах Европы, в Америке, а также и в России. Вначале эта печать времени отражается на фантастике не прямо; новый жанр находится еще под сильным влиянием духа XIX века. Сперва фантастика является, по преимуществу, научной, она поет гимн многообразным возможностям человеческого разума, но также и предостерегает от тех кошмаров, которые может повлечь за собой технический прогресс. Как выразился литературный критик М.Нехорошев[1], фантастика времен Ж.Верна и долго еще после него, "играет по правилам", и эти правила суть правила научные, не допускающие не обоснованных с научной точки зрения прогнозов и измышлений. На сцене фантастического произведения в качестве главного действующего лица практически всегда находится ученый, наука - либо их влиятельное присутствие ощущается на заднем плане. Идея многообразия миров еще только пробивает себе дорогу в многочисленных произведениях, где присутствуют космос и инопланетяне. С другой стороны, проигрываются варианты будущего как всей земли, так и отдельных обществ. Однако - и это исключительно важно - вопрос о будущем ставится отнюдь не так, как в утопиях. Допускаются разные варианты грядущего без однозначного разделения на "правильные" и "неправильные". В лучшем случае, речь может идти о степени желательности того или другого варианта - но и не более. Несмотря на то, что фантасты могут писать, исходя из каких-то идеологических представлений о светлом будущем (как Богданов, Ефремов, Стругацкие), перо фантаста принципиально неспособно рисовать утопии. Даже если под этим пером и возникает нечто на утопию похожее, речь всегда идет о проблемах, которые в светлом будущем все-таки обнаружатся. Антиутопии удаются гораздо лучше, ибо дух фантастики - это дух эпохи, отринувшей всякие претензии на обладание Истиной и единственно правильной картиной мира. Не случайно великие антиутопии XX века Хаксли, Оруэлла, Замятина написаны именно в жанре фантастики. Фактически, фантастика становится в один ряд с обильно плодящимися всевозможного вида релятивистскими учениями о человеке, истории и обществе - начиная от прагматизма и шпенглерианства и заканчивая этнометодологией и социальным конструктивизмом.
Но "игре по правилам" скоро находится действенная альтернатива. Первым "играть без правил" в фантастике начинает Г.Уэллс, произведения которого уже совсем не стремятся отвечать критериям научной правдоподобности и тем самым начинают утрачивать четкую "причинно-следственную" связь с наличной реальностью. Качественный скачок наступает тогда, когда фантасты сосредоточиваются преимущественно на конструировании своих миров и когда все их творчество воспринимается именно как такое конструирование. Вначале эти сконструированные миры еще как-то соотнесены с нашим миром по оси прошлое/будущее: вспомним Брэдбери, Шекли, Азимова. Когда же склонность к конструированию миров накладывается на, своего рода, "научно-религиозную" идеологию "Нового Века", такая соотнесенность резко ослабевает, хотя и не вполне теряется*: миры фантастов, населенные драконами, магами, рыцарями и т.п., фактическим становятся "параллельными". Так возникает подвид и квитэссенция фантастики - жанр фэнтэзи, воплотивший в себе все стороны сознания нашей уже глубоко нехристианской эпохи. Как метко выразился один из героев Стивена Кинга, об обществе можно сказать очень много, зная, о чем фантазируют люди, его составляющие...
Значение фантастики для современной российской культуры и, конкретно, для формирующегося гражданского общества, трудно переоценить. Не в последнюю очередь это объясняется тем, что в современной России наблюдается радикальное разочарование во всех наиболее распространенных в европейских обществах идеологиях и утопиях, при остающемся традиционно высоким интересе к художественной литературе среди различных слоев населения. В то же время остается потребность в мировоззрении, играющем роль идеологии, утопии или даже квазирелигии, т.е. служащем каркасом для оформления отношения к возникающим проблемам. Учитывая тот мировоззренческий фон "Нового века", на котором выросла современная фантастика, можно отчасти согласиться с радикальными утверждениями некоторых авторов, согласно которым "психологические корни увлечения фантастикой… те же, что и у религиозного мировосприятия", а сами фантасты нередко выступают в роли Учителей[2]. Сейчас идеология или фантастическая квазирелигия похоже, необходимы вовсе не для политического действия с целью преобразования реальности или поддержания "статус-кво", а нужны скорее для почти что "бытового" использования, как рамка, обрамляющая повседневные ситуации и впечатления. Например, определенного рода идеология подпитывает ставшие сейчас модными издевательства над американской политкорректностью или феминизмом и т.д. В таких условиях, когда, казалось бы, второстепенные функции идеологии выходят на первый план, повышается значение фантастики, жанра наиболее философски и социологически детерминированного и, в то же время, "легкого". Далее все происходит по классической схеме: философия и социология вдохновляют авторов, произведения которых - хотя бы и с целью развлечения - читают миллионы.
Кроме того, следует особо учитывать, что до сих пор "поэт в России больше, чем поэт", а писатель, соответственно, больше, чем писатель. Будучи верным во времена еще горбачевских реформ, когда торжествовала оформленная под художественные произведения политическая публицистика, это верно и сейчас, когда под влиянием интенсифицированного извне культурного сдвига, и утомления от неприкрытой политики читательский интерес смещается в сторону сконструированных фантастических миров. При этом, как мы постараемся показать, свойственный великой русской литературе творческий импульс, порождающий политические и культурные инновации, далеко не иссяк и не вылился полностью в коммерческую "развлекаловку". Он просто ушел в иное русло, утратив, быть может, некоторую долю пророческой убедительности, свойственную русской литературе времен господства идеологий и утопий, но приобретя взамен большую раскованность, обусловленную самим жанром. Неоднократно отмечавшаяся особенность русской ментальности, состоящая в стремлении доводить всякое размышление до конца, до последних и крайних заключений, именно в фантастике, этом полигоне вероятностных миров, находит свое, может быть наиболее адекватное выражение. Фантастика в России - как это ни парадоксально звучит, - является чуть ли не единственным жанром, не утратившим ни пафоса поиска новых путей, ни мобильности в реагировании на возникающие реальные социокультурные проблемы.
Понятие гражданского общества и эпистемологическое поле российской фантастики
Необходимо пояснить, как расшифровывается для нас проблема становления гражданского общества в России, чтобы мы могли установить значение для этого становления фантастики.
В нашем понимании гражданское общество является понятием исключительно функционально-политтехнологическим.
Гражданское общество, как трактует его в основном либеральная традиция, есть сфера взаимодействия индивидов и их объединений и так называемого правового государства. При этом гражданское общество наделяется большой долей самостоятельности по отношению к государству, выступает, по сути, как первичная по отношению к нему субстанция.
Исторически идея гражданского общества обретает плоть и кровь только после появления на мировой арене первых светских национальных государств. Государства Европы, существовавшие под эгидой католического универсализма, не имели гражданского общества не только потому, что еще не сформировался особый тип человека-индивида, осведомленного о своих естественных правах и достигающего своих целей, учитывая права и свободы себе подобных. Нет, им не нужно было гражданское общество как нечто самостоятельное, поскольку они не испытывали особых проблем с оправданием своей власти. С этим все было предельно ясно: власть королей происходила от Бога, а оправдание государства заключалось в удержании общества в рамках христианской морали вплоть до Страшного суда. Этого было более чем достаточно.
Проблема оправдания остро встала в связи с развертыванием секуляризации и, соответственно, с ослаблением трансцендентного источника оправдания государственной власти. В качестве основополагающих теоретических конструкций были использованы концепции естественных прав человека и народного суверенитета, отчуждаемого в пользу государства. На стыке этих двух концепций и появилось понятие гражданского общества.
Данное понятие, равно как и предполагаемая им реальность, изначально находилось в двойственном отношении к другому основному понятию - "государство". С одной стороны, либерально-демократические теоретики гражданского общества постулировали радикальную независимость его от государства, утверждая, что государство должно обслуживать гражданское общество, содействуя самореализации индивидов в его (гражданского общества) пределах. С другой стороны, утверждалась прямая зависимость гражданского общества от государства. Последняя точка зрения исходила из того, что гражданское общество вычленяется из "просто общества" только при активном участии государства. Фактически государство избирательностью своего взгляда и при помощи своей "символической власти" выделяет из всей совокупности социальных связей именно такие, которые имеют отношение к его, государства, функционированию. Отсюда в сферу собственно гражданского общества попадают партии, движения, общественные организации, инициативные группы и тому подобные образования, стремящиеся лоббировать свои интересы через государственные органы в законном порядке. Таким образом, государство призывается в качестве опекуна, обеспечивающего гражданскому обществу рамки права и законности, в которых оно только и может функционировать. Вне этих рамок гражданское общество становится невозможным и либо превращается вновь в гоббсовскую "войну всех против всех", либо в общество, придавленное железной пятой авторитаризма, тоталитаризма и т.д.
Такая двойственность статуса гражданского общества по отношению к государству обусловлена одним обстоятельством: государству потребовался новый источник легитимации, который должен быть независимым от него, а значит, вызывающим доверие. Но так как подлинной независимостью может обладать только трансцендентный источник (Бог, Абсолют), то гражданское общество только выглядит независимым. Своим оформлением или, как сказал бы Гегель, определением, оно обязано нуждам нового либерально-демократического государства, которому понятие "гражданское общество" необходимо и как метафизический источник суверенитета, и как канал передачи этого суверенитета от членов общества государству. Эту истину, в общем-то, понимали и теоретики, отстаивавшие первичность и независимость гражданского общества, - они ведь рассуждали с точки зрения вполне определенного либерально-демократического идеала государственности. Тем не менее, идея естественности (Природы) как фундамента человеческих прав была призвана обосновать именно первичность и независимость гражданского общества от "искусственного", придуманного и отчужденного государства. Надо отметить, что, до некоторой степени, создать иллюзию независимости удалось, и до сих пор разделение социальной реальности на некую первичную, "естественную" (малые социальные группы, культура, общность и т.п.) и вторичную, "искусственную" (экономика, политика) сферы является господствующим в социально-политических науках.
Итак, к середине XIX - началу ХХ в. был найден и описан квазитрансцендентный источник оправдания притязаний либерально-демократической власти. Им стало общество, понимаемое в широком смысле, с его многочисленными коммуникациями и культурой. Подуровнем же общества, непосредственно выходящим на государственные институты, стало "гражданское общество", призванное служить каналом перекачки "жизненной силы" общественности в структуры официальной власти. Этот подуровень был организован таким образом, что способствовал успешной конвертации индивидуальных и групповых инициатив в государственные мероприятия. Процедуры такой конвертации явились механизмом специфической именно для либерально-демократической государственности формы подтверждения притязаний власти на исполнение своих функций - легитимации. Не трудно заметить, насколько легитимация с ее сугубо имманентным (но представляемым как квазитрансцендентный) источником отличалась от трансцендентного оправдания власти в традиционных обществах.
Социокультурный кризис, потрясший Россию и Европу в первой трети ХХ в., вывел на арену иные формы симуляции трансцендентного оправдания власти - идеократические (коммунизм и фашизм). Соответствующие политические режимы, конечно, не нуждались в гражданском обществе в его либерально-демократическом понимании. Свои притязания на власть они черпали из особого рода идеологических конструктов, в соответствии с которым должны были перестраиваться общества. Такой постановкой вопроса и фашистская, и коммунистическая формы идеократии были по сути обязаны либерально-демократической практике и теории. Последние, как уже говорилось выше, также предполагали трансформацию просто общества в гражданское общество. Отличие заключалось в гораздо более радикальном и явном трансцендировании данных конструктов и в том, что народ выступал в роли не изначального, а промежуточного источника государственного суверенитета. Народ только потому формально объявлялся источником суверенитета, что "отражал" в своем общественном бытии какую-либо абсолютную идею, миф, которые в свою очередь придавали смысл его государственному существованию. Разумеется, и эти режимы нуждались в институционально оформленных каналах перекачки человеческих ресурсов в государственную сферу. Но без постулирования общества как единственного источника определения власти такого рода каналы, конечно, гражданским обществом не являлись.
Не было гражданского общества и в России, потому что исторически оправданием власти (царской, коммунистической или демократической) служило не общество как таковое, а нечто ему внеположное - Бог, коммунистическая эсхатология, идеология либеральной модернизации. Народный энтузиазм и активное участие в формировании новых политических структур в первые коммунистические и демократические годы были признаком не формирования гражданского общества, а следствием кратковременного ощущения людьми своей причастности некоему сакральному, легитимирующему власть измерению. Но теперь, как и в свое время в странах Западной Европы, обнаружилось, что vox populi - это всего лишь vox populi и ничего более. И этот vox совсем не обладает силой утраченных трансцендентных сущностей, некогда служивших опорой власти. Да и одной только силы трансцендентных сущностей, как показала история Запада, недостаточно для функционирования либерально-демократических государств: когда этой "отраженной силы" слишком много, демократия сменяется другими режимами или же оказывается под постоянной угрозой со стороны влиятельных экстремистов религиозного или идеократического толка. Другими словами, для стабильного функционирования демократических политических режимов необходимо "остывшее" общество, разочаровавшееся в своей способности эффективно соотноситься с требованиями каких-либо трансцендентных абсолютов и конвертировать их в политические практики и решения. Только общество, надеющееся в вопросах наделения власти полномочиями исключительно на самое себя, преобразуется под воздействием демократического и правового государства в гражданское общество.
Проблема заключается в том, что большинство россиян, по-видимому, не желает воспринимать политические институты демократического государства как сферу, где различные группы всего лишь лоббируют свои интересы. До некоторых пор мы по инерции воспринимали власть, как орудие в руках Абсолюта, а сейчас, как орудие к этому Абсолюту всякое отношение потерявшее. Теперь эта власть имеет к нам только сугубо формальное отношение, смысла которого мы так и не понимаем. Это не наша власть и не власть, в наших глазах оправданная. Мы опускаем в урны бюллетени, но не передаем вместе с ними часть своего суверенитета. Такой сущности у нас ведь просто нет, потому что мы никогда не считали, что власть прямо от него зависит. А теперь, когда суверенитет оказался нужен власти, мы не можем его "отчудить". И так получилось, что избирательный процесс в условиях отсутствия критериев легитимации или оправдания обретает черты игры в рулетку, результатам которой мы можем либо доверять, либо не доверять.
Мы также теперь не обнаруживаем в себе и ценностей абсолютного масштаба, которые, будучи спроецированными на демократические политические институты, явились бы их оправданием. Ценности же "среднего" порядка - такие, как патриотизм, честь, достоинство - сами по себе, без включенности в более высокую иерархию не имеют оправдательной силы и медленно распадаются.
Таким образом, из последовательно развитой функциональной точки зрения на гражданское общество вытекает, что власть в России, как обычно в периоды кризисов, должна вновь уподобиться Мюнхгаузену и предпринять ряд целенаправленных мер по созданию для себя на сей раз уже гражданского общества. Ближайшее оправдание власти теперь заключается в необходимости модернизации, выживания и сохранения культурной идентичности. Но этого мало, по крайней мере, для общества, которое еще не окончательно "остыло". В нашем обществе еще долго будет подниматься вопрос "а ради чего?", поскольку сами по себе эти цели имеют ограниченную ценность и смысл.
Похоже, удовлетворительного ответа на этот вопрос в России пока не имеет никто. В таких условиях власти остается только уповать на целенаправленное создание идеологии, основанной на ценностях "среднего" уровня и идеях модернизации и сохранения культурной идентичности. Вполне возможно, что будут привлекаться и элементы религиозно-мистического плана, как это делают "консервативные революционеры". Самое интересное состоит в том, что теперь в нашем обществе все больше распространяется сугубо инструментальное и волюнтаристское отношение к идеологии. Она лишилась мистического флера, а сейчас еще вдобавок потеряла признаки чего-то самодовлеющего, не сотворенного человеческим разумом. Теперь мы понимаем, что идеологии творятся людьми - и вовсе не по вдохновению свыше. Свидетельством нарастания такого понимания становится появление художественных произведений, где требование создания идеологии с целью спасения России провозглашается открыто и даже описывается этот процесс.
О чем может свидетельствовать описанное выше явление? Мы уже начинаем привыкать к мысли о том, что в поисках источника легитимации нам придется обходиться своими собственными средствами, т.е. средствами индивидуального или коллективного разума. Такая "ступенчатая" имманентизация источника оправдания власти, похоже, является следующим этапом на пути трансформации Российского общества из традиционного через идеократическое в собственно гражданское. Трудность, как обычно, заключается в том, что, проходя этот этап, Россия вновь оказывается "впереди планеты всей". Ведь идеологический волюнтаризм и соответствующее ему умонастроение являются компонентами постмодернистской эры, когда идеи не имеют реального эквивалента, а подчиняются "структурному закону ценности". Запад проходит этот этап уже после завершения становления гражданского общества. Когда же гр