Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его

       Я всё расскажу заранее,
       Не будет в истории тайны:
       Молнией-блицем – вспомню былое,
       Доннером-громом – обратно верну.
       Чем я не бог?
       (Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

       Пролог

       Детство я помню смутно.
       Выцветшие рисунки
       На картах старой колдуньи:
       Яркие вспышки событий
       На блёклом сером картоне.
       (Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

       Змей принял встречный ветер, отряхнулся от речного песка, надулся сердитой жабой, расправил крылья, и, повинуясь человеку, устремился в небеса. Тверд, не в силах удерживать, отпустил хвост. Мечислав побежал, развернулся, почувствовав, как разматывающаяся нитка тянет вверх. Змей поднялся на высоту, где ветер - сильный, надёжный союзник - помогает обоим стать одним, единым, целым.
       Твердимир запрокинул голову, восхищённо посмотрел на игрушку.
       - Смотри, Меч! Он ныряет! Вправо-влево, как настоящий!
       - Ага, ага! Видел ты настоящего! – Мечислав рассмеялся, чуть стравил нитку, игрушка успокоилась. Лишь хвост мотался из стороны в сторону, как у недовольной кошки. Казалось, ещё миг и змей начнёт бить себя по бокам.
       - Ну, ну, спокойнее.
       Меч ещё отпустил, шолковый червяк затих, повис в небе, набрав полные лёгкие майского ветра, крылья покачиваются, словно змей и правда парит.
       - Красота! Совсем не то, что бумажный… - в глазах Твердимира заблестели восхищённые искорки, Мечислав сдержанно кивнул: не дело для княжича выказывать истинные чувства. Сам же в душе ликовал - подарок хинайских купцов к его десятилетию совсем не похож на их с братом самодельные бумажные поделки. Без липовой рамы, мешающей движению, сшитый из маленьких лоскутков легчайшей ткани, змей вёл себя в воздухе совсем как настоящий. Ну, если бы он существовал, настоящий.

       ***

       Милана обошла песочный терем, придирчиво осмотрела со всех сторон. Остановилась у самой кромки реки и решительно ткнула пальцем:
       - Вот! Сюда ещё башенку!
       - Ладно! – Улада щедро зачерпнула двумя руками мокрого песка и в указанное место сквозь пальцы потекла жирная струйка. Наплывы быстро высыхали, создавая высокую, с широким основанием башенку. В три приёма она стала выше всех, построенных до этого. Милана даже успела испугаться – не рухнет ли? Но быстро взяла себя в руки – негоже правнучке старейшего боярина показывать страх при дочери кузнеца.
       Улада будто почувствовала, склонила голову, успокоила по-детски серьёзно:
       - Не бойся. Я ещё больше башни делала.
       - Когда? – Милка упёрла руки в бока. Этой весной Ульке едва исполнилось четыре годика.
       Подрушка нахмурилась, будто вспоминая слово.
       - Ну… когда, это… до снега ещё.
       - До снега?! – передразнила боярышня, сморщив носик. – До снега ты сама была ещё меньше! Улька-врулька, Улька-врулька!
       Улада подпёрла левый локоть, нахмурилась, положила подбородок на ладонь, не замечая, как извазюкалась в песке. Поджав ноги под себя, молча смотрела на скачущую кругом Милку. Ну как ей сказать, что осенью она построила башню выше вот этого камня, а сейчас получилось даже ниже?
       Удар в спину опрокинул Ульку лицом на терем, не успела даже выставить руки.

       ***

       - Ты чего под ногами путаешься?
       Мечислав сам перекувырнулся через девочку, теперь глядел на сжатую в кулак руку, с торчащей из неё нитью.
       - Меч! Меч! Он в реку упал! Вытягивай, сматывай быстрее, он к иве поплыл!
       Княжич дёрнул за нить, та не поддалась, мигом вскочил, начал перебирать, приближаясь к речке. По колено вбежал в воду, вытягивал, словно рыбак.
       - Зацепился, Меч! Не дёргай, порвёшь! – Тверд вбежал в реку, начал помогать, но змей уже прочно схватился крыльями, обмотался вокруг ветвей, пробующих весеннюю воду, словно размышлял, искупаться или обождать третьей грозы.
       В отчаянии Мечислав дёрнул нитку, послышался треск. На змее образовалась рваная рана. Тверд отдёрнул руки, повернулся к брату:
       - Ну что ты делаешь?! Я бы доплыл! Там всего по-горлышко!
       Мечислав бросил нить, оставил брату разбираться со змеем, зло пошел к девчонке, испортившей такой замечательный подарок.
       Улька, едва поднявшаяся из песка и протирающая глаза, со страхом смотрела на княжича. Прижав ладони ко рту, Милана испуганно застыла, словно Северная Ведьма коснулась её своей клюкой.
       - Вот… - Мечислав запнулся, думая, к кому обращается. – Вот, дать бы вам!
       Руки тряслись, но отец запретил бить девочек еще, когда княжич был совсем маленький. А как не бить, если вот… змей?
       Тверд уже освободил игрушку. Словно раненного щенка на вытянутых руках выносит изувеченное чудо хинайцев. Слёзы? Нет, просто вода, ответил взглядом брату. В глазах Мечислава защипало, парень быстро отвернулся от испуганных девочек. Змей умер, и день рождения испорчен.

       ***

       - Не бойся, я за тебя заступлюсь. – Милка умывала заплаканное лицо дочери кузнеца. Прадед говорил, боярыня должна заботиться о слабых: они дают сильным хлеб и кров. А Улька такой терем сделала! Милана даже подумала закрыть собой девчушку, но княжич уже убежал. Да и что она могла сделать в свои шесть лет? Должна была! Запоздалый укол совести заставил отмыть младшую подругу, почистить её сарафан, обнять и попытаться успокоить. Улька ревела, словно сейчас сюда набегут все стражники княжьего терема и постегут крапивой. – Ну, не плачь, чего ты плачешь? Пошли. Завтра ещё один терем мне построишь. Пуще прежнего!
       Маленькая холопушка послушно побрела за юной боярской правнучкой, вытирая кулачками слёзы вселенской обиды. За что он на неё так накричал? Он же сам толкнулся!

       ***

       - Вот, дура! – отревевшись о загубленном змее, Мечислав начал злиться. – Ведь видела, что…
       Мечислав вспомнил, что сам перекувырнулся через спину и понял - не видела. Поймал взгляд младшего брата и с благодарностью принял его решение не напоминать о том, кто во всём виноват. Тверд пожал плечами, махнул рукой.
       - Ладно тебе. Может, зашьём как-нибудь.
       С сомнением посмотрел на скомканного подмышкой змея, преувеличенно бодро добавил:
       - А может быть, выпорем аккуратно и лоскутки новые пришьём!
       - А! Пришьём… где шолк возьмёшь? У мамки с подола срежешь?
       Тверд хихикнул, Мечислав понял, что ляпнул, рассмеялся: с них станется.
       - Дай хоть посмотреть.
       Братья разостлали змея на траве, начали осматривать повреждения. На удивление, дырочка оказалась совсем маленькой, если попросить ключницу - втайне от мамы, конечно - белошвейки запросто починят.
       Аккуратно, чтобы дырка не бросалась в глаза, сложили игрушку, и ещё немного побурчав на дур, направились к показавшемуся из-за холма Кряжичу. Тонкая струйка оружных всадников лениво приближалась к воротам.
       - Ой, смотри! Дядя Четвертак!
       Крикнули одновременно и побежали со всех ног. Окажись змей на нитке, ну точно улетел бы к самому небу.
       - Дядя Четвертак, Дядя Четвертак! Покатай на коне! Дядька!
       Всадники остановились, передний тряхнул лопатистой бородой, посмотрел на племянников, расхохотался, свесился с седла, выставил руки, принял Мечислава.
       - Здорово, племянничек! Э-эх! Твердушка, ступай на ногу, подниму и тебя. Ну, чего нового в вольном Кряжиче?
       Тверд забрался по стремени, устроился рядом с потеснившимся братом, куль мешает, да - ничего. Мечислав опередил брата:
       - Да вот, змея пускали на реке.
       - Ишь, самого Змея? Ну и как? Чего так рано возвращаетесь?
       - Порвался, - потупился Мечислав, - только мамке не говори, ладно? Мы мигом зашьём.
       Четвертак обернулся к воинам, ткнул пальцем в серёдку неба:
       - Понятно, богатыри? А, да какие вы богатыри… вот – богатыри! Самого Змея порвали!
       - Порвали да застеснялись, - откликнулся кто-то из воинов.
       Мечислав забеспокоился, поднял голову к дядьке.
       - Только мамке не говори, ладно? Оно случайно так получилось.
       - Ясно, остолопы? Мамке, чтоб ни слова! Кто проболтается – зад надеру!
       Воины заухмылялись, захмурились, позакрывали рты ладонями. Мамке – ни слова, хоть режь, ни единого.

       ***

       Солнце едва перешло середину небосвода, начиналась настоящая весенняя жара, самое время плеснуть на лицо, как это делает отец, дождевой воды из бочки, спрятаться в тереме и выпить холодного кваса. В суматохе никто не заметил, что братья вернулись так рано, летом обычно приходили к ночи и ели уже остывшее. Сейчас же с кухни пахнет сдобным, жаренным, копчёным и варёным, аж слюнки потекли. Ясное дело, стряпухи расстарались для Четвертака и его сотни.
       Братья быстро забежали в свою комнатку, бросили змея в сундук, мигом переоделись к трапезе и как послушные дети, получили по круглому, рассечённому накрест, душистому и горячему ржаному коржику. Отец, могучий папка, самый сильный на свете, хмыкнул, что-то шепнул маме, та повела тонкой бровью, но Мечислав разобрал только «…ворили», сделал вид, что не придал значения. Дядька Четвертак, кажется, услышал и подмигнул ребятам.
       Папка казался расстроенным, словно не поделил с дядей деревянного коня. Поглядывал искоса, но при детях не говорил. Лишь, выбежав из трапезной, Мечислав задержался помыть руки у медного таза за дверью и краем уха услыхал басовитый голос Четвертака:
       - Значит, дорожным серебром ты решил не делиться?
       - Дорожное, братец - для дорог. Это не моё серебро. Мы на него города вязать будем. А уж когда свяжем, тогда и барыш утроится.
       - Деньги в дороги закапывать? Миродар, не слишком ли щедро?
       - Дороги нам нужны? Нужны. Меттлерштадт видишь, как торгует? А нас стороной обходит. Купцы Змеевы жалутся: кругом идти дешевлее.
       Мечислав звякнул медной кружкой о таз, смутился, для порядка ещё погремел, чтобы не подумали, будто подслушивает. Но мужчины не обратили внимания, тихо себе гудели. Пришлось так же громко топать в комнату, где спрятали порванную игрушку.
       Ключницу, старую каргу, хромую завалинку, братья нашли на заднем дворе, попросили починить змея, только чтобы мама с отцом не узнали. Та по обыкновению поджала губы, нахмурилась, почесала огромную бородавку на носу, из-за которой братья её за глаза называли Бабой Ягой, погрозила пальцем и потребовала, чтобы это - в последний раз. Хорошо-хорошо, мы же даже не сами, начал Мечислав. Тверд перебил, оно само случайно на дерево село. Ключница потрепала детей по соломенным волосам и отправила гулять во внутренний двор, где они и пробесились до самого вечера.

       ***

       Тверд зашёл в светлицу, посторонился, пропуская брата, поклонился:
       - Спокойной ночи, мама.
       Мама, самая красивая на свете, положила вышивку на колени, с любовью повернулась к детям, развела руки. Дети дружно прибежали, прижались к родному телу, шумно вдохнули любимый запах трав и благовоний, которыми пропитана вся комната.
       - Не шалили?
       Первым успел ответить Мечислав:
       - Нет, мама. Всё хорошо.
       - Ключница просила вам передать, - Ждана отложила вышивку, подошла к сундуку. Откинула тяжёлую крышку и достала…
       Твердимир отстранился, с негодованием и страхом посмотрел на брата.
       - Она же обещала не говорить!
       - О том, что он порвался? – Рассмеялась Ждана. – Так она и не сказала! Она сказала, что его починили.
       Братья переглянулись, посмотрели в смеющиеся глаза матери, и беззаботно рассмеялись.
       За дверью послышались шаги: кто-то грузный поднимался по лестнице. Мама тревожно посмотрела на дверь, взяла со стола украшенную жемчугом шкатулку и быстро завернула в игрушку.

       Книга первая

       Часть первая

       - Всё просто! – сказали люди.
       Ответили боги:
       - Посмотрим.
       И посмотрели.
       (Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

       Глава первая

       Всё утро в Кряжиче готовились к приёму братьев. Желая быть достойными нового хозяина, жители ещё засветло начали приводить в порядок дворы и доставать лучшие одежды. Бабы перетряхивали сундуки, придирчиво оглядывая шитые речным жемчугом платья. Мужики примеряли с вечера начищенные салом сапоги да кожаные пояса. Десяток хмурых бородатых плотников-лодочников у Восточных ворот сколачивали огромный щит, наподобие помоста, только без возвышения, прямо на каменной мостовой. Мальчишки заинтересованно кружились вокруг, споря, что бы это могло быть, но так ничего не выведав, устали ждать и убежали по другим, более важным, делам.
       Мужички деловито натаскивали досок, складывали вдоль и поперёк площади, размечали, пилили, рубили топорами, прикладывали заготовки на место и приколачивали коваными гвоздями, которых кузнец на радостях притащил целый ушат, да отправил подмастерьев за вторым. Как же не радоваться, если Мечислав – новый князь – свой, местный, изгнанный в детстве, вернулся, да говорят, с целой дружиной! А это – работа: мечи да копья, наконечники для стрел, бляхи на доспехи да выправка помятых шлемов! Зная норов неугомонного молодца, за каких-то полгода присоединившего к Змеевым землям два княжества, да к самому Кряжичу лихую деревню, можно быть уверенным – не остановится. Нипочём не остановится! Кузнец успел подумать, что надо бы набрать ещё подмастерьев. У Маланьи, вдовой соседки, к которой подъезжал с полгода назад, Миколка подрос. Тогда она отказала, а теперь-то уж, посмотрим. Сынко у неё дурак-дураком, но плечи раздались, если на меха его поставить да приглядывать – сгодится. Да и Маланья уже спрашивала, придётся ли её балбес к кузнечному делу. Может и сгодится, отвечал тогда коваль, да работы не особенно много. Теперь-то уж можно Миколку к себе и взять. Не сразу, и не за так… а вот за как… надо бы через губу потолковать вечерком за кружкой квасу. Хмельного.
       У кузнеца так сильно и сладко заныло внизу живота от воспоминания о вдовице, что пришлось даже присесть перед плотниками, деловито сбивающими последние доски.
       - Е-еду-ут! – Заорал смотровой мальчишка с воротной башенки. – Выехали из леса!
       Один из плотников, бородатый артельщик, мигом забрался на ворота, приложил ладонь козырьком, посмотрел в сторону леса, обернулся во двор, замахал руками:
       - Принимай верёвки, мужики!
       - Кидай! – засуетился кузнец и с облегчением отвлёкся от мыслей о вдовице. - Лопух, Весельчак – вяжите!
       Мужики приняли сброшенные концы, привязали к проушинам на «помосте». Артельщик ещё раз проверил верёвки в блоках, сбросил вторые концы, их тут же расхватали мужички внизу. Мельком глянул на Змеева сотника, чёрным пятном застывшего со своими воинами на стенах, да лишь махнул рукой: купеческая охрана никогда не вмешивалась в дела города, а сейчас и подавно за верёвки не возьмётся. Не по чину. Зачем же князю этот щит понадобился, а? Тяжеленный.
       - Тяни! И-и-и-и р-р-ра-а-аз! И-и-и-и р-р-ра-а-аз! Тяни, мужики, веселей!
       Помост, упёртый одной стороной в ворота, начал медленно подниматься, закрывая проём. Мужики взмокли, верёвки выскальзывали из вспотевших рук, но щит уже проскочил первую треть подъёма, тянуть стало легче. Наконец, встал, артельщик ловко закрепил верхушку, отвязал верёвки. Ещё раз глянул на приближающуюся дружину, скинул блоки:
       - Принимай, мужики! Наводите порядок, да смотрите, чтобы ни щепки не осталось!
       Народ, с интересом наблюдающий за приготовлениями к приёму, кинулся на площадь собирать мелкий мусор. Время от времени кто-нибудь опасливо поглядывал на Щит в три человеческих роста высотой, но артельщик успокаивал их жестами и окриками. Не боись, не грохнется до времени.

       ***

       Мечислав и Твердимир конным шагом неспешно приближались к Кряжичу. Оба широкоплечие, коренастые - со спины перепутаешь, ехали на тяжёлых, переваливающихся, словно откормленные утки, широконогих конях. С лица отличить братьев проще: Твердимир, видно, не так любит сечу и свежий воздух, лицо обгорелое, не привыкшее к солнцу и ветрам, сам грузнее, хоть и моложе на год. Волос золотой, холёный, кудри не выгоревшие и свободные, не привыкшие к шелому. Сразу видно – в походах спит в шатре, в городах предпочитает тенистые помещения тренировочным дворам. Впрочем, когда братья составляют планы сражений, Мечислав прислушивается к его советам да уловкам.
       Дружина взобралась на пригорок, тяжёлые, дубовые врата начали медленно раскрываться. Воины смешались, увидев, что за воротами проход перекрывает огромный сосновый щит. Эту шутку придумал Мечислав и, передав гонцу, никого из своих не предупредил.
       Процессия остановилась. Кряжич, огороженный частоколом из дубовых брёвен, светился, отражая свет, только перешедшего в зенит, солнца. Пыль, поднятая Малой Дружиной, постепенно оседала, давая насладиться видом стоящего на холме града.
       Воевода Тихомир, поперёк себя шире, седой с длинными усами чуть не до плеч, по лошадиному фыркнул, глубоко вздохнул, от чего звенья кольчуги если не затрещали, так точно выгнулись, стали овальными. Глубокий, густой голос раздался, будто из стоведёрной бочки:
       - Ну, князь! Побил Четвертака, выгнал в шею, отомстил за отца. Вот город, что ждал тебя десять лет. Что теперь, путь окончен?
       Выражение детской радости застыло на лице двадцатилетнего князя. В небесно-голубых глазах играют зайчики, глупая улыбка не сходит лица. Лишь солнце играет в молодецких усах. Мечислав на миг стрельнул в сторону брата, тоже по-детски счастливого, словно ему подарили, наконец, деревянного коня, отняв у соседского мальчишки.
       - Что скажешь, брат? К этому мы десять лет через кровь и огонь шли, мечтая, как окажемся, наконец, перед воротами Кряжича! Вот он - конец пути! Теперь только сидеть да пользовать к своей потехе! Всё?
       - Видно - всё, братец! – ответил Твердимир звонким, мужественным голосом. Голоса братьев–погодков легко путал всякий, кто слышал их впервые. Лишь пообщавшись, начинал различать – у младшего промелькивали капризные нотки.
       – Волхв! Что говорит тебе чутьё? Конец пути?
       Волхв, черноволосый, по-раджински смуглый, старше братьев, но выглядит моложе – гладко выбрит. В длинном холщёвом балахоне с разрезами по бокам, да простых штанах, кашлянул, прикрыв рот кулаком, тряхнул головой, ухмыльнулся:
       - Помирать собрался, Тверд? Предрекаю: ждёт вас длинный жизненный путь, полный геройства и предательств, подвигов и новых знаний. А, что пришли к мечте, так то - не беда. В наше время мечты на дороге валяются, успевай подбирать.
       - Эх, любишь ты так сказать, чтобы и успокоить, и дать надежду на будущие битвы, - расхохотался Мечислав. – Одно слово – волхв. В тумане так и вижу звон мечей и грохот стали.
       Твердимир, хохотнул:
       - Почему именно битв? Знаешь, сколько сил на управление хозяйством уйдёт? Тебе это не интересно, а я скажу: не меньше, чем на ратные труды.
       - Полно-полно, боярин. Люди ждут. Идём?
       - Может, ты сам? Твоя победа, твоя и честь. Не люблю я эти лобызания.
       - Ну, нет, братец! Я у тебя полпобеды не отниму. Если бы не твой манёвр с копейщиками, не победили такой малой ценой. Так что… поехали вместе.
       Отделились от Малой Дружины и в полной тишине приблизились к перекидному мосту через ров. Из-за защитных зубьев на стенах виднелись кончики чёрных шеломов. Ясное дело – Змеева сотня, вместе с войсками Кордонеца взяла на себя охрану товаров, а заодно и города. Ладно, пусть. Братья спешились, и, в ногу цокая подковками каблуков, подошли к щиту. Сверху послышалось шебуршание, шёпоток:
       - Подошли, приготовься…
       Мечислав подмигнул Твердимиру, протянул правую руку, коснулся грубо ошкуренной сосновой доски. Брат тоже поднял было руку, но коснуться щита не успел – тот начал заваливаться. Сначала медленно, неохотно, потом всё быстрее, наконец, с грохотом завалился, проехал шага три, подняв пыль на весь внутренний двор.
       - Слава! – Рявкнула толпа стоящих на стенах мужичков. Змеева сотня молчала. Остальной, стоявший на площади люд, закашлявшись, пытался изобразить счастливые лица. И то верно – горожане простили погодкам столь малую шалость, учитывая, что те обещали не грабить-жечь родной город.

       ***

       Мечислав широко улыбнулся, снял шелом, обхватил левой рукой. Стал на помост, правую ладонь приложил ко лбу и широким жестом, в глубоком поклоне, коснулся кончиками пальцев упавшего щита. Разогнувшись, посмотрел на Твердимира, повторившего движения брата с небольшим опозданием, чем признавшего свою второстепенность, оглядел жителей города.
       Как же лучше начать-то? Громовым ли голосом, добавить ли мёда в сталь? А, пусть идёт, как идёт…
       - Приветствую тебя, вольный Кряжич! Наконец-то я дома…
       Горло сдавило, подбородок предательски дёрнулся. Не удержавшись на ватных ногах, Мечислав упал на колени и зарыдал в голос. Сквозь слёзы увидел, как растерянно топтались ноги брата. Твердимиру, верно, неловко за витязя, что недавно ещё рубился насмерть с превосходящей ратью Четвертака, а теперь распустил сопли, как девка на выданье.
       Да и пусть, неловко.
       Шум толпы приблизился, Мечислава подхватили под локти, подняли обессилевшего, воздели на ноги. Посмотрел на брата, тот, оказывается, тоже плакал, размазывая дорожную пыль по всему лицу. Толпа обступила, бьют по плечам, гладят по вихрам, успокаивают. Бабы разрыдались, да и мужики, чего уж там – счастливые и плачущие.
       Самый широкий в плечах, - судя по кожаному фартуку - кузнец, взялся разгребать толпу, помогая расступиться перед князьями. Кому матом помогал кому и кулаком в пузо.
       Толпа непослушно давала дорогу, каждый норовил прикоснуться к братьям, которых, по слухам заждались за десять лет под пятой узурпатора. Изгнанные в детстве, братья смотрели на люд, что уже совсем другой, чем тогда, но всё равно - свой, родной, брели по бреши в толпе. Народ, заполнивший главную улицу – Восточную, уже не пропускал: поднял над собой и на руках, бережно передавая друг другу, над головами понёс к терему отца: самому большому, в центре города. Мечислав откинул голову и просто смотрел, как крутится родное небо: князя тащили то ногами вперёд, то головой.
       - Осторожнее, увальни, не уроните! – кричал кузнец, каким-то чудом поспевавший за передвижением братьев. – Не дай Змей, с их голов хоть волос упадёт, всех перешибу!
       - Не изволь беспокоиться, курчавый!
       - Донесём в лучшем виде!
       - Нешто не понимаем, ты даёшь!
       Редкие выкрики удавалось различить в растревоженном улье ликующей толпы.
       - Давайте уж, хватит их кружить, ставьте на ступени! – крик кузнеца то отдалялся, то приближался, Мечислав оторвался от счастливого созерцания неба, оглянулся и весело расхохотался.
       Оказывается, его кружили по площади перед теремом. Каждый хотел поучаствовать, чтобы хвастать потом детям и внукам: был, держал…
       - Кому говорю, поставьте князей на место!
       Толпа нехотя передала братьев в сторону терема и бережно поставила на ноги в самых воротах.
       Мечислав подмигнул Тверду, весело поправил ремень, подтянул порты, что чуть не стащили и не разорвали на память, осмотрелся. Увидел притулённую к открытой воротине бочку. Вскочил на неё, чтобы видеть всех. Толпа ахнула.
       - Ну, что, кряжичи? Дома мы с братом, дома!
       Толпа грянула единой глоткой и смолкла, ожидая продолжения.
       - Да, только не узнаю родного двора. Что же не так, кто скажет?
       - Дык, вырос ты, князь. Терем-то ниже и кажется…
       - Вырос просто, князь.
       - Терем тот же.
       - Змеем клянёмся, всё так же.
       - Терем я узнаю. Чуть ниже стал, потемнел, но - мой терем, наш. Верно, Тверд?
       - Верно, брат. Наш терем.
       - А что не так-то, а, боярин? Почему не то это место, откуда нас Четвертак выгнал, а? Не знаешь?
       Толпа взволновано загудела, просила сказать, что не так, да они тут же всё исправят, весь терем разнесут и снова построят, лишь бы братья остались довольны и правили мудро и справедливо.

       ***

       Твердимир, как понял князь, догадался, хитро подпёр воротину, ждёт.
       Толпа чуть затихла, замерла в ожидании. Рты распахнуты, глаза шире ртов, ждут. Это хорошо. Толпа, она силу любит, а если силе чего не по нраву, толпа сама всё сделает, лишь бы сила была довольна. Вот сейчас ему, Мечиславу, что-то не по нраву. А сила он или мимо проходил, толпа ещё не знает, не уверена.
       - Дай топор! – крикнул Мечислав толпе. Та повиновалась, в одно мгновение князю передали простой плотницкий топор.
       Замахнувшись из всех сил, Мечислав под народный «ах-х-х» вогнал орудие в воротину, обернулся к сотням глаз и, что есть мочи, крикнул:
       - Никогда мы, кряжичи, не прятались друг от друга! Ворота и забор нужны нам для защиты от врагов! Посему, указ первый! Деревянные заборы ниже пояса - заменить коваными, ажурными. Плачу из казны! Ворота, пока мир, днём держать открытыми! В своём городе у нас врагов нет! Начать - с этого! – Князь дёрнул топор с такой лёгкостью, словно тот был воткнут в гнилую, а не дубовою рубленую доску. - Четвертаковского!
       И начал рубить ворота с таким остервенением, словно колотил самого узурпатора. Успел сделать пять или шесть ударов, его оттеснили со словами, «негоже князю работным делом заниматься», толпа взялась ломать ворота и забор голыми руками. Разгорячённый, Мечислав отошел к ожидающему на ступенях терема брату. Расправил плечи, просунул большие пальцы под ремень:
       - Как думаешь, дотемна справятся?
       - Думаю, к пиру. Молодец, брат. Таких дел от тебя и ждали.
       - Каких?
       - Уничтожить следы Четвертака. И с каменными заборами ты хорошо придумал. Война, она каждому своя. Кому враг – беда, а кому и бунт черни – бой смертный.
       - Понимаешь. Нет, брат. Второго изгнания я не допущу. Как вспомню, что эти самые люди гнали нас с матерью по Восточной, кидали объедками «в дорожку», да желали путь скатертью, прямо сейчас всех перебил бы, передушил своими руками.
       - Отвертись, князь, тебя лицо выдаёт.
       - Слёзы, боярин, не говорят, от радости они или от обиды.
       - Отвернись-отвернись. Ты смотришь на них как коршун на мышей.
       Мечислав поспешно отвернулся, хорошо, никто не заметил, все заняты делом. Твердимир, глядя на разогревшуюся толпу, бросил через плечо:
       - Бояре будут недовольны.
       - Собери их, поговори, посмотри, кто не предаст нас… сразу. Объясни – каменные стены - от бунта. Остальные пусть будут недовольны. Плевать.
       - А ворота?
       - Кому нравится, пусть свои фамильные оставит. Если они крепкие.
       - А раскрывать днём зачем?
       - А ты забыл, как Четвертак нас из терема достал? Дворня створки закрыть не смогла. Вот пусть теперь каждое утро раскрывают и вечером закрывают, чтоб мне спокойнее было – ворота в порядке, не подведут.
       Мечислав сделал шаг к двери и резким движением пнул из всех сил. Послышался глухой стук и звук падающего тела.
       - Вот так, братец, - сказал князь и, обернувшись, поманил рукой. – Давай посмотрим, кто нас тут подслушивает.
       Тело мешало открыть дверь, но ещё не до конца протиснувшись, князь понял – девка из челяди. Совсем соплюха, впрочем, начинает входить в пору. Лежит без сознания, на лбу набухает шишка, нос разбит.
       Твердимир протиснулся следом, наклонился, приподнял правое веко, посмотрел на белок закатившегося глаза.
       - Ну, ты брат, даёшь! Хорошо - не убил. А то бы ничего не узнали.
       Мечислав взял девушку, лёгкую как пёрышко, на руки. Её кисть - тёплая и нежная - легла на его плечо. Отнёс в просторную горницу, положил на лавку.
       - Принеси воды.
       Брат отлучился, девица, ещё без сознания, тихо застонала. На секунду открыла глаза, посмотрела на князя, счастливо улыбнулась и тихо-тихо, еле слышно, что-то прошептала.
       - Чего? – не понял Мечислав.
       - Мечислав…
       - Я-то? Да, Мечислав. А ты – подслушивала?
       - Ждала, – и закрыла глаза.
       - Чего?
       Пришёл Твердимир с лоханью воды, князь погрузил руку, побрызгал на лицо девушки. Она снова очнулась, посмотрела на него. Теперь тревожно, словно хотела сказать что-то важное.
       - Чего ты ждала?
       - Тебя.
       - Что она говорит?
       - Говорит, ждала.
       - Ждала… ну вот и дождалась. Надо узнать, зачем ждала, может какая опасность?

       Блиц

       На десять лет мамка-ключница отпустила Ульку к отцу.
       - Беги, доченька, беги. Ты уже совсем взрослая, шутка ли – десять лет. Скоро невестой станешь. Беги, покажись папке, соскучилась, небось. Да и он целыми днями на своей кузне, некогда и повидаться. Беги, доченька.
       И подарила новое платишко, льняное, выбеленное, с вышивкой по вороту. Вышивка простенькая, но ведь - вышивка, не репейник!
       На радостях побежала в деревню при Кряжиче, мигом нашла свой двор, запрыгнула на папку, он покружил её как всегда и… всё. Раньше что-то дарил, маленькое и милое. У неё в каморочке даже шкатулочка берестяная есть, куда, то камешек красивый в оправке спрячет, то расплющенный гвоздик, змейкой скрученный. Семь лет, семь подарков, а сейчас… даже фартук не снял, иди, дескать, погуляй, я скоро, ладно?
       Ну, ладно. Пошла, погуляла. А потом так скучно стало: за столько лет привыкла что-то делать. Зашла в дом, мимолётно прибралась, заготовила яблошник в чугунке, поставила в печь томиться, благо, ключница научила. Папка придёт - пальчики оближет. Со всем справилась, а день только к полудню подошёл.
       Вышла во двор. С кузни слышно молоточки, из трубы дым – папка всё занят. Ну и ладно, лето только началось, ещё земляника не отошла. Задумчиво направилась с лукошком к опушке на поляну.
       Пока собирала, всё думала: что такое с отцом – раньше никогда не пропускал обряда защиты: всем известно - человек на день своего рождения слаб перед духами и должен провести его с самыми близкими людьми. Или один. Или папка решил, что в этот раз ей лучше одной?
       Хотела пособирать ещё, но спугнул странный дядька, идущий по дороге со стороны Змеевой Башни. Змей, что ли? Испугалась, было, но сама на себя рассмеялась – все знают, что Змея не существует. В лесах и на дорогах сейчас безопасно, не то, что раньше, как старшие говорят, но на всякий случай с незнакомцами говорить не велят. Мало ли что. Ещё сглазит. Побежала к дому как можно беспечнее, вприпрыжку, мол, это она сама так решила, а никакой не дядька.
       Все знают – вор через любой забор перелезет, а дух – и через приступок не перешагнёт. Потому и плетни делают низкими, чтобы лихачи не ломали. И вокруг могилок заборчики ставят, чтобы покойники себя в безопасности чувствовали. А дядька всё за ней идёт и будто не отстаёт совсем. Забежала в калиточку, накинула в петлю кованный папкой крючочек, уселась на лавочке, лукошко положила на колени и беспечно начала размахивать ногами. Теперь ничего не страшно: дух без спроса не перешагнёт, а она - ни за что не разрешит.
       - А-а, так ты Улька, Улада – дочь кузнецова?
       А это и не дядька вовсе. Старик. Совсем старый, как пенёк. Лицо сморщенное, нос крючковатый, одежда была бы чёрной, если бы не пыль. И глаза. Глубоко-глубоко. И как будто без бровей совсем. И голос как у тележного колеса.
       И запах серы. Будто из преисподей пришёл.
       Или из папкиной кузьни.
       Не бойся Улька.
       Дух не переступит, да ещё днём.
       - Улька! – девочка с вызовом вскинула подбородок. - А ты кто?
       - Зови дедом. Меня часто дедом зовут.
       Старик остановился около калитки, скинул с плеч дорожный мешок, потоптался.
       - Не пустишь?
       - Не-а. Мне не велено.
       - Это хорошо, это правильно. А земляникой угостишь?
       - А земляника - для папки! Если разрешит – угощу.
       Сухой треск оказался дедовским смехом.
       - Тогда, может, воды принесёшь?
       Не дух, отлегло от сердца. Духи воды боятся, а это – человек, точно! Да и в воде отказывать нельзя – боги не велят.
       - Воды принесу. – Улька поставила лукошко на скамейку, побежала к кадушке с дождевой водой. Все знают – дождевая вода дана самими богами. Пока не прошла через землю – особенно сильна. Если дух, тогда точно растает. Перестраховалась, набрала в осиновую кружку, нашептала наговор, так чтобы дед не услышал. Мельком посмотрела на кузню. Нет, сама справится, главное – всё сделать правильно.
       Старик принял кружку прямо так, через плетень, усмехнулся, наверное, кислую осину унюхал, начал пить. Голова запрокидывалась, показался ходящий кадык, по щекам полилось, намочило плащ. Отнял кружку, протянул Ульке, счастливо выдохнул.
       - Спасибо, хозяюшка.
       - Не за что! Воды только Змей не подаст!
       - С чего взяла?
       - Так люди говорят, - пожала плечами.
       - Ну, раз говорят…
       Улька уже развернулась, понесла кружку к кадушке, как сзади раздалось:
       - Скажи, Улька. Ты ещё по Мечиславу скучаешь?
       Девочка аж задохнулась: мамка разболтала! Точно - ключница-зараза, больше некому! Медленно повернулась:
       - А ты откуда знаешь?
       Глаза старика смеялись:
       - Так. Люди говорят.
       От обиды девочка чуть не расплакалась – да как он может так дразниться?
       - Не бойся меня, Улада. Я не причиню тебе вреда. Но вот что скажу. Запомни это накрепко. Когда Мечислав вернётся, его тоже захотят предать.
       - Кто?
       - Многие захотят. Может быть даже те, на кого он не подумает. Запомни это накрепко, понятно? И… жди. Твоя любовь детская, чистая. Сохранишь любовь – спасёшь Мечислава.
       - Спасу? Как? – Улька приложила ладонь ко рту.
       - Уже трижды спасла. Боги глухи, Улада. Они лишь говорят. А слышат - только любовь.
       Дверь кузни распахнулась, Улька обернулась, папка высунулся наполовину, потный, в кожанном фартуке, волосы слиплись.
       - Уль, а Уль! Беги сюда!
       - Папка, - про старика она забыла сразу, - я земляники тебе набрала!
       - Беги сюда, я тебя тоже угощу!
       Папка рассмеялся, протянул подбежавшей дочери руки, разжал кулаки. Улька чуть не задохнулась от счастья: на громадных как лопаты ладонях лежали две медные серьги: на стебельках тончайшей проволоки, окруженные трилистниками, висели крошечные землянички. В глазах девочки защипало.
       - Ой, папка… а я чуть на тебя не обиделась! А я тебе тоже землянику!
       Отец обнял бросившуюся к нему дочь, начал ласково гладить по волосам и плечам. Прижимал, успокаивал:
       - Прости, милая, прости. Не успел ко времени сделать. Надо было завершить. Прощаешь?
       - Прощаю, папка! – Улька дотянулась до щеки отца, чмокнула.
       Обернулась к калитке, поискала глазами старика, но тот куда-то пропал.

       Глава вторая

       Доннер

       Князь сидел в приёмной палате, на дубовом кресле с высокой резной спинкой. Три больших окна освещают стоящих в ряд колодников. Пятнадцать. Четверым – плаха, остальным – битьё кнутом. Играя мыском сапога с кошкой, Мечислав размышлял, как поступить.
       - Что приуныли, сидельцы? Помирать неохота? Ну?
       Слово взял самый лохматый и, на вид, отпетый бандит:
       - Чего уж, князь. Помирать, так помирать. Мне, так уж точно.
       Мечислав постучал костяшками по подлокотнику, прищурился. Играет разбойник, или смирился? Не понять. Переглянулся с братом, тот едва заметно кивнул.
       - Значит так. О княжеском заступе слыхали? Великий день сегодня, воры. Мы с братом в Кряжич вернулись. Праздник и веселье. Посему слушайте.
       Князь поднялся, прошёлся вдоль разбойников от стены до стены, повернулся на каблуках и резким жестом выстрелил палец в сторону тощего писца:
       - Пиши! Кнут отменить, бить палками. Ударов столько же.
       Одиннадцать колодников упали на колени, целовали пол, благодарили за княжью милость.
       - А ну, молчать, пока не передумал! – приговорённые мигом затихли. – А вам, душегубцы… вам особый почёт. Клеймить плечо под моё слово…
       Трое воров набычились, опустили головы, смотрят исподлобья. Четвёртый едва заметно ухмыльнулся.
       - Написал?
       - Написал, - ответил писец писклявым голосом.
       - Что написал?
       - «Клеймить плечо под княжье слово».
       - Пиши далее: «троим». Этому, этому и этому. А четвёртому, резать рот до ушей, пусть посмеётся перед смертью, выпустить язык, и медленно варить живьём.
       Один из угрюмых смертников – тот - что говорил о неминуемой смерти, упал на пол, заплакал, а ухмыльнувшийся выпучил глаза, растерянно посмотрел по сторонам, но сказать ничего не успел: подбежал палач, засунул грязную тряпку в рот, и с помощником уволок под локти.
       - Благодарю, князь, - всхлипывал упавший. – Теперь верю - есть правда на свете!
       - Все вон!
       Заключённых увели, девки прошлись по помещению, окуривая от зловония. Князь уселся в кресло, посмотрел на благоговейно глядящего писца.
       - Эй, как тебя…
       - Ерёмка.
       - Скажи-ка мне вот что, Ерёмка: трое готовы принять заступ, а четвёртый перед смертью решил ещё потешиться, имя моё опозорить, так?
       - Истинно, так, князь.
       - Стало быть, не просто убийца. Насильник?
       - Насильник, князь. Деток малых. Троих нашли, с четвёртым застали.
       - Что ж на месте не прибили?
       - Четвертак не велел. Змеев сотник велел все казни по суду и закону выносить.
       - Змеев сотник, сталбыть, велел. – Мечислав потёр подбородок. - Широко Змей крылья расправил? Давно они тут?
       - Как вас выгнали, так и прилетел. Сначала купцы пришли, потом сторожку поставили, а затем…
       - …Змеева сотня явилась, так?
       - Точно так.
       - Ладно, пусть. Это забота на потом. Всё. На сегодня дела закончены, бояре собрались?
       - Собрались – Писец начал спешно сворачивать пергаменты.
       - Подождут, нам с братом пошептаться надо. Скажи им.
       - Справим, князь.
       Дверь за Ерёмкой закрылась, Мечислав глянул на брата.
       - Ну, что, брат. Посмотрим, как там эта… которая ждала?
       - Пошли.
       В соседней комнате на широкой кровати лежала прибитая дверью девушка, рядом, всё время что-то шепча и ворча, хлопотала мамка.
       - Ну, как она? – Спросил князь таким шёпотом, что лучше бы закричал.
       - Чуть не прибили девку, ребёнок совсем, только приехали, давай руки распускать, что она себя не помнит.
       Твердимир прогнал до поры мамку, закрыл плотнее дверь, ещё и спиной прикрыл.
       Князь подошёл к постели, сел на краешек, заглянул в серые глаза девушки.
       - Как ты?
       - Голова болит… - еле слышно прошептала девушка синими губами. Шишка на лбу налилась цветом, безобразно закрыла пол-лица.
       - Помнишь, как тебя зовут? Зачем нас с братом ждала?
       - Нет.
       - Что «нет»?
       - Не помню.
       - Имени? Или, что сказать хотела?
       - Ни того не помню… ничего не помню.
       - Ладно, отдыхай.
       - Дурак ты, братец. – Сказал Тверд после паузы.
       - Сам вижу. Хорошо ещё не кулаком - дверью. Кулаком, совсем насмерть зашиб-бы.
       - Велика разница, - хмыкнул Тверд. - Дуру сделал из живого человека. Так и будет теперь хихикать.
       Князь посмотрел на девку, она так и лежала недвижимо, блаженно глядя в потолок.
       - Ладно, может ещё придёт в себя. Зови мамку.

       ***

       Твердимир успел переговорить с боярами, прежде чем старший собрал их в палате. Ерёмку на первый приём решили не пускать, всё равно слухи пойдут, к чему лишние уши?
       В дверях встал воевода Тихомир, через его спину никто не подслушает, волхв уселся на полу слева от кресла, где у других князей сидит юродивый, и скрестил ноги, что вызвало удивлённо вздёрнутые брови у некоторых бояр. Даже рот завязал цветастой тряпицей, подтянул левую ногу, в лапте не снимая дыру чинит. Точь-в-точь юродивый. Вот тебе и волхв!
       Князь поднял бровь, осмотрел бояр, нехотя встал, поклонился в пояс, как велит обычай, дождался ответного поклона. Кто там не привык спину гнуть? Шестеро? Пограничные, что ли? Остальные гнутся как миленькие. Что ж, посмотрим.
       - Приветствую тебя, Опора!
       - Приветствуем, князь. – Нестройный хор голосов многое сказал Твердимиру, что встал по правую руку и неотрывно следил за всеми. Мечислав сложил руки на груди:
       - Вижу, ждёте новой метлы? Ни к чему, Опора. Я не мстительный, даже челядь всю оставил. Рассаживайтесь, как привыкли, а там - поглядим.
       Шуршание широких цветастых одежд, кто-то пробурчал, что челяди всегда меньше всех достаётся. Князь хмыкнул – верно, чего с неё взять, с челяди, выгонишь - потом сам себе щи вари. В палате сгустилось замешательство, наконец, один боярин, могучий, чуть меньше Тихомира, посмотрел в глаза князя, пробасил:
       - Вели слово держать, князь.
       - Держи.
       - Боярин Вырвибок. Хочу сказать тебе - десять лет, как мы не собираемся. Нет у нас мест на этих скамьях, - широким жестом Вырвибок окинул помещение и ухмыльнулся в усы. – Так что новая метла замела-таки по-новой. Десять лет нас уже не зовут Опорой и вообще никак не зовут.
       - Как же Четвертак без вас управлял? - пришло время удивиться Твердимиру.
       - Так и управлял, боярин. Не с нами, но – нами. Высылал приказы. Хотел веселиться – звал на пир. Хотел на охоту – созывал дичь загонять. Но в дела княжеские мы посвящены не были. А как Змеева сотня прибыла, так тем более.
       - Что же это, князь через сотню правил?
       - Погоди, Тверд. Опора, в ногах правды нет, садись пока так, как есть, потом разберёмся.
       Пока бояре рассаживались вдоль стен, вспоминая кто где по роду да знатности, челядь зажгла светильники. Все худо-бедно устроились, Мечислав, пытаясь быть торжественным, проговорил:
       - Ну что, Опора. Каково оно, под крыльями Змеевыми? Кто смелый? Вырвибок? Нет?
       - Вели слово держать, князь, - проскрипел, прокашлявшись, старый боярин. Сам седой, будто крахмальный, спина скрючена, костлявые пальцы держаться за кривую палку, того гляди рассыплется. Князь повёл шуйцей, разрешил не вставать:
       - Держи слово.
       - Боярин Кордонец. Змеева сотня, князь, стережёт и сопровождает караваны, в наши дела почти не вмешивается, так что… не так страшен Змей, как у бабы на вышивке.
       - Смел, старик, – улыбнулся Мечистлав. – Правду-матку, прямо в глаза, верно?
       Кордонец не смутился:
       - Я сказал правду. С того времени, как Змеево крыло легло на Кряжич, ни один наш закон не был нарушен сотней, ни одного нового они не принесли с собой. Всё, что они требовали от Четвертака…
       - Требовали? От князя?
       - Змей умеет требовать и молча, князь. Вся торговля идёт к нам Змеевыми караванами. А ну, недостанет железа? А ну - не купит он нашу пеньку, а - смола? Говорят, наша смола где-то как золото нужна, но у нас-то ей – грош цена!
       - Знаю, Кордонец, знаю. Ведомо мне как Змей страны вяжет. Скажу больше, бояре. Моя дружина набрана Змеем. Вот так.
       Бояре ахнули, но Мечислав выставил руки, успокаивая:
       - Понятно, не самим Змеем – Змеевым сотником. Четыре года назад наёмничали мы с братом на Юге. Сколько битв с воеводой Тихомиром прошли - не упомнить. Воевода, считал наши победы?
       - Бед поболе… - буркнул Тихомир.
       - То, да. И во всех бедах держала нас лишь мечта - вернуться домой. И пришёл к нам в корчму, где мы пропивали свои серебряники, сотник Змеев. Говорит, мечтаете домой вернуться? Есть уговор. От этой самой корчмы, до дома, до родного Кряжича - все города и селенья под крыло Змею отдать. – Мечислав встал, прошёлся до двери, задумчиво хрустя костяшками пальцев. - Мечом ли, уговорами, хитростью, как угодно. Змей под это нам с братом дружину даст и даже Четвертака из Кряжича с войском выгонит в чистое поле, где мы и сразимся.
       Расстояние от двери до кресла Мечислав преодолел в три прыжка. На бегу вынул из ножен оружие и рубящим движением от плеча вогнал его в дубовую спинку кресла, расколов до середины. Поражённые бояре вытянулись, боялись сделать лишнее движение. Князь невозмутимо повернулся, и с улыбкой, которой позавидовал бы сам Змей, тихо - на пределе слышимости, спросил:
       - Вот я и хочу узнать, Опора, что же вам Змей обещал, что вы меня как родного в город примете?
       Тяжёлое молчание воцарилось в Приёмной палате.

       ***

       - Подумайте, пока что об этом, дорогая Опора. А у меня, извините, дела.
       В полной тишине князь встал на трон, двумя руками ухватился за рукоять меча, и, будто находится в палате один, кряхтя и чертыхаясь, начал его раскачивать и выдёргивать.
       Тихомир, сложив руки на груди, стоял у двери и, поочерёдно поднимая брови, смотрел на сидящих вдоль стен бояр. Волхв закончил чинить один лапоть, занялся другим. Твердимир, сурово выпятил нижнюю губу, нахмурился, став неотличимым от старшего брата. Даже золотые кудри стали как-то значительнее и величественнее. Особенную державность боярину придавала лежащая на рукояти меча правая рука.
       Мечислав вытянул меч почти наполовину, дальше, сразу видно, пойдёт легче, спрыгнул с кресла, отряхнул загрубевшие, все в мозолях, ладони, отчего раздались сухие шлепки, чем-то напомнившие удары бича.
       - Ну, Опора. Что скажешь? Хотя, нет…– резко руками приказал всем молчать, свёл ладони вместе, приложил ко рту, - давайте так. Кто-нибудь помнит, почему боярский сход зовут Опорой?
       Князь приглашающе обвёл бояр десницей. Слово взял молодой боярин с короткой рыжей бородёнкой и колючими глазами. Его соболья шапка ещё не очень высока, рукава не шибко длинны, да и сам он сидит у двери. По мнению брата, этот в шестёрке верных:
       - Вели, князь…
       - Велю, - перебил Мечислав. - Держи слово.
       - Подбоярок Воробей. Опорой трону бояре. Князю в правлении мы опора.
       - А ежели князь – сволочь? Почему вы запретили Четвертаку биться в Кряжиче и выгнали в чистое поле? И, главное, как у вас это получилось? Неужели в его дружине одни рохли, что не попытались даже сопротивляться?
       - Не рохли. Но и не пытались.
       - Но, почему?
       - Слово Опоры. Мы храним город от смуты. Ты, князь, прорубаешь дорогу домой, народ тебя ждёт, Четвертак готовит город к осаде, так неужели мы допустим, чтобы два князя резали народ, который считают своим?! Извиняй, Мечислав, но и тебе, если сюда пойдёт кто-то, кого люди любят больше, придётся выйти в поле и драться там.
       - Его дружина была в полтора раза больше моей…
       - И вчетверо меньше нашей, князь. Если бы он попытался удерживать город, мы сначала заперли его в этих стенах, а потом, когда с кордонов подойдут наши войска, горожане сами его выдали.
       - Вот как… почему же вы терпели? – Князь одним движением выдрал меч из спинки, вложил в ножны, сел в кресло.
       - А потому что - жить совсем без князя - хуже. Князь охраняет земли от врагов, а мы, бояре, храним мир внутри. Узнай кто, что в Кряжиче нет верховного воителя, сколько мы продержались бы? Когда мы узнали, что возвращаются братья, мы сделали всё, чтобы облегчить им… гм - вам возвращение. Это мы, князь, выгнали его из города и заставили меряться силой тобой.
       - А сами? Что ж вы сами не выгнали его? Зачем мне людей терять было?
       Тут уж не выдержал Вырвибок:
       - А ты, князь – невеста на выданье? Придёт враг, все наши войска встанут под твоё начало! Должны мы знать, кому своих людей доверяем?!
       Боярин оглядел остальных, хмыкнул в густые усы:
       - Если уж так пошло, князь, Кряжич – невеста. С приданным! Надо невесте проверить, кто её защитит?
       - Вот!!!
       Мечислав подбежал к побледневшему боярину, ткнул в него пальцем, остановив у самого носа:
       - Вот!!! Слышали? Опора – не князю опора, но землям нашим! Верно?
       - Верно, - нестройно ответили бояре, и лишь старый Кордонец, судя по взгляду начал догадываться, к чему ведёт молодой князь.
       - А если так, получается, что мой отец был слабее Четвертака, верно?
       Теперь догадались остальные, но Мечислав уже закончил:
       - Получается, что Четвертак – ваша работа, бояре? Что грозило Кряжичу, когда вы решили сменить доброго князя злым сильным Четвертаком? Змей?
       Огонь в светильниках замер, лишь иногда сухой треск отсчитывал мгновения, в тягучем воздухе запахло кровью.
       - Князь… - рискнул сказать кто-то.
       - Змей?!
       В глухом молчании раздавалось тяжёлое дыхание бояр.
       - Князь, послушай…
       - Змей?!!

       Блиц

       Для похода к Блотину разросшуюся армию пришлось разделить на несколько частей: уж больно узкие в лесах дороги. Братья оставили с собой наёмников, данных Змеевым сотником, да волхва. Тихомир пошёл с самым большим отрядом, Ёрш взял обоз. После вывиха Звёздочка ещё прихрамывала, пятидесятник решил оставить её заботам Вторака, справедливо рассудив, что в бою от неё толку будет не шибко. Да и полегче он, волхв, Звёздочке будет не сильно тяжело.
       Как и положено вожакам, братья возглавляли последнюю треть отряда. В лесу правда не всех впередиидущих наёмников видно, но традиция есть традиция – вожак прикрывает спину своих воинов. Замыкающая колонна почтительно отстала шагов на двадцать, стараясь не мешать размышлять начальству над путями-дорогами и грядущими битвами.
       - Вторак, - размышляло начальство в лице Мечислава, - ты давно догадался, что идём на драку?
       - Почти сразу.
       - Как?
       - Два брата-кряжинца идут на север. Куда ж вам ещё идти? Правда, крюк заложили зачем-то. Но, когда вы отдали Озёрск Змеевому сотнику, всё встало на свои места. Договор?
       - Договор, - хмуро подтвердил Тверд. – Откуда тебе известно о братьях-кряжичах?
       Вместо ответа Вторак тихо запел, ритмично растягивая слова по-меттлерштадски:
       - «Голос отца не стихал ни на миг, двинулись братья в путь». О вас песни складывают. Вы, правда, слышите зов отца? Густав-поэт ничего не приукрасил?
       - Слышу, - в один голос ответили братья, переглянулись. Тверд махнул рукой, уступая старшему.
       - Слышу. Только не зов. Крик. Отца убили у нас на глазах, запытали.
       - А теперь вспомни, кто предложил тебе вернуться и отомстить.
       - Опять ты о своём Змее песню завёл? Слушай. У Змеевых караванщиков свой интерес. Но это не значит…
       Вторак перебил, завершил передразнивая:
       - …что есть какой-то там Змей, которому дай только поразвлечься с человеческими судьбами? Я таких разговоров знаешь, сколько слышал? А почему все уверены, что нет никакого там Змея?
       - Да потому что его нет! Любой ребёнок знает, что караванщики змеями зовут дороги!
       - Любой взрослый ведёт себя как ребёнок, - Вторак устало всплеснул руками, достал флягу, глотнул. - Расскажи ему сказку о странных людях, которые только и делают, что торгуют и прекращают большие войны, потому, что лучше торговать, чем воевать и, всё! Все рады и счастливы. А намекни хоть раз на единый центр: Перст, направляющий караванщиков на свержение князей - поднимают на смех. Пойми, Мечислав: ну не бывает княжество без князя, даже если это княжество – всего лишь дорожная сеть. Хотя, нет, не сеть. Тогда бы его звали Пауком. Скажи: где появились первые караванщики?
       Братья пожали плечами, Мечислав неуверенно предположил:
       - Тихомир вроде бы говорил о Меттлерштадте. Только тогда они ещё не были торговцами. Делились на десятки и сотни на военный манер, а потом так и оставили.
       - Когда?
       - Лет пятнадцать назад. Подле города появилась Башня, в смысле - казармы.
       - Да, примерно тогда. Именно туда меня переместил Гарагараахат впервые.
       Говорил, ему нужен выход к западному морю за горами.
       - К западному морю нет выхода через горы.
       - Правильно. К морю можно пройти только через Дмитров.
       - Поэтому следующим стал он?
       - Да. Но с ним не получилось. Пришлось просто арендовать дорогу. Вот тогда Змеевы сотники и стали торговцами. Я не знал всего, что замыслил маг, но обрывки разговоров всегда дают пищу для размышлений. Но это - на западе и много позже. На юг маг шёл через Хинай в Раджин, где и выкупил меня из рабства.
       - Так, что он, по-твоему, замыслил?
       - Не знаю, - пожал плечами волхв. - Но мне почему-то кажется, что он искал край земли. Дошёл до Хиная, увидел море, развернулся на юг. Пришел в Раджин, увидел море, повернул на запад. Словно собака территорию метит.
       - Тогда уж надо было идти через Озёрск. Он ближе.
       - А вот это смотря, откуда он пришёл в Раджин. Может, оттуда удобнее так.
       - И ты знаешь - откуда?
       - С севера. Тогда понятно, для чего ему Кряжич.
       - Ну?
       - Так удобнее вязать Меттлерштадт с Хинаем.
       - Как это? А Озеро?
       - Между Озёрском и Хинаем с Раджином – пустыня. Идти рекой – да, удобнее, но проходить караванами через пески, полные кочевых племен… охраны не напасёшься.
       - А его сотни?
       - А сколько их, ты знаешь? В крупных городах – сотня. В селеньях поменьше – десяток. А всего их сколько? Посчитай и увидишь, не так уж и много.
       - И ты можешь сказать, зачем ему носиться по всей земле от моря до моря?
       - Нет, не могу. Что-то ищет. Мечислав, пойми, у него есть цель.
       Тверд скривился в сомнении.
       - Это, если всё, о чём ты говоришь – не твоя выдумка. Знаешь, в далёком детстве я выдумал живущего под кроватью Бабайку. И спастись от него можно было только под одеялом.
       - А ты пробовал хоть раз заглянуть под кровать, убедиться?
       - Да, когда чуть подрос.
       - А если бы этот Бабайка тебя спас и вырастил?
       Младший не нашёлся, Мечислав пришёл на помощь:
       - Это если твой маг – и есть - тот Бабайка. А если ты решил, что твой, как там его… Гагарага… в общем, если ты решил, что он и Змеевы люди – одного поля ягоды, сам поверил в это и теперь пытаешься нас убедить? Ведь это не точно?
       - Не точно, - признал Вторак, - но то, что это не точно, ещё не значит, что этого нет вовсе.
       Некоторое время ехали молча. Твердимир хмыкнул, покосился на волхва.
       - И ещё. Ты себя убедил, и уже не обращаешь внимания на одну мелочь.
       - На что?
       - Ладно, пусть Змей существует. Пусть Змеевы люди – его люди. Пусть он даже что-то ищет и никак не может найти – всё это я ещё кое-как могу понять. Но зачем же тогда ему вязать княжества торговлей? Искал бы себе, не мешал людям жить, как им хочется. Для чего он нас сначала выгнал из Кряжича, а теперь возвращает обратно?
       - Вот этого я не знаю, Тверд. Честное слово - не знаю. Может, что пошло не так?
       - Это, если говорить о нас. Выгнал, не получилось с Четвертаком, решил поставить обратно. Но это только Кряжич. Так он же вяжет в узел все земли, понимаешь?
       - А зачем это Змеевым людям, если они сами по себе?
       - Они сами говорят. Их страна – дороги, торговые пути. Чем больше путей, тем больше их страна. Это хотя бы понятно.
       Вторак долго ехал молча, хмурился. Видно о чём-то сам с собой разговаривал, доказывал, спорил. Наконец, не выдержал:
       - Не знаю. Может быть, вы и правы. Но мне всё равно надо проверить. Заглянуть под кровать. А для этого надо найти Гарагараахата. И всё у него узнать.
       - Если он ещё жив. А если помер? Всю жизнь искать будешь?
       Волхв с удивлением посмотрел на Твердимира. О таком он явно не подумал.

       Глава третья

       Доннер

       - Змей, князь… - сказал кто-то за спиной.
       Мечислав резко повернулся на каблуках, пытаясь отыскать говорившего. Им оказался кряжистый боярин, из тех, кто не привык гнуться.
       - Держи ответ, подбоярок.
       - Подбоярок Гордыня, князь. Руби нам головы, если хочешь, но тогда, десять лет назад, мы поступили правильно. Опора ошиблась, но поступила правильно! Да! – Гордыня обвёл взглядом сидящих бояр, глаза его налились кровью, и, громовым голосом, так что качнулось пламя в самых дальних светильниках, прогремел, - что молчите, Опора? Забыли, как вышел на нас Змеев сотник и предложил встать под Крыло? Забыли, как просил не трогать прежнего князя, поскольку на кордонах нам ничего не угрожает? Забыли, как Опора, испугавшись до колик, решила призвать нового князя, а Миродара выгнать взашей? Князь, руби нам головы, но и ты, будь в то время в наших шубах, поступил бы так же!
       Мечислав напряг желваки. Разделённые суровой складкой, брови сшиблись на переносице. Несколько раз шумно вздохнул, видимо, перед казнью решил дослушать:
       - Продолжай.
       - Мы поступили правильно, потому что вплотную к нашим кордонам подошли земли Змея. Мы укрепили Кряжич новым князем, более способным нас защитить. Но мы и ошиблись! Крылья Змея – всего лишь торговые пути, что охраняются Змеевыми десятками и сотнями! И когда, при помощи Четвертака в городе появилась Змеева лавка, потом – склады, а затем и сами торговцы, мы поняли, что ошиблись. Нам ничего не угрожало.
       - Так почему же вы теперь скинули Четвертака?
       - Да потому, князь, что со Змеевыми сотнями на наши земли пришёл закон! Дороги, вдоль которых как шишки на ёлке висели воры, стали безопасны. Любая девка могла ночью пройти из одной деревни в другую и ничего ей не угрожало. Змеевым людям на это наплевать, им главное, чтобы купцам было спокойно. Но итог! Итог оказался иным. Мы получили больше, чем ожидали. А вот с Четвертаком… что жесток, так и ладно, не впервой.
       - Чего ж не так?
       - Так он же и принёс беззаконие, князь! Ни суда, ни разбора, ничего! Его постоянно сотник одёргивал! И, главное – несправедливость в суде! Мальчишка украл на базаре лепёшку – смерть! Княжеский дружинник испортил десяток девок – как с гуся вода! Пожурить перед строем, погрозить пальчиком и – всё! Змеев сотник сам его осаживал, потом перестал. А после начали появляться трупы княжеских дружинников. Что это значит?
       - Крестьяне? – прищурил Мечислав левый глаз.
       - Крестьяне! А это уже - бунт? Пока тихий, но в тихом омуте, да что там говорить… ты сам сегодня троих колодников под своё слово освободил. Знаешь, кто они?
       - Бунтари?
       - Убивали дружинников. А четвёртый?
       - Насильник? Дружинник, что ли?
       - То-то!
       - Так он и сам колодник, ему смерть грозила.
       - Так Четвертак всегда и делал: если что серьёзное – закуёт в кандалы, отдаст палачу на побои, а потом милует, находит повод. Даже не клеймит.
       Гордыня перевёл дух, на миг задумался.
       - Так что руби нам головы, князь. Мы ошиблись. Ошиблись, но поступили верно. Так и надо было делать десять лет назад, но в этот раз всё нужно было делать иначе. И Миродара смерть на наших руках.
       Мечислав снова уселся в кресло, поставил локоть на подлокотник, подпёр подбородок.
       - Что скажешь, брат?
       Твердимир опёрся о спинку кресла:
       - Тихомир, справишься?
       - Велика наука… - буркнул от двери воевода. Бояре затравленно переглядывались, лишь шестеро, на которых положился младший брат, встали, склонили головы, ожидая неизбежного. Знали – есть на князя управа, но сейчас закон на его стороне. Заговор – преступление и нет ему прощения. Воевода перевёл взгляд на князя, прогудел, – Ты, князь, что шуту своему рот заткнул? Али речи милосердные не хочешь слушать? И правильно - этот убедит, сам потом жалеть начнёшь.
       Мечислав скривился, опустил левую руку, снял повязку с волхва:
       - Что скажешь, юродивый? Только не мудри, зарублю.
       Вторак задумчиво осмотрел лапти, скосил взгляд на князя.
       - Я в твоих делах не разбираюсь, дай лучше ты мне совет.
       - Какой?
       - Купил я лапти. Купец обещал, что я пешком в них до Кряжича и обратно пешком дойду.
       - Ну?
       - Прохудились. Даже одного перехода не выдержали.
       - Клеймо есть?
       - Есть.
       - Так езжай, руби ему голову. Тебе коня дать?
       - Тут вот в чём дело, князь. Он говорил «пешком», а я на коне ехал. Стременем натёр. Мож, пешком-то и не перетёрлись…
       - А что сапог не купил?
       - Хотел пешком, да за тобой разве поспеешь?
       - Сталбыть, ошибся, мудрый?
       Бояре недоумённо переглянулись. Что за ерунда? Волхв невозмутимо продолжил:
       - Ошибся. Благо, сам и починил, трудов – меньше часа.
       - В следующий раз умнее будешь. Решено! – Князь хлопнул ладонью о подлокотник.
       Опора подобралась.
       - Клеймить вас не буду, не того вы племени. Ошиблись. Десять лет у нас с братом отняли. Но, теперь смотрите – на душу вам своим именем клеймо ставлю. Наше с братом. Тихомир, дай им пройти. Им надо подумать.
       Воевода посторонился, бухнул в дверь, открывая. Бояре вышли молча, некоторые оборачивались, но говорить никто не решился.
       - Ну? – Дверь закрылась, Мечислав обернулся к волхву. – Что скажешь?
       - Плохо дело. Я своими лаптями всё испортил.
       - Ты же сам настоял!
       - Настоял. А теперь вижу - зря. Услышав наш разговор все успокоились, даже если кто и готов был что-то сказать – замкнулся. Кара не грозит… нет, зря. И, главное – теперь нам отковырять, даже если кто что и знает, будет гораздо труднее. Главного-то мы не узнали?
       - О Змее?
       - О Змее.
       - Не узнали.
       - Значит – всё зря.

       ***

       - Ну, что? – улыбнулся Мечислав и хлопнул брата по плечу, - пошли?
       Твердимир рубанул ладонью воздух:
       - Пошли, ждут же.
       Крепко обнявшись, братья, словно на бой, похлопав друг дружку по твёрдым спинам, открыли дверь из верхней палаты, откуда открывался вид на Восточную, главную улицу Кряжича. Вечерняя тень упала от терема на двор, но сумерки ещё не начались.
       Княжеский стол поставили на балкончике. Отсюда всё отлично видно, заодно - никто не подслушает знатных особ. С особами на балкон вышли воевода, волхв, Кордонец – как самый старший из бояр, и Змеев сотник. Для чего он появился, Мечислав понял не вполне, но волхв настоял – пусть. Мало ли, вдруг и о самом Змее что удастся узнать? Хмельные меды и не такие чудеса делают. Бывает, самая строгая девка вдруг такое учудит, что потом то заплачет, то рассмеётся. Правда, посмотрев на сотника, волхв нахмурился. Видимо, засомневался в чудесной силе медов.
       Чёрный – слово, описывающее сотника Двубора. Из-под чёрного шлема длинные чёрные волосы падают на чёрные наплечники. Чёрные латные перчатки покрывают ладони, весь доспех – угольно-чёрный, а сверху ещё и измазанный беззвёздным ночным небом плащ. И от всего сотника, казалось, совершенно не отражается свет – будто вязнет и проглатывается как в глубоком колодце! Мертвенно-бледное лицо, неподдающееся загару, смотрится так неестественно, словно на угольной головешке кто-то оставил белильную кляксу, и сквозь неё просвечивают чёрные глаза и сросшиеся наборным луком брови. Тонкие черты лица подчёркивают холодную строгость, хищный нос больше напоминает клюв ястреба, тонкие губы настолько бледны, что почти не видны вовсе. Если бы Мечислав, подъезжая к воротам, не видел сотника и всю его сотню на стене Кряжича, легко заподозрил бы в них Детей Ночи. Но солнечных лучей они явно не боятся. По виду – вообще ничего не боятся, а это уже вызывало нехорошие мурашки вдоль спины.
       При этом, Двубор – красив. Да, это не та красота, к которой привыкли здесь, в Кряжиче. Не золотоволосый широкоплечий красавец с простым лицом в конопушках, широким носом и голубыми глазами. На голове такого можно меч ковать, который он потом способен согнуть в турий рог, а то и вовсе сломать. Но рукояти выглядывающих из-за узких плечей сотника мечей, смотрятся так, что в способности их хозяина фехтовать усомнится лишь человек, к войне не имеющий вообще никакого отношения. А среди жителей Кряжича таких не водилось: даже самый мирный крестьянин хоть рогатину на медведя, но в доме держит, посему - на всю сотню, и особенно, на сотника все смотрят уважительно, оценивающе.
       Многоголосый гул приветствовал братьев, почти одновременно помахавших толпе. Не в меру охотливые горожане очень ко времени разломали ворота и забор перед княжеским теремом. Теперь с балкончика просматривается вся улица Восточная, в два ряда заставленная столами для пира. На столешницы пошли и сами ворота, и забор, и, даже щит, приготовленный утром для приёма князя. И - десятки столов, вынесенных из стоящих вдоль улицы домов.
       Между рядов ходили парни и девки из княжеской челяди, разносили еду и питьё, время от времени где-то пропадая. Наверное, доставали из подвалов бочки хмельных медов и кашеварили на заднем дворе. Парни при этом возвращались со всё более маслеными глазами, а девки всё чаще при виде князя и гостей опускали глаза и краснели. За столом на балкончике взялась прислуживать Милана, ни то дочь, а скорее внучка Кордонеца. Подходя с новым блюдом - улыбалась широко, стреляла глазами в братьев, бархатным голосом предлагала отведать то утку с яблоками, то окорок с чесноком и орехами. Ближе к терему расселись городские бояре, дальше - Малая Дружина, войско, Змеева сотня, и, у самых ворот – простой люд. Тот не сидел вовсе, там и лавок не стоит. Каждый подходит, берёт угощение и отваливает, давая место следующему. Видно, пир не княжий - общий. Еду подносят из всех домов, кто чем богат, но даже пара яичек, принесённых самой бедной старухой, воспринимаются как величайший дар, ибо принесены на Княжий Стол!
       - Как в детстве, а, брат? – Улыбнулся Мечислав.
       - Да, помню. Только тогда мы меж балясин смотрели.
       Мечислав поднял руку, дождался, пока гул стихнет, обхватил ограждение балкончика, словно петух на насесте, подался вперёд, будто решил кукарекнуть и, неожиданно громко, без вдоха крикнул:
       - Слава Кряжичу, городу свободных земель, свободного народа!
       Толпа взорвалась единым «Слава!», князь отметил, как слаженно крикнули его дружинники и разноголосо – жители. Ничего. Пройдёт совсем немного времени, все привыкнут выдерживать положенную паузу, подстроятся друг под дружку, перестанут галдеть. Мельком глянул на воеводу, тот тоже отметил, оценил. Снова поднял руку, призывая к молчанию:
       - Я, князь Мечислав, сын князя Миродара, изгнанного предателем Четвертаком, и мой брат – боярин Твердимир, счастливы приветствовать родной город, и говорю вам: теперь будем жить по строгим правилам и законам нашего справедливого отца!
       Народ поднял руки, мужики кричали «ура», бабы голосили невпопад, но с балкончика хорошо видно – князя приняли, с первым его заявлением согласны, жить по-старому готовы.
       - А теперь, - возгласил Мечислав голосом, привыкшим с коня командовать боем, - пир, вольный Кряжич! И чтобы никто не ушёл на своих ногах! Чтобы ночью нас можно было брать голыми руками! Чтобы завтра никого на работах не видел! Ну-ка, покажите мне, как умеет праздновать мой город!!!
       Князь поднял серебряный кубок и, в полной тишине, проливая, большими глотками, осушил до дна. Замахнувшись, бросил как можно дальше от терема, чтобы мужики убедились – хмельной мёд, не враньё, князь гуляет вместе со всеми!
       Покончив с обязательной частью, Мечислав пригласил гостей за стол, уселся во главе, деловито отрезал от зажаренного целиком поросёнка заднюю ногу.
       - Ну, дорогие гости, теперь можно спокойно всё обсудить, никто не помешает.
       Кордонец достал из-за сапога деревянную ложку, начал неспешно помешивать в миске овсяную кашу с жареным луком, усмехнувшись, заметил:
       - В таком гвалте? И никто не помешает?
       - В таком гвалте, - подхватил Твердимир. – Самые важные беседы мы с братом вели в корчме, где ругался, дрался и пел песни местный люд. И, скажу тебе, через такую стену ещё ни одно слово не пробилось наружу.
       Змеев сотник вскинул бровь:
       - Шептаться в окружении шума? Разумно.
       - Почему – шептаться? Говорили в полный голос, если кто и услышит слово, всё равно ничего не поймёт. Возьми себе на заметку, сотник. Мы с князем проверили: сила толпы – в гвалте. А слабость… - Тверд вскинул брови и глубокомысленно замолчал.
       Змеев сотник охотно угодил в простую ловушку:
       - А слабость?
       - Тоже в гвалте! – Твердимир весело рассмеялся.
       Двубор вежливо улыбнулся, перевёл разговор:
       - Скажи, Твердимир. Вы с братом – родные?
       - А разве не видно?
       - Видно. Со спины вообще спутать можно. Так почему он зовётся князем, а ты - боярином? Разве это не сословная разница?
       - Эх, сотник… - Мечислав жестом попросил у брата слово, чем удивил всех, кроме волхва и воеводы. – При жизни отца у нас не было сословий. Может быть, Четвертак ввёл, но мы разделяемся на князя и бояр по старинке.
       - Как же это – «по старинке»?
       - Князь всегда один. А бояр и воинов у него – все, кто в бою, - проскрипел Кордонец, уважительно посмотрев на князя. Перевёл взгляд на сотника, прищурился, - это помогает в бою и в управлении княжеством. Мечислав старше, он стал князем…
       Твердимир, извиняясь перед возрастом боярина, перебил:
       - Нет. Мечислав сильнее меня. Опытнее в бою, не раз выручал всю битву, заранее всё обдумав и выбрав место для битвы. Я сам стал боярином, убедившись в его знаниях.
       - А если бы ты был опытнее?
       - Стал бы князем, - просто ответил Тверд. – У нас возраст - не помеха.
       - Князь! – раздался голос снизу. – Князь! Явись дружине, княже!
       - Что-то они рановато, - пробормотал Мечислав, вставая. Подошел, осмотрел пирующих:
       - Чего вам? Почему трезвые? А ну, навались на мёд да пиво!
       Ёрш поднялся с кубком, осмотрел присутствующих нетрезвым взглядом, и, остановив жестом весёлый гвалт, закинул голову:
       - Князь! Мы, дружина, хотим знать!
       - Ну? Чего вам, братья?
       - Грабить город нельзя?
       - Нельзя!
       - А если сами отдадут?
       - А тебе с мечом в руке кто откажет?
       - А как же награда за взятие, князь?
       - А ты, остолоп, город мечом или кубком брал? Тебе Четвертакова обоза мало?
       Пьяный воин ничуть не смутился общим хохотом:
       - Обоза не мало. Хватило обоза. А скажи, князь. Вот мы пришли сюда, нас тут встретили, уважили. А дальше что?
       Дружина притихла. Действительно, а что дальше? С надеждой смотрят на предводителя. Через столько битв он их провёл, столько всего вместе пережили. А теперь, когда достигли цели…
       Мечислав поморщился. Не ожидал, что так быстро придётся отвечать на неудобный вопрос. Хотел завтра всё объяснить, когда напразднуются и проспятся.
       - А дальше вот что, други. Наёмники берут добычу и идут, куда глаза глядят. Остальные…
       - А мы все тут наёмники, князь! – воскликнул другой воин.
       Князь рукой остановил начавшего, было распаляться дружинника:
       - А остальные, все, кто хочет харчей пожирнее, да бабу под бок – беру на службу к себе, да в пограничные города княжества сотниками да боярами!
       Пьяный воин прервал раздавшееся, было «Слава!»:
       - Князь! А вот ты скажи. Там, на кордонах, своих сотников да бояр нет? Прийти, мы туда, придём. А нам тама по загривку оглоблей? А?
       - Мечислав, - Змеев сотник так неслышно подобрался сзади, что князь даже вздрогнул, - У меня есть решение твоей новой беды.
       - Да? Поделись.
       - Иди к нам на службу со всей дружиной. Платим мы щедро, воин ты справный. А за княжеством Твердимир присмотрит.
       Голубые глаза князя мечут молнии, кажется, он готов прямо на месте задушить наглеца:
       - Присмотрит? Кряжич – не вещь, чтобы за ней присматривать. Мы вернулись и с места больше не сдвинемся, понятно? А вы, - Мечислав повернулся к ожидающей дружине и повысил голос, - дружина верная моя! Сегодня и три дня гуляйте и веселитесь! А на четвёртый день я вам придумаю, что делать. Никого не обижу, клянусь!
       Дружинники сдвинули кубки и веселье началось с новой силой. Мечислав мысленно вытер лоб: избежал большой драки. Вот только Змеев сотник почему-то смотрит как-то странно. Как будто он, Мечислав – упрямый конь, которого надо плетью. А то и шпорой.
       Неожиданно стало душно, надо прогуляться.

       Блиц

       Мамина ладонь беспокоилась. Пальцы до боли сжимали плечо, поднимались по шее к голове, ворошили волосы, похлопывали по макушке, успокаивали, снова опускались. Тогда ухо чувствовало тяжёлый, шитый золотом парчовый рукав. Краем глаза видел Тверда, стоящего под левой рукой мамы.
       Брат обеими руками нелепо сжимает глупого змея со свисающим до земли хвостом. Мама очень просила, чтобы углы шкатулки не выпирали, сама помогла спрятать, улыбнулась, потрепала младшего по щеке и попросила не бояться. Всё будет хорошо. И папа на крыльце, увидев испуганных детей, тоже подмигнул, и сказал, что всё будет хорошо. И дядя Четвертак, услышав слова папы, расхохотался и тоже сказал, что всё будет хорошо. Даже лучше, чем ожидалось. И только толпа горожан впереди ничего не говорила. Наверное, не знала, хорошо теперь будет или не хорошо. И папина Малая Дружина ничего не говорила, потому что мертва: по всему терему лежат зарубленные или заколотые в спину тела. Двое – у ворот, вросших в землю. Закрыть не получилось. Папа доверял горожанам.
       - Ну, что, брат, - хлопнул в ладоши дядя Четвертак. – Сам видишь, не твой день.
       - Брат брата в спину ударил?
       - Не ударил – пощадил. Ступай, не доводи до греха. Я и так сделал больше, чем надо.
       Дядя Четвертак похлопал папу по спине, подтолкнул с крыльца терема.
       - Иди, Миродар, не искушай Недолю.
       Папа оглянулся на маму, окинул взглядом детей, посмотрел на Восточную. Молчаливый народ стоит вдоль улицы, ждёт. Руки отца сжались в кулаки, но звук покидающего ножны меча остановил. Плечи Миродара опустились, сам съёжился, поник.
       - Пойдём, Ждана. Идёмте, дети… – Повернулся к дяде Четвертаку. – Прощай брат. Что жизнь сохранил, на том и спасибо. Как же так получилось, что все бояре с дружинами на кордонных весях оказались?
       - Не ты ли хотел с Змеевыми землями союз заключить? – Хмыкнул дядя, заправив большие пальцы за пояс. Шумно вздохнул, расправил рубаху, собрав на спине складку. Так по-хозяйски и оставил руки за спиной. - Переполошились бояре.
       - Змеевы земли неопасны. Сам ещё поймёшь, что пользы от них больше, чем угрозы.
       - Ну, раз там безопасно, так и ступай туда с миром. А мы тут сами как-нибудь управимся. Тебе телегу в дорогу дать? Да что это я. Не пешком же женщине с детями идти. Эй!
       Четвертак обернулся, махнул воину, тот убежал на задний двор.
       - Ночи сейчас тёплые, да берегись, князь, разбойники поймают, припомнят тебе дружков своих, по ветвям развешанных.
       - На убой гонишь?
       - Это уж как получится. Я своё дело сделал. А там, как вам Доля совьёт.
       С заднего двора привели телегу, запряжённую серой кобылкой. Кобылку эту, Чыдамлы, Мечислав знал хорошо: самая низкая в конюшне, неприглядная. Некрасивая, не понять, почему папка её не продал. Миродар усадил детей на повозку, помог маме устроиться, забрался на передок, взялся за повод.
       - Эй, князь!
       Папка повернулся, нахмурился. Едва слышно шепнул маме:
       - Начинается, пригни детей. Чего тебе, брат-благодетель?
       - Возьми в дорожку, пригодится. – Четвертак достал из-за спины крупную репу. Бросил в кузов телеги. – Эй, кряжинцы! Нешто дадите своему князю в дороге с голоду помереть?
       - Прячь детей, Ждана!
       Крикнув, папка так хлестнул лошадку, что та дёрнула телегу. Толпа только этого и ждала. Репа полетела со всех сторон, народ кричал, улюлюкал, смеялся. Несколько плодов попали по испуганной кобылке, ударили папку в плечо и голову, но тот нахлёстывал Чыдамлы, не давал врезаться в толпу, правил к воротам. Тверд заплакал, увидев искажённое болью лицо матери. Мечислав терпел, нельзя княжичу реветь на людях, но слёзы потекли против воли.

       ***
       Репы хватило на неделю. Последний плод мама сварила утром с травками в котелке, кинутом в телегу кем-то сердобольным. Тогда казалось, что кинули со зла, но разбирая под утро вещи, увидели котму с небольшим котелком, черпаком, огнивом и сушёным мясом. Поблагодарив за глаза добродея, Миродар развёл костёр, набрал из ручья воды. Мясо Ждана есть не разрешала, варила похлёбку. С водой получалось сытнее. Но всё равно гостинца хватило лишь на четыре дня. Пару раз удавалось поймать русака, тогда ели дважды в день: ползайца на ужин, да ещё с утра. Настоящий пир. Из оружия Миродару оставили лишь нож, и на том спасибо. Поговорил с женой. Поспорив, решили ехать к Тихомиру, старому боевому товарищу.

       ***
       Отца убивали долго. Повесили за руки на столбе, и издевались так, что ни один зверь не придумает. Выведывали, откуда такой златотканный купец взялся, да где его караван потерялся. Отец кричал, ругался, направлял воров к Кряжичу, но ни разу не взглянул сторону кустов, где пряталась семья.
       Мечислав, откуда и силы взялись, держал маму и брата, зажимая им рты, шептал, чтобы закрыли глаза. Брат закрыл, а мама не могла, смотрела и старела прямо на глазах.
       Убедившись, что шум стих окончательно, Мечислав поднялся, взял безвольную руку матери и дрожащую брата. Повёл из кустов к указанной отцом тропинке.
       Отец не дожил всего три перехода. Не знал, что между кряжицким княжеством и Змеевыми землями есть узкая полоска без закона и правителя. Даже не полоска, островок. Потом, научившись читать карты, Мечислав не мог взять в толк, почему из десятка дорог они выбрали самую опасную.
       По Змеевым землям к Тихомиру добирались ещё три недели. В постоялых дворах их принимали радушно. Украшения мамы из шкатулки помогали с ночлегом и едой. Только мама всё молчала, ела неохотно, иногда вовсе забывала, приходилось заставлять. Хозяева дворов, сначала улыбчивые, глядя на Ждану замолкали. Рты раскрывали, только если их о чём-то спрашивали.
       Лишь у дяди Тихомира мама впервые разомкнула губы.
       - Дошли, - сказала она охрипшим голосом. – Довела.
       Выцветшие глаза шарили по светлой горнице, оглядывали братьев, кряжистого неприветливого дядьку.
       - Миродара не сберегла.
       Стянула платок и Мечислав с ужасом увидел, что она совсем поседела.

       Глава четвёртая

       Доннер

       В Кряжиче дураков не водится, вряд ли кто отважится подкрасться к бывалому воину со спины, надеясь остаться незамеченным. Словно в ответ на мысли Мечислава, сзади шумно засопело, зашуршало одеждами и стало понятно, что это - женщина. Значит, пусть заговорит первой, решит, что оторвала от дум об отечестве.
       - Чего загрустил, княже? – По бархатному девичьему голоску узнал Милану, прислуживавшую за княжьим столом. – Уж ли не угодили мы гостям своим гостеприимством?
       Князь оторвал взгляд от стремнины, серебром женихающейся с лунным светом, обернулся на голос. В свете луны девушка казалась загадочной и беззащитной. Жестом пригласил сесть рядом.
       - Угодили, красавица, всем угодили. Устал от шума, столько лет слушал лишь говор боевого железа да пение стрел.
       - Тишины захотелось?
       - Захотелось.
       - Не больно-то тут тихо. – Девушка рассмеялась, запрокинув голову, мотнула головой в сторону города. Каштановые волосы рассыпались по плечам. – Люди на медах уже всех соседей побили, да на Змея войной пошли.
       - Хорошо - на медах, не на деле.
       Девушка поёжилась, Мечислава коснулось тёплое плечо.
       - Отчего же? Разве ратный подвиг не пьянит настоящего воина?
       - Кто не видел крови да огня на стенах града, тому в битвах лишь куш мерещится. А что же в такое тёмное время дочь боярина у речки гуляет? Или внучка?
       - Правнучка.
       - Ого! Кордонец не похож на такого старика!
       - А я, значит, похожа? – Девушка наигранно наморщила носик.
       Мечислав понял, что сморозил, смутился, сказал поспешно:
       - Нет-нет, я не это имел ввиду!
       Звон бронзовых колокольчиков разнёсся по реке. Милана смеялась так чисто, что князь и сам развеселился. Успокоившись, лёг на живот лицом к девушке, та сидела, обхватив колени руками и положив на них подбородок. Мечислав устроился поудобнее, отчего боярская правнучка снова улыбнулась, в лунном свете на щеке отчётливо проступила ямочка.
       - Никого не боишься, красна-девица?
       - Не боюсь, князь. С приходом Змеевой сотни нам уже давно ничего не угрожает. И, потом… - Милана многозначительно замолчала, стрельнула зелёным глазом.
       - Что?
       - Что же мне будет, если рядом такой сильный витязь? А пришла я к тебе с вопросом.
       - Чего же сказать тебе, милая?
       - Люди наши всё гадают, зачем ты в воротах щит велел поставить?
       - Не догадываешься?
       - Догадываюсь. А ты – всё равно скажи.
       - Есть города, что приходится брать силой. Не люблю я этого - кровь и огонь, сопротивление и насилие.
       - Да, это ужасно. А если города сами отдаются?
       - А если они сами ворота отворяют, без сопротивления, тоже не люблю.
       - Силой не любишь, и когда сами - тоже? Как же тебе угодить, а?
       - А вот так. Все знают, чем закончится, но создают видимость сопротивления.
       - Любишь сопротивление? Когда во врата силой?
       - Нет, врата открыты, а я ладошкой едва-едва. Тогда вроде бы - и я взял - и город сопротивлялся. Не битва получается, а игра и все при своих, видишь?
       - Да, едва-едва ладошкой. Но, зачем, князь? Разве не нравится, когда по добру?
       - Нравится, милая, очень нравится. Добротой да лаской можно потом, когда и так всё понятно. Но впервые войти в город я должен сам, хоть раз, но - сам, сам, сам… по своей воле, своим решением, понимаешь, Миланушка?
       - Понимаю, Мечислав, понимаю…

       ***

       Бояре разошлись, сославшись на поздний час и ранние дела. Мечислав ушёл прогуляться. Воины внизу тоже разошлись, но иначе: орут песни, обнимаются с горожанами, ещё чуть – драться начнут. Девки подливают, заглядываются на витязей-освободителей, примериваются, прикидывают задумчиво, на кого будут похожи детки. Точно драки не миновать.
       Тверд лениво поглядывал по сторонам, делал вид, что присутствие Змеева сотника его совсем не беспокоит. Тот не спешил начать разговор, словно присматривался к молодому боярину, думал, стоит ли. Боярин решил – разговору не миновать, отчего бы не начать первым.
       - Ишь, Ершака разошёлся. Стол проломит.
       - Да, гулять кряжичи умеют. Кряжичи и, пожалуй, блотинцы.
       - Мы братья, вернее - родственники. Боги одни, обряды, наречие.
       - Как же так получилось, что всё едино, а княжества разные?
       - Ну, как? Старший брат остался княжить здесь, младший - набрал дружину, ушёл внаём. Поскитался, пообтрепался да осел южнее, в блотинской деревеньке. Так и породнились. У нас и на меттлерштадтских границах родни много, и на дмитровских. На западе.
       - Потому и воюете за деревеньки?
       - Наверное. Как понять – чья земля, если половина жителей слева, половина – справа?
       - А с Полесьем не воюете?
       - На севере? Нет, конечно! Кому оно нужно: там холодно, – Тверд рассмеялся, посмотрел на сотника, хлопнул по колену ладонью. – Шучу. Мы с Полесьем – совсем родня. Наша с Мечом мама – оттуда.
       На миг осёкся, нащупал серьгу, к горлу подступил комок. Сотник явно заметил, решил сменить.
       - А Лесовцы чьи?
       - Были ничьи, стали наши.
       - Как это – меж двух княжеств – ничья деревня?
       - А никак. Воры в лесу построили.
       - Воры? Чьи?
       - Наши и меттлерштадские. Воли захотели, чтобы налоги не платить.
       - И что, за них войны не было?
       Тверд рассмеялся.
       - Были, сотник, целых две. Дважды мы войска высылали, дважды теряли.
       - В бою?
       - Какое там! Места глухие - поди, найди деревню в чаще! Битвы не было, а войска домой возвращались с потерями. Вот и плюнули.
       - Как же теперь нашли?
       - Теперь – другое дело. С тех пор, считай, лет сорок прошло, тропинки дорогами обернулись.
       - То есть, если бы Меттлерштадские войска пришли первыми…
       - Деревня принадлежала бы им. Если бы взяли.
       - А воевать за неё не станут?
       - Теперь не станут. Змеевы земли не воюют. Да и кордон мы там поставим, таможню, дороги растопчем. Мечислав приказал мужикам просеку в Кряжич рубить, обещал лес покупать. Наладится.
       - Вот как? А не хотелось бы послужить Змеевым землям?
       - Это ещё как?
       - А вот так. Змеево войско караваны охраняет, а вот толковых воинов нам не хватает. Если твой брат согласится со своим войском стать летучей армией, приграничных войн вы избежите.
       - Как это – летучей армией?
       - Где надо, там и войско. Где рвётся, там и шьём.
       - Не знаю, не знаю. По части подраться он, конечно, не дурак.
       - Так чего не согласился?
       - Откуда мне знать? Может ещё не засвербело. Только пришли, на радостях и отказался.
       - А если время не терпит - как быть?
       - А к чему спешка?
       - На северо-востоке степняки дикие земли разоряют.
       - Что значит – дикие?
       - Не связаные Змеевыми путями. Не наши.
       - Тогда, какая вам до них беда?
       - Как знать, как знать. Люди гибнут. А они - пахари, воевать не умеют, помощи просят.
       - Помощь просто так не даётся, сотник, тебе ли не знать?
       - Знаю. Они к Змеевым землям примкнут, а вам с Мечиславом – серебро наёмное.
       - Кто же Кряжич оставит?
       - Никто, сиди, правь. А Мечислава надо уговорить. Возьмёшься?
       - Как же я его уговорю?
       - Не знаю. Я – простой торговец. Знаю только пряник. Может быть, ты знаешь ещё что-то?
       Твердимир посмотрел на сотника искоса, с подозрением.
       - Ты что мне предлагаешь, Змеев сын? Брату кнутом угрожать?
       - Почему сразу угрожать?
       - А чего тут непонятного? Озёрск разве - подкуп? Там вы и кнутом, и пряником амира уговаривали, а здесь - напролом не получилось, решил меня с братом рассорить?
       - Почему, сразу - рассорить? Поговори с ним, объясни. Нам нужно. Но нужно быстро. Времени нет. Может и послушает.
       - А не послушает, что тогда?
       - Тогда мы сами поговорим. Но это будет хуже.
       - Как же это вы поговорите?
       Сотник откинулся на спинке кресла. Стало непонятно, как у него там мечи за спиной. Или сталь такая упругая?
       - Ты же гасил меттлерштадские бунты, верно?
       - Гасил.
       - А теперь представь, что кряжицкая чернь прознала о повышении налогов.
       - А разве кто-то собирается их повышать?
       - А это не важно. Важно, что в кабаках об этом только немой молчит.
       - Получается, те бунты – ваша работа? – Тверд встал перед сотником, кулаки сжались. Сотник равнодушно пожал плечами. – Для чего?
       - Чтобы Магистрат был чуть сговорчивее.
       - Слабо верится.
       - Почему?
       - С Четвертаком вы не так поступили.
       - Четвертаку мы просто не стали мешать. А потом, нам надо было, чтобы вы подросли. Время ждало. Спокойно, боярин, не кипятись. Вы же с братом всё равно договорились власть поделить. Оставайся править Кряжичем, а он пойдёт воевать. Общую границу Змеевых земель охранять да расширять. Поверь, так будет лучше.
       - А если хуже?
       - А если хуже, Четвертак свой урок получил. Вернись он назад, уверен, мы с ним договоримся.
       Тверд схватил сотника за грудки и одним движением выкинул с балкона. Даже не ожидал, что тот окажется настолько лёгким в кости. Сотник перелетел, кувырнулся в полёте и встал на обе ноги на праздничный стол. В лёгких боярина клокотала ярость, в глазах стелился кровавый туман.
       - Это что такое, брат? - раздалось от двери. Тверд обернулся, посмотрел на Мечислава.
       - Меч, посмотри на этого… этого.
       Ткнул пальцем в сторону сотника, встретился с ним взглядом и осёкся. Сотник выглядел спокойным, уверенным в себе.
       - Твой брат напал на меня, князь. Я не сопротивлялся. Что у вас полагается по закону за нападение на гостя?
       - Тверд, - суровый взгляд брата способен был опрокинуть.
       - Мечислав! Выслушай!
       Князь сложил руки на груди, но Змеев сотник перебил Тверда:
       - Закон, князь, закон! Чем ты будешь отличаться от своего дяди, если начнёшь делить закон на свой и чужой?
       Мечислав посмотрел на брата.
       - Увечий нет. Только нападение. До утра – ни слова. Иди в подвал, там прохладно, проспишься.
       - Мечислав!
       - Молчать! До утра – сиди в подполе! Сотник, ты этого хотел?
       - Я хотел, чтобы всё было по закону.
       Сходя со стола, Двубор бросил мимолётный взгляд на Твердимира. Чёрная бровь изогнулась, тонкие губы изобразили едва заметную кривую улыбку.
       Мечислав дождался, пока брат покинет балкон, повернулся к притихшим дружинникам.
       - Ну? Кого хороним? Пиво закончилось?!

       ***

       Кряжич никогда не нуждался в большом застенке. Ещё дед Миродара построил каменную темницу на три десятка комнат. Город разрастался, но для скорого княжеского суда этого вполне хватало.
       В детстве Твердимир часто проходил мимо подпола, больше чем наполовину врытого в землю, пытался заглянуть в маленькие духовые окошки. Сейчас он убедился - действительно очень маленькие: едва, чтобы не задохнуться. После давнего пожога стражникам запрещали оставлять свечи и лучины. В тот раз сумасшедший бродяга подпалил сено на деревянной лавке, угорело больше десятка человек, трое умерли.
       Тверд накрылся дерюгой, уставился в едва различимое окошко – тёмно-синее пятно на чёрном фоне. Глаза привыкли, начали различать отдельные блики на камнях. Слух обострился, как это бывает в полной тишине, и теперь оказалось, что это вовсе не тишина, а даже вполне наполненное звуками помещение: капает вода, шуршит мышь, нет-нет, да всхрапнёт кто в соседнем помещении. Кому-то не спится, бродит в темноте, шурша одеждой и натыкаясь на стены, скамью и решётку. Запах прелого сена и застарелой мочи. И еле слышный запах серы, наверное, с кузни ветром принесло. Иногда Тверду казалось, будь он действительно в полной тишине, не сможет уснуть от стука собственного сердца.
       - Хватит сопеть, дай заснуть! – раздражённый шёпот из соседнего помещения показался грохотом небес. – Подумаешь, несправедливость увидел. С утра тебя выпустят и снова допустят к князю, вот, только ненадолго всё это.
       - Кто ты?
       - В своё время узнаешь.
       - Откуда ты меня знаешь?
       - С моим слухом, Тверд, можно узнавать секреты кротов в норах. Я прекрасно слышал, как Змеев сотник тебя обвинил и как Мечислав вынес приговор. Не знай я людей так хорошо, мог бы предположить, что это случайность. Но на своём веку слишком часто видел борьбу за власть. И вот что скажу: если ты не справишься с братом, он справится с тобой. А после станет вторым Четвертаком.
       - Это всё из-за сотника. Утром я объяснюсь с братом.
       Тверд не сразу понял, что глухой кашель, раздавшийся в соседнем помещении – смех.
       - Объяснишься. И он тебе поверит. И даже скажет, что всё в порядке. И ты, быть может, поверишь ему. Но вы уже никогда не будете доверять друг другу. Эта трещина только вырастет. Власть не сломала Миродара, но он был изгнан. Если не станешь крепким, как эти камни, - послышался мокрый шлепок по стене, - жди повторения судьбы отца. Или ты думаешь, Мечислав всего лишь показал Двубору, что теперь всё будет по закону? Ты часто бывал на переговорах со Змеевыми людьми? Можешь поручиться, что твой брат не обговорил всё это заранее? Не отвечай сразу, подумай, вспомни.
       Тверд молчал. А ведь действительно: не всегда он присутствовал на переговорах брата. Иные решения начали казаться надуманными. Например, решение идти в обход, через Озёрск и Блотин. Да и города эти сдались слишком уж легко. Не было ли это заранее оговорено? Змеево племя! Ведь так и вправду поверишь Втораку с его сказками о Главном Торговце!
       - Ты же просто нас рассорить пытаешься! Льёшь воду на мельницу Двубора! Кто ты такой?!
       - Считай меня старым мерзавцем. Но вот что я тебе скажу. Запоминай. Завтра Мечислав ни свет, ни заря лично придёт за тобой, сам откроет камеру и выведет наружу. Ты попытаешься с ним объясниться, но он не захочет ничего слышать, скажет «проехали», и замнёт всё, что произошло между тобой и Двубором. Но с этого момента ты будешь принимать всё меньше участия в правлении, доверия между вами будет всё меньше. Или думаешь, он просто так оставляет себе дружину, а тебе отдаёт бояр?
       - Не зря?
       - У кого войско, у того - власть, Тверд. Попробуй отказаться от боярщины, увидишь его ответ. Он оставит себе власть. Наконец, останется только один: ты, или он. И есть только один способ выжить обоим.
       - Какой же? – спросил Твердимир после паузы. Он уже догадывался, но надо было услышать.
       - Вам нужно разделиться. Соглашайся на условия сотника. Тем более - он всё равно не отстанет. Не зря он грозился бунтом – торговцы на такие штуки горазды: для них своё мнение выдать за чужое – как воздухом дышать. И, главное – ни слова о своих подозрениях брату. Это самое главное. А теперь - спи.

       Блиц

       - Змеев сотник будет недоволен. – Тверд поудобнее устроился в седле, похлопал, успокаивая, коня по шее, бросил взгляд на брата.
       Мечислав остановился на пригорке, оглянулся на выходящую из леса Малую Дружину.
       - Ему-то что? Подумаешь, немного отклонились. Основные войска идут в Блотин. Да и место это не Змеево.
       - Пока не Змеево, - хмыкнул Тверд.
       Мечислав на миг задумался, кивнул.
       - Смотри-ка, частокол поставили.
       С пригорка деревня просматривалась почти целиком. Два десятка дворов по сторонам единственной улицы, идущей с севера на юг. Ну, или с юга на север, это уж зависит от путешественника. Окружённая частоколом из толстых брёвен, уходящих с двух сторон в лесное озерцо, деревня могла бы держать оборону против лесного зверья и мелких отрядов. С запада - засеянное рожью поле, совсем маленькое, на прокорм явно не хватит. Видимо деревья пошли на частокол, а расширять пашни хозяева посчитали излишним. Мечислав минуту сомневался: он не помнил это поле, наверное, лес подсекли недавно.
       А вот широкая площадка со столбом перед озером в восточной части осталась в памяти накрепко. Вон на том берегу, в орешнике он держал брата и мать, глядя как местные мучают отца, приняв за заблудившегося купца. Видно, степная лошадка сбила с толку. Неприхотливые, выносливые, способные без устали плестись хоть сутками напролёт, они очень ценились среди торгового люда. Отец не стал разубеждать грабителей, боролся за семью.
       Недовольные княжеским налогом мужики уходят в дремучие пограничные леса, заводят своё хозяйство, порой не гнушаются мелким разбоем. Что ж, возможно, если бы Миродара просто ограбили и убили, закипающая в груди ярость не переросла в суд, попытку хоть как-то разобраться в произошедшем. Но его ведь пытали! Да чего там, пытки – обычное дело, если надо что-то узнать, но ведь они просто глумились!! Для забавы!!!
       - Тихо-тихо, Мечислав, ты так засопел, что…
       - Тверд, ты ничего не видел. Я закрывал тебе глаза. Но сам-то я видел всё, понимаешь? Мне нельзя было зажмуриваться, понимаешь?
       Тверд положил руку на плечо брата, потрепал.
       - Понимаю, понимаю. Ты смотрел, чтобы никто не подобрался.
       - Они не только отца убили, они и мать погубили. Мать… - руки сами собой скрутили повод. Рука брата сжалась.
       - Да. Только не дай своей ярости наделать ошибок.
       - Нет, я буду спокоен. Я буду резать диких зверей.
       - Смотри, чтобы они тебя не покусали.
       Пронзительный свист с севера разорвал окрестности. Мечислав кивнул.
       - Вот и Ёрш. Добрался.
       - Обоз на кого оставил?
       - На пятидесятника.
       - Сколько у него людей?
       - Сотня. Нам больше и не надо. Ну, что, начинаем?
       - Эх, осаду бы.
       - Нет времени на осаду, начинаем.
       Тверд кивнул, повернулся к своей сотне, жестом скомандовал выступление.
       Мужики нехотя выходили на свист из домов, чесались, озирались. Видя воинов младшего, перекрывающих отход по полю, кидались обратно, выходили уже с оружием, в кожаных доспехах, занимали места на частоколе. Деловитые, хмурые, видно, не раз отбивались от княжеских отрядов. Впрочем, что может сотня всадников против бывалых защитников? Это зависит от всадников. И защитников.
       - Что ж вы даже рва не выкопали, а? Озеро-то проточное, – задумчиво пробормотал Мечислав, глядя на выстраивающихся перед полем мужиков. Он помнил, там на востоке есть маленькая речушка, при желании озеро можно использовать в целях защиты. Или это у него тихомирова наука в голове застряла? – Ловушки, что ли вкопали?
       Княжич поднял сжатую в кулак десницу, на пригорок начала подниматься его сотня. С противоположной стороны из леса вышли всадники Ерша и начали стремительно рассредоточиваться. Один край упёрся в озерцо, второй соединился с твердовыми людьми. Тот же манёвр проделали мечеславцы. Ещё один свист привёл в движение всадников. Кольцо начало медленно сужаться.
       Тверд половину ночи уговаривал брата не жечь всё по темну, и не выходить на деревню наскоком. Только так, медленно и неумолимо. Что ж, надо признаться, мужички действительно дрогнули от такой неспешности. Видя, как всадники почти приблизились на расстояние перестрела, приготовили было луки, но опешили: воины остановили лошадей, спешились и медленно, по-хозяйски достали из-за спин тяжелые самострелы начали взводить. Так же неторопливо и деловито наматывали на наконечники пропитанную маслом паклю, укладывать болты в пазы.
       Пока воины с факелами обходили остальных, Мечислав вывел коня на пару корпусов вперёд.
       Бородатая харя поднялась над частоколом рядом с южными воротами. Оценивающе оглядела всадников, уставилась на вожака.
       - Нам не жить! – крикнула харя пропитым голосом. – Но в нашей деревне есть женщины и дети! Пощадите хоть их!
       Мечислав прищурился, пробормотал под нос:
       - Ах, ты ж, собака. Бабами прикрываешься.
       Оглядел воинов. Не колеблются. Малая Дружина – Змеевы наёмники. Видать, и не такое проделывали. Повернулся к бородачу, закричал:
       - Все, кто старше двадцати пяти лет – выходите за ворота! Остальных пощажу! Деревню проверим, если кто из взрослых останется, зарубим всех. Даю час!
       Харя пропала. Тверд проскакал вдоль подковы всадников, встал рядом.
       - Ты что задумал?
       - Разве не понятно? Судить надо виновных. А детей среди душегубов я не видел.
       Тверд с сомнением задумался, кивнул:
       - Хорошо. Тогда позволь мне закончить.
       Мечислав пожал плечами, нащупал серьгу под рубахой.
       Мужики вышли из ворот, кряжистые, косолапые, хмурые, словно с похмелья, выстроились перед братьями. Тверд дал коня на полкорпуса:
       - Кто живёт здесь дольше девяти лет, в сторону!
       Мужики переглянулись, пожали плечами, восемь человек отошли в указанное место. Бородатая харя посмотрел на толпу оставшихся, поманил пальцем:
       - Эй, Черныш! Чего ж ты себя из старожилов в новички записал? Не видишь, княжичи за долгом пришли? Уж ли, недоплатишь? Всю ведь деревню спалят. Руби, княжичи. Вина на нас перед вами. Об одном прошу, деток с жёнами пожалейте. Как узнал, что вы живы, ждать начал.
       - Ждать? Не боишься смерти?
       - Отбоялся. Я себя уже лет пять назад казнил за твоего отца. Руби, княжичи, не томите душу.

       Часть вторая

       Золотые слова:
       - Две серьги – одна голова!
       (Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

       Глава первая

       Доннер

       Несмотря на поздно закончившийся пир, Мечислав и сегодня открыл глаза ни свет, ни заря. Глубоко вздохнул, открыл глаза, и сразу же услышал крик бешеной птицы.
       - Змей бы их, сволочей, побрал! Орут, будто их режут!
       Обычная присказка подняла настроение и скинула остатки сна. Э, брат, да ты в палате на лавке заснул! В памяти начало всплывать, как перед балконом угрюмые воины накачивались хмельным, как девки, что попроще, их успокаивали, а самых недовольных княжьим решением, отводили куда-то. Наверное, потолковать на своём, бабьем языке. Змеев сотник смотрел на всё это с холодной улыбкой. Видно, распознал нехитрый план князя. Деньги у наёмников есть, земли Мечислав даст, девки вон, на шею вешаются, чего ещё нужно? Понятно, кто-то захочет идти дальше – древнейшая жажда путешествий довела человека от океана до Восточных Степей, и пока они не закончатся, путнику будет куда отправиться. Но таких непосед и отпустить не жаль – пусть идут. Его, Мечислава, путь завершён. Он в Кряжиче, а больше ничего и не надо.
       Всё это, не мыслью, ощущением, промелькнуло в голове быстрой ящерицей, пока потягивался на лавке и зевал. Теперь всё будет хорошо.
       Тенью проскочило – не всё! Тверд в темнице! Ну и что? Сам виноват – затеять драку с Двубором, да ещё на виду у всех! Не мог в тереме навалять? Ничего, остынет, протрезвеет, глядишь - ума добавится.
       Оглянувшись на скрипнувшую дверь в соседнюю комнатку, сел на лавке. Быстро осмотрел себя – красные штаны да рубаха с петухами. Всё в порядке. А что босой, так сапоги – вон, под лавкой. Не спеша потянулся к ближайшему, начал натягивать.
       В палату вошла Баба Яга, сгорбленная, сухая седая старушка, на носу бородавка, за десять лет не изменилась совсем. В руках медный таз, сама ворчит вполголоса, проковыляла почти через всю палату к выходу. Мечислав не выдержал, тихонько спросил:
       - Как она?
       - Разбудил, Змеев сын. Так орал, что девка чуть заикой не стала. Паразит.
       - Подойди к волхву, Втораку. Может он посмотрит, какие травки приложит.
       - Уже приложили княжьей милостью, хватит.
       - Может её куда перенести? К тишине, да покою?
       - Перенеси. В верхнюю палату. Там светло и дышать легче.
       - Ладно, перенесу. Ты туда ходи за ней смотреть. Волхва увидишь, позови сюда, ладно?
       - Вот ещё, челяди тебе мало? Сейчас её не трогай, спит. Я девок позову, хоть проветрят слегка. Мужичитиной воняет, задохнесся. Хоть ноги бы вымыл, хряк несчастный…
       - Иди, иди отсюда! – Добродушно прикрикнул князь. – Ишь, почуяла волю, осмелела. Плетей захотела?
       Мамка насторожилась, но, посмотрев на улыбающегося Мечислава, заворчала:
       - На поле ворогам хучь плетей, хучь мечей. А здеся - я главная.
       Охнув, мамка спряталась за дверью, о которую грохнулась деревянная миска с зелёными перьями лука. Мечислав справился со вторым сапогом, притопнул, чтобы лучше сели, осмотрел стол перед лавкой. Прибрали. Объедки отдали собакам, а может - сами съели. Кряжич не бедствует, но видал князь города, где челядь считала за благо доесть за господами, бросающими им прямо на пол недообглоданные кости. Нет, наши унижаться не станут, если Четвертак не приучил. Говорят, он уже и сословия вводить начал, бояр не по службе, по роду ценил. Ничего, Тверд разберётся, ему с боярами сподручнее говорить, он теперь сам – боярин. Ах, Змей тебя задери, освободить его надо.
       Приложился к крынке с квасом, съел кусок холодного мяса, зажевал краюхой ржаного хлеба, принюхался. Запах как запах, чего она? На всякий случай решил спуститься, вымыть ноги, да и по нужде сходить не мешает. И брата, брата не забыть. Это главное дело на утро.

       ***

       - Сам я, сам, давай ключи.
       Зашумели засовы, звякнуло железо. Знакомые подковки процокали к Твердову узилищу. Боярин решил не подавать вида, что проснулся.
       - Вставай, лежебока! – Голос брата звучал, как ни в чём не бывало: весело, с удальцой. - Эка тебя, братец, вчера угораздило. С вина на мёд перешёл с непривычки?
       Тверд сел на лавке, потёр глаза, зевнул для порядка, потянулся.
       - Знал бы ты, за что он получил.
       - Какая разница? – ключ с шумом крутанулся в замке. – Ты теперь боярин, на людях такое не должен делать. Хочешь треснуть - бей с умом и в укромном месте.
       - Тебе не интересно? Совсем?
       - Потом, потом, не при страже. Сейчас есть дела важнее. Надо воинам показать, что у нас всё в порядке, что уха два, да голова одна. Помнишь мамкины слова? Пошли, покажемся, что ли.
       Тверд встал, размял мышцы, вышел из темницы. Мимоходом заглянул через решётку в соседнюю камору. Никого. Неужели ночной разговор приснился? Тверд разговаривал со своей обидой?
       - А где остальные? Камеры пусты?
       Тюремщик пожал плечами, туже завернулся в плащ.
       - Кого клеймили, кому плетей дали. Только насильника сегодня сварят, так он на ночь во внутреннем дворе прикован, воздухом напоследок дышит.
       Да, всю ночь боярин провёл в пустом застенке. Странно, вроде бы никогда не разговаривал с самим собой.
       Во внутреннем дворе и правда, прикованный к столбу сидел на земле давешний четвертаковский дружинник. Голова опущена на грудь, грязный кляп свисает, плечи вздрагивают в безмолвном плаче.
       - Готов, смирился, – удовлетворённо показал рукой Тверд. – Ещё вечером бился в оковах, угрожал.
       - Пусть, – согласился брат. - Мы не звери, даём время на покаяние.
       - Слушай, Мечислав. Я насчёт вчерашнего…
       - Да с кем не бывает, - перебил брат, - просто не распускай больше руки на людях, ладно? Мы теперь всему княжеству пример. Как ты боярами управлять будешь, если они в тебе дебошира только и видят?
       - Да я не об этом. Ты выслушай.
       - Всё-всё, проехали. Видишь, люди косятся.
       Ошеломлённый брат позволил обнять себя за плечи. Так в обнимку и вышли из ворот острога.
       Проехали, значит? Ты точно приснился, ночной собеседник?

       Стражник распахнул дверь в острог, сквозняк подхватил солому, погнал по полу, закрутил смерчиком пыль. По коридору прошёл хромой дед-тюремщик в плаще с метлой, распахнул все решётки, с дальней камеры начал собирать мусор. Войдя в помещение, откуда до твердова узилища доносился голос, уборщик скинул с лавки тряпьё, солому, погнал всю кучу к выходу. По правилам, в пустой тюрьме надлежало полностью прибрать помещения. За тридцать лет хромой старик ни разу не нарушил правил. Главное, не забыть воткнуть камень в слуховой канал. Жаль только, забыл вечером смыть с себя запах серы. Правда, благовония в тюрьме были бы ещё страннее.

       ***

       Стоя в тенёчке на ступенях крыльца, князь осматривал залитый солнцем почти круглый шагов тридцать поперёк, внутренний двор терема. Сотники да десятники – Малая Дружина - собрались вокруг колодца, раздетые до пояса, поливали друг дружку из деревянных вёдер, фыркали, орали и смеялись. Давние и свежие шрамы посинели от холодной воды, порой раны открывались, принимали свежую влагу, впитывали, промывались от гноя и сукровицы. Волхв ходил между воинами, мазал какой-то коричневой вонючкой. Мечислав не слышал запаха, но помнил – эту мазь ему дважды пришлось терпеть на голове и однажды на ноге. Раны были серьёзные, но не загнили и быстро затянулись, даже следа не осталось, однако запах предостерёг подходить к волхву с мелкими порезами и ссадинами.
       - Вторак! – князь спустился со ступеней и, выйдя на солнце, направился к колодцу. – Вторак, иди сюда!
       - Сам же видишь - я занят.
       Усмехнувшись, Мечислав стянул на ходу рубаху, покрутил руками, разминая развитые мышцы, несколько раз сжал кулаки.
       – Ну-ка, братцы, айда с двух вёдер!
       Отплевавшись от холоднющей воды, под общий мужской здоровый хохот, князь протёр глаза, уселся на ближайшую лавку, стянул сапоги.
       - Приветствую, княже!
       - Здорово, Мечислав!
       - Здрав буде, князь!
       Дружинники приветствовали равного, более опытного воина, что водил их от победы к победе, носа не задирал, ел с одного котла, спал под одним небом. Мечислав поднял руки, поздоровался со всеми одновременно, сложив ладони в замок и потрясая ими над головой. Сам же наслаждался, погружал ступни почти по щиколотку в свежий речной песок - им каждое утро посыпали весь внутренний двор. Пальцы пропускали, мяли, ноги отдыхали от сапог, скидывали многодневную усталость. Вспомнилось детство, песчаные терема на берегу Пескарки, рыбалка, ласточкин град на крутом берегу… и сразу, без перехода – ночной позорный побег. Тоже босиком, по улицам, посыпанным этим самым песком. Брат рядом. Репа «в дорогу», смех и вопли прогоняющих. И всё, что было потом.

       Блиц

       - Вот значит, как? – Тихомир положил руку на плечо Мечислава, потрепал. – Он решил продать Чыдамлы?
       Бородатый, хмурый, широкий в кости Тихомир рассказывал, как уходил от битв вообще и Миродара лично. Знал – если старый друг призовёт на службу, отказать не будет сил, потому и бежал как можно дальше. Поселился близ Меттлерштадта, купил кусок земли, построил избу, женился. Казалось, прошлое забыто и, вот - настигло.
       - Резать не захотел. Не знаю, почему.
       - Я знаю. Её подарил спасённый твоим отцом степняк. Лошадка неприметная, но выносливая. У нас таких нет. Чыдамлы вообще двужильная. – Помолчав, Тихомир добавил, - была.
       Мечислав помолчал, сказал неожиданно серьёзно:
       - Не знаю, дядя Тихомир. Лошадку пожалел, а самого зарезали. Маму жалко, она же отговаривала его!
       Губы мальчишки дрогнули, попытался сдержаться, но не смог, разревелся, уткнувшись в плечо сидящего на крыльце отцова друга. Тот обнял за плечи, прижал, краем глаза увидел идущую к сеням жену, отогнал жестом. Княжич попытался взять себя в руки, несколько раз судорожно всхлипнул, утёр слёзы рукавом.
       - Что ещё помнишь? – Тихомир не торопил с ответом, ждал, пока Мечислав успокоится.
       - Ничего. Помню, как мама шкатулку прятала. Помню, как… Четвертак этот репу в телегу бросил.
       - Начал?
       - Отец сказал, начал.
       - Начал. Народ у нас в Кряжиче спокойный, но дурной. Если князю можно, значит - никому не зазорно. Ох, какого же зверя Четвертак на волю выпустил?
       На крыльцо выбежал Тверд. Губы трясутся, руки ходят ходуном, словно лошадь понукает:
       - Там… там… бежим!
       Мечислав освободился от дядьки, подхватился, босые ноги громко застучали по тёсаным доскам пола. Братья не успели моргнуть, оказались в своей комнате, подле кровати.
       Мама лежит всё так же, запавшие глаза закрыты, руки поверх одеяла сложены на груди. Мечислав посмотрел на брата, сделал глаза, зашептал неумело громко:
       - Чего звал? Спит.
       - Говорила, - так же громко ответил Тверд, - тебя звала.
       Мама открыла усталые глаза, пошарила по комнате, остановила взгляд на детях. Ссохшиеся губы разлепились с трудом. Будто сшитые ниткой. Братья приблизились, стараясь расслышать. Руки матери потянулись к лицу, коснулись щёк, поднялись к мочкам ушей. Непослушно начали теребить маленькие серебряные серьги с крохотными шариками жемчуга:
       - Возьмите… сохраните…
       - Мама, мама, ну что ты! – братья наперебой стали успокаивать, гладили одеяло.
       Она посмотрела ясно, словно боги вернули разум, дали время попрощаться.
       - Сохраните и, помните. Серьги в разных ушах, да - на одной голове.
       Взгляд мамы стал таким светлым, что братья на миг зажмурились. Голова Жданы приподнялась с подушки, рот раскрылся, мама вдохнула полной грудью и, что было сил, выкрикнула:
       - Миродар! Я уже близко!! Я иду!!

       На сорок первый день после смерти матери, едва рассвело, дядя Тихомир широко распахнул дверь в комнату братьев. Сонные, дети пытались что-то понять, разлепить глаза, да не тут-то было: всю ночь проговорили, пока заря не показалась в окне.
       - А ну вставай, дармоеды! – зарычал Тихомир, будто пьяный. – Разлеглись! Вам тут не постоялый двор! Нечем платить - отрабатывать будете!
       Одним движением смахнул покрывала, грозно глянул на ошеломлённых братьев. Мечислав посмотрел на Тверда, сел на кровати:
       - Что с тобой, дядя Тихомир?
       - Какой я вам к Змею дядя? – хозяйские глаза метали молнии. - Думали и дальше на дармовщинку отсидеться? Чего вылупились? Не знаете, как робятки живут? А ну встали, кому говорю!
       Братья встали, старший едва слышно шепнул «робятки».
       - Да, робятки! Жить теперь будете в коровнике на сеновале, вставать с рассветом, спать… спать – когда скажу. Всё ясно?
       Братья едва заметно кивнули.
       - То-то! – Тихомир немного успокоился. – Сперва натаскайте воды на кухню. Дом большой, людёв много кормить. Да живее, живее!
       Братья потянулись за штанами, но не обнаружили, растерянно озирались.
       - Чего вам? Княжьи одежды? – Хохотнул Тихомир. – Перебьётесь! Я их за постой взял. И сапоги ваши тоже. Маловато за постой, да ничего не попишешь. Бегом за водой!
       В одних рубахах, босиком, братья побежали в сени, взяли по деревянному ведру, спустились во двор.
       - Что теперь, Мечислав?
       - Всё. Теперь мы робяты, сироты. Помнишь Ворона?
       Ворон-сирота в их тереме делал самую тяжёлую работу. Тверд едва не заревел, но под грозным взглядом брата, насупился.
       - Вот Змей! Дай только вырасти.
       - То-то, - прокряхтел Мечислав, опуская журавля. – Помни, мы – княжичи. Не прогонит – посчитаемся. Ясно?

       Душистое сено, сладковатый запах навоза, звуки жующих челюстей, редкое мычание - ничто не мешало братьям спать после работы в поле. Всё лето распахивали пары, и, хотя за сохой шёл Тихомир, братья намаялись вести коня в поводу. Да так, чтобы с межи не ушёл, да не повернул раньше времени. Одна радость: жена Тихомирова, при муже строгая и грубая, оставшись с ними наедине, тайком передавала куски душистого пшеничного хлеба и, если удавалось, варёного мяса. Но просила, чтобы никто не узнал. Узнают - Тихомиру скажут.
       Сам пахарь после похорон Жданы изменился до неузнаваемости. Кричал, ругался, бранил за нерасторопность, заставлял ложиться спать с первыми петухами - далеко за полночь - всегда находил для них дело.
       Не много найдётся в коровнике чистых и сухих мест. Пятьдесят голов в два ряда морда к морде, разделённые узким проходом. На нём - длинная, в две ступни шириной, доска. Развезти на одноколёсной тачке рожь по кормушкам, воды в поилки – всё, на что она годится. Чуть оступишься – грохнешься. Не особенно разлежишься.
       Остаётся сеновал, куда приходится лезть по скрипучей неудобной лестнице. К середине лета заготовленное прошлой зимой сено почти закончилось, Тихомир заставил выбросить остатки и сжечь, пока не сгнило. Приходилось спать на голых досках. Сначала хотели ночевать прямо в поле, в свежих стогах - тепло и мягко. Но получили отлуп от пахаря: в доме кто работать будет? Пришлось спать прямо на досках, благо, лето выдалось тёплым. В дожди жались друг к дружке, обнимались, растирали, дышали в ладони. Вроде и тепло, даже душно, а всё равно мёрзко. По узенькой доске братья так наловчились бегать с тяжёлой тачкой, что успевали поутру и коров накормить и навоз убрать и на пахоту почти не опаздывали.
       Едва закончились сенокос и перепашка паров, началась жатва, братья наглотались полевой пыли, казалось на всю оставшуюся жизнь, приходили на пустой сеновал и валились с ног.
       Иногда и про ужин забывали.
       Тихомирова жена заметила, приносила еду прямо на сеновал, сбивчиво объяснив мужу, дескать - не место робятам за семейным столом. Тот почесал пшеничную окладистую бороду, согласился. С тех пор дорога в дом для них была заказана.
       К осени привыкли к тяжёлому распорядку, согнали детский жирок. Дряблые мышцы окрепли, выступили жилы, ведро с водой теперь не казалось таким тяжелым.
       А с первым снегом, поутру, Тихомир выгнал детей на улицу босиком, в одних рубахах, криками и бранью заставил бежать вокруг полей. Ничего не понимающие братья выполнили приказание, да и как его не выполнить: дурной пахарь на лошади норовит задавить да, нагайкой погоняет. К обеду пригнал в терем, дал отдышаться, велел кормить до отвала, сам сидел напротив, смотрел на ничего не понимающих княжичей:
       - Что, решили всю жизнь робятами прожить? Нет, уж – дудки! Сирот у меня и без вас хватает. Селитесь в своей комнате. Сегодня отдыхайте, а с завтрева, с утра, начинаем из вас князей растить. Мать! Дай княжатам штаны тёплые, обувь закажи, из старого они уже выросли.
       Мечислав посмотрел на плачущего брата, в глазах защипало, повернулся к Тихомиру:
       - Дядя Тихо… дядька… я же зарубить тебя хотел.
       - Правильно, что хотел. – Пахарь погладил мальчишку по голове, тяжёлой ладонью похлопал по плечу. - Но зарубить меня - тебе ещё учиться и учиться. Я твоему отцу дружину вырастил такую, что в честном бою её никто взять не мог. Со спины Четвертак только и справился. Только, чур! Это ваши последние слёзы, ясно? Всю зиму из вас воинов делать буду. А весной…
       Тихомир посмотрел на детей с сомнением, покачал головой:
       - А весной видно будет. Сдаётся мне, Миродар время упустил.

       Доннер

       Разве можно такое забыть и простить? Как же теперь управлять этими людьми?
       Из воспоминаний вырвал окрик давешнего Ерша.
       - Князь! Прости дурака за вчерашнее. Хватил лишнего, язык отвязался. При всех прошу - прости дурака! А?
       - За что, Ёрш? – Мечислав улыбнулся, пряча сокровенное в дальнюю каморочку, как прячут самое ценное. - Прав ты: я-то пришёл, а куда вам деваться? Сдержу своё слово, на четвёртый день всех пристроим, кому смерть на скаку опостылела. А кому дорога дальняя на доле, тому княжий куль с серебром, да - дорога скатертью. Остальным – землю, плуг, да счастье житейкое. Вон его счастья сколько, с коромыслами ходит да зыркает. Выбирай, други!
       Ёрш даже подпрыгнул от радости.
       - Дык, и я о том же! Нашёл я своё счастье! Сегодня и нашёл. Остаюсь в Кряжиче, долю мою в казну забирай!
       Окружающие кто присвистнул, кто удивлённо вскрикнул, некоторые захлопали в ладоши. Ёрш! Свободный словно ветер, чуравшийся казюков и насмехающийся над ними, теперь сам отдал свою долю в казну, помогая князю ставить новое государство.
       К пятидесятнику подходили, громко хлопали по плечам, спрашивали, кто же его, Ерша, выловил, да на какую блесну. Руками без прикорма! Голыми руками выхватили, кричали другие. Да-да, руками, и не только руками, но точно – голыми. Друзья смеялись, посмеивались, насмехались и хохотали, но всем видом показывали, чтоб не принимал всерьёз, все рады за Ерша, что он наконец-то нашёл свой дом, своё счастье, корягу, под которой теперь спрячется и никто уже не достанет. Ну, что Ёрш, пришло время нереста? На новый взрыв дружеских подковырок пятидесятник раскраснелся, заулыбался глупо и неуверенно взъерошил соломенные волосы, Мечислав поднялся, похлопал друга по плечу.
       - Молодец, Ершака! Будь боярином подкняжьим. Хочешь, соху дам, хочешь - молодь копью учи. Твоё копьё – лучшее в моей дружине. А война придёт, вставай в строй! Или десяток ершат ставь, на меньшее не соглашусь, понял?
       Двор огласил новый взрыв хохота, Ёрш стоит счастливый, раскрасневшийся, словно рак, конопушки засияли тёмными звёздами на загорелом лице.
       - И на свадьбу зови, – закончил князь так душевно, что молодец даже слезу смахнул.
       - А как же?! Главным гостем приходи!
       Дружинники поздравляли, отходили оглядываясь. Ёрш оказался первым, а ведь и у других в голове то же самое. Отвоевались. В походах князь столько раз обещал им кусок земли, дом, размером со свой терем, да тихий, спокойный труд.
       Нет, не нужно сейчас спешить да торопить. Пусть дозреют.
       Вторак подошёл неслышно, как всегда. Лишь зашуршала рубаха до колен. Длинные чёрные волосы волхв раскидал по плечам, пусть сохнут на утреннем солнце.
       - Ты чего, княже, мамке такое посулил, что она от меня отвязаться не может? Женить меня на ней обещал?
       - А, - Мечислав хлопнул себя по лбу, - забыл совсем. Девку битую в верхнюю комнату перенести надо, там света больше. И осмотри её, мамка грит - совсем плоха.
       - Сделаем. Мамка ещё и на тебя жалуется, говорит, чуть не зашиб.
       - Врёт. Я тарелку плашмя кидал, ни за что, не прибил бы.
       - Твоё плашмя из неё последнее выбило.
       - Да я в дверь попал! Полей, сапоги надену.
       Вторак плеснул из ведра на ноги князя, смыл песок, рассмеялся:
       - Ладно, шучу. Она и так глупа как пробка. Пошли, твою девку посмотрю. Да и перенести её надо, ты прав.
       - А я-то зачем?
       - Я, что ли её понесу? Я слабый, у меня пальцы чуткие, а ты вон сильный какой, старуху пожалел.
       Мечислав связи не понял, посмотрел на волхва глупым сусликом.
       - Князь! – окрикнули от порога, - Вот ты где! А я тебя ищу.
       Твердимир подошёл, как договорились, с другого входа, дружина замерла в ожидании. Братья обнялись, весёлый гвалт возобновился с новой силой. Мечислав отстранился, посмотрел в озабоченное лицо брата:
       - Что там ещё?
       - Ключница за мной увязалась, с тобой спутала. Что-то о девке и светлице бубнила.
       - Да. Идите с волхвом, перенесите её наверх. А мне тут ещё надо Ерёмку найти.
       - Зачем? Сдался он тебе.
       - Хочешь сам казну считать? Вот, то-то. Идите.

       ***

       Вымытый, чистый, как ясно солнышко, князь принял брата на завтрак в палате, где проснулся. Девки, пока умывался, прибрались, проветрили, хотя, после свежего воздуха почуял, что в палате и правда, больно мужитятиной спёрло. Ничего, для этого благовония есть. Уселся в своё кресло, плотник всё утро приставал спинку заменить, пришлось выгнать. Пусть бояре помнят о силе княжьего гнева. С Твердимиром и Втораком договорились узнавать о Змее исподволь, раз уж вчера разговор толком не заладился. Вторак – человек нужный, надо подкормить его тараканов. Да и то, теперь понятно, что все дела нужно было решать не сходу, а устроить пир горой, всех принять да обласкать, в баньке попарить да подмышками пощекотать. С места лишь в атаку хорошо, а дела государственные спешки не любят. Может и с клеймёными зря так с ходу разобрался.
       - Нет, - возразил брат, - с ворами ты правильно так. – Пришёл, решил и забыл. Это верно.
       Мечислав возился с тушкой запечённого рябчика, покрутил в руках, бросил на блюдо, схватился за квас:
       - Может и верно, а может и… знаешь, братец. Пора Опоре сообщить, что моё дело – военное, а боярином городским у нас ты будешь. Тебе и в делах этих разбираться.
       - Не рано? – глянул Тверд с подозрением.
       - Завтра поздно будет. Примут меня и всё, весь наш уговор насмарку.
       - Мне наш уговор поперёк горла, брат. Если ты сладишь с хозяйством, так я в тень уйду. А первые твои шаги мне нравятся: и власть показал и милость свою.
       - Ну, нет. Держи слово иначе. Мне войско – тебе город. Ты младше, но умнее - всегда в шашки обыгрывал.
       - Это потому, что ты поля целиком не видишь. В натиске ты силён, да на засаду слеп.
       - Знаю-знаю, ты мне сто раз уж об этом толковал.
       - А ты учись! Прибьют меня или отравят, кто тебе сечи придумывать будет? Змей Горыныч?
       Мечислав покачал головой, снова схватился за квас – в горле словно Степь.
       - Учусь я, учусь. Четвертака вон как разыграли – сотни воинов не потеряли убитыми!
       - Да, с Четвертаком у нас славно вышло. А теперь надо бояр да Змеева сотника разыграть. А это - народ жжёный, крепкий, под дождём не размокнет.
       - Не размокнет, - раздалось за спиной Мечислава. Вторак вошёл через маленькую дверь, ведущую в самую верхнюю комнату терема. Руки держат тряпку, мнут, пальцы находят малейшие пятнышки, трут до блеска. Мечислав всегда удивлялся этим длинным полированым пальцам, что больше похожи на женские, намазанные маслом. Но как они вправляют вывихи. Да не людям, люди слабые - лошадям!
       Волхв кинул тряпку в угол, девки приберут, схватился за квас, кадык заходил вверх-вниз. Наконец отлип от кружки, вытер рукавом подбородок, серые глаза недобро полоснули по столу. Пальцы ловко вырвали грудку завёрнутого в тонкое сало тетерева, отправили в рот. Жевал задумчиво, словно проверял, в достатке ли орехов да брусники, кивнул, повторил ожидающим братьям:
       - Нипочём не размокнет. Такие под дождём лишь крепчают да деревенеют, как дубы. Я вчера их лиц толком и прочитать не смог.
       Мечислав поднял бровь - не часто услышишь от волхва, что он кого-то не «прочитал». Видно, городские битвы сильно отличаются от честного боя, где всё ясно, как на этом вот столе со снедью. Впрочем, это понятно: бывало, в соседних городах люди так различаются, что волхву приходилось целую неделю разбираться в местных обычаях. Да что в городах! В одной деревне люди от простой шутки схватятся за животики, а в соседней от неё же не раздумывая - за вилы!
       Князь кивнул в сторону двери:
       - Как она там?
       Волхв пожал плечами:
       - Спит, бредит. Хочешь послушать?
       - Чего там слушать…
       - Не скажи, мыслю я, непростую птицу ты подбил.
       - Ладно, пошли. Брат, идёшь?
       - Идём. – Твердимир поднялся, облизал и вытер ладони об штаны, но, повинуясь взгляду Вторака, пошел к серебряному тазу на табурете в углу, где Мечислав уже натирал руки сильно разбавленным щёлоком.

       Глава вторая

       По винтовой лестнице, в сопровождении волхва, поднялись на небольшую площадку перед самой высокой в тереме комнатой. Мечислав потянул воздух, задышал чаще. Знакомые с детства запахи пробивались даже сквозь дверь. Глянул на Вторака, тот сосредоточенно переводил взгляд с одного на другого. На лице Твердимира застыла детская улыбка:
       - Тоже почувствовал? Я сюда поднимался первый раз, еле заставил себя дверь открыть. Хотел проснуться.
       С трудом взяв себя в руки, Мечислав повернулся к двери, попытался унять взбесившееся сердце, готовое - если он ещё немного промедлит - прорвать грудь и рвануться в комнату. Дрожащая рука то тянулась к деревянной ручке, то отхватывалась обратно, в душе шла невидимая борьба.
       Вторак шепнул за спиной:
       - Давай, ты должен это сделать, иначе с каждым разом будет всё труднее.
       - Да. Ты прав, это надо сейчас, сразу. – Мечислав решительно взялся за ручку, потянул.
       Всё точно так же, как десять лет назад. Четыре широких окна освещают комнату со всех сторон, в восточное через лёгкую занавеску светит солнце. В дальнем от двери углу стоит большое, в рост человека, бронзовое зеркало. В другом углу - обшитый железными пластинами огромный сундук, в третьем – широкая кровать с шолковым пологом от комаров. По всей комнате развешаны самодельные берестяные обереги – смешные лесовички. Как говорила мама – игрушки для домового.
       Она любила много света. Миродар нарочно приказал сделать для неё комнату на самом верху: чтобы тень соседних домов не бросалась в окна. В комнате ничего не изменилось, словно Четвертак за десять лет ни разу сюда не заходил, но челядь продолжала прибираться, стирать пыль, собирать паутину, окуривать. Казалось, ещё миг - ступени заскрипят, в комнату войдёт мама, ещё та - из прошлой жизни, какой её запомнил – в голубом платье, кокошнике, расшитом речным жемчугом. Она вообще любила жемчуг – кольца, серьги, бусы и браслеты – на всё это они жили после изгнания. Богатую даму привечали во всех гостевых домах и лишь перед самой её смертью братья узнали, что не знатность чахнущей в одиночестве княгини было тому причиной, а, небольшой ларец, изукрашенный жемчужными узорами. От того ларца осталось лишь воспоминание да две серебряные серьги.
       Князь достал из-за пазухи тонкий шнурок, поцеловал перламутровый шарик, повернулся к брату. Тот тоже сжимал в руке предсмертный подарок матери. Мечислав убрал драгоценность обратно, ближе к телу, взглядом поблагодарил волхва и, вздохнув, шагнул к кровати.
       Откинув полог, Мечислав присел на краешек, посмотрел на ушибленую. Девка спала, до самого подбородка накрытая пуховой периной. Лиловый синяк по-прежнему закрывает правую половину лица, нос свёрнут набок, губы распухли, стали синими, как у русалки, выгоревшие соломенные волосы лежат на подушке, поверх одеяла. За спиной засопело, Мечислав повернулся.
       - Синяк спадёт, - прошептал волхв, - вправлю нос. Сейчас к костям не подобраться. Чем ты её?
       - Дверью. С пинка.
       - Всё у вас - дверью, с пинка. Изверги, – Вторак закатил глаза, показывая богам, что эти двое - сами по себе, а он тут случайно оказался.
       - Может быть окна занавесить? Пусть спит.
       - Не вздумай. Свет ей полезен – быстрее синяки сойдут.
       - А… нос? – Мечислав не мог откинуть навязчивую мысль. – Девка с таким носом…
       - Вправлю, вправлю, не беспокойся. Ещё краше будет.
       Тверд не сдержался, хмыкнул:
       - Ещё краше? Чем сейчас?
       - Дураки. Молодые дурни. Красоту через увечья не видите.
       Мечислав повернулся к болезной, глубоко вздохнул, в глазах размыло плёнкой. И вдруг - увидел! Вздёрнутые брови, глаза с приподнятыми уголками, очертания губ, - да, действительно - юная красавица! Длинные ресницы едва трепещут, словно видит сон. Нет, просыпается, разбудили!
       Девка глубоко вздохнула, приоткрыла левый, почти нетронутый глаз, посмотрела на князя, едва заметно улыбнулась:
       - Мечислав…
       - Да-да, я – Мечислав. Не говори, тебе нельзя. Спи, ты в безопасности.
       - В безопасности… - лицо едва заметно изменилось, словно на солнце наползла туча. Распахнула, как смогла глаза, и напугано, боясь, что перебьют, затараторила так быстро, что почти ничего не разобрать:
       - Опасность, князь! Предадут! Все предадут, берегись!
       Мечислав посмотрел на спутников, на девку:
       - Кто предаст? Имена знаешь?
       Больная посмотрела на волхва, на Твердимира, бессильная слеза скатилась по левой щеке:
       - Все, все предадут. Так калика перехожий сказал.
       - Калика перехожий? Когда?
       - Давно сказал. Сказал, что я тебя дождусь, сказал, что придёшь в славе, а потом, сказал - предадут. Два сбылось, третье осталось, князь.
       - Успокойся, успокойся. Никто не предаст, всё будет хорошо.
       - Предадут! – девка зажмурилась и из последних сил повторила: - Предадут…
       - Всё-всё, - волхв отстранил князя, дал девке напиться. – Идите-идите, я ей сонного порошка всыпал, пусть спит.

       ***

       В приёмную палату спустились в молчании, уселись за столом, каждый в своих мыслях. Хмурый Вторак, словно оглушённый, трясёт головой, оглядывется на маленькую дверь. Мечислав видел однажды после боя: Ёрш точно так же тряс, получив по шелому дубиной. Всё удивлялся и приговаривал, что северная настойка на клюкве так с ног не сшибает. И ещё оправдывался, что поскользнулся на утренней росе. Мечислав, под хохот товарищей утешал, дескать, если бы ему так же перепало, он бы тоже поскользнулся, даже в Степи, где земля тверда как камень.
       Твердимир весёлый, голубые глаза сияют, как в детстве, когда узнал, где брат спрятал отцовский кинжал. Надо бы узнать, что это он такой хитрый.
       Но это потом, сначала надо разобраться с девкой и её словами.
       - Тверд, кликни там кого-нибудь, пусть квасу принесут, Вторак всё вылакал.
       Волхв оторвался от деревянной кружки, бухнул ей об стол, оглядел закуски. Шумно вдохнул чуть ни весь воздух в комнате, опустил кулаки на дубовую столешницу:
       - Скажи там, пусть пива принесут, квасом не напьёшься.
       - Чего так? – довольно осклабился Тверд от двери, - Неужели не рад за могучего князя? Смотри, какое глупое у него лицо, он до сих пор ещё не понял. Эй, мамка! Поди ка сюда! Да прикажи пива принести!
       Под взглядом Мечислава волхв загадочно улыбнулся, но решил пока что ничего не говорить, отдав дело в руки боярина:
       - Слушай брата, князь. Он у тебя умный. Хоть и дурак.
       - Да что такое?! – вскипел, было, Мечислав, но осадил себя - шаркая ногами, вошла ключница.
       - Чего надо?
       Тверд с улыбкой спросил:
       - Как прибитую девку звать, знаешь?
       - Уладой её звать.
       - Уладой? Мечислав, не помнишь такую?
       - Улада, Улада… нет, - покачал князь головой и скривился. – Нет, брат.
       Старуха всплеснула руками:
       - Вот и жди мужиков после этого! Улька за тебя сажей мазалась, волосы состригла, босиком от Четвертака в лес бегала, чтобы ноги исцарапанные да мозольные, а ты…
       - Улька! – Мечислав аж подскочил, опрокинув глиняную кружку на пол. Глядя на осколки, мамка всплеснула руками. – Так что ж вы, мучители, сразу не сказали?
       - А сам не узнал? – Тверд сложил руки на груди.
       На миг князь озадачился:
       - Ты что? Да ей же было всего… сколько ей было? Да и побитая она, как её узнать-то?
       Мамка покачала головой:
       - А она-то тебя и битая узнала… э-эх.

       Блиц

       Улада чуть не разревелась за дверью, но обиду пересилила ярость и опасность оказаться раскрытой. А мамка-ключница, зараза, продолжала наговаривать князю:
       - Приглядись к ней, Четвертак. Ведь, красавица растёт.
       Князь оторвался от жареного цыплёнка, рассмеялся в голос.
       - Мамка, ты никак в могилу меня свести хочешь?
       - Ну, почему - в могилу?
       - Да у меня свадьба с Миланой на носу! Вот-вот шестой женой обзаведусь, а ты мне уже седьмую присмотрела?
       - Да она пока вырастет! Ульке - тринадцать! Через год-другой Милана наскучит, так эта подоспеет, милок! Присмотрись, присмотрись, не вороти нос. Ну, будь с ней поласковей, что ты всё её гоняешь, будто она какой робёнок?
       - Присмотрюсь, мамка, присмотрюсь. Куда она запропастилась? Позови её, пусть эля принесёт. Чёрного. А я присмотрюсь.
       - Улька! Улада! – мамка закричала так, что девушка чуть не выронила поднос с кувшином. – Где тебя носит?
       Девушка коленом толкнула дверь, улыбнулась рассмеявшемуся Четвертаку, мельком глянула на ключницу. Четвертак рассмеялся:
       - Ну и кто её гоняет, как робёнка, а? Иди-иди сюда, не бойся, поставь ко мне поближе. – Князь принял поднос, погладил Ульку по голове. – Какие волосы, прямо пшеница. До пояса!
       - До пояса, - вклинилась ключница с такой гордостью, будто сама их выращивала.
       - Эль меттлерштадский, да, деточка? Чёрный?
       - Чёрный, князь. – Улька боялась разреветься, дрожала как осиновый лист, улыбалась через силу.
       - Хорошо-хорошо, иди, отдыхай. Мамка, небось, тебя загоняла совсем, да?
       - Ничего.
       - Иди-иди.
       Улада вышла из трапезной, не помня себя спустилась во двор, быстро схватила корзинку. Выйти из терема без разрешения мамки – за это можно поплатиться и напёрстком по макушке. Но, если идёшь на рынок, обычно никто не спрашивает. Куда, Улька? Куда теперь? Бабье лето вот-вот закончится, начнётся промозглая осень. А зимовать где? И когда он уже придёт? Что он там думает? Так просто его ждать?!
       Зашвырнув корзинку в кусты, Улька бросилась к городским воротам.

       ***

       До полуночи мамка-ключница с отцом стучали в дверь угольного сарая, просили выйти. Потом, отец решил вышибить тяжёлую дубовую дверь, и даже пошёл было за топором, но Улька пригрозила, что разлила масло и всё подожжёт. Пришлось сдаться. Дежурили по очереди: до вторых петухов - мамка, до третьих – отец. Улька не спала. В сарае нет ничего режущего, пришлось выкручиваться. К заре так устала, что забылась беспокойным сном. Петух разбудил, зараза. Не проснулась - очнулась. Огляделась, не помня себя, пригладила волосы, вспомнила.
       - Открой, доченька, - папка, пытающийся блеять тонкоголосым козликом чуть не рассмешил. Еле-еле сдержалась, но ключница, скрипевшая своим голосом, словно воротом от ручной мельницы, разъярила не меньше Четвертака, заглядывающегося на её волосы.
       Волосы! Ах, какие красивые, длинные волосы! Будут тебе волосы, гадёныш. Нет. Гадёныще.
       - Не пойду за Четвертака! – уже по привычке крикнула. За ночь накричалась, охрипла.
       - Не пойдёшь, не пойдёшь - милая, - успокаивал отец, - открой, доченька.
       Не сдавайся, Улька.
       - Пусть мамка скажет, что не пойду!
       - Мамка скажет, обязательно скажет, милая, открой только дверь.
       - Нет, пусть сначала скажет!
       - Да куда ему, Улечка, - прокашлявшись, хрипнула ключница. – Он же на Милане женится!
       - А чего ему меня сватала? Я всё слышала! И сейчас не пойду и через год тоже не пойду!
       Долгое молчание заставило Ульку победно сжать кулаки. Задумались!
       - Выходи, Улечка, я согласная.
       - Отойдите, я открываю.
       Грязная, испачканая углём, с победной улыбкой Улька вышла из сарая. Мамка сначала не поняла, а потом схватила себя за голову, упала на колени, доползла до девочки, начала перебирать её волосы и запричитала что есть силы:
       - Ой, дурёха! Ой, что же ты наделала! Волосы, волосы спутала! Узелок к узелку, узелок к узелочку, узелок на узелке! Да дёгтем всё перемазала! Да что же это такое! Всё же резать! Под корешки, милая, как же это? Они же - твоё главное богатство!
       Улька зло схватила себя за едва наметившиеся груди:
       - Вот моё главное богатство! Отдадите Четвертаку - и их отрежу и пирогов ему напеку! Ясно?!
       - Ой, дурочка-дурёха. Тебя теперь и золотарь не возьмёт! Что же делать-то, а, что же делать-то?
       Улька не мешала ключнице перебирать спутанные волосы, пусть убедится: за ночь тонкие пряди так узелками перевязала да дёгтем вымазывала, что никто теперь не распутает!
       Всё обрезали, подчистую. Четвертак как увидел, расхохотался в голос – вот так невеста, молью битая! Милана, даром что подруга, тоже смеялась, дурочкой называла. Как же – сам князь заглядывался, а она вишь какая! Не видать теперь Четвертака, как пить, не видать. А Улька вспоминала его взгляд и сомневалась – с интересом он смотрел, не с брезгливостью.
       Словно на зайца хитрого, которого охотнику поймать – особая гордость и почёт великий.

       Доннер

       - Задумался?
       Милана, легонько коснулась указательным пальчиком носа Мечислава. Захотелось мурлыкнуть в ответ.
       - Мр-р.
       Мечислав скинул с живота её ногу. Девушка и не подумала обидеться. Прижалась сильнее, горячим соском оставив отпечаток на левой груди князя.
       - Ну, подумаешь, ждала? Десять лет ждала. Молодец. Хочешь второй женой её взять? Улька – красивая.
       - Да как же её взять, ей годов – то?
       - Четырнадцать! Её Четвертак для себя растил, сбежала. Говорила, тебя дождётся!
       - Все знали, а Четвертак не знал?
       - Почему, не знал. Знал да смеялся. Когда она со своими волосами такое сотворила, говорил, отрастут, там и посмотрим. А тут ты. Хитрюга, как специально подгадала.
       - Тогда, почему – второй?
       - Хитрая – не умная. Была бы поумнее, стала бы первой! – засмеялась Милана, прижавшись ещё сильнее.
       Мечислав отстранился со смехом, игриво оттолкнул, взялся за валявшуюся на полу рубаху:
       - Ну, всё, всё. День только начался. Дел – непочатый край. Потом. Всё - потом.
       - Какие ж у князя дела? Девки, да охота, да - на девок охота.
       Витязь высунул голову из прорези рубахи, усмехнулся:
       - Много ты в княжьих делах понимаешь.
       - Чего там понимать? Наше дело простое, - девушка поднялась на кровати, начала пальцами приводить каштановые волосы в порядок, распутывать, скручивать да завязывать на затылке тугим узлом. Груди при этом поднялись, став похожими на два сдобных каравая. – Мы – добыча, а уж тебе, победителю, выбирать.
       Мечислав, затягивая пояс, ухмыльнулся, посмотрел на добычу, покачал головой:
       - Дура ты, Миланушка. Боярская правнучка, да всё одно – дура.
       - Дура-дура, князьюшка, - девушка не моргнула глазом. – Как до тебя добралась, так сразу и обдурелась. До сих пор не отойду.
       Мечислав рассмеялся:
       - Вот, шельма. Ладно, пора мне. Тихомир с утра охоту готовит, всех бояр созвали.
       - Я же говорю – девки, да охота. – Девушка надела сарафан, поджала ноги на кровати, начала расправлять юбку.
       - Не только охота, Миланушка, не только. Воины мои по дому истосковались. Не все, конечно, кто решит остаться - надо пристроить к хозяйству. А какой из меня хозяин…
       Князь рубанул рукой.
       - В общем, решили мы с Твердом, что я при нём воеводой буду, а уж он - городским князем.
       - Как? – девушка непонимающе склонила голову, застыла. – Ты - воеводой? А как же Тихомир?
       - Тихомир собирается домой возвращаться, к своей школе. Он, небось и уехал уже.
       - А почему - не ты князем?
       - Не моё это, Миланушка. Сеча – да, в ней мне мало равных, но на хозяйстве лучше пусть братец.
       Мечислав подошёл к кровати, обнял за плечи, поцеловал оцепеневшую девушку в лоб.
       - Что с тобой?
       - Что?
       - Побледнела будто. Как покойница.
       - А, ничего. Ничего, ступай.
       Мечислав направился к двери, взялся за ручку, оглянулся.
       - Завтра вечером жди, раньше не вернёмся, точно.
       - Хорошо, милый. А…
       - Что?
       - Нет… ничего. Иди.
       Дверь закрылась, девушка встала, оправила сарафан, пошатываясь, подошла к окну. При князе ещё держалась, а сейчас снова внизу живота заболело, тошнота подошла к горлу. Дождалась, пока князь выйдет во двор, оглянется на окошко задней комнаты. Помахала рукой, улыбнулась, задумчиво закусила ноготь большого пальца.
       Может быть, всё-таки передумает? Власть же, не мухомор какой, что пнуть - святое дело.

       ***

       - Значит, ты вернул обычай отца? – Двубор задумчиво посмотрел вдаль. Его конь, было, начал лениться, приотстал, пришлось пришпорить.
       Змеев сотник с князем приближались к лесу, кони берегли последние сотни шагов поля, не спешили. Будто знали: сейчас погонят по чащобе, где сухие ветки норовят попасть под ноги, живые хлещут по бокам.
       - Да. При Миродаре прилюдные казни в Кряжиче не велись. Зачем народ озлоблять?
       - Почему – озлоблять? Устрашать.
       - А это не озлобление? Смерть не должна быть развлечением. Все мы смертны. Так зачем напоминать? Эдак народ решит, что раз люди смертны, так и Закон ни к чему соблюдать.
       - Это интересно, Мечислав. Ты решил править иначе, чем Четвертак. Он запугивал народ, ты – защищаешь.
       - Я не буду править, Двубор. Я ничего в этом не понимаю. Править будет боярин Твердимир с Опорой. Моё дело – войско.
       - Вот как? Соседей воевать надумал?
       Князь рассмеялся.
       - Как их теперь воевать, если они все – Змеевых земель поданные? Вы же сами нас так связали, что только и остаётся - бунты разгонять.
       - Почему же, - возразил сотник, - при желании можно себе войну по зубам найти.
       - Снова, Двубор? Не надо, не доводи до ссоры, прошу. Я же десять лет домой возвращался, дай хоть годик жирком заплыть. А там, глядишь, позовёт меня рог турий в края дальние, послужу я вам, караванщикам.
       - А если рог уже зовёт? Если ждать нельзя?
       - У вас же есть войска, сотник. Вы же со всех земель можете столько народу собрать, что ни один каган не выстоит. Они – люд наёмный, им дальние края, что дом родной. Чего я тебе сдался?
       - Так и ты из наёмников вышел.
       - Вышел. Твоя правда – вышел. С чего мне теперь обратно в наёмники идти?
       - За серебром, за славой.
       - Есть и то и другое.
       - Мы, караванщики, просим. Нам помощь нужна. Мы же тебе помогли? Дашь-на-дашь.
       - Э-э, нет, Двубор, – Мечислав освободил руку от повода, помахал пальцем. – Вы мне – войско, я вам - Озёрск с Блотиным. Таков наш «дашь-на-дашь». Дай мне интерес серьёзнее.
       Двубор некоторое время ехал молча.
       - Что ж. Будет тебе интерес.
       И пришпорил коня.
       - Так и слышу: «только потом не жалуйся», - рассмеялся вслед Мечислав.
       Сотник пожал плечами, дескать, сам напросился. И так смешно князю стало от этого пожатия. Ну что, что может такого случиться после десяти лет изгнания?

       Глава третья

       - Не верю. – Тверд тряхнул головой, посмотрел на озабоченного Тихомира.
       Воевода хмыкнул в бороду, шумно почесал затылок.
       - Кому? Волхву, дружине, Змееву сотнику? Мне?
       - Тебе верю, воевода. Не для того ты нас растил и сюда привёл, чтобы теперь предать. Это уже слишком.
       - Слишком - что?
       - Слишком глупо.
       - Думаешь? А знаешь, почему я оказался в Меттлерштадте? Сказать тебе?
       - Зачем?
       - Ну, как - зачем. Ты же никому не доверяешь. Даже брату.
       - С чего ты взял?!
       - Не кричи, люди оборачиваются. Мне, Тверд, почти втрое больше лет. Я такой взгляд знаешь, сколько раз видел?
       - Какой взгляд?
       - Разочарованный. Будто брата потерял. Запомнились мне такие глаза. Знаешь, - воевода раздумывал, говорить ли. Решился, - Миродар на меня так смотрел, когда из города гнал.
       - Отец? Тебя выгнал? – голубые глаза молодого боярина в изумлении уставились на Тихомира.
       - Чего такого? Обычное дело.
       - За что?
       - За неосторожные слова.
       - Разве так бывает?
       - Чаще, чем ты думаешь, - хмыкнул учитель. - На свадьбе Миродара и Жданы я сказал, что люблю её. Вернее, я сказал, что вижу своих самых близких и любимых людей, но твой отец решил, что эти слова значат нечто большее, чем я хотел сказать. Ревнив был, хоть в жрецы иди.
       - Почему – в жрецы?
       - Кто не любит богов до самоотречения, тому в жрецах делать нечего. А твой отец отказался от жизни, лишь бы спасти жену.
       - И что? Он не так тебя понял и выгнал?
       Тихомир молча пожал плечами.
       - Прощаясь, я просил князя ийти ко мне, если будет совсем невмоготу. И переезжая, всегда высылал ему гонца с весточкой, где искать. Или ты думаешь, старых друзей так просто раскидать в разные стороны? Другое дело, сам он такой подозрительный стал, или ему намекнул кто…
       Воевода пришпорил коня, весь в себе поехал вперёд.
       Князья гонят друзей, родных, даже братьев, подумалось глядя ему вслед. Четвертак – двоюродный, по линии Дмитровых. Блотинский князь, троюродный по матери, единственный, кто решил пойти мирным путём. Что же за доля такая - княжья?
       - Ну что, боярин? – голос Змеева сотника вырвал из задумчивости.
       - Что?
       - Что решил, говорю.
       - Ты о чём, Двубор?
       - Думаешь, ночью всё приснилось? Нет, от разговора не уйти. Надо делать выбор.
       - Какой выбор?
       - Убеди Мечислава. Если не убедишь ты, нам придётся убить вас обоих. Погоди, не кричи, не зови брата, побереги здоровье.
       - Чьё? Чьё здоровье мне поберечь?
       - Своё, брата, Тихомира, Вторака. У меня нет времени объяснять тебе всё. Просто вспомни нашу ссору.
       Ночной разговор вспомнился до последнего слова. Нет, ссора с сотником не могла присниться – после снов не просыпаешься в темнице. Но Мечислав действительно замял разговор. Правда, поделил власть – себе дружину, Тверду – бояр. А ведь Четвертак десять лет правил без всяких бояр. Ну, какая, спрашивается, после этого у них власть?
       - Если ты не уговоришь брата, значит, мы напрасно тратили на вас время. Время и деньги. Но оставлять вас, оружие, в которое мы столько вложили, опасно. Послушай своё дыхание, Тверд. В горле не свербит? Голова не кружится?
       - Чувствую себя прекрасно.
       - Вы отравлены. Вчетвером. Дня через три вы все умрёте. На трапезе вам дадут противоядие. Но.
       - Но? Ты ставишь условие?
       - Теперь ставлю, боярин. Я дам вам противоядие, если ты промолчишь и согласишься действовать, как я укажу. Если ты сейчас поскачешь к брату, вы умрёте.
       - А если я тебя зарублю и отниму противоядие?
       - А в какой оно еде, ты знаешь? После охоты для вас накроют стол. Отведай все блюда - умрёшь.
       - Почему?
       - Три кушанья в указанном порядке, боярин. Рискнёшь? Подумай хорошенько, и, запомни: мы - Змеевы люди. У нас иное представление о Правде. И сейчас я не столько показываю тебе свою силу, сколько хочу решить всё по-доброму. Захотел бы, промолчал.
       - О яде?
       - О яде.
       - И где же твоё «по-доброму», если через отраву?
       - А с чего ты взял, что «через отраву» - по-злому? Я же не насмерть, только, чтобы убедить.
       - Ничего себе! – Вспылил Твердислав, но сотник упредил жестом.
       - Спокойней, улыбайся. У тебя ещё трое суток жизни.
       - Ничего себе. И так вы всех убеждаете?
       - Как и вы. Вспомни переговоры с озёрским амиром. Ворвались, избили, начали угрожать. И уже после подавления - начали разговаривать. Это ли не угроза? А Блотин? Привести армию, показать силу и после этого - начать говорить спокойно, по делу. А что сделал я?

       Блиц

       Досточтимого амира Ахмада Восьмого, да воссияет его имя над миром, разбудил шум за дверью покоев. Успокоив испуганную наложницу поцелуем в живот, амир накинул халат и направился к выходу, чтобы лично увидеть, кто посмел потревожить его сон. Надо же знать, кого варить в оливковом масле? Протянуть руку к двери он успел, а вот открыть – нет.
       Оглушённый ударом тяжёлой створки, амир успел подумать, что наложница всё-таки слишком визглива.

       - Полейте его, что ли водой?
       - Ты чем его, Тверд?
       - Дверью, с ноги.
       - Да, уж… хорошо - не кулаком.
       Голоса раздавались издалека, менялись от низкого гула до визгливого свиста. Амир висел в пустоте, и это было самое прекрасное переживание в его долгой жизни. Вечно бы так висеть и наслаждаться покоем. Если бы не так мокро. Мокро было лбу, глазам, щекам, носу и подбородку - амир теперь вспомнил, как это называется. Мокро лилось по шее на грудь, живот и ниже – по ногам. По ногам получилось ещё и щекотно.
       - Дёрнулся! Жить будет.
       - Волхва бы сюда.
       - Не доверяю я ему.
       - А я доверяю. Его Ёрш из-под земли достанет.
       Голоса были похожи, словно говорили родные братья. Правда, говорили не по-амиратски, по-кряжицки.
       - Переверни его на живот, захлебнётся.
       Под спину просунулось, потянуло. Шуршание шолка. Да, существует такая дивная ткань, что не мнётся!
       - Э-э-э-э-э.
       У него есть голос, вспомнил.
       - Эй, Ахмад, - позвал кто-то густым, словно из бочки, голосом.
       Ахмад! Его зовут Ахмад, Ахмад Восьмой, амир Великого Анахр Альмадина! Кто посмел его разбудить? Надо его видеть. Надо же знать, кого варить в оливковом масле?!
       В покоях непривычный полумрак. Амир боялся темноты с детства, но подданным всегда говорил, что многочисленные маслянные лампадки – символ богатства и чистоты амирата. Не его, амира, а именно амирата – это очень важно. Иначе кто-то может заподозрить его страх. Двое кряжичей, похожих, словно братья. Да, братья. И толстый, непонятно, тоже кряжич? Непонятно. Амир не любил толстых. Они напоминали ему о зеркале.
       Толстый взял себя за смоляную бороду, дёрнул изо всех сил. Она осталась в руке, открыв другую, соломенную, покороче. Кряжич! Только одет необычно, будто прибыл из западных земель.
       - Кто вы? Охрана!
       - Не кричи, - добродушно сказал толстый и протянул к носу амира кулак размером с тыкву. - Охрана крепко спит, мальчики постарались.
       «Мальчики» переглянулись и заулыбались как нашкодившие дети. Детей амир тоже не любил. Они напоминали ему о наследниках.
       - Кто вы? – главное остаться в живых. Сейчас главное – не потерять самое дорогое - жизнь.
       Один из «мальчишек» повернулся к другому:
       - Боится.
       - А то. Тихомир, как лучше вести переговоры в Озёрске?
       - Как хочешь. А вот скреплять договоры принято пышно, при всех вельможах.
       - Ну, что-ж. Не смотри на двери, Ахмад, твои люди не придут.
       - Вы их убили?
       - Нет. Они живы. Но связаны. Тверд, позови переговорщика.
       Левый парень ушёл, правый оглянулся, потоптался в неловкости, словно искал куда сесть. На кровать амира не решился, повздыхал. Так ему же просто неуютно! Он чем-то обеспокоен! Чем же?
       - Как тебя зовут, юноша?
       - Мечислав, - парень с таким облегчением назвал своё имя, что Ахмад понял – попал в яблочко. Сразу парень не представился, а теперь просто не знал, как поступить перед старшим. – Это ты меня ударил?
       - Тебя никто не бил. Тверд просто толкнул дверь, кто же знал, что ты прямо за нею?
       - А где моя…
       - Девка-то? В обморок упала, отнесли на балкончик, свежим воздухом подышать.
       Вдалеке раздался звук каблуков по граниту. Двое, может быть трое.
       - Тихомир, да? – обратился амир к толстяку.
       - Да.
       - Скажи, как вы пробрались в город?
       - Я продал твоему торговцу рабов.
       - И он не распознал подмены? Не отличил рабов от воинов?
       - Посади своих воинов на вёсла и секи плетьми. Уже через день не отличишь от рабов.
       - И они на это пошли?
       - А что им оставалось? Только так можно взять этот город.
       - Благодарю тебя, богатур.
       - За что?
       - За похвалу.
       Тихомир прислушался к приближающимся шагам, повернулся к амиру:
       - Какую похвалу?
       - Мой город можно взять только хитростью. Это – похвала. Придётся устроить невольничий рынок за стенами города…
       - Не придётся, - раздался за дверью голос, сухой словно пустыня.
       В покои вошёл высокий воин в чёрном плаще. Бледное лицо, глубоко посаженные узкие глаза, крючковатый нос, тонкие губы. Все Змеевы люди на одно лицо. Сотник огляделся, поймал взглядом Ахмада, уважительно поклонился и повторил:
       - Не придётся, амир. В Змеевых землях людьми не торгуют. Ты откажешься от рабства.
       - Ты можешь предложить что-то, что перекроет эти убытки?
       - Договор на полгода. Ты отказываешься от рабства и разрешаешь нашим караванам проходить по исходящей на юг реке. Все эти полгода моя сотня будет жить в твоём дворце. Потом, если захочешь продолжить, мы построим свою Башню за стенами города. В назначенный срок, если тебя не устроит прибыль, мы уйдём. И никогда наша нога больше не ступит на твои земли.
       - А что скажут мои торговцы? Думаешь, Диван не сметёт меня?
       - Не сметёт. Змеевых караванщиков слишком мало. Твоим торговцам будет предложено перевозить наши грузы. Так мы поступаем везде, и все получают свою прибыль.
       Ахмад закусил губу, посмотрел на братьев, на Тихомира, ударил руками по кровати, вызвав глухой звук. Встал, протянул руку сотнику.
       - Я согласен. Полгода.
       Тихомир недоверчиво смотрел на рукопожатие.
       - Сотник. Тебе конечно виднее, но я бы не доверял договору, взятому силой.
       - Так всегда, воевода. Полгода – срок, за который можно не только терпеть навязанный договор, но и многое сделать. Если амир не будет доволен, мы уйдём.
       - И вы откуда-нибудь уходили? – усмехнулся Ахмад.
       - Уходили. Мы всегда выполняем обещания. Дмитровцы не связаны договором со Змеевыми торговцами. Теперь князь торгует лишь с Меттлерштадтом и Полесьем и просит нас вернуться.
       - И вы?
       - И мы выполняем своё условие. Никогда нога Змеевых караванщиков не ступит на земли Дмитрова. При нынешнем князе.
       Амир сложил руки на груди и улыбнулся:
       - Это уже звучит как угроза.
       - Это хуже угрозы, Ахмад. Все земли мы свяжем торговлей, наладим её по всем дорогам, обходя Озёрск. Но даже если ты, увидев, как богатеют соседи, попросишься обратно, будет поздно. Мы не вернёмся. Ты потеряешь не просто выгоду, ты потеряешь всё. Сначала твои подданные побегут к соседям, а потом, после того как ты решишь их удержать, поднимут бунт.
       - И это случилось с дмитровцами?
       - Это с ними произойдёт.
       Амир посмотрел в глаза Змеева сотника, покачал в задумчивости головой.
       - Ты показал свою силу, сотник. Но твоя сила меня не пугает. Меня пугает твоя уверенность.

       Доннер

       - Что сделал я? – повторил Двубор после долгого молчания.
       - Отравил.
       - Угроза жизни, подготовка к переговорам. Соглашайся, боярин. Поверь - так будет лучше.
       Тверд закусил губу, глаза сверкнули.
       - Жизнь обещаешь?
       - Молод ты. Как же я тебе всю жизнь пообещаю? Не бегать же мне за тобой до старости. Уговори брата покинуть город - останетесь живыми. Змеевы люди вас не тронут, обещаю.
       - И это последнее?
       - И это – наше условие.
       - Последнее?
       - Для тебя – да.
       - А для брата?
       - А это уже будет понятно потом.
       - Когда?
       - Когда его Вторак к Змею приведёт.
       Твердимир так глубоко блуждал в своих мыслях, что не сразу понял услышанное.
       - Погоди. Вторак? Приведёт к Змею?
       - Да.
       - Так он существует?
       - Почему нет?
       - Ну, не знаю, мы всегда считали, что «Змеевы люди» - люди дорог.
       - Правильно считали. Наше княжество – дороги. Но неужели вам и в голову не могло прийти, что княжество без князя – толпа? Отец, так зовём мы своего князя.
       - Змея?
       - Змея. Решайся, Твердимир. Всю жизнь ты был младшим, принимал защиту брата. Так отдай ему долг – защити сейчас, пока никто не знает, что отравлен. Окажи близким тебе людям милость – умолчи о нашем разговоре.
       Тверд порывисто протянул руку, но Двубор его перебил:
       - И ещё. Для того чтобы ты понял чистоту моих намерений, слушай. В конце трапезы, после того, как вы примете противоядие, прискачет гонец.
       Тверд почти не слушал сотника. Какая к Змею чистота намерений, если к печени нож приставлен? Ну, не нож, яд. Какая разница…

       ***

       - Боярин, боярин! – гонец на взмыленном коне чуть не вываливался из седла.
       - Что такое? – Мечислав вскочил с кресла, осмотрелся по старой боевой привычке. Тверд встал между братом и гонцом, выставил руки.
       - Погоди, брат. Что-то не ладно.
       Повернулся к гонцу.
       - Что случилось? На тебе лица нет. Выпей вина.
       - Некогда пить, боярин, седлай коня, народ тебя требует! – гонец припал к поднесённому кувшину с водой, - говорят, если не явишься тотчас же, весь терем разнесут по брёвнышку!
       - С чего, объясни!
       - Говорят, Змеевы люди пеньку соседям продают втрое дешевле нашего! За такое, говорят, склады торговые пожгут и змеёнышей взашей вышвырнут!
       Мечислав задрожал, сжал кулаки, глаза налились нездоровым цветом.
       - Это что? Бунт? В первый день?!
       - Да погоди, брат, - успокаивал Тверд, - не спеши. Вспомни уговор: тебе дружина, мне – город.
       Мечислав яростно зыркнул на брата, сделал несколько шумных вдохов, успокаиваясь, наконец, молвил:
       - Добро, боярин. Город твой. Правь.
       Тверд углядел в глазах брата блеск ревности, но тот успел её спрятать, прежде чем остальные что-то поняли. Лишь Тихомир что-то заподозрил.
       Или показалось?
       - Не спеши, брат, в город. Пусть народ увидит, что всё - правда.
       - Что - правда?
       - Что тебе дружина, мне – город. Они увидят, поймут, успокоятся.
       Лицо Мечислава разгладилось, словно увидел, наконец, истину. Засунул руку за ворот, достал серьгу, покатал жемчужину в пальцах.
       - Добро, брат. Уха два, да голова одна, верно?
       - Верно, - ответил Тверд, стараясь не отводить взгляд. Рядом кряхтел воевода, переминался с ноги на ногу. – Варь! Труби моей сотне сбор!
       Брат предложил, не особенно надеясь:
       - Возьми моих людей. Мы с Тихомиром вернёмся сами.
       - Ни к чему. Моя сотня только для вида. Бунт я подавлять не буду.
       - А как же?
       - Опора, брат. Теперь мне надо надеяться только на Опору. Сотник, а ты куда собрался?
       Двубор вскочил в седло, взялся за вожжи.
       - Это мои люди виноваты, мне ответ держать.
       Твердимир посмотрел в чёрные глаза сотника, показалось, уловил слабый кивок.
       - Добро, поедем разбираться. Сотня! Караул!
       И погнал коня рысью к дороге.
       Змеев сотник пристроился по левую руку, варьева десятка умчалась на полсотни шагов вперёд. Тверд обернулся, удовлетворённо кивнул: оставшиеся воины пристроились в хвосте, по двое на такой узкой лесной дороге, готовые в любой момент прийти на помощь.
       Двубор недоумённо оглянулся, пожал плечами, обратился к боярину:
       - Почему рысью, не в галоп?
       - Сколько времени мы выиграем?
       - Час. Без роздыха – два.
       - Прибудем на взмыленных конях, еле держащихся на ногах. Торжественный у нас будет вид.
       - Можно сейчас в галоп, а при выходе из леса перейдём на рысь.
       - Время, сотник, время. Если прибудем быстро, народ поймёт – мы встревожены. Ну, уж нет. Прибудем, когда изволится.
       Казалось, Змеев выкормыш прислушивается к конскому топоту: голову наклонил, повернул в пол-оборота.
       - Я не ошибся в тебе, боярин. Мы, торговцы, таких тонкостей не знаем.
       - Зато вы можете больше.
       - Что?
       - Интриги. Заговоры. Стравить братьев или даже уговорить на предательство.
       - Это не предательство, Тверд.
       - И бунт – не предательство?
       - Нет. Нет никакого бунта. Гонец подослан, чтобы увести тебя в город. Нам надо вас разделить. Это очень важно.
       Двубор не торопил Твердимира с ответом. Боярин молчал, размышляя над его словами. Лесные птицы пересвистывались по разные стороны дороги, словно спорили. Левые с правыми, сотниковы с твердимировыми. Кукушка на дятла, куропатка на глухаря, сойка на сойку. Левые вроде бы побеждают. Лишь победно отстучал дятел, понимая, что никакая это не победа:
       - Это и есть предательство, сотник. Даже с выкрученными руками – самое настоящее предательство.
       - Почему? С чего ты взял?
       - Втайне, значит - предательство.

       ***

       Одному Змею известно, как такая ветхая лачуга уцелела в самом центре города. Конёк провален в середине, дыра от второй трубы в крыше не заделана, окна перекошены, небось, и не открываются вовсе, дверь нараспашку заросла малиной. Огород запущен, забор – наперекосяк. Если бы не крики при входе, Вторак и не заметил бы, что в зарослях орешника вообще есть дом.
       - А я говорю – видел! – ворчал старческий голос.
       - А я говорю – глаза залил, вот и привиделось! – Второй голос заметно крепче, моложе.
       Старик не унимался:
       - А я говорю – поутру со Змеева посада на юг летел, высоту набирал!
       - А я говорю – ты коршуна вблизи видел, да с пьяных глаз всё перепутал! – хохотнул второй.
       - Да чтоб тебя! Не хочешь - не верь. Да только не видал я коршуна о кожистых крыльях и голове рогатой.
       - Ещё и голова рогатая! Небось и девку в лапах тащил!
       Старик явно смешался, помолчал. Наконец, буркнул:
       - Какую девку? Причём тут девка?
       - Как причём? Вернётся девка. В подоле принесёт, скажет – Змей снасильничал! – Молодой явно потешался.
       Вторак нашёл калитку, облокотился неудачно – обломал ветхую штакетину, ругнулся, крикнул во двор:
       - Эй, люди добрые! Есть кто? Дайте воды напиться.
       Собеседники замолчали. Волхв подождал, пожал плечами, подумав, что слухи о знаменитом кряжицком гостеприимстве, скорее всего - бахвальство. Наконец стариковский голос снизошёл до ответа:
       - Иди своей дорогой, уважаемый. Не видишь, тут серьёзные люди разгова…
       Голос осёкся, из-за куста показался седой горбун с клюкой. Оказывается, хозяин не просто молчал – ковылял до калитки. И то верно – в таком возрасте идти и говорить одновременно – почти непосильный труд. Вон, простую льняную рубаху с портами и то, небось, носить тяжело. Выцветшие глаза всмотрелись в гостя, лицо переменилось, голос из презрительного стал ворчливым:
       - А, княжий волхв. Заходи, гостем будешь.
       - Откуда меня знаешь?
       - Не ты ли на пиру с братьями за одним столом сидел?
       - Верно, - ухмыльнулся Вторак. Как сам не догадался? На пиру, считай, весь Кряжич на княжеский балкончик глазел. – Дашь воды напиться?
       - Идём.
       Старик обернулся, проскрипел:
       - Жмых, возьми ведро, сходи на колодец, воды на всех гостёв не напасёсся.
       Вторак посмотрел, как чернявый детина, даром что мальчишка - плечи с тележное колесо - не пикнув выполняет приказание старца.
       - Да я могу сам сходить.
       - Не сглазь. Пока хлеба с солью не отведаешь, до хозяйства не допущу.
       Вот оно что. Не гостеприимство заставляет делиться с путником. Общая трапеза привязывает гостя к хозяину, не даёт чинить волшбу. Надо же: сколько стран, столько порядков. В Меттлерштадских весях перед каждым домом стоит колода с топором. Хочешь показать доброе намерение – наколи дровишек, а уж хозяин тебя уважит.
       - Проходи, чего задумался? – Старик развернулся, поплёлся к дому. – Как звать тебя?
       - Вторак.
       - Это по-нашенски?
       - Да. По-нашему - язык сломаешь.
       - Знаю-знаю я те места. Странные люди, странные дома, странные обычаи. Всё странное.
       - Да. Для меня тоже здесь всё в новинку.
       - Не обижайся, вьюнош. Я уже стар, говорю, что вижу.
       - На что обижаться? У тебя - своя правда, у меня – своя. Главное, бороды друг дружке не драть.
       Старик усмехнулся, пропустил волхва вперёд, указал на бадью с водой. В доме кисло пахло брагой, капустой и сыростью. Единственное окошко и так почти не давало света, да ещё и ставня перекосилась, почти прикрыла. С потолка сыпется песок, хоть шапку не снимай. В маленькой печке глубокие трещины, того гляди, до пожара рукой подать.
       Дед ещё раз хмыкнул, казалось, ему нравится смотреть за первым впечатлением гостя.
       - Мудрый ты, вьюнош. Да только если бороды не драть, на гору не влезешь.
       - На какую гору? – Вторак зачерпнул воды, глотнул. Надо же, свежая.
       - Ни на какую, - рассмеялся старик.
       Разговор какой-то бестолковый. Как бы его в нужное русло перевести?
       - Скажи-ка дед. Как получилось, что твой дом почти посреди города стоит и… ну…
       Старик перебил:
       - Никто его не сносит? Говори, не стесняйся.
       - И никто его не сносит.
       Старик уселся за ветхий стол, уже собрался отвечать, но в дом зашёл Жмых с двумя вёдрами воды, отвлёк.
       - Слушай деда, волхв, он тебе сейчас сказки будет рассказывать.
       - Брысь отседова, Змеев правнук! Не перебивай старших!
       Жмых хмыкнул, махнул рукой, пошёл к выходу, пробормотав:
       - Нашёл свежие уши.
       - Брысь сказал! Вьюнош, там в печке, поищи чего.
       В печке обнаружился чугунок с пшённой кашей, ещё тёплой и доска с караваем. Еда перекочевала на стол, старик преломил хлеб, дал кусок Втораку, достал деревянные ложки, соль.
       Ели молча. Дед собирал кашу по краешку, словно она обжигала. Впрочем, многолетнюю привычку не вытравишь.
       Наевшись, дед облизал и убрал ложку, знаком показал Втораку продолжать, а сам начал рассказывать.
       - Зовут меня Горбачём. Вышел я криво, мамку родами убил. Отца ещё до родов на войне с дмитровцами зарубили. Так что, считай меня боярином. Так и выжил, - дед хмыкнул, – княжеская кормилица взяла к себе, выходила.
       - Миродарова?
       - Какой там! Миродарова отца кормилица. Так и стали мы с ним молочными братьями. Вот и упросил он отца выстроить мне этот домик. Вроде как в боярском месте. Домик выстроили, я вырос, да к чему пригоден? Читать выучили, считать. А там миродаров отец вырос, женился, детишки, там, дела всякие. Иногда и ко мне захаживал в гости. Ну, это у него от редкого безделья, а мне каково? Хотел я учёным стать, мозгов не хватило. Волховать пробовал, не слушаются меня травы. Да и не женишься с таким-то горбом – ни богатсва, ни славы. Кому я нужен?
       Вот и Миродар вырос, стал князем. Решил он меня подальше от боярской слободы спровадить. А я же тогда ещё сильный был, дом в порядке содержал, не то, что сейчас. Как я испугался, знал бы ты!
       Горбач крякнул, скрипя суставами, встал из-за стола, поманил волхва в дальний угол к сундуку. Вторак открыл дубовую крышку, ахнул – сундук доверху наполнен ломаными подковами.
       - Всё моё умение, - усмехнулся старик. – За ломаные подковы мне мужики дом чинили. Кто забор поставит, кто печку глиной замажет. В бой не брали – единственный я в своём роду, а так, на потеху, помогали, кто чем мог. Вот, думал, полный сундук наберу да кузнецу продам на гвозди.
       - И?
       Горбач развёл руки, скривился:
       - Руки не доходят.
       - Понятно. А что с Миродаром?
       Старик уселся на сундук, покачал головой.
       - Не хотел Миродар скомороха у себя под боком держать, решил выселить подальше от глаз. Взмолился я ему, мол, в память об отце дай век дожить. Детей нет, помру – тогда и меня по ветру и дом мой хоть на дрова. Тот говорит, не боярин я, не место мне на боярской улице. Я возьми, да сдуру и самому Змею взмолился.
       - Отчего - сдуру?
       - А оттого. Лет двадцать назад это было. Пришёл ко мне старик, попросил воды напиться. Ну, это у нас - вроде присказки. Воды не подать – подлее и выдумать нельзя. «Что за беда у тебя, Горбач?», говорит. Говорю, выгоняет Миродар с места, вырос, говорю, руки дошли. «Не бойся, Горбач, не дойдут до твоего дома его руки. Сын у него родился, не до тебя ему». А я в страхе весь возьми да ляпни, мол, а сын вырастет – у сына руки дойдут?» А он так подмигнул мне: «Не бойся Горбач, ни у кого до твоего дома руки не дойдут. Пока Змея не увидишь, живи спокойно».
       - Что же это за старик был?
       - Откуда мне знать… мож, колдун какой.
       - Почему – колдун?
       - Серой несёт за версту.
       - Серой? – глаза Вторака сузились.
       - Да. – старик ничего не заметил, продолжал спокойно. - Говорят, колдунам сера нужна – золото из свинца добывать.
       - Понятно. И что дальше?
       - Ничего, живу. Да только с тех пор никто меня не трогает. Я поначалу обрадовался, а потом… да чего там, сам видишь. У князей руки не доходят мне дом ломать, а у меня – чинить. То болезни, то ещё чего. И не поймёшь, оберег на мне Змеев или проклятие. Да только чую я, мученьям моим конец пришёл.
       Вторак и не ожидал, что разговор сам на нужную тропку свернёт, сказал недоверчиво:
       - Неужто, Змея увидал?
       - Увидал. Сегодня поутру от самой Башни на юг летел.
       - Рано просыпаешься?
       - Дык у меня ж к утру суставы ломить начинает. Вышел прогуляться, рассвет едва начался, а смотрю – от Змеевой Башни – тень летит.
       - Никого на шее Змея не видел?
       - Кого?
       - Ну, может быть на шее кто сидел. Ездок.
       - Не, не видел. Туман утренний, сам понимаешь.
       - Может, к шее прижался…
       - Может и прижался. В сумерках не особенно разглядишь. Главное другое. Оберег с дома снят.
       - Какой? А, ты о том, что ни у кого руки до дома не дойдут?
       - Ну.
       - Так может быть, снесут твой дом.
       - А пусть снесут. Теперь уж и мне немного осталось. Вишь, пожил, подков целый сундук наломал, пора и в могилу. Благо, Жмых вырос, не пропадёт.
       - Так это – сын? – надо было сменить тему, пока сердце от волнения не выскочило из груди.
       - Подкидыш. Правда, сдаётся мне, что и сын.
       - Как же так?
       - Давняя история. Лет пятнадцать назад посмеялась надо мной девка таборная. Мне уже за сорок, а она сжалилась, пустила под подол. Я к ней всей душой, да видно напрасно – умчалась с табором, только и видели. А через год подкинули мне младенца. Жмыха.
       - Стало быть, не посмеялась? Род спасла? Есть у таборников такой обычай к увечным. От их богов завет древний.
       - Может быть, может быть. Я их богов не понимаю, может у них так положено. За Жмыха я конечно ни на кого зла не держу.
       - Ну, спасибо, старик, за истории твои, пора мне по княжьим делам.
       - Иди, вьюнош, иди. В твоём возрасте спешка – дело обычное.
       Вторак вышел, услышал со спины:
       - В следующий раз за водой отправлю.
       - Замётано, - покачал головой в беззвучном смехе.
       Во дворе, на завалинке под забором, в тенёчке сидел хмурый Жмых, смотрел исподлобья на приближающегося волхва. Вторак подошёл к калитке, протянул руку, застыл, вспоминая, куда открывается, услышал тихий свист. Обернулся к парню:
       - Чего?
       - Подь. Садись.
       Вторак не стал торопить Жмыха, и так видно, что слова даются ему с трудом.
       - Ну, в общем, это. Не верь ты ему.
       - Ты о чём, о Змее?
       - Да чего там Змей! – вспылил детина, - Змей он, да и… Змей с ним. Он этого Змея в каждой вороне видит, всё о своём проклятии толкует. Я про подкидыша.
       - Так ты не подкидыш?
       Жмых понурился, сжал губы.
       - Подкидыш. Только не таборный. Не таборный, понятно?
       - А чего такое? Вон, кузнец ваш – таборник. Чего ты стесняешься? Да и не похож ты на них. Разве только… - волхв посмотрел на курчавые волосы парня.
       - Чего?
       - Нет, ничего. Совсем не похож.

       Глава четвёртая

       Странные они, кряжицкие. Все люди от одного корня вышли, а эти словно гордятся своей мастью. Ну, к примеру, Жмых – таборник. И что? Таборники и сами уже начали забывать, почему покинули земли Раджина, какой завет выполняют. А вслед за ними уже и другие народы считают вечных скитальцев, сеятелей жизни и ремёсел изгоями, нечистой кровью. Скольким таким вот горбачам они линию рода спасли? Сколько девок таборных осталось в деревнях и весях, выправляя внутрисемейную кровь? Сколько ремёсел перенесли они по всему свету? Не для себя, для всех людей!
       А сейчас?
       Не ровен час, на таборников вообще охоту откроют, тогда жди настоящей беды – не останется на земле сеятелей, некому будет густеющую кровь разбавить, грязь вычистить, научить новому, перенести опыт.
       И со Змеем этим тоже не всё понятно. Допустим, видел Горбач. Это что же значит? Гарагараахат начал торопиться, потерял осторожность? Что же вынуждает его везде быть лично? И что у него идёт не так, если раньше он умело пресекал все слухи о Змее, а теперь даже почти не таится? Нет никаких сомнений – если Змей существует, то это его, колдуна Змей. Больше никому такого зверя не приручить. Да и сера… примета для колдуна ненадёжная, а всё таки, всё таки…
       Сам не заметил, как оказался у Восточных ворот. Подивился Змеевой сотне на городской стене, поднялся по лесенке, подошёл к ближайшему воину.
       - Снова кого-то встречаете? Что за почёт?
       Змеев воин чуть повернул голову, бледное лицо бесстрастно, чёрные глаза пронзительно сверкнули, но промолчал, лишь чуть присвистнул. Немой, что ли?
       - Что такое? – раздалось из-за спины. Вторак обернулся. На него не мигая смотрел Змеев десятник. Такой же бледный весь в чёрном, за спиной костяные рукояти мечей. Только чуть повыше воина. Вторак пожал плечами:
       - Да вот. Спросил, кого ожидаете, что всей сотней на стену высыпали.
       - Такое правило. К приезду сотника. Мы должны быть на стенах.
       - Сотник уже возвращается? Так быстро? В Меттлерштадте охота с неделю длится.
       - Иные порядки. Дичья много. Подготовки не нужно.
       Странно как говорит. Длинные предложения ему не даются что ли?
       Из леса показались первые всадники. Десятка Ерша? Отсюда не видно. А дальше кто? Один из братьев и Змеев сотник. Этого ни с кем не спутаешь, а вот из братьев – кто? Тверд, понял Вторак. А где же старший?

       ***

       Поутру тысяча Мечислава вышла из леса, войско расползлось по опушке, накормить лошадей свежей травой. Мечислав поглядывал на стены Кряжича, вроде бы всё спокойно. Как там брат, усмирил бунтовщиков? В посадах всё тихо, дымки над избами, собаки брешут, петухи нет-нет, да кукарекнут. Стадо коров возвращается с выпаса, двое босых мальчишек в рубахах, без порток, зато с хворостинами подгоняют скотину. Тишь да гладь.
       Князь направил коня к Пескарке, обрадованные воины пустились следом. Кто-то и обогнал, но это не важно, дело князя - дать направление. Добрался до плёса, где голые воины уже мыли и начёсывали рассёдланных лошадей, с благодарностью принимающих заботу, отдал коня десятнику годов шестнадцати, начал раздеваться.
       Купался долго и с удовольствием. Если заплыть на стремнину, можно побороться с течением, забава, почти забытая с детства. Тихомир встал выше всех по течению, одёжу уже постирал, теперь степенно, с достоинством трёт себя лыком. Воины вывели лошадей из мутной воды, начали искать место, где помыться самим.
       Накупавшись, князь вышел на песок, разогретые мышцы гудят, поймал на лице глупую счастливую улыбку. И правда – давно так не отдыхал. Чуть обсох на солнышке, натянул штаны, лицом к реке уселся на траву, сорвал соломинку. Утреннее солнце греет спину, прямо жарит на угольях. Запах травы опьянил, князь откинулся - руки за голову, ноги вытянул. Так, под конское ржание да мужской хохот и задремал.

       Блиц

       Копейщики Тихомира перегородили ведущую к Магистрату улицу. Мечислав стоял в первом ряду, в центре, посматривал на пятидесятника да волнующихся напротив ремесленников. Брат со своими пращниками обходили дальними улицами, надо выстоять, пока займут позиции.
       Мечники Ульриха перекрыли две боковые улицы рыночной площади, но идти на них дураков нет, явно попрут на тихомировцев, даром, что - тех сегодня вооружили запасными древками без наконечников. Что ж, кто дубья в руке не держал, тому не понять, как с простой рогатиной на медведя идти. А медведь перед копейщиками встал столапый, грозный, ещё не набравший свирепости для броска, но уже начинающий раскачиваться, вставать с четверенек.
       Не успел вчера глашатай прочитать новый указ по налогам для гильдий, народ разбежался по трактирам накачиваться праведным гневом и густым чёрным элем. Или наоборот: густым чёрным гневом и праведным элем. Или даже - густым чёрным праведным гневным элем. Мечислав усмехнулся: вечно в минуту опасности в голову лезет всякая ерунда.
       С полгода назад Магистрат понизил ввозные пошлины на ячмень, чем сразу воспользовались Змеевы купцы: цена упала до бросовой, зато пиво полилось рекой - не успевали выпивать. Разорившиеся пивовары выливали прямо на мостовые, весь город провонял сладко-горьким. Тогда их разогнали быстро, благо - глава города заверил бунтующих, что все излишки Змеевы купцы скупят по достойной цене и отвезут в соседние княжества.
       А вот пахари – народ простой, обиделись: теперь за зерно не выручишь, куда его девать? Да ещё Магистрат не придумал ничего лучше, чем поднять налоги на ячмень и снизить на рис и пшеницу. Не могли дождаться, пока распродадутся старые запасы? Лишнего мюнце восхотели, хапуги?
       Стоят, пахари, ропщут, ждут первого плевка в сторону тихомировцев. Тогда пощады не жди – разорвут. Глашатай спрятался в Магистрате - ждал бойню, после которой можно будет зачитать притихшим горожанам указ Магистрата о… как же её? Компенсации! Часть прибыли с пива Змеево племя решило отдать крестьянам, но этот указ нужно прочитать в своё время – сразу после побоища. Чтобы обиженные решили, что это - их, пусть небольшая, но - победа.
       Короткое древко намокло от пота, скользит. Мечислав по очереди вытер руки о штаны, шмыгнул носом. Лишь бы брат успел. Не зря же Ульрих определил Тверда в пращники – глаз зоркий, бросок меткий, почти сразу стал десятником, хоть в подчинении у него теперь ученики и постарше есть. И на год, и на два, даже те, кто уже лук осваивать начал.
       Но сегодня убивать не велено, только колотить, потому и пращи с древками.
       - Чего вылупился, щенок? – грузный бородатый крестьянин, с пяти шагов разящий перегаром, показал кулак Мечиславу. – Усмехается он. Ждёшь лёгкой драки?
       Ага, сейчас заговорю, жди. Ляпнешь слово не к месту, поймут неправильно, начнётся свалка – полетят клочки по закоулочкам.
       В разношерстной толпе мелькнуло знакомое лицо. Или показалось? Они все сейчас знакомые, всех видал на улицах да в кабаках. Да некоторых ещё и в борделях, куда друзья-гильдейцы затащили пару раз. Брата не взяли, мал ещё, обещали на следующий год. Мал… вон плечи какие, не всякому кузнецу впору. Боги, о чём думаешь, Мечислав? Вспомнил Марту-искусницу? Скорее бы уже началось.
       Дикий свист раздался за спинами недовольных крестьян. Вот и славно, Твердовы ребята перекрыли последнюю улицу.
       - Копья к бою! – ломающимся голосом крикнул пятидесятник. Хоть в руках и не копья, да в настоящем бою команда не изменится.
       Толпа возмущённо зарычала, начала недовольно разворачиваться. Видать, первый залп камней достиг спин бунтарей.
       - Вперёд!
       Зря думают, что задние копейщики меняются с передними, когда те устанут. То есть, и так, конечно, бывает. В настоящем бою доспешные устают быстрее. А сейчас, при разгоне мужичья, задние передают древки взамен поломаных о спины и плечи неповоротливого противника.
       Охаживая толпу бок-о-бок с пятидесятником Мечислав мельком с благодарностью вспомнил науку Тихомира. Как дрался с братом в коровнике, стараясь не задеть палкой морды животных. Как учил на тренировках удары и тычки в самые больные места, защищённые многослойной кожей с пришитыми мешочками, наполненными кровью. Сейчас всё это ох как пригодилось.
       Пятидесятник чуть поспешил, выдвинулся на корпус, и - рухнул, сражённый стрелой. Толпа ахнула – все безоружные, такого не может быть!
       Мечислав обшарил окна домов, нашёл приоткрытое.
       - Справа! Второй этаж! Первый ряд – держать толпу, второй – в дом, быстро!
       Крестьян молотили уже лежащих на земле - от злости, от души. Разбивали в кровь лица, с наслаждением выбивали зубы. Ярость за товарища – какая ещё нужна причина для побоища? И какие ещё могут быть приказы, кроме «убивать, убивать и убивать!»?
       - Стоять! Прекратить!! Не сметь!!!
       Голос показался чужим, сорвавшимся на визг.
       - Приказываю немедленно прекратить!
       Для непонятливых Мечислав вдарил палкой. По своим. Спина, бок, шея - что попадётся. Кто поголовастей – начал помогать сотнику. Задние послушно передавали древки: не их забота, кого колотить.
       - Встать в строй! Держать линию!
       И – мужичью, что с надеждой смотрело на неожиданного спасителя:
       - Эй, вы! Все в центр, мигом!!!
       Стонущие бунтари послушно подбирали своих, оттаскивали от разъярённых копейщиков в центр плаца.
       - Капут нам, - буркнул разгорячённый, со слипшимися от пота волосами сосед слева. - Ульрих прибьёт к щиту и прикажет пращникам тренироваться.
       - Что с пятидесятником?
       - В голову. Шлем к голове пришпилил. Почти по самое оперение.
       - Насмерть, - закончил за товарища Мечислав.
       - Насмерть.
       - Где эта… скотина?
       Из гостиницы, откуда стреляли, копейщики выволакивали испуганного избитого хозяина и тело стрелка. Того в запале забили палками как бешенную собаку.
       - Не сбежал, - крикнул довольный тихомировец, волокущий мертвеца за ногу, - не успел! Хотел крышами уйти, сволочь.
       - Что у вас стряслось? – Тихомир и сам всё видел, но смерть ученика не укладывалась в голове.
       - Арбалетчик. В доме. Вон в том.
       Грузный учитель подошел к покойнику, повертел в руках оружие, начал расстёгивать ворот стрелка, осматривать. Нахмурился так, что недавние бунтари сжались ещё плотнее.
       - Нет, Мечислав. Это не просто арбалетчик.
       - А кто? - не понял юноша. Вместо ответа Тихомир протянул снятый с шеи оберег. Лазутчик старался: оторвал тело, даже голову, остался лишь берестяной клок волос. Да кто же в Меттлерштадте делает берестяные обереги? – Лесовик?
       - Лесовик. Наш, кряжицкий. Молись за пятидесятника, чтобы ему боги эля налили в самый большой кубок.
       - Чего? – понимание никогда не приходит сразу.
       - Того! Ольгерд-пятидесятник. Запомни это имя, сынок. Твой первый кровник, первая заместительная жертва. Благодаря ему, ты остался сегодня живым. Не вздумай его забыть. Боги не прощают слабых памятью.

       Доннер

       - Не тревожь его, - послышался издалека голос Тихомира. – Видишь, человек отдыхает.
       Мечислав глубоко с удовольствием вздохнул, пробубнил сквозь сон:
       - Нет-нет, я уже выспался. Чего там?
       Открыл глаза, сквозь сонную пелену увидел давешнего десятника с блюдом.
       - Князь, конь вымыт. Поешь чего?
       - Клади блюдо. – С силой вдавил ладонями глаза, зевнул, так что чуть челюсти не свело, - Тихомир, давай ко мне.
       - Я уже сыт.
       - Уже? Это ж, сколько времени я проспал?
       - Почти до полудня. Ешь.
       Мечислав уселся, взял с блюда варёную оленью печень, кубок с рубиновым вином, с наслаждением откусил.
       - Славная охота, - заговорил с набитым ртом. - Не ожидал, что когда-нибудь выберусь из простых загонщиков, да пеших воинов. Садись, Тихомир, в ногах правды нет.
       Воевода потоптался, уселся на траву, отломил кусок хлеба. Жевал вяло, словно в рот не лезло. Князь осмотрелся, воины подходят к котлам, набирают разваренное мясо в деревянные миски, жуют прямо на ходу. Кто-то черпает кружкой густое луковое варево, обжигается, беззлобно бранится.
       - Ой, запах какой! Слышь, десятник! Принеси и мне, что ли. И воеводе.
       Десятник, гордый служеньем князю, схватил посуду, вприпрыжку побежал к ближайшему котлу. Мечислав посмотрел ему вслед, покачал головой.
       - Дети. Совсем дети. Кто постарше – всадники, а пешие… посмотри, Тихомир.
       - Что делать, - Воевода пожал плечами. – Старшие сыновья остаются на хозяйстве. Младшим всего две дороги: в подмастерья, да в наёмники. А ежели ни на что не пригодны – в робяты, сироты. Я самый младший в семье. В строю с десяти лет, в четырнадцать стал сотником. Миродар в шестнадцать уже княжил. – Указал на возвращающегося паренька. – Вот, в его возрасте. Это мы, князь, были дети.
       Тихомир помолчал, принял посудину с варевом, дождался, пока десятник отойдёт, повторил:
       - Это мы были детьми, Мечислав, мы.
       Молча тянули луковую на мясе похлёбку, закусывали размоченной лепёшкой, чтобы не обжигать нёбо и язык. Мечислав подобрал со дна последние крохи пшёнки, откинул миску, постучал себя ладонями по животу, сыто рыгнул.
       - Чего смурной, Тихомир? Словно что не так на этом свете.
       - А чего на нём так? Ты отдохнул?
       - Ещё как, на целую неделю!
       - Сколько проспал?
       - Вам виднее, - рассмеялся князь, - я же спал. До полудня.
       - До полудня. С утра до полудня, князь, ты со своей тысячей купался и отдыхал у стен Кряжича, и за всё это время твой брат даже не вышел, не проведал.
       - Ну, - пожал плечами Мечислав, - он вчера бунт гасил, сейчас, небось, что-то с боярами решает.
       - И минутки для родного брата не нашёл? Не знаю, не знаю, князь. Может быть, решает. А может уже решил.
       Мечислав застыл, уткнулся взглядом куда-то вдаль, пальцы растирают недоеденную краюху, крошки падают на траву, штаны. Очнулся. Голос глухой: рык, а не голос.
       - Ты, что же это, Змеев сын, раньше не сказал?
       - Две причины. Надо было проверить, не решать с кондачка. Это первая.
       - А вторая?
       - Ты был голоден. Скажи я раньше, так ты и не поел бы.

       ***

       Тверд стоял на городской стене в окружении бояр и Змеева сотника, молча смотрел на брата и его тысячу, подошедшую к самым воротам. Плотники колотили молотками, мешали собраться с мыслями. Лучники внутри города встали наизготовку – тетивы накинуты, стрелы воткнуты в землю. Разминают руки, разогревают мышцы, хорошо - брат не видит: нрав у него горячий, неровен час - бросится на стены с голыми руками. Вторак куда-то пропал, чтоб его, совета взять не у кого.
       - Не хочу воевать с братом, - шепнул боярин, но Двубор, кажется, расслышал.
       - Битвы не будет. Я хорошо знаю людей.
       Твердимир повернулся к сотнику, неловко ухмыльнулся.
       - Знаешь? Так какого Змея тебе это понадобилось?
       - Я говорил. Мы выполняем волю Отца. Что ты сделаешь с боярами, если не подчинятся твоей воле?
       Снаружи послышался шум, боярин посмотрел в ту сторону. Мечислав направил коня к воротам, задрал голову.
       - Привет, брат!

       ***

       - Здравствуй, Мечислав, - ответил со стены знакомый голос.
       Мечислав помнил с детства – если щуриться, окружающим мерещится улыбка.
       - Чего грустный какой? Плохо спалось? Я на Пескарке прекрасно выспался.
       - Я видел.
       - Видел? Что ж не навестил брата, ежели видел? Я бы тебя олениной угостил. Хороший оленёнок, молодой, мягкий.
       - Дела городские, брат. Только и успел одним глазком узреть.
       - Понимаю, понимаю.
       Помолчали, разглядывая окрестности. Наконец Мечислав не выдержал.
       - Чего надумал, серьга?

       Глава пятая

       Волхв ворвался в каморку, когда Милана перекладывала вышивку в пяльцы. Растрёпаный, глаза встревожены, даже не заметил, что она в одной лишь нижней рубахе. Милана лишь бровь подняла – не дело для княгини, пусть и будущей, по холопьим пустякам тревожиться.
       - Милка, вставай, одевайся мигом.
       - Что случилось? – ледяным голосом процедила девушка, пропустив сквозь уши панибратское «Милка». Бровь выгнулась луком, быть волхву на конюшне поротым.
       - Мигом, говорю. Иначе братья друг дружку порешат.
       Глаза Миланы расширились, укололась, не почувствовав боли. Второй раз, уже специально – больно, жива, не спит.
       - Где?
       - У Восточных ворот, бегом.
       Руки схватили сарафан, начали судорожно перебирать подол.
       - Я мигом, погоди.
       - Некогда годить, беги сама, я по делам.
       И метнулся в сторону. Куда? Дверь хлопнула. Это какая, одеваясь и оправляя волосы, думала девушка. Близкая. В светлицу что ли? Босиком выбежала в главную палату, распахнула дверцу. Так и есть, волховы сапоги громыхают по ступеням.
       - Ты куда?
       - Беги, беги, мне тут надо. Я недолго, - раздалось сверху.
       Бросилась к выходу, ступеньки подставили спины под ноги. Вот оно, чутьё бабье, подумалось на бегу. Всю ночь глаз не сомкнула, такая тишина стояла. А теперь вспомнила - так же тихо было перед изгнанием Четвертака.

       Блиц

       Кордонец кряхтя забрался на ступеньки, передумал, сел на завалинку в тенёчке перед теремом во дворе. Все в княжьем доме знали, что он любит свежий воздух и в отсутствии Четвертака обходились по-простому. Милана вышла спустя несколько минут, улыбается, поглаживает округлый животик. Старик с любовью посмотрел на правнучку, улыбнулся, пошамкал беззубым ртом. Юная женщина едва заметно поклонилась, прошла к скамейке, села рядом.
       - Здравствуй, дедушка.
       - Здравствуй, милая. Как твоё здоровье? Плод хорошо несётся?
       - Всё хорошо, дедушка. Мамка ухаживает, старшие сёстры помогают.
       - Старшие сёстры? Это хорошо, милая. Я вот о них с тобой поговорить пришёл.
       Милана настороженно посмотрела на прадеда.
       - О чём, дедушка? О чём ты пришёл говорить?
       - Не волнуйся, тебе нельзя…
       - … дедушка, ты медлишь, а мне всё хуже.
       - Да, ты права, не буду тянуть. Тебе нужно переехать в наш терем. Там вся родня, тебе помогут, защитят.
       - Защитят? От чего? От чего меня надо защищать?
       - Понимаешь, Миланушка, - Кордонец замолчал, посмотрел на забор, ворота, осмотрел двор. Наконец решился. – Четвертак не вернётся в город.
       В долгом молчании можно услышать шелест листьев, жужжание насекомых.
       - Как? Как, не вернётся? Его убьют?
       - Нет. То есть, ну как. Может быть, его убьют в бою. Но не наши. Мы просто не пустим его обратно в город. В город вернутся братья. Помнишь изгнанных братьев?
       - Помню. Но как они вернутся? У него же армия. Воробей, Вырвибок, ещё бояре.
       - Они не будут воевать на его стороне. Мы собрали армию не для него.
       - А для кого?
       - Для Кряжича. Войска уже возвращаются в город. Вечером сюда придут бояре и скажут жёнам Четвертака, чтобы они собирались. Через неделю Четвертака пустят в терем забрать их и детей. И тогда он может попробовать отомстить. Тебе нужно переехать к нам. Понимаешь?
       - Понимаю, дедушка. А как же?.. – Милана показала на живот.
       - Это твоё дитё. – Кордонец посмотрел в глаза Миланы, поправился, - наше дитё. Мы его примем. Всё будет хорошо.
       - Всё будет хорошо? – Милана говорила тихо, сил не осталось, всё, чего она добилась, рушилось, словно песочный замок под дождём. Или под пяткой Мечислава. - Кому я теперь нужна, дедушка? За кого я теперь пойду?
       - Не бойся деточка, всё будет хорошо. Но тебе надо вернуться в наш терем.
       - Хорошо. Завтра…
       - Нет. Сегодня, сейчас.
       - Почему?
       - Ты узнала то, чего знать нельзя. Я приказал запрягать для тебя повозку, сейчас она приедет. Позови мамку, скажи, что хочешь погостить.
       - Хорошо, дедушка. – Милана повернулась к входной двери, - Мамка, мамочка!
       Дверь распахнулась так быстро, будто мамка ждала прямо за дверью. Впрочем, кто её знает, ведьму. Переваливаясь с ноги на ногу, бабка ковыляла к скамеечке, причитая на ходу:
       - Чего тебе, деточка, чего милая? Водички или ещё чего?
       - Соскучилась я мамка, по-своим. Отпусти в родной дом, повидаться.
       - Да кто же тебе запретит, миленькая? Езжай! Только смотри, не растрясись в пути. Кордонец, пригляди за внучкой, ладно?
       - Пригляжу, мамка, пригляжу.
       Милана недоумевающе посмотрела на мамку, на прадеда, но от подозрений её отвлёк топот копыт. Повозка, запряжённая двойкой лошадей, остановилась около ворот. Кордонец поднялся с хрустом в коленях, протянул правнучке руку. Возница спрыгнул, подбежал, помог дойти, забраться. Улыбнулся Милане, посмотрел на хозяина, дождался кивка. Мигом очутился на облучке, схватился за вожжи. Пока не тронулись, Милана сделала несколько едва заметных жестов мамке, та едва заметно кивнула.
       - Н-н-о, родимые!
       Всю Восточную проехали молча, качка убаюкивала, Милана не сразу поняла.
       - Мы же не в терем едем, дедушка?
       - В терем, милая. Только за город. Не терем – настоящая крепость. Там мы будем в безопасности.
       - В безопасности. Да, в безопасности.
       Милана ещё какое-то время смотрела на дома, на городские ворота и когда уже выехали, вдруг подхватилась.
       - Дедушка! Как она так легко отпустила, а? Ведь никогда такой доброй не была! Вы с ней договорились?
       - Договорились. Как бы она отказала?
       - Значит, там - опасно?
       - Только для тебя, моя милая, только для тебя.

       Доннер

       Чувствовалось напряжение города, готового проглотить очередного князя.
       Во дворе собрались прибывшие наёмники. Не было только сабельщиков: те после пира, на утро, уехали в Озёрск. Взяли расчёт и толпой отправились пропивать. Или, на что там серебро тратят? А эти, пришлые со Срединограда, хмурые, собранные, в полном доспехе и… растерянные? Точно, растерянные.
       Восточная пуста, лишь в переулках на колодах сидят такие же растерянные копейщики, да у самых ворот мужичьё снова поднимает проклятый щит. Теперь уже крепят намертво, на длинные кованые гвозди. Впрочем, уже закрепили, последний плотник бросил молоток на землю и начал, кряхтя спускаться по верёвке.
       Протолкавшись сквозь строй лучников, Милана ступила на лесенку. Не её здесь место, но наёмники расступались, давали пройти. Впрочем, не особенно она и скрывалась, добыча княжья.
       - Дела городские, брат, - услышала голос Тверда. - Только и успел одним глазком узреть.
       После короткой паузы снизу раздался знакомый голос:
       - Понимаю, понимаю.
       К самой стене протолкнуться не дали, растерянно осматривалась, искала щёлочку. Наконец, снизу раздалось:
       - Чего надумал, серьга?
       Почему – «серьга»? Причём тут серьга? Но Тверд, видимо понял, ответил упавшим голосом:
       - Так будет лучше, серьга. Не место двоим в городе.
       Милана нашла местечко у бойницы меж двух Змеевых воинов, выглянула.
       Мечислав поймал её взгляд, улыбнулся:
       - А вот и суженая моя. Не бойся, встань в полный рост.
       Сразу появилось место, стало свободно, девушка вытянулась, опёрлась о частокол.
       - Ну, что, суженая. Гонит нас брат.
       Долго не знала, чем ответить, бежала развести, примирить, исправить, но губы ответили против воли:
       - Почему «нас», Мечислав? Меня никто не гонит.
       Гул, ропот воинов, где одобрительный, где гневный, придал девушке сил.
       - Я – кряжицкая боярыня, воин. Моё первое дело – город. И если моего слова хватит, чтобы ты его не спалил, прошу – не пали мой город.
       На плечо легла сухая рука, тихонько сжала, Милана обернулась, посмотрела в глаза прадеда - скорбные и одобряющие. Повернулась к Мечиславу, тот словно осел в седле, спина сгорбилась, плечи опустились. Наконец, встрепенулся, расправился, повертел головой в разные стороны, подбородок горделиво задран.
       - Ну, что ж. Слово боярыни – закон. Ухожу я, Тверд. Твоя взяла.
       Воин развернул коня, пустил по мосту, провёл между расступившихся товарищей. Прошёл по дороге шагов двадцать, обернулся:
       - Эй, дружина! Осады не будет. На брата я не пойду. Снимаемся, идём счастья искать!
       Подождал, осмотрел хмурых воинов, глаз зацепился за Ерша.
       - Ну? Ёрш! Что же ты?
       Ёрш помялся, передёрнул плечами, наконец, решился:
       - Я, Мечислав, своё серебро в казну города сдал. Получается, присягнул.
       - Вот оно что… - бывший князь окинул взглядом остальное войско. – Кто ещё остаётся?
       - Не обижайся, Мечислав, - сказал другой сотник, не знакомый Милане, - ты нам платил из Змеевой казны. Чем теперь заплатишь?
       Мечислав лишь развёл руки:
       - Ничем. Нет ни города, ни серебра. Есть только дальняя дорога. Больше нет ничего.
       Воины, вначале робко, потом смелее начали покидать строй, отходить к мосту, словно защищая его от остальных. Как же так легко бросают предводителя. Или труднее всего было ей, Милане, да чуть легче Ершу? Осталось не более сотни во главе с Тихомиром.
       - Тихомир. А ты? Как братьев делить будешь?
       Воевода набрал в грудь воздуха, казалось, сейчас закричит. Удержался.
       - Моя воля, я бы вас обоих пополам разделил. Чтобы четверо стало.
       И пустил коня к Мечиславу. Милана вздрогнула от крика Тверда.
       - Тихомир! Ты-то куда? Оставайся!
       - На кудыкину гору, - крикнул воевода так громко, словно стоял с Миланой рядом. – Вас вон сколько, а я завсегда за слабых был. Да и не платил ты мне. Ни сам, ни серебром Змеевым.
       Воевода смачно плюнул на дорогу и поскакал догонять Мечислава. Пристроился справа, положил руку на плечо, тряханул. Тот накрыл своей ладонью, похлопал.
       Тверд не решился открывать ворота, велел пропускать воинов по одному, опасаясь засады. Оставшаяся на стороне Мечислава сотня долго не могла сдвинуться с места, словно разрывалась между долгом и тёплым домом. Человек тридцать выбрали дом, остальные поскакали к изгою.
       Калитка втянула в себя войско, те спешивались, отдавали оружие новому князю, целовали его меч, присягали на верность Кряжичу и боярам, а Милана всё стояла на городской стене и смотрела вслед Мечиславу, что уже почти пропал за пригорком. А если она от него уже понесла? Сейчас-то не выяснишь. Надо на всякий случай…

       ***

       Топот копыт от терема вывел из раздумий. Волхв скакал к воротам, словно удирал от Змея. Осадил Звёздочку рядом с Твердом, откинул длинные волосы:
       - Бывай, князь! Рядом с твоим теремом дом чахлый стоит. Сегодня ночью его хозяин помер. У него сын есть, Жмыхом зовут. Присмотрись к нему, славный воин может получиться.
       Волхв дёрнул повод, и на полном скаку так ловко выскочил в калитку, что показалось, будто прошёл сквозь дубовые доски.

       ***

       До леса оставалось несколько сотен шагов, вошли в низину, Кряжич спрятался за холмом.
       - Не реви, - буркнул Тихомир. – Не реви и не оглядывайся.
       - Я и не реву. И не оглядываюсь. И до леса дойдём, не оглянусь.
       - Молодец. И не реви.
       - Да не реву я, видишь?
       Мечислав посмотрел на Тихомира.
       - Вижу.
       - То-то.
       - Вижу, что слёз нет. А ещё вижу, что ревёшь. Нельзя тебе сейчас. Все, кто пошёл за тобой, смотрят. На тебя смотрят, князь.
       - Кто там пошёл… сотни нет.
       - Привык тысячами командовать? Ничего, жизнь тебя ещё не так ударит. Оглохнешь.
       - Что, и эти сбегут? И ты бросишь?
       - Я, допустим, не сбегу. Некуда мне бежать.
       - К жене под бок. К школе своей. Людям всегда есть куда бежать.
       - Эх, не хотел я тебе говорить. Померла жена. Маялся я, места себе не находил. Потом продал свою долю в школе, да и пошёл за вами. Вы же мне роднее всех стали. Да и я для вас… жена говорила, троих по говору не различает. А теперь я словно опять Миродара вспомнил. Эй-эй! Не смей реветь. Люди смотрят. На тебя.
       Мечислав нащупал через рубаху серьгу, покатал в пальцах, плечи сами собой затряслись. До последних слов воеводы ещё держался, но упоминание об отце пробило последнюю стенку. Держаться. Держаться, Змей побери!
       - Придержи воинов.
       Пустил коня галопом к лесу. Ветер срывал слёзы, конь ворвался в подлесок, сам замедлил бег. Мечислав оглянулся, не видать никого. Остановил коня, сполз на землю, в самый малинник, чтобы колючки драли кожу, зарыдал в голос.
       За что? За что, боги? Ведь ни себе, ни брату не изменял. Заботился, как мог, уступал и в малом, и в большом, и в великом.
       Недели не прошло - ни города, ни брата, ни будущего. А ведь кто-то пошёл следом. Куда их вести? В лиходеи дорожные? Говорят, на островах за Меттлерштадтом был благородный лесной разбойник. В разбойники пойти? Грабить караваны, раздавать награбленное черни? Чем я тогда отличусь от тех, кого брат пожалел? Кто, приняв за торговца, отца на колесе распял? Торговцы-то причём? За что? За что? За что…
       Очнулся, осмотрел полянку. Полянка? Откуда она здесь? Мелкие деревца выдернуты с корнем, раскиданы в разные стороны. Мечислав сидит на коленях посредине. От валуна, о который споткнулся в ярости, осталась лишь кучка щебня, пальцы разбиты в кровь. И одежда вся изорвана, сам исцарапан. Может быть, эта боль и привела в себя? Может быть, мужчине, чтобы заглушить боль душевную, надо вывести её наружу, на тело? Чтобы саднили ободранные костяшки, чтобы мышцы болели?
       Прислушался к себе. Нет. Душевная боль никуда не делась. Забилась в страхе в самый дальний уголок, ждёт. Жди, придёт твоё время.
       Поднялся, подошёл к коню, боязливо косящему на хозяина, погладил трясущийся бок, похлопал дружески. Не бойся, дружище. Вскочил без стремян с места, конь повернул голову, кивнул - совсем другое дело, уважаю. Куда теперь, хозяин? Мечислав едва заметно дёрнул повод.
       - Давай к Тихомиру.

       Воевода стоял на опушке. Рядом - спешившиеся воины, шесть или семь десятков. Не дурно. Для разбойничьей ватаги – даже с лишком. Ухмыльнулся, дёрнул повод. Тихомир проследил за взглядом десятника, обернулся. - Всё в порядке? Дорога безопасна? Слыхал, тут медведь-людоед повадился девок в малиннике драть.
       - Ни медведя, ни малинника. Дорога чиста, - поддержал Мечислав одну ложь другой.
       Кто-то из воинов уважительно присвистнул:
       - То-то он так орал, убежать не смог.
       Тихомир залез в седельную сумку, достал запасные портки, рубаху, передал Мечиславу.
       - Подвяжешь пока что, потом ушьёшь.
       - Не надо! – вмешался десятник. – Моё ему впору!
       Мальчишка бросился к своему коню, Мечислав с лёгкой улыбкой посмотрел ему вслед.
       - Как тебя звать-то?
       - Огниво, князь. – Парень принёс свою одежду, передал.
       - Не князь боле. Убери к себе, у меня тоже котомка есть. Убери.
       Оглядел воинов, в голову пришла мысль.
       - Сотники есть?
       Сам видел – нет сотников, но спросить надо.
       - Пятидесятники?
       Снова молчание. Пятидесятников Мечислав в лицо знал не всех.
       - Десятники?
       Вышло двое помимо Огнива.
       - У кого опыта боле?
       Один выступил вперёд, показал на Огниво:
       - Он дольше всех нас тут. Нас нанимали последним набором.
       - Огниво, ты – сотник. – Поманил вышедшего десятника, - как звать?
       - Корень.
       - Ты – пятидесятник.
       Ткнул пальцем в третьего:
       - Имя.
       - Заслон.
       - Будешь вторым пятидесятником. Ставлю задачу. Разделить войско надвое, разбить на десятки. Корень, Заслон! Наперво себе берите тех, кого знаете лично, остальные – как придётся. Назначьте десятников. Мы – войско, а не толпа.
       Оглянулся на воеводу, тот поощрительно подмигнул. Взглядом указал на дорогу от города. Волхва не узнать невозможно – чёрные волосы развеваются одной парой крыльев, льняной балахон – второй. Прискакал, осадил Звёздочку чуть не на зад. Мечислав улыбнулся.
       - Чего так долго?
       - Девке битой нос правил. Мамка – травница, хоть куда. А пальцы уже старые, чуть не изуродовала.
       - Как она?
       - Травница?
       - Девка, - улыбнулся Мечислав.
       - Бредит. Всё повторяет, мол - предадут.
       - Уже.
       - Может, ещё предадут, - поднял раджинец уголок рта.
       Мечислав осмотрел «войско». Дети. Совсем дети.
       - Может и предадут. Ну, веди волхв. Куда теперь? К Змею?
       Вторак пожал плечами.
       - Далеко?
       - Недели две на северо-восток.
       Изгой снова посмотрел на воинов, послушно разбивающихся на десятки.
       - А может и не предадут.

       Часть третья

       Всю ночь жрецы бросали в небо кость,
       Всю ночь молились капищам кровавым.
       Не утихали здравицы на трость,
       Что в центре круга отливала алым.
       Дошли мольбы несчастных до ушей
       Богов. Жрецы кричали:
       - Слава! Быть рассвету!
       Лишь ведьма, та - что выгнали взашей –
       Шепнула тихо:
       - Быть кровавым лету.
       В тот год, бежав от засухи степной,
       Кочевники пришли на пограничье.
       И, увидав, как бурно зреет яровой,
       Взорвали тишину военным кличем.
       (Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»).

       Глава первая

       Сама по себе широкая, река, словно тонким рвом огибает Змееву Долину. Специально что ли так русло повернули? Впрочем, может, и повернули, с этих станется. Раз уж целые княжества трясут…
       - Вотрак. Разжигай костры, встаём на ночь.
       - Может, реку перейдём?
       - Дров сам натаскаешь? Видишь – там трава одна?
       - Добро. Огниво, ставим лагерь! Заслон, Корень - искать брод!
       Пятидесятники неловко переглянулись: подчиняться волхву? Впрочем, приказ толковый, князем не отменён, а волхв… ну что – волхв? Откуда ему знать о единоначалии? Пожали плечами, назначили неполные десятки искать брод, остальных отправили ставить шатры, собирать хворост, рубить бурелом на дрова.
       Мечислав уселся на крутом берегу, свесил ноги в обрыв, всмотрелся в Змееву Гору. Вышли на неё с юга, солнце за спиной, и всё равно выглядит чёрной. Смотрел и чувствовал что-то завораживающее, оправдывающее все неудачи, отвечающее на все вопросы. Покопался в голове, нашёл слово.
       Цель.
       Главная цель, ради которой две недели чуть меньше восьми десятков воинов проламывались через чащобу, тонули в болотах - хорошо, никого не потеряли - кормили гнуса, защищались от диких животных. С животными, правда, проще всего – вертел всех примет. Жаль, сказки о Ночном народе, мавках и русалках остались сказками. С другой стороны, и так тяжело, куда ж ещё и мавки?
       Отряд показал себя отменно, ребята не роптали, глядишь, и до конца дойдём. Правда…
       - Задумался?
       Мечислав повернулся к Тихомиру.
       - Задумаешься… восемь десятков в самое логово.
       Воевода уселся рядом.
       - Что надумал?
       - Нас слишком мало, или слишком много. Нам бы или тьмами туда, или лазутчиками.
       - Молодец! Я уж думал, не догадаешься. Когда идём?
       - Вторак всех спать уложит.
       Сзади зашуршало, волхва ни с кем не спутаешь: если надо, он может подходить бесшумно.
       - Толково придумано. Только и тебе надо бы прилечь. Туда, поди, одним переходом не добраться.
       Тихомир повернулся, кивнул. Вторак коснулся шеи Мечислава, тот непонимающе обернулся, откинулся на спину, глаза закатились. Вдвоём оттащили от края обрыва, волхв подложил под голову князя свёрнутое одеяло.
       Проходящий мимо Огниво вскрикнул, метнулся, воевода приложил палец к губам, поманил. Сотник подошёл, недоверчиво зыркнул. Тихомир зашептал:
       - Слушай сюда, Огниво. Князь устал, пусть отдыхает. На рассвете мы с ним идём на разведку, ждите нас… - глянул на волхва.
       - Сутки. Или двое. Если не вернёмся, возвращайтесь домой.
       - А как же мы? Мы же…
       - Тихо. Войском тут не решить. Не на Змея наше войско. Глядя на нас он только и того, что от хохота помрёт.

       Блиц

       Лютнист хлебнул из глиняной кружки, утёр длинные усы, пробежал пальцами по струнам. Гвалт начал затихать, народ обратился в слух.
       - Сыграй Густав! – Крикнул кто-то, но получил звучный подзатыльник. И так понятно - меттлерштадский певец просто так лютню в руки не берёт. Густав оглядел зал, улыбнулся своим мыслям, кивнул. Музыка набрала силу и уверенность. Голос - чистый, словно ключевая вода - начал выводить необычную для Кряжича мелодию.

       В корчме яркий свет,
       Пьяный угар,
       Дико бесится пьяный народ.
       В углу сидит одноногий райтар,
       Он не весел, и тоже - пьет:

       Не ходить ему больше в бой.
       Не рубить мечом врага.
       Столько лет на войне,
       Как дальше жить?
       Тара-там-там-там-там!
       В поле осталась нога…

       Мечислав улыбнулся брату, сидящему рядом. Тот кивнул в ответ. Ясное дело - хитрец Густав выбрал военную балладу, понимая, что воины, пропивающие заработанное, легче дадут именно за такую суровую и грустную песню.

       Дверь отворилась,
       Радостный крик
       Встречает босого певца.
       Почетный кубок давно налит,
       Открыты навстречу сердца.

       «Спой о бедной любви пастуха!»
       «Спой о верности сладкой Энн!»
       «О янтарном кубке,
       Рубине вина…
       Тара-там-там-там-там!
       …Возрадуйся, радуя всех».

       Ирония богов: Густав решил спеть о сегодняшнем вечере? Интересно, как он будет теперь выкручиваться? Народ в недоумении оглядывается, лишь уверенный голос лютниста не даёт вот прямо сейчас побить его за обманутые ожидания. Где героические битвы, музыкант?

       Осмотрелся гусляр,
       Накидку снял,
       Пальцы выбрали нужный аккорд.
       И топот копыт, железа лязг
       Услышал в корчме народ.

       Надрывался голос певца!
       Упивалась полетом стрела!
       Радость битвы вернулась,
       Слезу с лица…
       Тара-там-там-там-там!
       …Утирал одноногий райтар.

       В корчме яркий свет, пьяный угар,
       Дико бесится пьяный народ.
       В углу сидит одноногий райтар,
       Тара-там-там-там-там!
       Теперь он
       Бесплатно
       Пьёт.

       Взяв последний перебор, Густав оглядел прикрытыми глазами присутствующих, слабо подрагивающий подбородок показывал, что певец и сам растрогался от своей новой песни. Пьяные воины вообще не скрывали слёз, последнему «Тара-там-там-там-там!» подпевали дружно, громко, отстукивали ладонями по столам и ляжкам. Шмыгали носами, размазывали сопли по мордам, утирались рукавами, лезли за серебром. Судьба не любит скупых: кто из них сядет однажды в углу калекой?
       Змеев сотник перестал созерцать Густава, обратил бледное лицо к братьям и подпёр подбородок сложенными «корзиночкой» пальцами.
       - Ну, молодые люди, что скажете?
       Мечислав ухмыльнулся: поняв, что в такой позе говорить неудобно, сотник приподнял брови, положил сцепленные руки на стол. Тверд вальяжно отхлебнул медовухи, жутко дорогой в этих краях, поджал губы, словно разговор ему был неприятен, вздохнул:
       - Домой мы, конечно, хотим. Но есть три препятствия.
       - Назовите их. Возможно, нам удастся что-то придумать.
       - Кому – «нам»? – саркастически поднял бровь Мечислав?
       Сотник пожал плечами:
       - Мне и вам, мне и другим торговцам, нам с вами и - моим товарищам. Вы же не считаете, что я предлагаю это от себя лично?
       - А от кого?
       - Я же сказал. Четвертак стал для нас слишком дорог. Мало того, что он не выполняет условий, так вдобавок решил, что его княжество слишком мало, и начал собирать армию для расширения кряжицких земель. Мы, торговцы, прибегаем к войне в самом крайнем случае, когда уверены, что затраты перекроются выгодой.
       - А так бывает?
       - Бывает. К примеру, если бы Четвертак взял Озёрск приступом, с условием, что его князь подпишет с нами договор, но при этом останется князем, это принесло бы прибыль.
       - Как с Дмитровым? – догадался Мечислав.
       - Как с Дмитровым. Но Четвертак собирается присоединить Блотин к себе. А это – бунты, разбойники, усмирение бояр, смута на долгие годы. Мы не сможем проводить караваны по этим землям, значит - не будем давать деньги на такое предприятие.
       - А нам вы деньги давать будете?
       - Будем. Вы наберёте наёмников, пройдёте через Озёрск и Блотин, заключите с ними договора.
       - Договора? Теперь это так назывется?
       - Назовите иначе, значения не имеет. Если Ульрих с Тихомиром учили вас только драться, вы мне не подходите.
       - Это почему же?
       - Мне нужен князь, а не бешеный медведь, ибо бешеный медведь сейчас сидит в Кряжиче и смотрит на соседей. Мы не собираемся менять одного на другого.
       - Погодите-погодите, - Тверд выставил руки. – Это разумно, мы действительно не собираемся драться только ради того, чтобы лить кровь. Дмитров – доказательство. Мы даже раненых не добивали.
       - Об этом я и говорю. Человеческая кровь слишком дорога для нас, чтобы лить её из-за чьих-то растущих аппетитов.
       Сотник выжидающе посмотрел на братьев, те даже поёжились: пронзительные чёрные глаза казалось, копались в мозгах, искали в душе самое сокровенное. Тверд встряхнулся, поёжился. Надо что-то сказать, пока брат что-нибудь не ляпнул.
       - Ну, с первым вопросом разобрались. Серебро Змеево племя нам даст.
       - Даст.
       - Второй вопрос такой: кем мы будем выглядеть, если зайдём домой с огнём и перебьём половину народу?
       - Никем. Этот вопрос решён.
       - Никогда не поверю, - подхватил Мечислав, - что Четвертак не выставит людей на стены.
       - Повторяю - этот вопрос решён. Ваше дело: идти с юга, присоединить к Змеевым землям два княжества и выйти к Кряжичу… скажем… к следующему лету. Или к середине. Да. К середине лета.
       - Это же полгода!
       - Девять месяцев. Сейчас лишь середина осени. Вы собираете рать на юге, проходите Озёрск, Блотин, и - выходите к Кряжичу. Ещё вопросы?
       Мечислав наклонился через стол, пристально посмотрел на сотника.
       - Четвертака поддержали бояре.
       - Он их обманул.
       - А смерть отца?!
       - Месть? Ты хочешь мести?
       - Я хочу правды!
       - Я сказал правду. Но если хочешь мести, дай им хотя бы высказаться. У вас хватает законов, чтобы наказать бояр за предательство.
       Мечислав с сотником уставились друг на друга. Твердимир поглядывал на них, понял, что пауза затянулась, отхлебнул из кружки, бухнул ей о стол, от чего собеседники перестали играть в гляделки, повернулись в его сторону.
       - Ну, хорошо. Интерес торговцев нам понятен. Скажи-ка мне вот что. Зачем всё это нам? Месть местью, она царапает, но это и всё.
       - Тверд, как ты можешь?!
       - Погоди, Меч! Ты старше, но сотник знает что-то ещё. И я хочу, чтобы он это сказал! Я не хочу играть вслепую, понимаешь?
       - Да? – Мечислав осёкся, на миг задумался, сжал кулаки, опустил на стол и обратился к сотнику, - что скажешь, караванщик?
       - Ещё я знаю, что Четвертак не прекратил покушения на вас. И что Тихомир с Ульрихом пока что пресекают исполнителей, стараясь, чтобы вы знали как можно меньше. А ещё я знаю, что Четвертак не остановится, и однажды, пока вы ещё не набрали достаточно сил, ударит открыто. Плюс к тому, я знаю, что единственный способ от этих покушений избавиться – ударить по нему первыми. Если бы не наше предложение, вы не могли бы напасть на него раньше, чем через три-четыре года. И Четвертак считает, что у него есть это время. Этого достаточно?
       Братья переглянулись: за три года больше десятка покушений. Это только те, о которых они знают. Если верить сотнику.
       - Да, - согласился Мечислав. - Четвертак действительно не остановится.

       Доннер

       Предутренняя сырость разбудила Мечислава лучше всяких петухов. Огляделся, вот шельма, перенесли в шатёр. Снаружи фыркали кони, перетаптывались. Князь вскочил, откинул полог. В утренних сумерках увидел воеводу с волхвом, запрягающих троих лошадей. Вторак гладил свою Звёздочку, успокаивал. Посмотрел на Мечислава, улыбнулся:
       - Выспался?
       - Зараза, ты.
       - Не таись, говори в голос. Я воинам в похлёбку травки местные покрошил, успокаивающие.
       - Тихомир, а ты?
       - Да на тебя смотреть было страшно. Сам гнал и людей сморил. Надо было тебе.
       Князь прислушался к себе. Вчера не замечал, привык на усталости и злости идти, а сейчас - разницу увидел, признал – надо.
       - Ладно. Брод нашли?
       - Нашли. – Тихомир поманил сотника, неловко прячущегося за деревом. Тот подошёл расстроенный непонятно чем: то ли его рассекретили, то ли с собой не берут. – Слухай, сотник. Ты здесь главный, тебе, если что, людей домой вести, понял?
       - Понял, - буркнул мальчишка.
       - Эх. Смотрю на тебя, себя вспоминаю. Да пойми ты…
       - Погоди, - Мечислав прервал воеводу. – Огниво, в каждом крупном городе стоит Змеева сотня. Как считаешь, сколько стоит там, у горы? То-то. Не хочу я самых верных людей на гибель вести, понимаешь?
       - Понимаю я.
       - Вот ведь, зараза. Понимает он. Такого без лука не схарчишь. Пойми, я мог бы приказать, но я прошу.
       - Понял я, понял.
       Мечислав похлопал сотника по плечу, крепко обнял. Постояли.
       - Всё, бывай.
       К реке спустились по водопойной тропинке. Что за лоси тут ходят – тропка узенькая, но крепкая, не осыпается. Брод оказался чуть выше по течению, на разливе. Вода едва слышно журчит на камнях, ворчит о своей вечной дороге. Пусть уж лучше ворчит: стоячая да тихая вода лишь тухнет. Пока перебрались на другой берег, небо на востоке посветлело, облака на западе окрасились розовым. Утренние птицы начали просыпаться, а может быть это им злые люди не дают спать. Туман напитан травами и сырой землёй. И вездесущее комарьё в безветрие. Пора и честь знать.

       ***

       Скакали сперва робко, боялись лошадям ноги попортить, но чем дальше светало, тем больше смелели, туман развеивался, и, вот уже несутся во весь опор, прижав головы к гривам, хоронясь ещё холодного ветра. Пару раз Мечислав оборачивался, смотрел, как отдаляются от леса, но теперь всё больше смотрел на приближающуюся с каждым шагом Змееву Гору. Что-то волхв напутал. Или с вечера все уставшие были, или у страха глаза велики. К полудню проскакали почти полпути, остановились напоить животных в стоялой, затянутой ряской луже. Волхв достал лепёшку, поделил, Мечислав намекнул, что может быть он сам, один, его это дело. Вторак лишь молча отошёл в сторону, начал развязывать порты, зажурчало. Воевода плюнул под ноги князю, оценил растерянный вид, решил растолковать.
       - Не твоё это дело, робёнок. Вторак Змея поболе твоего ищет, да и у меня к нему вопросов набралось. Раз уж мимо проезжаю, задам, задам. У меня другое на душе. Где охрана? Где ловушки? Где несметные полчища Змеевых людей, которых, таясь, на пузе обходить?
       Вторак хмыкул, оправился:
       - Тоже заметил?
       - Ещё бы не заметить.
       - Знать, силён Гром.
       Мечислав посмотрел на друзей. Как же сам не догадался? Не так надо Отца охранять. Махнул рукой, вскочил в седло.
       - Узнаем. Проверим.
       Отдохнувшие лошади стрелами рванули к Горе, но всадники не стали загонять верных друзей, с галопа переводили на шаг.

       ***

       Солнце подгоняло в спину, наконец, обнаружилась тропинка, чуть дальше к ней присоединилась ещё одна, и ещё, и ещё. Теперь скакали по приличному тракту, показалось, что паутинки дорог сплетаются в мощный жгут. Да уж, не Змеем стоило назваться Отцу. Действительно – паук.
       Дорога привела к высокой трещине в скале, такой узкой, что не всякий человек пролезет. Спешились, поцокали языками, Тихомир буркнул что-то насчёт худосочных ящериц, волхв напротив, просветлел лицом, принюхался, погладил стену ладонью, щёлкнул пальцами.
       - Мы на месте.
       - Точно? – скорее для порядка спросил Мечислав.
       - Сера. Я его чую. Но заходить мне он не велит. Только тебе.
       - Ишь… - Мечислав оглядел друзей, вздохнул. Решимость куда-то пропала, словно один на орду. Да что там, один на орду – не страшно, как не страшно смотреть на надвигающуюся тучу. Смерть одна, а после неё – вечный покой. А тут… а тут непонятно, чего ждать. Не робость появилась, нет. Просто решимость пропала. Словно прежний Мечислав, привыкший не раздумывая идти в атаку, куда-то исчез, на его место пришёл другой, осторожный, какого и не знал никогда. А если и знал, то прятал в самом дальнем уголке души.
       «Чего ждёшь? - разозлился прежний. - Мало тебе несчастий? Бери меч, иди вперёд. Помрёшь, так хоть перед собой не стыдно будет!»
       «Перед собой – ладно, - возразил новый, - нелепо помирать в одиночестве. Никто же и не узнает».
       Тихомир засопел, переступил с ноги на ногу.
       - Ну, что решил, князь?
       - Да какой я теперь князь? Ватажник.
       - Ну?
       - Ты прав, - Мечислав тряхнул головой, вытянул меч. – Ты прав.

       ***

       Если вдуматься, все пещеры одинаковы. Одни глубже, другие шире, иные вверх идут, иные сквозь гору. Но в холоде и сырости – как две капли воды. Поначалу отблески солнца на стенах ещё как-то освещали путь, но стоило проходу пару раз вильнуть, стало темно, хоть глаз выколи. Почему факел не взял? Теперь уже поздно. Меч то и дело цеплялся за стены, изгой догадался протянуть его вперёд, искать дорогу. Несколько раз боялся, что заблудился – вроде бы капало спереди, а теперь сзади. Или это эхо? Слабый с наружи, запах тухлых яиц стал нестерпимо свербить в ноздрях, захотелось прочихаться и выбежать наружу. Темнота стояла такая, что глаза отказывались в это верить – рисовали то блики, то разводы на стенах. Да только не стены это оказывались: коснёшься – воздух. Или напротив, рисуется провал, сделаешь шаг и лбом об камень.
       - …смельчаков, - капнула вода. Или голос? Точно – голос! Гулкий и скрипучий, словно камни разговаривают с песком на зубах. Впрочем, гулкий, наверное, от эха. – Семьдесят восемь из трёх тысяч. Куда мир катится, никто умирать не хочет. Проходи, Мечислав, через поворот будет светлее.
       И правда, стоило повернуть за угол, появился тёплый отблеск на стенах, проход стал заметно шире.
       - Вот ты и пришёл.
       Высокий вытянутый зал, на стенах множество факелов, чад от них уходит куда-то ввысь. Между факелами по обеим стенам – воины в чёрных доспехах, с двуручными мечами, уткнутыми в пол. На плечах плащи, такие есть у всех Змеевых людей - света не отражают, впитывают без остатка. А в дальней части зала – обычный заваленный свитками дубовый стол. На стене – карта с воткнутыми в неё флажками. И больше никого. А, нет. Пока он не сдвинулся с места, просто не бросался в глаза. Слева от стола стоит старик. По сравнению с Горбачём – первостарик. Старик всех стариков. Узкий в кости, нос крючком, плечи можно одной ладонью накрыть. Борода до пола, как у сказочного Черногора и сам чёрен как ночь. Волосы до плеч, спутанные, привыкшие к шапке, вон и колпак на лавке. И, как все Змеевы люди – в чёрном доспехе. И плащ такой же, только без мечей – с капюшоном.
       - Подойди, Мечислав, не тушуйся.
       Князь сделал шаг вперёд, охранники, как один, ударили мечами в пол. Старик хихикнул.
       - Забыл сказать. Оставь оружие у выхода.
       Меч спрятался в ножны, Мечислав снял перевязь, медленно, осторожно приблизился к столу.
       - Стало быть, ты и есть - Змей?
       Старик зашёлся каркающим смехом.
       - Эх, Мечислав, всё бы вам, людям, называть. И колдуном, и Змеем, и козлом наречёте бедного старика Грома. А вот она, моя волшба.
       Гром взял в горсть свитки, выставил перед собой.
       - Договоры. Среди них есть и Меттлерштадтский с Дмитровым - ты его помог заключить. И Озёрский тут и - Блотинский. Северных земель только нет, но это дело наживное.
       Мечислав стиснул зубы, посмотрел на охрану, начал изучать карту.
       - Читаешь карты, князь?
       - Чего тут читать? – воин начал водить пальцем, - Дмитров, Меттлерштадт, Озёрск, Блотин, Кряжич. А вот это…
       - Хинай, Раджин. Северные земли, Полесье, Степь.
       - Что за северные?
       - Туда только начались расселения, толком ещё неизвестно, названий нет.
       - А почему, неизвестно?
       - Стычки со степняками. Я ведь для того тебя и вырастил и с братом рассорил, чтобы ты мне с северными землями помог.
       - Иначе не мог попросить?
       - А ты забыл, как собирался годик жирком позаплыть? Тебя же просили. Ты сам меня вынудил.
       - Вынудил?!
       - Не кипятись, я ничего особенного не сделал. Вы ведь сами собирались власть поделить. Вот и поделили. Как хотели, так я и сделал. Разве нет?
       - Так мы подобру хотели! Зачем было до предательства доводить?!
       От княжьего крика старик будто вырос на голову, раздался в плечах:
       - А если времени нет, Мечислав! Если северные земли стонут от степняков, что готовы жечь и грабить всё, до чего доберутся, а? Или ты думал, они остановятся? Не пойдут дальше? Твоя задача – передний край! Ты – наконечник моего копья! А с Кряжичем… - старик немного успокоился, - с Кряжичем твой брат и так сладит. Мысль у вас правильная – власть с боярами разделить. Они свои земли знают лучше, в чём нужда – всегда подскажут, помогут.
       Злость ещё оставалась, но Мечислав уже чуял – Гром побеждает. Да и сил у него против Горыныча – смех один. Но сдаваться просто так всё равно не хотелось. Уже хотел открыть рот, возразить, хоть какую-нибудь глупость сказать, но старик не дал:
       - Погоди, князь, не спеши дерзить.
       - Да какой я теперь князь?.. – сил хватило только махнуть рукой да огрызнуться.
       - Князь-князь. Мне виднее, я дольше на этом свете живу. Быть тебе князем северных земель. Два городища прислали гонцов с просьбой о помощи. Как узнали, что Блотин миром к Змеевым землям присоединился, обрадовались. Воинов у них мало, одни считай землепашцы да ремесленники. Бояре сами не княжили, переругались, ополчение с малыми набегами кое-как справляется, но чую я - дело к большой войне идёт. Степняки в орду собираются.
       - Как же я орду ополченцами побью? – усмешка получилась даже кривее, чем ожидал.
       Старик аж рассвирепел.
       - А я тебе девку сенную предлагаю? Или невесту с приданым? Или мне к Четвертаку, что только баб портить, да на соседей горазд заглядываться, обратиться?!
       Старик бросил на стол договоры, утёр лоб, сгорбился, уселся на лавку.
       - Иди, князь. Возвращайся в Кряжич, к брату, заростай жиром. Не буду тебе больше препятствий чинить. Вижу - не по плечу тебе это дело, если, даже не попробовав отказываешься. Жить в Змеевых землях стало больно легко, если умирать за них – трудно. Живи, как знаешь.
       Мечислав так опешил от перемены настроения Грома, что подчинился. И правда, как её, орду колотить? Кряжич им уже готовый пришёл, по наследству, а тут всё с нуля надо. Град строить, рвом окружать, воинов готовить. Где оно хвалёное войско Змеево, что на степняков Грому выставить некого? Вот и показали Змеевы земли, на что способны.
       Подошёл к выходу, взялся за перевязь, перекинул. Ладонь легла на рукоять.
       А мужики в чём виноваты? В том, что Гром что-то не учёл? Ведь в Змеевых землях и разбойников меньше, и границы на замке, девки не боятся ночью из села в село идти. Разве не достойны северные поселенцы такой жизни? А если достойны – пусть докажут!
       - Добро, Гром! Берусь северян защищать, по мне эта шапка. Много у меня времени?
       - Вчера. А лучше – позавчера. Подойди. Не бойся, иди с мечом, после твоего согласия не тронут.
       - На слово верят? – князь указал на охрану.
       - Душу чуют. Вот, смотри. Дмитров уговаривает нас, Змеевых торговцев, вернуться. В качестве платы предлагает две тысячи клинков.
       - От Четвертака? Не возьму! Хоть режь!
       - Ты слушай, а потом решай! Меттлерштадт выставил три тысячи копий. Озёрск – три тысячи сабель. Блотин – тысячу всадников.
       - Что же ты сразу не сказал, Змей?
       - С такой силой и я бы победил. Мне нужно было тебя проверить. Но не перебивай. Кряжич…
       - От Кряжича не возьму.
       - Возьмёшь, князь. Кряжич быстрее всех придёт на помощь.
       - Не возьму! Ты всё подстроил, но у них свои головы на плечах! Дважды предали, третьему не бывать!
       - Они придут, князь. А вот куда их послать – уже твоя голова пусть сохнет. Теперь наёмники. Казну тебе держать пока что негде, строй на границе город, впускай Змееву сотню, тогда пришлю серебро.
       - Стой! Как - на границе? На границе со Степью?
       - Со Степью.
       - Кто же так столицу ставит? Ей в серёдке положено – ко всем границам поровну.
       - А я говорю – ставь на границе со Степью! И набивай серебром по-самую маковку! И пусть степняки об неё лбы расшибают, пока к тебе войска тянутся, понятно? На блесну рыбу ловил?
       До Мечислава начало доходить.
       - Ах, вон оно что? Да, Гром, ты и правда - Змей хитрющий. Добро!
       - И последнее. Земли, что у степняков отобьёшь, можешь к княжеству присоединить. Там места богатые, это тебе наподобие пряника. Может, и из степняков сможешь людей сделать.
       - Ну, - Мечислав аж задохнулся, - ну и подарок! Ты ж мне работы на две жизни дал!
       - Иди. И береги всех, кто тебя не бросил. Волхва своего да воеводу. Волхва я сам готовил, спасёт тебе жизнь.
       - А воевода?
       - Отдаст. Не бойся, не вижу я его смерти, он тебе уже полжизни своей отдал. Беги, гостей встречай.
       - Каких гостей?
       - Не утерпели твои воины. Чую, землю копытами трясут. – Старик усмехнулся, - возьми со стены факел, расшибёшься раньше времени.
       Удивлёный, Мечислав бросился к выходу. Шум услышал ещё из темноты. Конское ржание, крики воинов, звон железа. Вышел, и обомлел – вся дружина, что он бросил на берегу, догнала, кони уставшие, лица воинов пыльные. Но улыбаются – жив, князь, жив!
       - Огниво! – Радости не было предела, но для порядка надо ребятню осадить, - Я же сказал сутки ждать! Это что за самоуправство?
       - Прости, князь! – Огниво сломал шапку, прижал к груди. - Руби голову! Но не тебе решать, куда нам ехать, ясно? Не ты нас в пекло тащишь, мы за тобой сами идём!
       Сзади пристроился волхв, зашептал:
       - А может быть, и не бросят. Всё узнал?
       - Всё, - шепнул князь, глядя на воинов. - Дорогой расскажу. Ну, дружина! Отдохнули? На север!

       ***

       Дружина ушла, сумерки опустились на Змееву Гору. Из пещеры показался седой старик. Отошёл подальше от горы, посмотрел вслед. Встал на четвереньки, обернулся Змеем и взял разбег. Крылья захлопали, опёрлись о воздух, и величавое животное кругами начало возноситься на вершину Змеевой Горы. Найду, стучало в голове, обязательно найду. Не может такого быть, чтобы не нашёл. Теперь точно найду.

       Глава вторая

       - Ну, давай, рассказывай, - буркнул Тихомир, глядя на Мечислава.
       - Чего рассказывать?
       - Чего видишь. Князь ты или не князь? Место для тебя незнакомое, самое время проверить, чему научился.
       Мечислав посмотрел на городище, осмотрел окрестности, вздохнул.
       - Такие дела. Городище ставили наши, кряжицкие.
       - С чего взял?
       - Главные ворота на востоке, выходят на крутой берег реки. Неудобно. Нет, чтобы чуть отвести частокол. Но тогда город с холма сползёт.
       - Ладно. Что ещё?
       - Ну… что ещё… вырубки много, а вот народу - мало. Строиться некому.
       - С чего взял?
       - Склады с лесом видишь?
       - Вижу, - одобрил Тихомир. – Ещё?
       - Э-э-э-э… ну, брод на тот берег, на заливные луга. Не пойму, почему ивняк вдоль города не вырубили.
       - А зачем?
       - Обзор…
       - На том берегу - ещё местные земли. Степи дальше начинаются.
       - Всё равно.
       - Вторак, подскажешь?
       Волхв посмотрел на полосу леса вдоль берега, пожал плечами.
       - Хинайцы что ли тут были…
       - С чего взял?
       - Они на границе со Степью валы накидывают и ивняком скрепляют. А перед самой битвой засеки делают.
       - Скрепляют? Как?
       - Корнями. Так валы не подкопаешь.
       - Эвона, - Тихомир уважительно посмотрел на Вторака, - не знал такого искусства. Но ты прав – ивняк держит берег, в этом месте река разливается, подмывает. А насчёт засек… не знаю, не знаю. Такой полоской орду не сдержать.
       - Орду не сдержать, - легко согласился волхв, - а мелкий набег – запросто.
       - Хорошо. Мечислав, что ещё?
       Князь почесал затылок, развёл руки.
       - Не знаю. Город как город. Поменьше нашего, но разрастается. Видно след от старого частокола.
       - Да. Это всё?
       - Ну, всё, - Мечислав начал заметно раздражаться. - Или есть что добавить?
       - Лес в складах как лежит?
       - Хвоя отдельно, лиственый – отдельно. И что? У нас так же делают – строевой - туда, поделочный - сюда.
       - Ямы углежогов видишь?
       Князь присмотрелся, присвистнул:
       - Ах, ты ж… я их так много только в Блотине и видал! Это сколько у них кузнецов, а?
       - Почему именно кузнецов? На реку посмотри.
       На реке болталось много лодок-плоскодонок. Мужички, кто по колено, кто по пояс, мутили воду лопатами и корзинами. Иные, судя по жестам, ругались за место.
       - На рыбаков не похоже.
       - Не похоже. Осень на дворе, скоро дожди начнутся. Надо успеть на зиму наготовить.
       - Да что наготовить-то? – вспылил Мечислав.
       Ответом ему стал мелодичный, глухой свист. Князь посмотрел в сторону, увидел босого, в одной рубахе, мальчишку лет пяти. Тот приставил ко рту круглую как цыплёнок свистульку и самозабвенно насвистывал какую-то песенку. Мечислав нахмурился, указал ладонью на паренька:
       - Свистулька из глины?
       - Не видал?
       - Нет. У нас все дудочки - деревянные.
       - А Пескарка? – вмешался Вторак.
       - Чего той Пескарки? На горшки глины едва хватает, не до свистулек.
       - У нас – лес, - протянул Тихомир, подняв палец к небу, - А тут… ну, давай! Я, что ли…
       - Гончары! – выкрикнул Мечислав, словно открыл главную правду жизни.
       - Наконец-то!
       Вторак посмотрел на копошащихся мужичков, пожал плечами.
       - Странно как-то…
       - Чего? – спросил Тихомир.
       - Да так… потом.
       - Потом, так потом. Что ещё видишь, Мечислав?
       - Нас наконец-то заметили.
       И правда: из узкой калиточки, врезанной с южной стороны частокола, бочком вышел бородатый мужичок. Отвязал от столба осёдланную лошадь, на которой с виду можно перевести Змееву Гору. Встал на чурбачок, начал медленно вскарабкиваться.
       - Какой-нибудь местный бездельник, - добавил Вторак.
       - Да нет, по сравнению с остальными – чуть ли не боярин.
       - Ну да. А я как сказал?
       Мечислав хохотнул, посмотрел на Тихомира:
       - Идём?
       - Нет, ждём. Негоже защите ломиться в город непрошеными гостями.

       ***

       Малое войско с лёгкостью поместилось во дворе главного терема. Мечислав оказался прав: городище действительно строилось выходцами из Кряжича. Порой казалось, что изгой вообще не покидал родной дом, с лёгкостью мог рассказать, что где находится. Разве что острога нет. Или, пока что нет – город молодой, все жители при деле, даже дома закрывают не на замки, просто подпирают дверь поленом.
       Глава городка, Овчина, «боярин-бездельник», оказался обычным старшиной, самым опытным гончаром, начальником всего глинодельного промысла. Зайдя с десятком воинов в гостевую палату, Мечислав диву давался поделкам, фигуркам лесовичков вышедшим из-под рук мастера. Белое блюдо с голубой каймой на столе светилось будто изнутри, князь глазам своим не поверил, раздал яблоки воинам, взял тарель, посмотрел на свет.
       - Прозрачная глина?! – воины притихли, подходили, восхищённо смотрели на эдакое чудо. Хозяин ухмыльнулся в усы, было видно, что ему приятна похвала.
       - Петун-дзе, «из глины и камня». Был у нас степняк-пленник. То есть, мы думали, что он степняк, а оказался - хинайцем. Перевозим его через речку, а он как прыгнет в воду и кричит «тяоту, тяоту», мы ему по морде, чтоб не ругался почём зря, а он знай себе тяотит, и глину за пазуху засовывает. Ну, думаем, голова отвалилась, топиться надумал, еле успокоили. Лет пять он у нас батрачил, а как свободу получил, печь поставил, да со своей глиной носился. А уж как первую кружку обжёг, так уж я ему в батраки напросился. Считай, этот хинаец и есть основатель Глинища. Он и берег ивняком научил укреплять - размывался течением.
       - Глинища? – спросил Вторак, поймав уважительный взгляд Мечислава.
       - Да, - хохотнул Овчина. - Так яма называется, где глину добывают. А у нас Глинища – река. Ну и город по ней назвали.
       - А чего с Кряжича сбежал? – Мечислав решил сразу избавиться от недосказанностей.
       - Так, то не я сбежал. То, прадед мой пошёл край света искать. По пути ещё народа набрал, дошли до степей, да и вернулись сюда. Тут пахать сподручнее.
       В палату вошла светловолосая молодуха с блюдом жареного мяса. Поклонилась:
       - Прошу к столу, гости дорогие. Чем боги послали.
       - Ставь на стол, Брусничка. Ступай, воды принеси.
       Мечислав проводил девушку взглядом.
       - Дочь?
       - Младшая. – Овчина с ревностью выгнул бровь. – Ты бы не на девок смотрел, князь.
       Мечислав осмотрел людей, буркнул воеводе:
       - Тихомир, ты бы посмотрел там, как люди разместились. Вторак, останься.
       Тихомир сорвался из-за стола, словно и сам хотел посмотреть, как там воины, да ему всё князь с Втораком мешали. Огниво не сразу понял, что от его людей требуется, пришлось выгнать в глаза. Овчина некоторое время ел молча, что-то там себе надумывал. Наконец Мечислав не выдержал:
       - Давай, старшина, не стесняйся. Вижу ведь, кошки у тебя на душе скребут.
       - Скребут, князь. Ещё как скребут. Не такого мы от Змея Грома ожидали. Думали, он нам войско в защиту даст. А пришли...
       - А пришли дети, верно? – Мечислав пербил, встретил тяжёлый взгляд.
       - Верно. Нам еды не жаль, прокормим, коли вы на что годны, но вас же меньше сотни! – Ладонь сухо хлопнула по столу, дивная посуда отозвалась мелодичным звоном.
       - Не кипятись, боярин.
       - Я не боярин! Я – мастеровой! А вот бояр мне как раз-таки и не хватает. Там, на востоке, на границе со Степью пахари наши не разгибая спин урожай собирают. А их кочевники, будто оброком обложили. Гром обещал посуду нашу на запад продавать, если под его крыло встанем. Сотня его пришла, горшков целый караван погрузила и увезла. А взамен что? Отряд малый?
       - Успокойся, мастеровой, - Мечислав сам начал закипать. – Моих людей не так много, как ты ожидал, но в бою люди проверенные, дело своё знают, хлеб не понапрасну жуют. Завтра пройдёмся по границе, посмотрим, где заставу удобнее ставить. Отобьёмся, слышишь?

       - Да вы таким войском только разозлите степняков!
       - А мы и не на пир их звать собрались!
       Оба не заметили, как встали с лавок, кулаки упёрли в стол, смотрят исподлобья как лоси на гоне. Вторак прокашлялся, привлёк внимание.
       - Нечего спорить. Воины Мечислава стоят своего хлеба. Правда, помощь ваша гончарная потребуется. Скажи, Овчина, карта у тебя есть?
       Хозяин через силу успокоился, махнул рукой.
       - На что вам карта? Глинища течёт на восток, впадает в пограничную реку. А там, на север, вверх по течению до гор, да на юг до Змеевой Долины, считай, тоже до гор. Всю границу – за неделю обскакать.
       - А к Змею в гости степняки не ходят?
       - А чего у него гостить? Землю он не пашет, серебро по торговым делам из города в город перевозит. Долина пуста.
       - Добро, - вмешался Мечислав, - завтра всё узнаем. Молодцы твои восточные долго ещё будут хлеб собирать?
       - Недели две, не меньше. Мы тут тоже не прохлаждаемся, надо глину на зиму заготовить.
       - Да я видел, видел. Что если мои помогут с хлебом? Вместе быстрее справимся?
       - Чтоб воин за серп взялся? Не видывал такого.
       - Напрасно. Тихомир, воевода, вообще – пахарь.
       - Ну, - Овчина обречённо почесал затылок, - хоть с этим помогите.
       Покинув гостевую избу, Мечислав с Втораком спустились во внутренний двор. Князь осматривал разморенных ужином воинов, волхв остановился чуть сзади, шепнул:
       - Почему о подмоге от Грома не сказал?
       - Волхв, - так же тихо ответил Мечислав не поворачивая головы, - вот где-то ты – мудрец, а где-то – дурак дураком. Да скажи я ему о войске, что Змей сейчас по всем землям нам собирает, нас бы за людей не считали.
       - Почему?
       - А потому. Мол, мы так, передовой отряд, посланный на убой.
       - А это не так?
       - Может и так. Да только я и сам жить хочу, и людей сберечь желаю. А потому…
       Князь замолчал, задумался. Волхв не торопил.
       - А потому, мы будем делать всё так, словно никакой подмоги нам вовек не дождаться. Иначе эти гончары ноги об нас вытирать начнут.

       ***

       Вторак снова решил остаться в городище, а князь с восходом солнца растолкал свою неполную сотню и после недолгих сборов отправился в путь. Шли по правому берегу Глинищи, Овчина сказал - так удобнее, тропинка натоптана. Оказалось, что тропинкой глава города назвал вполне приличную накатанную дорогу, по ней с низовий реки пахари привозили зерно. Даже в две лошади вполне спокойно можно идти.
       Овчина обещал, что до пограничной реки можно добраться за два-три перехода. К полудню Мечислав понял, насколько неспешна жизнь в этих местах. На волах, с гружёными телегами – возможно и два, и даже – три. А налегке, в галопе по такой дороге первые возделанные поля начали появляться ещё до полудня. Хутор там, хутор тут, сады, пшеница, репа, стада коров. На левом берегу меньше, может быть от того, что он ниже, доступнее для степняков, но даже так понятно - земли ещё не истощены земледелием. Мечислав смотрел по сторонам, вдыхал запахи трав, любовался работой хуторян, цокал, качал головой, хмыкал, наконец, не выдержал.
       - Неудивительно, что степняки оброчили крестьян, удивительно, что не пожгли тут всё.
       - Зачем резать курочку Рябу? В день по яичку и тебе хорошо, и курочке не накладно.
       - Так может быть, их степняки под защиту взяли?
       - Приедем, узнаем.
       Узнать довелось через привал. Забираясь на приличный холм, учуяли запах гари, перевели лошадей на шаг и тут Огниво, возглавивший передовой отряд, присвистнул с таким удивлением, что остальные невольно застыли.
       - Чего там? – натянув вожжи, спросил Мечислав.
       - Тебе, князь, лучше самому посмотреть.
       Князь, погнал коня на самый верх.
       Небольшая застава, стоявшая на холме, выгорела полностью, смотрела в небо чёрными культями. Пролом в частоколе тоже чёрный, видно затушили уже потом, когда грабители убрались в Степь. Двери амбаров распахнуты, порублены в щепу. Судя по виду, горело этой ночью, ещё редкий дымок поднимался из руин. Нет, это похоронный костёр догорает. Вокруг собрались хмурые мужики, бабы уже не ревут, стоят молча, промокают фартуками заплаканные глаза. Всего человек двести и ни одного оружного.
       Мечислав спешился, отдал повод Огниву, подошёл к краде, глазами поискал старшего, не нашёл.
       - Где староста?
       - Мир тебе, защитник, - угрюмо прохрипел мужик с обгоревшей слева бородой, - на день опоздал к старосте. Теперь ищи его у боговой подмышки.
       Одна баба не выдержала, упала на землю, но слёз уже не было, лишь прерывисто всхлипывала. Видать, жена.
       - За что его?
       - Как тебя звать-величать, добрый молодец?
       - Звать Мечиславом, а величать ещё рано. Величай Опоздавшим.
       Мужик угрюмо хмыкнул, протянул ладонь:
       - Мечислав Миродарович? Наслышан. Зови меня Коптем. Как брат Твердимир?
       - В Кряжиче княжит, - изгой решил сменить разговор, что не утаилось от мужика. - Что тут произошло?
       - Что тут могло произойти… пришли. Сказали, частокол сломать, а как узнали, что собранное зерно в Глинище вывезено, старосту умучали, велели через неделю вернуть, иначе всё пожгут, баб себе заберут, мужиков в рабы продадут.
       - И давно так? – вмешался Тихомир.
       Копт поманил отойти в сторонку, не мешать людской беде.
       - Второй год. Раньше меном жили. Шкуры, овцы, что с них ещё взять… да и мы им только излишки отдавали, а теперь… чего там, сам видишь. Как с цепи сорвались. Говорят, засуха у них, менять нечего. А как частокол увидели, совсем взбеленились. От кого, дескать, прятаться надумали?
       - Частокол в этом году поставили?
       - В этом. Думали, охолодим. Куда там, только разозлили.
       - А сколько вас всего?
       - По окресностям с бабами и детьми – тыщи полторы наберётся, да человек пятьсот в Глинище.
       Мечислав переглянулся с воеводой.
       - А сколько пришло степняков?
       - Человек пятьдесят. Да они уже и не боятся совсем. В том году пятьсот приходило. Так и сказали – за каждого убитого, десяток замучают. Ты пойми – не воины мы, пахари. Я как оружного увижу, за версту обхожу.
       - Это понятно, это не огрех. Придётся нам вместе оборону держать. Поможете?
       - Куда ж мы денемся… говори, что делать.
       - Времени мало, для начала надо место получше разузнать. Верхом ездишь?
       - Поехали, броды покажу, пока не стемнело. – Мужичок повернулся к толпе, - Эй, Бажена, подь сюда.
       Подошла молодая рыжая баба, на дочь не похожа, больно взгляд цепкий.
       - Чего?
       - Отряди воинам от щедрот, вишь, умаялись скакать.
       - Пусть Чеслава вернут, будет им хлеб и соль.
       - Цыть. Покорми людей.
       - От тризны что осталось, то и дам. Более ничего нет.
       Баба развернулась, и, высоко подняв голову, направилась к избе. Мечислав поманил сотника:
       - Огнивец! Отряди людей на ужин. Что б к возвращенью мне дичи набили. Костры жгите у подножия в ямах, чтоб с того берега не было видно.
       Копт положил ладонь на плечо князя, сжал.
       - Скоро стемнеет, растеряешь людей.
       - Мои в темноте лучше целятся. Не за что нас ещё кормить. По-нашему мы, по-походному.

       ***

       За частоколом не было видно, но теперь перед князем и воеводой открылась пограничная река. Нет. Не пограничная – Пограничная! Даже Муттер, которую Мечислав протопал вдоль до самого Озера, в самом широком месте не внушала такого трепета.
       - В жизни столько воды не видел…
       Тихомир покачал головой, ухмыльнулся, подпрыгнув в седле.
       - Ты ещё моря не видал.
       - Не видал, значит – выдумка, - подмигнул Мечислав воеводе.
       Копт указал на реку:
       - Тут две реки сходятся, вот и разлилось. Выше по течению в Пограничную впадает Глинища. Видишь раздельную линию? Вода ещё не смешалась.
       - Да, заметно. А броды на ту сторону где?
       - Ниже по течению – вообще нет, до самых гор. А выше, - новый староста протянул ладонь, поиграв пальцами, - вон. Ближе к лесу, озеро видишь?
       - Вижу.
       - Это не озеро. Отмель. Там в нерест можно рыбу голыми руками ловить. Воды по колено, так и называем – Большие Броды.
       - Так туда ещё надо Глинищу пересечь, верно?
       - Верно. Да только на ту сторону мы сами три моста построили. Тот лес, - Копт указал большим пальцем за спину, за холм, - не строевой. Болота, деревья кривые и земля горючая.
       - Чего?
       - Землю берёшь, сушишь на солнце и в печь - горит лучше навоза! До дальнего леса за дровами пока доберёшься, лучше бы и не брался. Только для строительства используем.
       - Интересно, - буркнул Тихомир. – Слыхал, Мечислав, в Блотине о горючей земле?
       - Нет.
       - Зря. Ты там со сводным братом брагу пил, а мне, между прочим, сказали, что лучше, чем на горючей земле, сталь ковать на горючем камне.
       - И такой есть?
       - Спроси у Копта.
       Копт пожал плечами.
       - Есть. Чёрный, как уголь. А жара даёт - не всякая печь выдержит.
       - Чего только не узнаешь. Не удивлюсь, если где-то есть горящая вода.
       Новый староста посмотрел на князя, как на слабого умом.
       - А чем, ты думаешь, степняки частокол сожгли?

       Глава третья

       Наутро Мечислав велел на сбор урожая идти только бабам, отправил гонцов в хутора, собрал мужиков, разъяснил свою задумку. Некоторые почёсывались, видно, не согласны, но перечить не решаются. Иные приняли с радостью, пошли за топорами, направились рубить дальний лес у Бродов. Трое кузнецов обещались ковать наконечники для стрел, пока руки не отвалятся.
       Плотники взялись за древки к стрелам, велели лесорубам самое ровное дерево привозить к ним. Князь предложил мастерам самим идти к лесу, да самим и выбирать подходящее. На том и решили.
       - Огниво!
       - Да, князь, - сотник бросил расчёсывать коня, подбежал словно ошпаренный.
       - Не дело нам лёжа на боку княжить. Собирай всю сотню, езжайте на Броды, делайте ямы в проходах. Камень со дна таскайте на наш берег, пригодится. Я тут с делами разберусь, тоже приеду. Времени нет совсем, каждая пара рук на счету.
       Сотник кивнул, вложил два пальца в рот и так пронзительно свистнул, что у князя заложило уши. Подбежали Заслон с Корнем.
       - Собирайте всех! Айда купаться!
       Сотня собралась так быстро, словно только и ждала приказа.
       А может быть и ждала.
       - Думаешь, успеем за неделю? – спросил Тихомир глядя на удаляющихся воинов.
       Мечислав хмыкнул.
       - Крепость построить? Нет, конечно. Не знаю я как с гор камень везти. Да где каменотёсов взять, да как тут отстроиться, чтобы орду отбить. От отряда отобьёмся, может быть, даже три-четыре атаки встретим. Но силы будут расти, степняки рассвирепеют.
       - Так бросай всё и беги, куда глаза глядят.
       Мечислав покосился на воеводу, не шутит ли? Нет, не шутит, спорит в помощь, помогает найти выход.
       - Нет. Чую – есть решение. Носом чую, да глазом не вижу. Пока что не вижу. А людей всё одно занять надо.
       - Это верно, - Тихомир присел на колоду, растёр колени. – Человеку в работе о беде думать некогда.
       - Как бы степняки раньше не нагрянули. Двести шагов брода частоколом перекрыть – без сна работать надо.
       - Знаешь, что, князь…
       - Не зови меня князем. Какой я, к Змею, князь?
       - Самый настоящий. Если и сомневался в тебе, то теперь вижу. Слушай старика. Дай мне человек тридцать лучников, погоняем отряды по Степи. Глядишь, сдержим недельку. А может и больше. Их лошади выносливее, да наши – быстрее.
       Мечислав подумал, цикнул, покачал головой, наконец, кивнул.
       - Бери Заслона. Он парень не особенно горячий.
       - Ясное дело - лучникам выдержка ой, как нужна. На тебя конница несётся, а ты перед ней - как на ладони.
       - Вот-вот. Только в бой не лезьте. Ущипнули – отскочили.
       - И домой напрямик не будем возвращаться, - рассмеялся воевода. – Чтобы вашу задумку раньше времени не раскрыть.
       Князь смутился, махнул рукой:
       - Кого я учу? Прости, Стоян.
       - Тихомир. Стоян – пахарь. Четвертак меня тогда обидеть хотел. Это кто там?
       Мечислав оглянулся на дорогу от Глинища.
       - А это наш волхв несётся на Звёздочке. Выгнали, что ли…
       - Ладно, я поехал.
       - Погоди, дождёмся. Может, совет нужен.
       Шагах в ста Вторак осадил лошадь, перевёл на шаг. Видно, скакал долго, даёт остыть. Мечислав посмотрел на удаляющуюся сотню, на мужиков, что уже принялись калечить дальний лес, копать ямы для частокола. Далеко, версты две, но осенний воздух настолько чист, что работников видно, как на картинке.
       - Мудро, - крикнул волхв ещё издалека. – Это единственный брод?
       Как он умудряется прочитать весь замысел с одного взгляда?
       - Да. По обеим сторонам глубина большая. Пловцов расстреляем.
       - Мудро, повторил Вторак. - Только я бы частокол не на берегу, а в дно вколотил. Во-первых – оно мягче. Во-вторых – брёвна не высохнут, попробуй - подожги. А в-третьих – степняки на сушу не выйдут. Вода холодает, нам лишняя помощь.
       - Видишь, князь? Волхв сам кому хошь совет даст. Поскакал я, мужичкам передам.
       Вторак добавил:
       - И троих самых быстрых сюда пришли на посылки.
       Вот тебе и князь - этого не учёл, о том - позабыл. Прав Твердимир: победа состоит из мелочей.
       - Нам нет надобности в посыльных. Мы сейчас туда сами скачем.
       - Не скачем. То есть, если у Тихомира дела… в общем, князь, ты нужен тут. Да мужичков пару сотен надо.
       Тихомир нахмурился, не видал ещё, чтобы Вторак так командовал.
       - Чего задумал?
       - Вот, - Вторак достал из седельной сумки свёрток, развернул. Глазам предстал красный камень, только уж больно ровный. – У нас, в Раджине, это называется «иинт». А у вас, как вижу, даже печи цельной глины. Я ещё удивился: почему гончарный город - деревянный?
       - Что это?
       - Осторожно, ещё горячий. Бери в тряпице.
       Мечислав взял странный каменный брусок, ощутил тепло.
       - Камень?
       - Глина. Обожжённая. Будь ты чуть внимательнее, увидел бы - из этого весь Озёрск построен. Гончаров ваших хинаец даже фарфару научил, а секрет кирпица не раскрыл. Забыл, наверное.
       - Так зачем нам это?
       - А у тебя тут я смотрю горного камня - на целый Меттлерштадт! Тихомир, ты хоть понял?
       - Понял, волхв. Ещё как понял. Когда гончары сюда приедут?
       - Дня два-три. Сейчас уголь грузят, инструмент собирают. Езжай на реку, снимай оттуда человек двести-триста, надо ямы для обжига копать, глину и песок заготавливать. В общем, работы - непочатый край.

       ***

       Вторак втолковывал Овчине об устройстве обжигной печи. Тот всё не мог сообразить, для чего такие сложности.
       - Да зачем нам это? Сложил ивовый шалаш, обмазал глиной, просушил, да спалил ивняк. Зачем ещё бруски ваши обожжённые? Потом из них ведь ещё строить надо?
       - Надо, - терпеливо повторил волхв. – Очень надо. Потому что тогда твоя печь больший жар примет. Ты в ней тогда хоть каменный уголь жечь сможешь. А твои черепки? Одно слово – горшок глиняный.
       - Да зачем мне каменным то топить? – не унимался мужик, - угореть что ли?
       - Тебе пар кости ломит? Или леса не жалко? В общем, у нас из этого целые города строят, а хинайцы так и вовсе стеной от Степи отгородились. В Озёрске его кирпицом кличут. Только у вас не знают, как из этого дома строить. Так что у себя можешь хоть очаг каменный как в Меттлерштадте поставить. А для защиты Бродов мне нужны настоящие печи, ясно?
       Мужик закряхтел, не много ли себе этот волхв позволяет.
       - Через князя. Прикажет князь, я тебе этих… кирпицов хоть до неба наобжигаю.
       - Князь прикажет, - раздался голос Мечислава. – Ступай. Делай, как он говорит.
       Мужик плюнул на земляной пол, вышел из избы.
       - Не народ, а стадо ишаков, - в сердцах буркнул Вторак. – Стараешься как лучше, а они заладили себе о предках. Да мои предки этими брусками дороги выкладывали!
       Мечислав подошёл к корыту, попросил полить на руки.
       - И что? Колёсами не билось?
       - Смотря, каким жаром обожжёшь.
       Князь стянул рубаху, наклонился. Вторак набрал второй кувшин.
       - Насчёт жара. Уголь-камень далеко. Надо больше турфу набрать, скажи мужикам. Кочевряжатся.
       - Куда же им деваться? Они на разрыв работают. Завтра степняки пожалуют, а защитников – горсть малая.
       - Частокол закончили?
       - Да. Мужики - молодцы, успели. Мои тоже постарались – всё дно в выбоинах, ноги лошадям поломать – раз плюнуть. Только всё это не то.
       - Отчего?
       Мечислав обтёрся, завалился на устланную шкурами лавку, заложил руки за голову.
       - А оттого, Вторак, оттого. Месяц-другой, встанет река. Проходи где хочешь. Всё, до заката меня не тревожить. Сотня тоже перед ночным дозором отдыхает.
       - О Тихомире что-нибудь слышно?
       - Нет. Как два дня назад за пополнением запасов возвращался, так и сгинул.
       - Может, степняков решил подальше отогнать… потери были?
       - Тогда ни одного не потерял. Ждём к утру.

       ***

       Пятый день степной сотник Шабай носился за отрядом разбойников, что пожгли его становище. Ворвались среди ночи, обстреляли зажжёнными стрелами и так же стремительно исчезли. Не иначе колдун среди них. Смутьянов распознали сразу – тонконогие высокие лошади выдали жителей западного заграничья, откуда уже второй год люди сотника собирают урожай для мены с хинайцами на оружие. Хинайский хакан мен со степняками запретил, но всегда можно найти мелкого мурзу, что согласится «найти» обоз-другой пшеницы, «потеряв» воз-другой сабель великолепной ковки. Говорят, эти сабли куют на горючих камнях. Уж неизвестно, сколько там правды, да только Шабай сам перерубал таким клинком сырые железные прутья с палец толщиной.
       Сомнений нет – гости пришли с западных земель. Правда, ушли почему-то на юг. Потом Шабай узнал – лучники напали на стойбище брата Агабека. А на следующую ночь сожгли шатёр северного соседа Пыхчатая. Уже за это можно было вернуться в Броды и наказать обнаглевших пахарей, но оставлять за спиной пусть небольшой, но досаждающий отряд, всё-таки опасно. Следопыты сбились с ног, пришлось оставить давние обиды и объединиться с соседними семьями, загонять пришельцев, как взбесившихся волков - широкой дугой.
       Ясное дело, гонка по Степи за малым отрядом большими силами не осталась незамеченной. С утра от хакана прибыл гонец, да такой высокой величины, что у Шабая кровь застыла в жилах: такие, либо награждают своим визитом, либо казнят лютой казнью. Хакан строго-настрого запретил показывать западным соседям, что разрозненные отряды способны действовать сообща. Даже собрал самых мелких мурз и очень подробно им это втолковывал. Шабай сам был на том пиру, так что в намерениях гонца не сомневался. Угощал самым крепким кумысом, отдал в услужение самую красивую дочку – нежную Назым, зарезал самого жирного ягнёнка и начал подумывать о том, на сколько лошадей поредеет табун. Табун жальче всего. Но голову жальче даже табуна.
       А Хибад молчал. С удовольствием прихлёбывал кумыс, милостиво косился на Назым, принял лучший кусок ягнёнка и прислушивался к ржанию лошадей. По окончании трапезы, мурза сыто похлопал себя по пузу, уложил голову Назым себе на колени лицом к сотнику, начал почёсывать по голове, как собаку, за ухом и тихо, степенно заговорил.
       - Хакан говорит, нельзя, чтобы западные пахари прознали о сборе войска.
       Шабай благоговейно кивнул, словно услышал величайшее откровение, которое теперь поможет собирать звёзды с Млечного Пути прямо в бурдюки и делать лучший в Степи кумыс. Гонец положил ладонь на лоб Назым, погладил длинные смоляные волосы, застыл, словно прислушивался к шёпоту духов, помолчал. И продолжил.
       - Хакан говорит, нельзя, чтобы пахари узнали об окончании распрей между семьями.
       Шабай изумился светом мысли гостя, даже в умилении сложил ладони на груди. Рука гонца застыла на шее нежной Назым, обхватила, словно согревая. Девушка посмотрела на отца, тот еле заметно кивнул. Ладонь гонца словно этого и ждала, поползла чуть ниже, в вырез расшитого серебряной нитью платья. Сам гонец этого словно не заметил, заговорил.
       - Хакан говорит, кто ослушается, будет наказан страшной мукой.
       Ладонь гонца возилась под воротником нежной Назым, а Шабай в ужасе ожидал, что сейчас крепкие пальцы сожмут горло дочери, хрустнет, после чего воины начнут избиение всего лагеря.
       - И ещё хакан сказал, что как ни хоронись, а всё равно кто-то что-то заподозрит. Пахари построили частокол. Ты его сжёг, но это значит, что хлеб они теперь просто так не отдадут. Тебе, досточтимый Шабай, хакан передаёт власть над четырьмя семьями, переводит в тысячники и доверяет право первого удара. К морозам с востока подойдут ещё тьмы воинов, но тебе дано задание делать вид, будто это обычный набег. Пахари спрятали зерно, покажи им, как ты разозлился.
       У Шабая отлегло от сердца.
       - И ещё хакан требует две сотни крепких лошадей для войска. Собери со всех четырёх семей, вот ярлык.
       Свободной рукой гонец достал медную бляху-печать, протянул тысячнику.
       - Завтра утром я заберу их и отгоню хакану. Это всё.
       Гонец взял нежную Назым за нижнюю челюсть, повернул к себе лицом, посмотрел в глаза девушки. Счастливый Шабай схватил ярлык и выбежал из шатра - отправлять гонцов к подчинённым семьям.
       А к полуночи примчались гонцы из погони за разбойным отрядом и сообщили, что пахари перекрыли Броды частоколом и со стороны реки завалили его камнями.

       ***

       Отряд Тихомира примчался к закату. Уставшие лошади едва переплыли Пограничную выше Бродов, лежащих на гривах воинов стаскивали, раздевали, укладывали на шкуры поближе к кострам, растирали, заворачивали. Лишь воевода выглядел бодрым, казалось, холодная вода лишь взбодрила его, придала сил. Мечислав встретил, отвёл в свой шатёр, приказал накормить, дать выспаться.
       - Жди гостей, - только и смог сказать Тихомир, стало понятно, насколько он сам вымотался. Лёг на подстилку, запрокинул голову, прикрыл глаза, дыхание стало ровным, спокойным. – Надеюсь, недели хватило.
       Мечислав не стал отвечать, не хотел мешать воеводе, но требовательный острый взгляд заставил ответить:
       - Хватило, да ещё как. Овчина дал дельный совет, теперь продержимся… чуть дольше.
       С каждым куском мяса в воеводу, казалось, вливаются всё новые силы, плечи распрямились, голова гордо поднялась, взгляд окреп.
       - Пошли, покажешь.
       - Отдохни.
       - Пойдём, пойдём. Для меня смена работы – лучший отдых.
       Тихомир осмотрел постройку, хмыкнул, почесал бороду.
       - Без волхва не обошлось?
       - Не без него. Показал мне горючую воду, растолковал, как ей пользуются степняки. В общем, если ты их ещё недостаточно разозлил, думаю, мы довершим.
       С той стороны реки послышался разъярённый крик.
       - О! – весело вскрикнул Мечислав, - заказчик прибыл работу принимать. Лучники! К бою!
       Десятка три степных лошадок кинулись в реку, проскакали до середины, и, не останавливаясь, кинулись дальше.
       - Зря, - пожал плечами князь. Три лошади провалились в донные ямы, ездоки перелетели через их головы. Остальные заметили подвох - ещё семь лошадей на полном скаку провалились в ловушки. Всадники остановились, начали разворачивать животных, аккуратно выводить на берег.
       - С середины реки ямы делали?
       - Нам чужой земли не надо.
       - Зря, - пришла пора Тихомиру укорить Мечислава. – попомни моё слово, сожгут твой частокол.
       - Мы его снаружи донными камнями обложили.
       - Всё равно сожгут. Горючая вода по реке плёнкой растечётся, не погаснет. Пройдёт сквозь камни, зажжёт даже мокрое дерево.
       Тихомир говорил задумчиво, словно видел каждую каплю чёрной смолянистой воды, ищущей щёлочку, малейшую возможность зацепиться, впитаться в дерево, согреть, заставить гореть.
       - Сожгут, - кивнул Мечислав и закусил щеку. – Скорее всего - всё-таки - сожгут. А чего они развернулись?
       - Вода холодная, в баню поехали.
       Князь посмотрел на воеводу, виновато развёл руки. Никак не отучится задавать глупые вопросы.

       ***

       Утро действительно выдалось жарким. Лучники ждали гостей, но не ожидали такого напора. Донные ямы оказались хороши ночью, днём почти не мешали нападавшим. Не считаясь с потерями, степняки закидывали частокол горшками с горючей водой, всё провоняло, скользило. Измазанных воинов Вторак велел убрать со стены, переодеть в чистое. И не зря.
       Вторая волна степняков начала закидывать стену горящими стрелами. Наконец, под крики и улюлюканье степняков, частокол разгорелся, загудел, затрещал жарким пламенем. Чёрный дым поднялся до самых облаков, искры рассыпались по окрестностям. Мечислав даже испугался, не загорится ли лес - три дня назад засечники отрезали проход выше по реке. Впрочем, за это время дерево не может высохнуть так, чтобы полыхнуть от простой искры.
       Работяги, вооружившись серпами и косами, смотрели на дело рук своих, в глазах горело выражение воинственной обречённости. Шутка ли дело – неделю не разгибать спин, чтобы теперь всё сгорело.
       - Частокол в два слоя, - разъяснял Мечислав воеводе. – Гореть будет долго. Главное, не пропустить степняков боками.
       Тихомир сложил руки на груди, вгляделся в стену.
       - А потом?
       - А потом турф в локоть толщиной. Так загорится - ого-го. Вторак обещал, что даже булыжники трещать начнут.
       Внимание князя привлёк грохот брёвен, упавших с левого края частокола.
       - Смотри-ка, чего-то не учли. Наверное, работяги что-то напутали.
       - Бывает.
       Восторженные крики с того берега сменились разъярённым воем. За рухнувшими брёвнами показалась раскалённая до красна, в два человеческих роста высотой, глиняная стена.
       - Окрепнет?
       - Вторак обещал. Овчина вроде бы тоже. Говорил, лишь бы пузырей в стене не было.
       - Веришь?
       - Не дело сейчас верить. Если не окрепнет, нам всем - крада.

       Глава четвёртая

       Вторак не обманул, Овчина не подкачал: стена оказалась слепленной на совесть, закалилась в огне, окрепла и выдержала ещё три набега. Броды закрылись от степняков, по крайней мере, до зимы. Что будет потом, Мечислав старался не думать. Если Гром не пришлёт подмогу, все старания пойдут прахом.
       Пахари спокойно собрали урожай, отправили в Глинище зимний запас и начали готовиться к осеннему празднику. Парни невестались, девки женихались, даже строительство нового города не нарушило обычного распорядка вещей. Осень – время свадеб. Мечислава приглашали на пиры, уважили его занятость, насмерть не поили, только Овчина ходил кругами, посмеивался в усы, будто, что задумал. А ко второму месяцу осени не выдержал, пришёл в избу с бутылью яблочной браги.
       - Князь. Выручил ты нас. И Глинище выручил и Броды. Если бы не твой волхв, не знаю, что бы с нами степняки сделали.
       Мечислав отхлебнул угощение, поманил волхва:
       - На, Вторак. Твоя заслуга.
       - Да я что… - смущённо улыбнулся волхв, - я только подсказал. Вы же всё сами сделали.
       - Не скажи, - Овчина огладил усы, подбоченился. – Не зная, где искать - только ноги стопчешь. Твои предки кирпиц придумали, мудрые были предки. Теперь мы такой город отгрохаем, никаким степнякам не взять!
       - В городе люди живут, Овчина. Они крепче любых кирпицов. А если люди дрогнут, никакие стены не помогут.
       - Правильно говоришь. Кто на костях предков не стоит, тому по Степи катиться.
       Мечислав не уловил связи, но Овчина объяснять не стал. Повернулся к князю, вновь наполнил фарфаровые кружки.
       - И твоё уважение, князь, к нашим обычаям не осталось незамеченным.
       - Ты о чём? Я, вроде бы, как сюда приехал, всё поперёк ваших обычаев делал.
       - Не скажи, князь, - староста помахал пальцем. В глазах появился хмельной блеск. - У нас по-осени главный всегда женится последним. Чтобы у парней девок не отбивать. Уважение, князь. Уважение к люду – главное!
       Мечислав глупо улыбнулся.
       - Да. У нас тоже князья женятся последними. Но ты что-то напутал - я пока что не собираюсь…
       - Да-да, я понял. – Овчина ухмыльнулся в усы, разлил по-новой. – Я чего пришёл. Из Глинища к нам завтра Змеева сотня едет. Не обманул Гром, прислал.
       Мечислав встал, оправил рубаху, покачал головой.
       - Не обманул, говоришь? Гром обещал помощь земель, а приволок своих торговцев, охранников караванных. А те в наших войнах не участвуют. Небось, фарфар твой распродали, да за добавкой приехали!
       Тихомир осадил ученика взглядом, хлопнул ладонью по столу.
       - Сядь.
       Мечислав зыркнул на воеводу, сжал кулаки, но не решился спорить со старшим. Взял опрокинутый табурет, поставил перед столом, сел. Тихомир отхлебнул браги, погладил усы, дождался, пока Мечислав выправит дыхание, успокоится.
       - Нам любая помощь нужна. Если идёт к нам Змеева сотня, значит эти земли под его защитой. А это значит - степняки уже будут драться не только с нами. Понятно?
       - И что это даст?
       - Это даст кочевникам время на раздумье - стоит ли с нами связываться. А нам – время подготовиться. Думаю, Змееву Башню лучше построить на этом берегу реки. На холме. Дорога до Глинища удобная, да и склады весной не затопит. Как считаешь, князь?
       Мечислав обхватил голову, пальцы вцепились в соломенные волосы, казалось, сейчас выдерут клоки. Нет, отпустили.
       - Что же он за человек такой, а? Говорит, что не вмешивается, а сам - только и делает, что вмешивается. Вторак?
       Волхв пожал плечами, прислонился спиной к печке, сложил руки на груди.
       - Сколько себя помню, он только так и делает. Но Тихомир прав - если Змей взял эти земли под защиту, значит - степняки задумаются. Это даст нам время.
       - Значит, до завтра?
       - Получается, так.

       ***

       Наутро князь встал рано, разогнал посыльных по делам, запретил принимать гостей хлебом и солью. Тихомир слушал хмуро: видно – не согласен, но спорить не стал. Ближе к полудню заждались, князь выходил на дорогу, смотрел. Потом решил - не дело собачкой хозяина ждать, занялся рутиной. Вторак взялся за свои травки, Тихомир вообще отправился на низкий берег к ополченцам. Последнее время степняки повадились переходить Пограничную вверх по течению. Приходилось отправлять засечников всё дальше, как бы до гор не добраться. Впрочем, до гор - даже хорошо: можно каменных ловушек подготовить, надо бы Тихомиру сказать, пусть отрядит кого-нибудь места подыскать.
       Большие Броды напоминали город меньше, чем того хотелось. Несколько изб в середине, землянки по кругу, и вырастающая стена, змеёй идущая на восток от мостов вдоль Глинищи, поворачивающая на север по Пограничной и упирающаяся почти в лес. Дальше ещё сделать не успели, но мужики стараются, заложили вдоль леса на запад и поворот на юг, к мостам. Даже проёмы воротные заложили. На готовых участках у Пограничной выросли бойницы, удобные сходни, кое-где плотники даже поставили временные навесы.
       Овчина не нарадуется на волхва, говорит, с кирпицом им подмога большая. На цельнобитную стену им бы ни дров, ни турфу не хватило, да и остывать ей сколько. Небыстрое это дело, строить стену, но полторы тысячи работников знают, что после такой дерзости им совсем не жить, надо работать. Бегают, словно муравьи, таскают тачки с глиной да камнем рукотворным, каждое утро с холма видно, насколько продвинулось дело.
       Перепуган народ, слухи о собираемой орде всё громче. А с перепугу ещё и не такие дела делаются.

       ***

       Давно так князь не сжимал челюсти. Казалось, зубы вот-вот треснут. Хорошо, Вторак осадил, похлопал по плечу. На лёгких конях в горку поднималась Змеева сотня. Сотник как положено - в середине, прапорщик при нём, ещё кто-то, не разглядеть. Мечислав вышел, дождался, пока Двубор выскачет вперёд, поравняется, спешится. Бледное лицо бесстрастно осмотрело встречающих. Князь молчал, сколько мог, но сотник не из тех, кто оправдывается. Пришлось начать первым.
       - Гром нарочно тебя прислал, чтобы меня позлить?
       Двубор пожал узкими плечами, плотнее завернулся в плащ. Лишь резные рукояти мечей костяными обрубками уставились в небо.
       - Ему всё равно, кто придёт тебе на помощь.
       - А если мне не всё равно?
       Сотник не повёл бровью, сказал ровным, как Степь, голосом:
       - Отпиши ему, рассмотрит.
       Сзади хохотнуло, Мечислав повёл плечом, слегка повернул голову. Вторак замолчал.
       - Знай, Двубор. Ваши дела – это ваши дела. Встанете на стене, быть по сему. Но руки я тебе и при смерти не подам.
       - Мы вообще руки не жмём, князь. От Отца прими слово.
       - Прими-прими, - прошептало за плечом.
       - Говори.
       - Ваша глиняная стена ему понравилась. Не зря, говорит, боги ему велели Вторака выкупить.
       - С ним ещё и боги говорят? – ухмыльнулся Мечислав.
       - Они со всеми говорят, да не все слышат.
       - А ты слышишь?
       - Чуть-чуть.
       - И что они тебе говорят?
       - Всё больше - я с ними. Прошу вразумить, зачем я этих приволок.
       За спиной снова хохотнуло, но теперь как-то изумлённо. Князь повернулся, вопросительно посмотрел в глаза волхва. Тот показал в середину колонны.
       - Я же сразу-то и не узнал! Думал, Жмых дружка какого захватил с собой!
       Вороной конь с молодой савраской вышли из строя и лениво направились к князю. Мечислав подгонять не стал, сразу видно – умаялись. На вороном сидел молодой парень: явно - таборник. Волос чёрный, курчавый. На второй лошади ехал совсем мальчишка. Кожаная повязка держала светлые, выгоревшие на солнце волосы. Оба парня одеты в холщёвые штаны, длинные рубахи с разрезами, подпоясаны обычными верёвками.
       Неуловимое сходство между парнем и мальчишкой не давало князю покоя. Всё всматривался, пытался понять. Скулы, рты, носы? Что же между ними общего?
       Всадники приближались, мурашки узнавания начали шевелиться по спине, но подсказок не давали. Что? Глаза? У парня - коричневые, у мальчишки - серые. Что между ними общего?
       Миндаль!
       Не наши глаза у мальчишки, таборные! И губы он эти видел и нос. Правда, тогда этот нос был свёрнут набок, а губы разбиты в кровь. И ещё это лицо портил синяк на пол-лица.

       ***

       Даже себе Улька не смогла бы объяснить, как уговорила Жмыха бежать от князя-предателя. А уж Мечиславу не смогла и подавно. Едва встала на ноги, узнала от Бабы Яги об изгнании Мечислава и чуть из окна в светлице не выскочила. Всё это князя интересовало мало. Как, чем уговорила таборника угнать лошадей и ехать в Глинище? Никак и ничем. Улька кричала от ярости и рыдала от обиды. К нему, дураку, ехала! Ради него в пути замерзала, еле в Глинище отогрели. Не верит князь. Как ему объяснить, что таборника взяли в терем робёнком? Что в прежней жизни он был хоть и неправильным да боярином. А сейчас, кто? Прислуга? Даже не скоморох княжий. Украл лошадей из княжьей конюшни, да её из терема. И вообще, чего князь о ней так печётся, словно влюбился?! Сам, небось, не на сухом хлебе тут сидел? Сам, небось, и Милку во снах видал? Или не во снах, а когда обнимал местных красавиц. Сладка Брусничка? Все говорят, глава города её самому князю готовит.
       Мечислав замолчал, уставился на девушку телячьим взглядом, развернулся на каблуках и так стремительно выскочил из комнаты, что Улада сразу поняла – попала в точку. Всё дело в Брусничке.
       Стой, Улька, не спеши. Брусничка не виновата, то - простой обычай. Так испокон веку князей к земле вязали. Будь ей старшей сестрой, не ругай. Если, конечно, всё так повернётся, как ты думаешь. Оно ведь как бывает – насочиняешь себе сказок дурацких, а всё не так получится. Не спеши, Улька, не спеши.
       Так в слезах за пяльцами и заснула. Да только сон не шёл. Не правильно это, несправедливо он с ней.

       Блиц

       Улька отложила ложку, поставила локоть на стол, подпёрла ладошкой подбородок и вздохнула. Точь-в-точь как отец.
       - Ладно, взрослые, а деток-то за что?
       И получила подзатыльник. Лёгкий, да только рука у отца тяжела, немного не рассчитал. От такого обращения девочка так удивилась, что даже не обиделась: папка никогда с ней такого не делал.
       - Цыть. Лишнего не говори, глупая. Если кто услышит…
       - Что?
       - Мало ли что…
       - А чего я сказала, пап?
       - А лучше совсем молчи. Дольше проживёшь. Что сделано, того не вернёшь. Дальше жить надо. Четвертак - не Миродар. Злопамятный, Змей бы его побрал.
       - Пап, - Улька придвинулась к отцу и зашептала так зловеще, что он невольно улыбнулся в смоляную бороду. – А что значит «злопамятный»?

       ***

       - Совсем же мала она, Бесник. - Мамка-ключница посмотрела на Ульку. Та делала вид, будто не слышит и вообще занята своими куклами. Даже напевать стала. - Куда я её возьму? На какую работу?
       - Мамка, возьми, прошу. На хлеб и воду возьми. Дурь из головы вышибить, хоть чем займи, лишь бы думать ей некогда.
       - Да о чём ей думать? – рассмеялась ключница.
       Краем глаза Улька увидела, как Бесник развёл руки, почесал бороду, виновато оглянулся на неё, пришлось петь громче. - Замечталась от безделья, с княжичем втихаря разговаривает. Чего он ей в голову засел, ума не приложу. Не на кузню же мне её брать? Сына я бы на кузне умотал, а с дочерью как быть? Возьми. По старой дружбе, а?
       Мамка пожевала губами, покачала головой:
       - Да, от безделья отучать надо. Вот что: возьму её к девкам-швеям, пусть бисер перебирает, а там - видно будет. Но только смотри, если чего испортит - девки её по макушке напёрстком, это у них быстро.
       - Да и хорошо! Дурь выбьют! Со мной же - пропадёт, разбалую.

       Доннер

       Овчина поселился в Бродах с тех пор, как начали обжигать кирпиц. Кругом нужен был его взгляд, совет, рука. Лишь однажды пришлось приехать в Глинище по делам – захватить кое-какие инструменты. Тогда и прибыла в город княжья невеста. Огорчился не сильно, поселил у себя до времени.
       Глава нарадоваться не мог на Уладу: домовитая, справная, научила Брусничку бисером вышивать. Странно, конечно, что она в Глинище не с охраной прискакала, а всего с одним спутником. Да только кряжицких кто поймёт. Сумасшедший народ. От того его прадед небось и сбежал.
       - Когда она приехала? – Хмуро спросил Мечислав.
       - Три недели как.
       - Почему не сказал?
       - Отвлекать не хотел. Ты помнишь, сколько мы за это время тут натворили?
       По взгляду Мечислава глава понял - помнит. И как княжьи воины ямы копали, и как турф с болота таскали, и как потом кирпиц лепили, спеша застроить первую линию. И Мечислав тогда работы не чурался, подзатыльники за нерасторопность терпел. Пытались отговорить, - не княжье, мол, дело – в грязи копаться. Твоё дело – оборона. Дурень смотрел, как баран на новые ворота, всё повторял - это и есть оборона.
       И как засечников потом учил такие завалы устраивать, что не каждый бирюлечник разберёт. Тут уж сам по шеям раздавал, не взирая ни на возраст, ни на заслуги. Приговаривал, какие, к Змею заслуги, если степняки вот-вот возьмут голыми руками.
       - И, потом, мы хотели вашей свадьбой завершить. Как по обычаю положено.
       Как по обычаю положено. Прежде Мечислав бы обрадовался такой вести: приняли за своего, вписали в обычай. Но что-то не клеилось в голове от такой радости.
       - Постой-постой. В обычай? В обычай принятия князя?
       Овчина по-своему понял вопрос, радостно развёл руки:
       - Ну! А я о чём?
       - Это что-же? Улька не врала про Брусничку?
       Глава снова понял по-своему. С силой ударил себя кулаком в грудь:
       - Моё слово – крепче стали! Пусть княгиня берёт её себе в подрушки. А как вырастет доченька…
       - Что? – перебил Мечислав, - что - «как вырастет»?
       - Бери второй женой, по обычаю. Пришёл ты князь без корней. Защитил нас без привязанности, по совести. Так укореняйся, привязывайся!
       - Да что ж ты…
       Мечислав бухнул кружку об стену, выбежал из избы. Овчина пожал плечами, поднялся из-за стола. Собрал фарфаровые осколки, промокнул тряпкой брагу. Мимолётно думалось о князе. В Глинище народ спокойный, деловитый. В гончарном промысле вообще яриться да дёргаться нельзя – чуть сбил круг, крутанул неровно и вот тебе – блюдо оплывает, горшок сминается. А этот… яристый какой-то, упрямый.
       Нет. Не зря. Не зря его Гром прислал. Не зря за него старик Овчина дочку отдаёт. Пусть, второй женой, мы не гордые, мы мастеровые.
       Не подведёт князь. С таким упрямством никакой орде не сладить.

       Вот тебе князь и Змеева тропа. Куда свернёт, что учудит за поворотом. Как боян, что не помнит продолжения сказки, начинает выдумывать своё. Что там у богов произошло, что они договориться не могут? Ведь был путь, простой, понятный – сделать из детей-изгоев настоящих князей. Так ведь пройден путь. Силы истрачены и накоплены, враги повержены, власть получена. Чего боги ещё удумали, чего им не хватает?
       В прежние времена, бают старики, боги с людьми прямо разговаривали. Превращались в говорящие пни, вселялись в идолов, порой и людьми не брезговали. Правда, людьми, если в героях нужда возникала. Если один бог ошибку другого исправлял. С тех пор многое изменилось. Жизнь успокоилась, стала похожа на безветренное озеро: в глубине – рыба, на поверхности – небо отражается. Границы княжеств устоялись, обычаи закрепились, наречия разошлись так явно - не сразу и поймёшь, о чём соседи говорят. Мир наступил, чего уж там.
       Так чего же вам, собакам, ещё надо?! Не о любви ли вы говорили и мире вечном? Чего ради слеги свои в муравейник человеческий снова засунули, да разворошили так, словно не угодили мы вам своим постоянством? Двубор говорит, всех боги слышат, со всеми разговаривают, да не все их голос понимают. Чего вам не хватало, сволочи, что выгнали из Кряжича, отца убили, мать уморили, братьев бою выучили, вернули да рассорили? И после этого ещё и издеваетесь: невесту навязали, да так, что не откажешься. Все знают – невеста. Да ещё Брусничка эта. Её-то зачем? Она-то чем провинилась? Чего теперь князь Бродский не понимает?
       Кто чьи грехи искупает, если сын за отца не в ответе?

       ***

       Уж петухи первый крик прокричали, мысли по которому кругу пошли. С высокого берега Мечислав впервые заметил, как вода в лёд встаёт. Мутнеет от берегов, идёт робкая дорожка к середине, смыкается, сдаётся под натиском течения, рвётся, начинает с нова. Днём, понятное дело, растает, но время - упущено, ничего не успели. Пойдёт по вставшему льду Орда, никакой Змей не спасёт. Надо бы болота засечить, что ли.
       Странно, холодает, а снега нет почему-то. И дожди кончились раньше времени. Что у вас на уме, проклятые, что помогаете землю морозами сковать?
       Слух, как бывает после сна, вернулся первым.
       - Князь…
       Мечислав вздрогнул, очнулся, расправил одеяло.
       - Садись, Овчина. Чего хотел?
       - Не хотел трогать тебя, больно грозно молчал. И другим запретил. Ты всю ночь сидел, не замёрз?
       - Нет. С богами говорил. Это греет.
       - Что сказали?
       - Все умрут.
       Хриплый смех раздался над рекой.
       - Молодцы. Как в воду глядят.
       - Говори, чего надо.
       - Чем я тебя прогневил, князь?
       - Ты о чём?
       - Не глянулась тебе моя Брусничка?
       - Причём тут Брусничка? Дело не в ней. Не верю я в такую удачу.
       - Где же здесь, на границе, удача?
       Ответить Мечиславу не дал звонкий голос Улады.
       - Мечислав, Мечислав!
       - Здесь я.
       Обернулся на голос, посмотрел. Улька за руку тащила к берегу заспанного Жмыха. Тот плёлся, словно ребёнок, которого мать к колодцу на мытьё тащит. Девушка поставила парня перед Мечиславом, указала руками:
       - Говори!
       Жмых пожал плечами, втянул голову, пробормотал:
       - Чего говорить?
       - Чем я тебя сюда заманила? Говори!
       Жмых совсем сжался, словно его смяли.
       - Ничем. Свободой заманила. Волей таборской…
       - Понял, князь? Свободой! К тебе я ехала, дурак, к тебе! Ясно?!
       Вышедшая из-за облаков луна жестоко сверкнула в глазах девушки. Серые днём, теперь стали жёлтыми, злыми. Мечислав смотрел в них и не мог найти ни одного подходящего слова. Лишь Овчина, после долгой паузы, раздельно, невпопад, сказал восхищённо:
       - Ярые. Упрямые. Победим.

       Часть четвёртая

       И, снова. Какие слова:
       - Две серьги, одна голова!
       (Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

       Глава первая

       Первый снег лёг на землю пуховым платком: кряжицкие рукодельницы любят хвалиться такими. Узорные, прозрачные, лёгкие, способные проскочить в дужку серьги, вот-вот растают. Богатейшим узорным стеклом мастеров Срединного Города покрывалась у берегов по утрам Пограничная. Ещё два пожара устроил Овчина на глиняной стене: со стороны берега. Воины сильно ругались, что снаружи крепка, а изнутри - скользкая, ноги поломаешь, да и размывает, приходилось постоянно чинить растоптанные ступени. Волхв собрал из кирпицов довольно удобную лестницу, глава Глинища предложил скреплять перемешанной с глиной известью. Вторак подивился – у него на родине так не делали. Одно умение умножилось другим, кладка стала крепче, надёжнее.
       Степняки несколько раз пытались обойти Броды выше по течению, но натыкались на засеки, теряли лошадей и людей. Однажды выгнали из лесу лосей, стража подняла тревогу. Набег отбили легко и умело. Ниже по течению степняки пройти почти не пытались: глубоко и берег больно высокий. Овчина требовал строить град на холме, но Мечислав отказывался. Поставил там Змееву Башню, а город велел оставить как есть, у самых Бродов. Лишь чуть отвёл от заливных лугов, оставив цельнобитную стену первой линией обороны. Глава горячился, но Тихомир возражал:
       - Плохо ты, Овчина, степняков знаешь. Поставим город на холме, они обойдут, направятся грабить вглубь. А тут, сам видишь – всё как на ладони, приходи и бери, только чуть поднажать.
       - А поднажмут? – не унимался Овчина.
       - Обязательно поднажмут. Да только и мы поднажмём. Видал, каких я богатырей обучаю?
       Глава посмотрел на «богатырей», бегающих по внутреннему двору заставы, махнул рукой.
       - Вы - люди оружные, вам виднее.
       - Молодец! Умей сдаться. Я же не учу тебя горшки обжигать, верно? Пойми, друг: чтобы защитить людей в тылу, нам нужно дать степнякам что-то простое, доступное. Что можно взять. А Броды взять – можно! Вот лёд встанет, Орда сил поднакопит и – возьмёт. Понимаешь?
       - Понимаю! А возьмёт, тогда и нам не поздоровится!
       - Точно! А если мы град на холме поставим, они его просто обойдут. Сразу - к вам.
       Мечислав стоял, сложив руки на груди, смотрел на стройку внизу, прикидывал, как ловчее рисовать улицы, чтобы каждая простреливалась хотя бы с трёх точек. Спорщиков почти не слушал, надоели. Каждое утро названный тесть с воеводой, словно глухари, затевали одну и ту же песню. И так же каждое утро князь дивился выверту Доли, что дважды отняла, но дважды и дала. Дважды бежал он из города, и дважды обретал. Второй раз даже строит. Дважды терял он женщин – мать и жену. И дважды обрёл. Одна прибежала за тридевять земель, вторую гончар сам подал на блюдечке. Мечислав хмыкнул, вспомнив о голубой каёмочке. Роспись на глиницком фарфаре как раз такого цвета.
       Вспомнилась свадьба с Улькой, такая пышная и развесёлая, что чуть не пропустили очередную атаку степняков. Благо, Тихомир разделил сотню надвое и велел гулять по-очереди. Вспомнилось, как Овчина на правах старшего подвёл смущённую Уладу к капищу, как Брусничка окуривала благовониями.
       Вроде и есть что вспомнить за месяц, а вроде - нечего. Набеги стали рутиной, строительство – будней работой. Будто и не было событий за это время. Разве только свадьба.

       ***

       Да.
       Именно свадьба.
       Как тогда Овчина сказал? Пришёл ты, князь, ничем не обязан, ничем не знаменит. Защитил чужих тебе людей. Теперь - женишься, корни на новой земле пускаешь. Вот их и защищай. А чтобы корней больше было, бери на тот год Брусничку второй женой, если не передумает.
       Мечислав беззвучно рассмеялся своим мыслям, вспомнил, как робел перед Уладой.
       Не было у него ещё девиц. Всякие были – и вдовицы и продажные девки в Меттлерштадте, и «обозные сёстры». Всякое бывало.
       А вот таких, что за ним на край света, да ещё мужчин не знающие – не было. С глупой улыбкой вспоминал, как занёс Уладу в избу, уложил на постель и заробел, словно мальчишка. Боялся коснуться лишний раз, лишь бы не обидеть, не сделать больно. Дал себя раздеть, огладить, изучить пальцами и губами, чтобы не боялась его, не подумала чего. И сам её раздевать начал, только когда сама попросила. Не словами. Направила его руки, привыкала к прикосновениям шершавых пальцев и обветренных губ. Сперва робко, потом настойчивее. Ворковали голубками. А потом… да чего там. Потом их не остановить было, словно наголодались. И как показалось, что всё наконец-то будет хорошо. А потом, засыпая вдруг подумал - осенью брусничка поспеет.
       И заснул под утро с улыбкой: размечтался, князь.
       До следующей осени дожить надо.
       Расщедрилась судьба, раздобрела Доля. Что приготовила за свою милость?

       ***

       Улька сидела на лавке у печи, грелась. Руки меж колен, голова набок, словно сломанная игрушка. Глаза печальные, взрослые совсем. Ещё два дня назад не так на него смотрела. Не было этой грустной нежности. Мечислав подошёл, обнял за плечи, поцеловал в темя.

       - Что такое? Устала? Отдохни.
       - Нет-нет, - подняла глаза, улыбнулась. – Просто задумалась.
       - О чём, милая?
       Мечислав присел рядом, взял тонкую ладонь.
       - Не знаю, - Улька прижалась виском к плечу. – Не знаю. Нас ведь убьют, правда?
       Стоит ли врать той, которая вот так… всё-всё.
       - Наверное. Так степнякам ещё не дерзили. Боишься?
       - Очень. А ты?
       Захотелось обнять, утешить, попетушиться и успокоить. Ничего не боюсь, победим, выдержим, невпервой. Да только не того ей надо.
       - Я тоже боюсь, Улечка. Хочешь в Глинище вернуться? Обоз с бабами собирается, езжай. Мы тут, мужики, сами.
       Серые глаза зыркнули, словно стрелы метнули. Нет, что-то осталось в этой женщине от той девочки. Вскочила, сжала кулаки, потрясла, словно муку просеивает.
       - За меня боишься?
       - За тебя.
       - А я за тебя не боюсь? Думаешь, я за тебя не боюсь? Ты хоть подумал, как эти люди будут драться, если я, твоя жена, уеду? Ты хоть понимаешь, что… что сдался? Как же я Овчине и Брусничке в глаза смотреть буду, если мужа брошу? И это после того, как из самого Кряжича верхом сюда ехала? Не стыдно тебе?
       Челюсти свело оскоминой – ну, как с этой женщиной жить?
       - Да пойми ты… ну не бабье это дело - гонором красоваться, понимаешь? Драться тут будем, драться. Насмерть!
       - Вы насмерть, а мы – бежать, так?
       - Ну, знаешь… ну… смотри у меня.
       Мечислав схватил узкое запястье, сжал чуть не до боли, поволок жену к сеням, накинул на узкие плечи полушубок. Шапку искал, не нашёл, выволок на улицу в чём есть. Сообразил, что Улада - босиком, взял на руки, поднёс к ближайшей подводе. Женщины испуганно освободили место, одна толстая баба взяла мальчишку лет четырёх себе на колени, другая запахнула ноги Улады своим подолом.
       - Езжай, - приказал князь вознице лет десяти.
       Тот занёс хлыст, звонко щёлкнуло, подвода дёрнулась, поехала под горку. Лишь Улькины глаза наполнились слезами, по щекам потекло. Не выдержит, разревётся. Вот уже рот раскрылся, ладони сжались в кулачки и поднялись над головой. Мечислав отвернулся, не в силах на это смотреть, пошёл к избе.
       - Стой! – раздалось по долине. – Не смей!! Не смей, кому говорю!!!
       Князь даже не сразу узнал голос жены, столько волчьей силы в нём вдруг оказалось. Обернулся в изумлении, и - обомлел.
       Улада спрыгнула с телеги, и теперь босиком, сбросив полушубок, в одной нижней рубахе, бежала в горку, к мужу. Подбежала почти вплотную и заорала таким голосом, что, наверное, и в самих Бродах стало слышно:
       - А вам еда не нужна, драчуны? А вы лечить сами себя будете?
       - И еду приготовим, и раны промоем!
       - А сколько вас на стене останется, если первый второго лечить начнёт?! Неужели непонятно, что от этой битвы всё наше будущее зависит, а? Что ж вы за народ такой, мужичьё - всё вам в голову поленом вбивать надо?!
       Мечислав замахнулся, Улада сжалась, чуть не упала на свежий снег. Испугался, подхватил, прижал к себе. Мысли разбежались в разные стороны, лишь губы всё повторяли:
       - Извини, извини, извини, милая.
       Улька выровнила дыхание, высвободилась, осмотрелась. В голове князя стучало «что же я наделал, что наделал, теряю, потерял». Глаза девушки встретились с глазами мужа, сузились.
       - Ударить хотел.
       - Улька…
       - Хотел?
       - Ну, не ударил же…
       - Хотел?!
       На душе стало пусто. Все знают, ударивший жену больше ничего от неё требовать не в праве. А желающий ударить, почти что и не мужчина. Плечи опустились, голова упала на грудь, словно на плаху, обнажив голую шею.
       - Хотел, Улька. Ох, как хотел. Но я ведь… - и осёкся, наткнувшись на взгляд.
       В тягостном молчании слышал только дыхание женщины, которую чуть не ударил. Чуть не ударил, но уже лишился.
       Улька в одной нижней рубахе, босиком, с распущенными волосами смотрелась как снегурка, что ещё совсем недавно кряжицкие предки отдавали в жертву Морозу. Да только Мороз от такой снегурки, наверное, превратился бы в ледышку. Гордо поднятая голова, ясный пронзительный взгляд, развёрнутые плечи, развевающиеся на ветру волосы.
       - Значит, я права. Никогда мужчина не захочет ударить женщину, если у него есть, чем переспорить.
       О, боги. Где эта девочка набралась такой дури? Неужели в светлице за прялками?
       Но было поздно.
       Обоз встал, телеги начали разворачиваться, бабы требовали от возниц поспешить, подгоняли, кто чем. Бабьи руки, что привыкли кормить с работы, да согревать ночью, требовали дела, требовали не забывать их в тяжёлую минуту. И сколько их, этих рук? Двадцать подвод по семь баб. Много ли это? А ведь из Глинища, прознав, ещё приедут. Стоит ли отказываться от этих рук, если все одно – смерть?
       - Тебе, княгиня, бабье войско отдаю. Только прошу: на рожон не лезьте.
       Улька сузила глаза, как-то хитро зыркнула.
       - Нам своего бы рожна не потерять. Чужого не надо!
       Долго не мог понять Мечислав, почему «бабье войско» ещё полгода со смехом вспоминало слова княгини Улады и даже сделало их своим девизом.

       ***

       Кроме уязвлённой гордости Двубор привёз три сундука с серебром. Только оставил их в Глинище, не хотел рисковать. Но увидев, как вырастает город, отправил гонца. Овчина ахал, не ожидал такой прибыли, но Змеев сотник сказал: во-первых, фарфар – роскошь, продаётся только самым богатым. Во-вторых, не всё серебро - для Овчины. Два сундука даны Мечиславу на наёмников.
       - Чем же я отдавать буду? – ухмыльнулся князь.
       Сотник не понял шутки, ответил, словно прошелестел ветром:
       - Мечом, умом, отвагой. Эти земли надо удержать.
       - Кем? Своими мальчишками, ополченцами? – Теперь уж Мечислав посерьёзнел.
       - Жди неделю. Сеть запела.
       Про сеть Мечиславу разъяснил Вторак. О том, как работает дорожная связь, как Змеевы гонцы меняют в пути лошадей, выбирают кратчайший путь. И дорожная сеть действительно затрепетала под копытами бледных всадников. Первыми прибыли озёрские сабельщики: их развернули на полпути к дому. Блотинские надавали раздетым по пояс воинам тёплых одежд, и теперь воинство больше походило на дорожных разбойников. Они и сами знают о пустынных холодах, но не брали с собой тёплых накидок верблюжьего войлока – надеялись вернуться до зимы. Треть прибыла простуженнаая, сопли бахромой, часть обморозилась, к счастью - не сильно. Вторак хмурился, велел отогревать южное войско мёдом да молоком.
       Мечислав, выслушав Тихомира, под грозным надзором бывалого плотника поставил озёрских строить себе избу для постоя. Те сначала артачились, но потом, разогревшись от тяжёлого труда, распарившись на свежем морозце, чуть топоры друг у дружки не вырывали. В три дня собрали длинный сруб, накрыли, а остальные всё валили и валили лес. Пришлось отправить их к засечникам, да на постройку стены. Озёрский тысячник пытался, было, возмутиться, но Мечислав лишь молча показал на баб, что по колено в грязи копали в болоте турф, формовали глиняные бруски. Даже дети подносили к стройке готовые кирпици: кто по одному, кто по два, а самые маленькие просто обметали снег, собирали мусор, наводили порядок на готовых участках. Все при деле, работают на одно.
       - Эта стена не только нам нужна, Максуд. Вам она тоже для чего-нибудь сгодится. А вот если мы её не достроим, вряд ли кто из вас потратит своё серебро.
       Слова о серебре заставили тысячника задуматься. Хмурый, разговаривающий сам с собой, подошёл к своим десятникам, да тумаками и гортанными криками отправил на стройку. Наверное, тоже разъяснил насчёт серебра.
       Пришли вести из Блотина. Князь Рипей, прознав о предательстве Твердимира, поклялся, что ноги его в кряжицких землях не будет и повёл войско в обход, через Меттлерштадт и Дмитров. Воевода обозвал Рипея малолетним дурнем и расколотил булавой дубовый стол.
       Потом обозвал себя дурнем старым и пошёл вымещать зло на ополченцах.
       Мечислав сел на лавку перед обломками, сложил руки на груди.
       Рипей, конечно, дурак. И помощь от него придёт не раньше, чем через два-три месяца, но Змей свидетель - приятно. Приятно, что есть на свете люди, готовые ради тебя на такое, даже если ты заплатишь за это своей головой. Впрочем, это можно использовать себе на пользу. Блотинцы придут вместе с меттлерштадцами, а там, глядишь, озёрские верблюжатники подтянутся. Этого может даже хватить на ответный удар по Степи. Стало быть, надо просто продержаться эти месяцы, достроить стену, отбить нашествие.
       Разбитый стол – дело наживное, а вот гонца из Кряжича Мечислав прогнал не задумываясь. И сам понимал, что выставил себя таким же упрямым бараном, как Рипей, но переступить через гордость не смог. Только крикнул вдогонку, что примет кряжицких наёмников. Но только - наёмников. О дружине речи быть не может. Гонец умчался, Вторак непонимающе уставился на князя, пришлось разъяснить.
       - Волхв. Я даже раненых наёмников не добиваю. Не может наёмник предать, понимаешь? Берёт серебро и честно его отрабатывает. Я в Меттлерштадте однажды наёмнику ухо в бою отсёк, а в следующий раз уже плечом к плечу с ним бился. Это наша доля, наш путь.
       - А дружина?
       - А ты не видишь? Дружина присягнула городу, её кормит город. Она и служит городу. Возьми Ерша. Пока был наёмником, перекати-поле, я ему даже мошну свою доверить мог, а как он стал городским дружинником, даже не задумался - предал.
       - Они присягнули сначала Змею, потом городу.
       - Нет. Змею никто не присягал. Не принимает Змей присяги. Мне бы сил набрать, да самому поговорить с Громом на том языке, на котором он со мной говорил.
       - Это, какое же наречие?
       - Это наречие сильного против слабого. Или думаешь, я ему что-то простил? Армию я соберу, степняков разобью, теперь видно. А уж потом…
       Мечислав сжал кулаки, кожа на скулах натянулась. Вторак не дождался.
       - Что?
       Князь вдруг расслабился, улыбнулся, сказал со смехом:
       - Что-что? На пир к нему приду, вино пить. Жаль, раджинцы с хинайцами на ножах. Могли бы в спину степнякам ударить.
       Мечислав так резко сменил разговор, что это не могло укрыться от Вторака, но тот почему-то принял игру.
       - Хинайцы наши войска никогда через свои земли не пропустят. Но не это самое плохое. Хинайцы и сами никогда в Степь не выйдут. Так что, если и придёт кто из Раджина, только большим крюком.
       - У вас же есть общий торговый путь.
       - Есть. Но по договору тысячелетней давности, по нему запрещено проводить войска. Только охрану.
       Мечислав поймал себя на мысли, что что-то упустил в словах Вторака. Пощёлкал задумчиво пальцами.
       - Постой! А почему хинайцы никогда не выйдут в Степь?
       Вторак цыкнул, с сожалением развёл руки:
       - «Никогда нога хинайского воина не покинет пределов княжества». Мы все, даже Раджин - варвары для них. А завоёванных варваров всегда надо подтягивать, развивать до своего поверха. А это слишком дорого.
       - Это ещё зачем? В смысле – развивать.
       - Чтобы они не хлынули в твой богатый дом. Сперва - холопами, потом – бунтарями.
       - Мальчики, вы не слишком засиделись?
       Мечислав повернулся к двери, Улька стояла, сложив руки на животе. Третий день ей всё как-то нездоровилось, побледнела, осунулась, чуть поклюёт чего, сразу к ведру бежит. Наверное, простудилась, когда Мечислав её босиком на мороз выставил. Тяжко вспоминать, но от себя вину гнать нельзя – сторицей вернётся.
       - Да, князь, поздно уже. – Вторак суетливо порылся в котомке, выудил какую-то тряпицу, развернул на столе. Отщипнул пучок, спрятал кулёк обратно, достал ещё что-то. Возился со своими травками, корешками. Наконец, сложил всё на рушник, передал подошедшей Уладе.
       – Вот, возьми. Завари в среднем горшке и настаивай до утра. Разбавляй в пивной кружке водой одна доля к трём, пей мелкими глотками. Вечером не пей, не набегаешься ночью, а утром и днём – вполне, всё с потом выйдет. Настой держи в сенях и не береги: на четвёртый день вылей - отравой станет.
       - Спасибо, Вторак, - устало улыбнулась Улька, - я всё поняла.
       - Не береги, ясно? Змей с ним, с настоем - вылей на третий день. Придёшь, ещё дам. Или, лучше сам приду. И это… тяжести не таскай.
       Мечислав смотрел на жену, на волхва, хлопал глазами. Понимание приходило медленно, словно увязло в болоте. Глупая улыбка появилась на лице князя, притянул жену, обнял, нежно поцеловал в живот. Засмущался гостя, прижался ухом.
       - Это что же это… это как же это… это что же это такое-то, а?
       - А то, князь, - хмыкнул Вторак. - Закончился твой медовый месяц. Вяжи узлом.

       Блиц

       Улька приложила мокрую тряпочку к распухшим губам Миланы. Та снова начала бредить, глотала с трудом. Едва намочив, губы тут же высыхали, вода испарялась, сильнейший жар бросал больную в миры, где не бывать обычным смертным.
       Три ночи назад мамка прибежала в улькину комнату, подняла с постели.
       - Одевайся скорее! Повозка ждёт! Беги в мою комнату, бери коробок со стола, я там всё собрала. Бери и беги к воротам. Мигом, дурёха, что вылупилась, муха сонная?
       И пропала.
       Улада мигом натянула сарафан, привычно повязала платок, хотя волосы уже отросли прилично, почти до плеч, кинулась в комнату мамки. Открыто, надо же! Это что же должно случиться, чтобы мамка кому-то доверила в одиночку сюда войти?
       Коробок стоял на столе, Улька взяла за ручку, внутри звякнуло. Тяжёлый! Пришлось просунуть руку, взять на локоть.
       - Ну, где ты там!
       - Бегу-бегу!
       И уже, когда возница хлестнул лошадей:
       - Что хоть случилось, мамочка?
       - Милка свалилась с лестницы.
       - Ой! А ребёночек?
       - Какой ребёночек? Самой бы уцелеть. Ой, дура-дура. Куда ей на такой верхотуре жить? – Мамка обратилась к вознице, - кто там у вас управитель? Не понимает, что пузатым бабам даже на земле опасно?
       - Дык. Она же сама напросилась, - неуклюже оправдывался возница.
       - Что сама, что сама? Она сама не своя! За неё двое думают, да мозгов ни у кого нет! За ней смотреть как за поплавком, и подсекать, подсекать. Что за люди, а?
       И потом - приняв выкидыш, обмыв Милану, дав ей какие-то травки и настойки - мамка оставила Ульку ухаживать за больной, а сама вся в слезах вышла из комнаты. Теперь комната была в самом низу, да уже поздно.
       - Третий день, – услышала Улада из-за двери голос старухи. – Третий день – самый опасный. И седьмой. Но третий – самый-самый. Ежели переживёт, значит - Доля.
       Скрипучий голос Кордонеца звучал тихо, но после ночной суеты вся челядь свалилась мёртвым сном. Еле слышные слова отдавались отчётливо.
       - Выручи, Гожа. – Улька не сразу поняла, что боярин назвал мамку по имени. А она его и не слыхала никогда. - Спаси, Гоженька, выручи. У меня же она последняя осталась, остальных мор взял. Даже если ребёнок – твоя работа, всё прощу, только помоги, Гоженушка. Ты же лучшая знахарка в городе. Озолочу, осеребрю, только помоги, не дай роду прерваться.
       Ребёнок – работа мамки? Как же это так? Ох, услышали уши, чего им не положено. А за дверью ключница как почуяла.
       - Молчи, старый дурак. Озолотит он. Озолотитель. Сердечко молодое, выдержит. Как бы умом не тронулась. Их же двое было, ребёночек уже толкался. А теперь как ей одной-то остаться? На третий день должна очнуться. Если очнётся – будет жить.
       - А ежели не очнётся?
       - Тогда силой вытягивать будем.
       Милана застонала на третье утро. Круги под глазами, прежде круглое, смешливое лицо осунулось, побледнело. Долго силилась открыть слипшиеся веки, Улада, помня наставления старухи, смочила глаза подруги тряпочкой с маслом. Успокаивала.
       - Погоди-погоди, сейчас реснички расклею. Ты слышишь меня, Милка?
       Девушка едва заметно кивнула. С трудом сглотнула.
       - Пить? Пить хочешь? Сейчас дам. Ой, не воды. Потерпи, горько будет.
       Милина нащупала ладонь подруги, еле заметно сжала.
       - Подожди, я за Бабой Ягой сбегаю.
       Угадала, подумала, вставая. Уголок рта подруги едва заметно дёрнулся в улыбке. Стараясь не шуметь, Улада вышла из комнаты, тронула за плечо дремавшую беспокойным сном ключницу. Не хорошо, сменила её всего часа два назад, но та настрого велела разбудить, если Милана очнётся. Морок может обратно затянуть, тут без знахарки никак не обойтись.
       Мамка вздрогнула, открыла глаза, будто не спала.
       - Очнулась?
       - Да.
       - Бегу. На кухню: повар обещал кипяток держать. Иди к ней, держи за руку, говори, что в голову придёт, главное – не дай обратно соскользнуть.

       Глава вторая

       Доннер

       Хибад прогневил хакана и испугал Шабая. Предложив по обычаю ждать, пока встанет река, потерял драгоценное время: пахари успели отстроить стену у самых Бродов. И ещё одну, чуть дальше. Сперва хакан собирался сварить своего мурзу, но потом передумал. Кто-то подсказал ему более коварное наказание. И теперь Шабай боялся, что гнев хакана перенесётся на него, нового тысячника. Хорошо родниться с большим мурзой, но если твоя дочь, нежная Назым, стала женой разжалованного в простые воины мурзы, как увернуться от грозного взгляда степного правителя?
       Поутру в сумерках Шабай выбрал ягнёнка, прихватил на всякий случай ещё и кобылицу. В таких вопросах, как общение с духами, не может быть лишней предосторожности. Куда отправился, никому не сказал, но чуткие, острые взгляды дали понять – мешать не будут, никого не допустят. Лишь шаман неодобрительно посмотрел и покачал головой. Он никогда не скрывал, что только правильное соблюдение ритуалов способно защитить от большой беды. А это возможно только через шамана, самим степнякам разговаривать с духами очень опасно. Однако несколько лет назад хакан сам первым совершил большое жертвоприношение, и Степная Мать его приняла. Удача в усобицах и набегах на пахарей убедила степняков – можно и так. С тех пор шаманов стали уважать сильно меньше, приходили только в самых трудных случаях и по болезни. Всё-таки шаман ещё и травник и костоправ, а сломанную ногу одними жертвами не вылечить.
       Скреплённый ветрами степной снег боевым бубном звенел под копытами, не проваливался, что показалось Шабаю добрым знаком.
       В такие моменты надо учитывать каждую мелочь.
       Низкое зимнее солнце вышло почти на треть, розовым окрасило виднокрай. Шабай остановился, достал шолковую повязку, намотал на глаза: снег уже начал слепить. Надев овчиный треух, почувствовал касание начавшего подмерзать пота к волосам, обрадовался прояснению мысли. Конь, словно знал, продолжил путь на рассвет.
       После поступка хакана Степная Мать начала принимать жертвы у каждого. Шаманы не могли объяснить такого благоволения, некоторые осторожно предрекали большие испытания, но их старались не слушать: кому интересны те, без кого теперь можно обойтись в общении с духами? Степняки обрадовались, начали паломничество к одиноко стоящей в степи скале. Шаманы не унимались, говорили: удачи всегда одинаково, не может её хватить на всех. Если каждому по чуть-чуть, никто не наестся вдосталь. А вот неудачи – всегда с лихвой! При такой неразумной растрате удача может не переломить. А сейчас очень важно, чтобы везло именно хакану, ведь его удача – удача всего племени. Хакан прислушался, выставил охрану у скалы, велел всё жертвенное посвящать только ему, а ритуалы проводить лишь шаманам. Пастухи поворчали, но смирились, терпели мелкие тяготы, лишь бы в целом, в общем всё шло хорошо. Только над шаманами, чего раньше не было, начали в полслова посмеиваться: умудрились-таки, добрались до власти.
       Поразмыслить, Шабаю не нужно очень уж много. В конце концов - тому, кто умудрился в степи дожить до тридцати четырёх лет, не сломал себе шею в битвах и - ноги при падении с лошади, дожил до появления внуков - грех жаловаться на неудачу.
       Невдалеке от скалы Степной Матери грелись у костра четыре охранника. Завидев Шабая, один встрепенулся, знать - его очередь - встал, поднял копьё, пошёл навстречу. Шабай спешился, снял с лошадки мешок с ягнёнком, аккуратно перекинул на плечо. Нельзя, чтобы перед приношением, жертве был нанесён вред – не вежливо перед духами. Кобылка будто почуяла, сдала назад, охранник деловито взял её за повод, начал гладить, успокаивать, как бы незаметно завистливо осматривать.
       - Самая лучшая, - сказал Шабай, почтительно поклонившись. – Для хакана я плохую бы не подсунул.
       Охранник закончил осмотр, сокрушённо покачал головой:
       - Порода вымрет, если лучших – в жертву Матери.
       - Все лучшие – в жертву: бараны, лошади, люди. Скоро лучшие воины первыми лягут у Бродов. А кто не ляжет, тот недостоин внимания богов и духов. Пусть живут. Не жалко. Родятся новые герои, посрамят нынешних трусов.
       Охранник не нашёлся с ответом, видно - сам готовился в первых рядах бить непокорных пахарей, но хакан отправил сторожить святое место. Шабай же поднёс мешок с ягнёнком к очерченному кругу, положил внутрь, посмотрел на скалу.
       Отсюда она похожа на свернувшуюся калачиком песчаную змею, припорошенную снегом, замёрзшую и беспомощную. Тысячник, пожив рядом с пахарями, посмеивался над ритуалами собратьев и сейчас приехал скорее из страха - совсем припёрло. Но всё равно интересно – как же кусок камня примет жертву?
       Из ближайшей юрты вышел толстый шаман. Шабай даже не ожидал, что служение духам так тягостно. Перекатываясь уткой, шаман утёр жирные губы, вытер руки о бока, на ходу оглядывая приношение. Покачал головой, сразу видно – ягнёнок худ, кобылка – больна, ещё неизвестно, чем там дело закончится. Шабай почувствовал двойственное: мчаться в стойбище за дополнительной жертвой, или - сблевать от отвращения к разжиревшему служителю.
       Ясно теперь, кем принимаются жертвы Степной Матери.
       - Бубен, - раздался низкий голос шамана.
       Рутина. Никакого благоговения. Зарежут, сварят и - съедят твою жертву, тысячник.
       Из юрты выбежал мальчишка, такой же толстый, с бубном и оленьей лопаткой. Шаман взял, ударил раз, другой, прислушался к звуку. Мальчишка несмело дёрнул язычок варгана. Служитель велел помощнику разжечь жертвенный костёр. Запах дурман-травы наполнил воздух.
       Знал Шабай этот запах. Сам в молодости жёг для красивых снов.
       Низкий, утробный звук, словно говорила сама Земля-мать, разнёсся над Степью. На мгновение Шабай даже забыл, где находится – горловым пением служитель владел отменно. На миг показалось, сам воздух сгустился до киселя пахарей – этот напиток приходилось пробовать в гостях, на мене. Мускулы напряглись, кожа на лице натянулась, кажется - даже шапка поднялась на волосах. Красиво пел шаман, ничего не скажешь.
       Даже дух померещился. Видно, дурман-трава оказалась пересушена, совсем шаманы разучились хранить свои снадобья.
       Бледное, нет, снежно-белое существо, похожее на змею с крыльями, слетело с неба, село на камень. Сложило крылья за спиной, красными глазами оглядело Шабая, шамана с помощником и - под конец - охранников. Уставилось на жертвенных животных, изучающе наклонило голову.
       Странно, подумалось невпопад. Совсем небольшое. Чуть больше человека. Ну, «человекнаконе», наверное. Или «человекзачеловекомнаконях», может быть. Ну, ещё хвост. Ну, крылья.
       И, огонь.
       Выдохнув пламя, дух изжарил ягнёнка так быстро, что тот даже мекнуть не успел. Охранник, держащий лошадку, отпустил повод, отбежал в сторону, упал в снег, начал кататься. Мать Степей посмотрела в его сторону, покачала рогатой головой, словно сокрушаясь, одним прыжком вцепилась в ягнёнка зубами, изо рта осталась торчать лишь задняя нога. Раздался хруст, нога упала в растопленную лужу, а дух уже начал хлопать крыльями, опираться о воздух.
       Шабай не знал, какими силами заставил себя не зажмуриться, смотреть на всё это. Знать - опыт. К любой мерзости можно привыкнуть, эта – ещё не самая страшная из тех, что он видел в набегах. И всё равно удивился.
       Много дыма дурман-травы вдохнул он в молодости. Много красивых снов видел. Но, чтобы – так: без потери сознания? Что, интересно, они подкладывают в свои снадобья, что, не в тесной юрте, а тут - на свежем воздухе так ударило в голову?
       Чудовище посмотрело на дрожащую кобылку, поднялось в воздух и, подцепив жертву когтями, улетело на юг. Лишь свист ветра, хлопот крыльев да лошадиное испуганное ржание слышалось в степной тишине.
       - Живой взяло, - пробубнил уставший шаман. Уселся перед оставленной ногой, покачал головой. – Добрый знак. Отведай с нами, Шабай, что Мать оставила. Много жертв за последнее время приходит, мы уж и растолстели так, что самим совестно.
       Потрясённый Шабай смотрел, как шаман подбирает обгоревшую ногу, обваливает в снегу, готовит на строганину. Шаманский мальчишка, тем временем, выкапывал из сугроба предыдущую жертву - такую же обгорелую ногу. Правда, телячью.
       Охранники капища оторвались от своего костра, поплелись к шаманской юрте, всем видом показывая, что дух Степной Матери сегодня больше не появится.

       ***

       Всю ночь ворочался Тихомир, ожидая нападения степняков. Мечислав, почуяв власть, прогнал воеводу со стройки. Со скандалом прогнал, с криками и брызгами слюней в лицо. Вырос, парубок. Оно, конечно хорошо, что вырос, да только почему всё так невовремя? Ведь зашибут завтра, не спросят, почему стену не достроил. В том, что степняки придут с утра, воевода не сомневался – река встала, метель поднялась, скроет приближение врага лучше всякого дыма подожжённых полей. Да и разведчики докладывают из-за Пограничной: разрозненные отряды вроде бы невзначай собираются в кулак. Устраивают усобные потасовки, не обходится без раненых, разбегаются снова. Но теперь все они встали в ночном переходе от Бродов.
       Тысячи.
       Пять или шесть.
       А, что дерутся – лишь дурака обманет воинское братание.
       Ясно, что реку будут переходить не в одном месте: лёд пробьют. Но накинутся непременно всем валом. Князь выслушал воеводу, сшиб брови горными хребтами, и, запретил достраивать последний участок стены, выложенный лишь до пояса. Из-за него и поругались. Могли же, могли достроить, чего мальчишке в голову втемяшилось? И, главное позорище – при работягах поругались! Уронили честь свою и единоначалие! И ещё это: «Пшёл вон, пахарь! Подыхать я тебя сам позову, а обороной командовать мне оставь, ясно?!» Мальчишка. Щенок.
       К утру провалился в дрёму…

       Блиц

       Ульрих - магистр гильдии наёмников - с улыбкой смотрел на братьев, легко раскидавших противников. Вооруженные буковыми палками Мечислав и Твердимир справились с мечниками «два-на-два», «два-на-четыре», и теперь заканчивали последних учеников магистра «два-на-шесть». Оставшиеся двое противников неуверенно топтались, медленно кружили вокруг вставших спина к спине братьев, державших палки пред собой, на уровне живота.
       - Великолепно! – Магистр повернулся к Тихомиру, громко ударил в ладоши, потребовал принести вина. От пахаря-воина не укрылось, что на хлопок никто из поединщиков не отреагировал: заняты, не отвлекаются. Невольно улыбнулся: местные – ладно, могли привыкнуть. Но и братья не повернули головы на резкий звук, даже не вздрогнули. Они-то тут впервые, порядков не знают. – Великолепная работа, друг мой! Эта расслабленность, экономия движений. Сколько вы с ними занимались?
       - Без малого четыре года.
       - Да? - Ульрих озадаченно вскинул брови, покачал головой. – Это другое дело. Для такого срока они выглядят несколько неуверенно. Я понимаю - тренировались на палках - против мечей не выходили, но всё-таки, всё-таки… а остальные ваши ученики?
       Воинское чутьё заставило магистра повернуться к «боевому кругу». И не зря: братья решили закончить дурацкие кружения, не сговариваясь, щёгольски поменялись противниками, крутанулись вокруг своей оси, левые руки отпустили концы палок и те, разогнавшись, подсекли мечников под колени. Запутавшись в ногах, те упали на спины и сразу же получили «добивающий укол». Победители невозмутимо снова застыли в позиции крайней расслабленности.
       - «Косой с проворотом»?! Ваше мастерское клеймо! – Магистр сложил ладони на уровне груди, припал губами к кончикам пальцев и покачал головой в восхищении. – Всё-всё-всё, молодые люди! Отдыхайте, умойтесь, знакомьтесь друг с другом.
       Братья подали руки поверженым и вместе с ними отошли к бочке в дальнем углу зала, Ульрих вновь повернулся к пахарю:
       - Всё-таки великолепная работа! Нет, это - не неуверенность! Вашим землякам свойственна эта м-м-м… пластика. Что-то родовое, может быть. Мои привыкли к городу, двигаются не в пример резче. «Косой» у них получился бы более неуклюжим, угловатым. У ваших ребят чувствуется простор и, как это… щедрость?
       Тихомир решил помочь подобрать нужное слово:
       - Может быть - расточительство?
       - Нет, именно щедрость, не расточительство. Они великодушны с противником, понимаете? Да-да - великодушие. Так будет правильнее.
       - Не знаю, не знаю. Может быть вы и правы, дорогой Ульрих, мне не нравится эта их боязливость.
       - Так как же другие ученики? У них то же самое?
       Пахарь скривился.
       - Какие ученики? Нет у меня других.
       - Что, совсем? Вот это - расточительство! Собираетесь закопать своё мастерство наставника в могилу? – Ульрих грозно помахал пальцем перед бородой Тихомира. И тут же ударил себя ладонью по лбу, – но, тогда всё понятно! Уважаемый, вы угодили в типичную ловушку «штучников».
       - Кого-кого?
       - Штучников. Учителей, занимающихся подготовкой малого количества учеников. В большом коллективе проще создать соперничество. Ученики не знают друг друга и потому не жалеют в бою. Бывает, даже приходится усмирять. А эти… видите ли, они - братья, очень близки. Вот и не могут ударить друг друга. Но посмотрите, как выходят на чужаков. Чуточку… с сомнением, но это излечимо. Разведём их в разные группы, и, через полгода, уверяю, от этой… э-э-э… особенности не останется и следа.
       - Так вы их берёте? – изумился Тихомир.
       - А чего вы ожидали? – Магистр дружелюбно рассмеялся. – Великолепный материал, отличная предварительная подготовка, рука поставлена правильно, движения мягкие, плавные. Вряд ли они теперь усвоят мой материал в совершенстве, но при должном прилежании смогут э-э-э… совместить наши школы. Интересно было бы посмотреть, как они освоят меч. Возможно, родится что-то новое, а ведь мы именно это и ищем, верно?
       Тихомир не мог сказать - верно, или - неверно. До прихода княжичей он мечтал о тихой старости и спокойной мирной работе на земле. Но теперь, после похвалы магистра задумался: может правда, пойти подмастерьем к Ульриху, подучиться, открыть свою школу наёмников? Ведь есть что передать, есть. Пропадёт же в могилу. Да и Ульрих, коллекционер боевых искусств - зовёт, просит, чуть ли не умоляет. Сам, говорит - уже стар, шестой десяток пошёл - а дело передать некому.
       Это ещё как посмотреть, может быть действительно – хватит уже бежать от себя и прятаться в шкуре простого пахаря?
       - Четыре года, - задумчиво проговорил Ульрих, сложив руки на груди. - Четыре года - мой дорогой – огромный срок. Если бы вы пришли сразу, мы вместе смогли бы сделать из них настоящих мастеров. Посмотрите какие задатки, а? Как они ходят, как держат линию! Потрясающе! Это врождённое?
       - Это тренировки. По доске.
       - По доске? Какой доске?
       - Доска в полторы ступни шириной на поллоктя от пола. Четыре года они ходили по доске.
       - Великолепно! Мы ходим по расчерченным на полу линиям, то эта ваша доска тренирует большей внимательности. Не возражаете, я введу это э-э-э… этот приём у себя в школе?
       - Ничуть. Только я бы сделал её чуть уже. Не шире ступни. Заметили, как они иногда теряют линию?
       - Да, вы правы, надо подумать. А вы, друг мой, не спешите домой, прошу вас. И отказываться от предложения не спешите. Считайте, я принял у вас экзамен на преподавание. Продавайте свою землю, переселяйтесь с женой в Меттлерштадт, помогите мне не испортить вашу великолепную работу. Построим для вас помещение, там сможете проводить тренировки по своей системе. Глядишь, друг у друга чему-нибудь да научимся. Хотите, оформлю вас как младшего компаньона? Наши наёмники будут нарасхват!
       Прежде чем согласиться Тихомир успел подумать, что старый Ульрих перегнул палку. В Среднем Городе и соседних княжествах его наёмники и так - нарасхват.

       Доннер

       К утру провалился в дрёму, как заколотили с заставы.
       Началось.
       В сапоги запрыгнул, словно они сами к ногам подбежали. Схватил перевязь, бросился к выходу из землянки и сразу всё понял. Растянул рожу во всю ширь, затряс кулаками на небо.
       Звёзды милостиво улыбались пожару, что устроил князь на Пограничной. Горючая вода выжигала, истончала лёд на глубине, оставляя степнякам лишь узкий брод. Лошади наступающих оскальзывались неподкованными копытами, падали, роняли всадников, изжаривались вместе с ними в гостеприимном огне. Кому не повезло сгореть – проваливались под лёд, тонули.
       Тихомир ещё не закончил орать, как сзади на плечо легла ладонь в латной перчатке.
       - Поднимай ополченцев, ставь за наёмниками к пролому!
       Тихомир и не помнил, чтобы так быстро бегал. Сабельщики уже стояли у недостроенной стены, ополченцы разрозненно озирались, искали предводителя. Молодцы, подумалось между делом, не растерялись, ищут главного.
       - Стройся! Копья в упор!! Быстрее, сволочи!!!
       Второй подарок воевода получил, увидев, как степняки пытались преодолеть недостроенную стену. Оказывается, пока он ворочался в постели, работяги сделали снежный надгорок и всю ночь поливали его водой. Степняки нашли самое слабое место в обороне и с весёлым визгом бросились к нему. Но кони падали, мешали задним, перед стеной образовалась куча стонущих и матерящихся воинов. Впрочем, их тут же втаптывали в кровавую кашу, теперь копыта скользили по крови.
       Но и это не остановило Орду. Рассвирепев, по трупам, степняки перемахнули через стену и потеряли ещё сотню, провалившись в выкопанную накануне, и залитую водой, засыпанную лапником, чтобы не замерзала и припорошенную снегом яму. С двух сторон пролома со стены, как заведённые, стреляли лучники. Этих Тихомир помнил – лучшие стрелки Огнива, заслоновцы. Только руки сверкают в зимней луне.
       - Заслон! Цельтесь в стрелков! – крикнул Мечислав, и наконечники стрел начали выцеливать выстроившихся за нападающими лучников. Хрен вам, подумал Тихомир, слаб степной лук против меттлерштадского. Только на скаку хорош.
       Пустынные сабельщики столкнулись с первой пробившейся волной, копейщики-ополченцы помогали, чем могли, но казалось, будто мешают. Тихомир отвёл их чуть назад, пусть отдохнут. Степняки не могут ударить всей силой, пробиваются через засеки, обходят расплавленные Броды, но могут взять измором.
       Бабы, вот дуры, вытаскивают раненных прямо из-под хинайских сабель, уволакивают, словно надеются дожить до вечера, где-то мелькнуло лицо Улады. Перетягивает кому-то отрубленную по локоть руку.
       Мальчишка, не обращая внимания на отсечённую ступню, вцепился зубами в горло степняка и с волчьим наслаждением облизывает окровавленные губы. Завыл бы, если бы голову не отрубил гибкий хинайский клинок.
       Запах крови заполнил городище, все озверели.
       - В копьё!
       Ополченцы бросились к пролому, нажали. Степняки, потеряв напор, попятились, сдали. Воевода оглянулся, выискивая Мечислава, не нашёл. Ладно, потом. Краем глаза увидел драку на холме, у Змеевой заставы через речку. Совсем рассвело, всё как на ладони. Ненароком подумалось – их же всего сотня! Как удержат? И испугался собственных глаз.
       Такого не бывает. Плащи Змеевой сотни раскрыльялись, точные движения мечей рассекали посмевших подняться на холм степняков надвое, обрубки скатывались, наматывая снег, сбивали наступавших с ног. Холм окрасился, стал похож на ржавую гору.
       Подумал, удержат, с криком кинулся к пролому.

       ***


       С третьей атакой стало понятно – не удержат. Мечислав и сам устал, чего уж говорить о мужичье. Им, выносливым - на поле биться с урожаем, а вот такие – резкие драки, в которые всю силу в один миг вложить надо… устали мужички, первых порубили, так ведь придут новые, свежие. Уже идут.
       Степняки взяли пролом, расширяют, как говорится в меттлерштадских трактатах - «плацдарм», накапливают силы для удара. Ещё бы тысячу, Змей бы побрал блотинского князя с его гордостью. Уже и бабы взялись за вилы, мрут отважно, неумело. Дети кидаются кирпицами, внося свою медную копейку.
       Затихло. Мужики стоят, перхают. Из-за воротников валит пар, словно из горшков с яблошником. Степняки и сами не прочь отдохнуть, у лошадей дрожат ноги, разъезжаются, ноздри раздуты, нанюхались крови. Бабы - вот кому всё нипочём, оттаскивают раненых подале, словно надеются выходить, бессмертные что ли. Ненароком подумалось, куда ввязался, зачем. Шёл бы по дорогам изгнанья, хоть мир поглядел бы. Раджин бы увидел. Много о его храмах Вторак рассказывал. Говорят, раджинцы, пока секрет кирпица из Хиная не привезли, свои храмы строили также, как кряжинцы – печи. Облепливали глиной деревянный каркас, а потом поджигали. Да с весёлыми картинками на стенах. Так и сказал, ухмыляясь – с весёлыми. Посмотреть бы на это чудо.
       Вечно перед дракой всякая дрянь в голову лезет. Хотя, какое – «перед». Самое что ни на есть – «промежду».
       Из середины выехал на сером коне кто-то из главных. Раскосые глаза осмотрели оборонщиков, сощурились в улыбке.
       - Сдавайтесь, пахари.
       Мечислав утёр лоб, вышел вперёд, оттеснив едва дышащего Тихомира.
       - Условия.
       Главный расхохотался, оглядел побоище, махнул саблей.
       - Мужиков – на жир, баб – на подстилку, детей – в рабы. За каждого воина ваши девки нам по десятку нарожают. Соглашайтесь, пахари. Лучших условий вам не выторговать.
       Улада подошла сзади, обняла за пояс, прижалась щекой к спине.
       - Зарежь меня, муж, - шепнула едва слышно. – Зарежь. Не дамся. Змей свидетель.
       Злые глаза князя посмотрели на жену, вертикальная складка собралась на лбу.
       - Не смей клясться Змеем, ясно? Никогда.
       Мечислав повернулся к мурзе, кашлянул для убедительности.
       - Выторговою. Даю тебе своих мертвецов собрать и в Степи по вашим законам схоронить. Не согласишься – все тут на нашу краду ляжете.
       - По каким законам, кынязь? Волкам скормить? Сколько вы сегодня положили? Три, четыре тысячи? Хвала тебе - великие богатуры. Да только нам последний удар остался. Решайся, кынязь. Могу дать тебе перед смертью твою жену самому зарубить. Хорошие условия. Красива она, но - так уж и быть - разрешаю.
       В ушах запели соловьи. От ярости? Нет, от ярости у него обычно пороги речные в ушах колотят. Устал князь, мерещится. Где же пред самой зимой соловьи поют? Все на юг улетели ещё ранней осенью. Только и мурза, кажется, слышит, повернул голову в сторону Глинищи.
       Отвлечь.
       - Согласен! Дай мне жену самому убить: дитё у неё под сердцем. Выходи, Улька, становись на колени!
       Остальные бабы ахнули. Что за князь такой, что сбежать от расплаты решил? Подняли вилы, направили в сторону Мечислава.
       - Ну, уж нет! – крикнула визгливая толстуха. – Я без мужа осталась! Пусть мне этот другого даст, или я их всех тут перебью!
       Хохот степняков перебил визгливую. Мурза оглядел войско, поднял бровь.
       - Они все тебе мужья, женщина! Одного прибьёшь, остальные за него постараются! До смерти залюбят!
       - Пусть попробуют!
       Неугомонный соловей повторил свою трель. Да ещё так витиевато, что другие, пожалуй, позавидовали бы. Вспомнилось: все соловьи затихали от стыда и неумейства, если их передразнивал Ёрш.

       Глава третья

       Со стороны мостков Глинищу переходили воины, никак не похожие на детей Степи. Тонконогие лошади, на всадниках - островерхие шлемы с переносицей, копья, алые прапоры. Неспешно выстраиваются в линию - будто на смотре - берут разгон. Снег пылью бросился из-под копыт, поднялся на два человеческих роста, копья опустились в предвкушении единственного смертоносного удара.
       Как же так, мелькнула мысль. Ведь Ёрш теперь – кряжицкий дружинник? А так, перебил кто-то. К тебе помощь идёт, степняки смешались, а ты - сопли жуёшь. Уж больно второй голос походил на Тихомиров. Мечислав оглянулся, посмотрел на воеводу, тот как раз заканчивал говорить. Вслух я, что ли теперь думаю, пришло запоздалое. А Тихомир уже поднял меч и сам, словно новые силы появились, заорал:
       - В атаку, сволочи!
       И бросился на мурзу.
       Пока кочевники оглядывались, бродичи ударили. Теперь мечиславовцы били степнякам в спину, а твердимировская дружина пыталась взять пролом. Подкованные копыта легко брали наледь, не теряя скорости, воины на лету врубались во врага.
       Первым в пролом влетел Твердимир, забыв меттлерштадскую науку: «начальник – начальствует».
       Озверев, Мечислав врубился во врага, пробился к оставшемуся без коня брату. Встал спиной к спине.
       «Косой с проворотом». Ещё один. Ещё десяток. Две серьги, да одна голова. Прости, брат. Потом поговорим.
       Побоище вывернулось наизнанку, не осталось ни победителей, ни побеждённых, ни дружбы, ни предательства. Осталось только ощущение давно позабытого единства. Того, что завещала мать. Жемчужина под рубахой нагрелась, жгла, придавала сил.
       - Мурзу – на жир! Он сам просил!!!
       Многие степняки спешились, дрались кучкой. На них накинулись остатки южных наёмников. Сабля к сабле, одёжи похожи, как они друг дружку различают…
       Не отвлекаться! Ловить ритм брата!
       А ритм падает, сила первого удара угасает. И хотя видно – победа, да только нелёгкая это победа.
       А потом, когда всё закончилось и разъярённые степняки, оставшись без начальника, умчались за Пограничную, Мечислав перестал вдруг чувствовать спину брата. Обернулся, похолодел, выронил меч.
       Твердимир стоял на одном колене, держался за торчащую из груди стрелу. И глаза в глаза. И не поймёшь, кто кому.
       Прости, брат. Потом поговорим.

       Блиц

       Мечислав отвёл палку брата, резко ткнул своей. Тверд не успел парировать выпад, нога соскользнула с доски на земляной пол. Мечислав засмеялся, но, получив по уху тихомировым посохом, сам свалился с «боевой тропы». Так пахарь-воин велел называть доску в коровнике, по которой ещё недавно братья возили тачку с кормом.
       - Не смейся над братом, он младше тебя, понял?
       - Понял, дядя Тихомир.
       - Поднимайтесь, вставайте на тропу.
       - Дядя, – Тверд послушно ступил на доску. - А почему на тропе? Наши дружинники на площадке биться учились.
       Учитель усмехнулся в бороду.
       - Эх, четырёх лет не прошло, догадался спросить.
       - А, правда, - Мечислав поймал себя на мысли, что никогда не приходило в голову спросить об этом, хотя странность вроде бы на виду. – Вон, у нас в Кряжиче все дерутся на заднем дворе.
       - Стенка на стенку?
       - Это потом, сначала сам-на-сам.
       - А как в строю соседа не побить? Вы будете драться плечом к плечу. Как замах рассчитать? То-то. Давайте ещё раз. Тверд, почему брата не бьёшь? Я же видел: ты свою палку дважды останавливал. Он, вон, не боится - и ты не бойся. Она для чего паклей обмотана?
       - Я не боюсь, - младший насупился, отвёл васильковые глаза. – Он просто сильнее. И старше.
       - Не ври. Вы в один день учиться начали. По знаниям вы - одинаковы, по ловкости - тоже, что такое? Боишься брата ударить? Не бойся! Это - не брат, это - противник, ясно?
       - Ясно, дядя Тихомир. Ты всегда так говоришь.
       - А что бы я так не говорил, ты должен ударить. Мечислав, встань на тропу и опусти руки. Тверд, ударь противника.
       Мечислав послушно встал на доску, упёр палку в землю, прямо посмотрел в глаза брата. Похлопал кулаком по груди, защищённой учебным доспехом.
       - Давай, Тверд, бей. Не бойся, мне даже больно не будет.
       Твердимир вздохнул, неуверенно ткнул.
       - Сильнее, - потребовал учитель.
       Юноша ткнул сильнее.
       - Ещё сильнее! Ты что, так и в бою будешь дружески похлопывать?
       Тверд отошел на два шага, выставил палку перед собой, разбежался и ткнул, казалось, изо всех сил.
       - Красиво, - кивнул Тихомир. - Вот только… почему он устоял?
       - Не знаю.
       - А я знаю. Ты локоть назад отвёл и кисть расслабил. А ты должен был кисть напрячь, локоть вперёд, и всем телом ещё помочь. От опорной ступни. Вот так, ясно? Мечислав, покажи.
       Отойдя на несколько шагов, Мечислав выполнил упражнение. Радость от того, что ему доверено показывать смешалась с тревогой за брата. Неужели так и не освоит простой приём?
       - Видишь?
       - Вижу, дядя Тихомир.
       Учитель зашёл сзади Тверда, взял в свои лапищи кисти юноши, повторил вместе с ним.
       - Ладно, до пахоты ещё время есть, отработаете. Покажите мне косой с проворотом.
       Братья по очереди исполнили любимый приём Тихомира, но тот лишь плюнул под ноги, топнул ногой, рубанул в сердцах рукой. Братья испуганно смотрели на учителя. Сейчас снова ругаться начнёт.
       - Бесполезно… куда Миродар смотрел, ума не приложу. Поздно вас учить, понимаете, поздно! Вы друг друга ударить не можете, куда вам в город? Вас наёмники голыми руками разорвут!
       Дядя вышел из коровника, братья пошли следом. Знали, сейчас усядется на завалинку, обхватит голову руками, начнёт канючить.
       Морозный воздух обжёг щёки, зима не сдавалась, небо чистое, высокое. Конец марта в Меттлерштадте обычно уже тёплый, а в этом году почему-то ещё даже снег не весь сошёл. Хорошо: две-три недели до пахоты точно есть, можно тренироваться, не опасаясь, что дядька снова плюнет на учёбу и поставит братьев к сохе. При одном воспоминании о полевых работах у Мечислава начинал песок хрустеть на зубах.
       Братья подошли к Тихомиру, постояли, молча перетаптываясь, шмыгали носами, хмурились. Учитель поднял голову, угрюмо посмотрел на юношей.
       - Ну что мне с вами делать, а?
       - Дядя Тихомир, - начал Тверд, - а может мне…
       Младший быстро подбежал к сугробу, скатал небольшую ледянку, и с такой силой зашвырнул в небо, что даже зоркий Мечислав потерял из виду.
       - Может мне в пращники пойти, а? Бросаю-то я метко. Только не бросай нас, дядя Тихомир.
       - Не бросай, - тихо промычал Мечислав и обнял пахаря-воина. – Пожалуйста.
       Тихомир улыбнулся:
       - В пращники? Можно и в пращники. Если больше ни на что не сгодишься. Собирайтесь княжата. В город едем.

       Доннер

       Не след стесняться слёз потери. Даже князю не след. А вот местные как-то отошли подальше, занялись своими делами, к худу ли, к добру - дел полно. Растаскивали покойников, собирали оружие, пересчитывали живых, мёртвых, раненых. Смотрели, кому вначале помощь оказать, кому - потом, кому просто травок дать, чтобы отошёл полегче. Бабы, словно двужильные, после драки начали наводить порядок. Мужики: вот чудо – медленно, но - двигаются! Что значит – привычные к труду. Лишь наёмники, принявшие главный удар, свалились спать прямо на снегу. Так их и тащили волоком до самой наёмной избы. Вернулись твердимировцы, гнавшие степняков за Пограничную. Эти – посвежее, сразу сбросили доспех, остались в одних стёганках, начали помогать.
       Стемнело, но полная луна осветила поле битвы: всё видно, как на ладони. Кровь засыпали снегом, разожгли костры для обогрева подмоги, пока не пристроили всех по землянкам. Запахло варёной кониной, видно, той, что ещё недавно шла в атаку. Правильно, чего добру пропадать. Сейчас, небось её на зиму заготавливают, шкуры снимают, разделывают. Глядишь, по обычаю пельменей накрутят. Как ещё столько мяса до весны сохранить? А в пельменях – запросто. Как у нас в Кряжиче, на осеннем забое, помнишь, брат?
       Всем городом лепили и в бочки на холодный склад откатывали. Подходи, кто хочешь к писцу, черпай, да вари. Для бедных еда. А помнишь, лентяю одному принесли так он «вот ещё: вари да хлопочи! А ему тогда просто сухарей принесли, а он – вот ещё: мочи да хлопочи!» Мы смеялись тогда над ним, так Хлопотой и прозвали. А нам пельмени нравились. Да с варевом, да со сметаной, помнишь? Возьмёшь горсть, отнесёшь на кухню, а Баба Яга ругается, нищих объедаем. Только у нас тройные пельмени - со свинины делали, с говядины и барашка. А народу теперь в Бродах много, всех кормить надо. Так что всё они правильно, брат, делают. Нельзя добру пропадать. Если добру пропадать, видишь, какая беда может случиться. К беде, брат, тоже готовиться надо. Если готов к беде, так она, быть может, и не придёт совсем, помнишь, нам мама так говорила? А мы – живём, словно вечные, словно обижаться нам до скончания веков. А тут видишь, как оно.

       ***

       Люди ходили по своим делам, и никто не посмел приблизиться к брату, прощающемуся с братом.

       ***

       Нет среди покойников врагов. Всех хоронили вместе. Разве, двуборовы воины собрали своих погибших, в общий костёр складывать отказались. Змеев сотник отговорился, дескать, своих мертвецов они отправляют к Отцу. Таков обычай. Мечислав, потерянный, решений не принимал, перечить обычаям не стал, тем более - сотня потеряла всего шестерых. Всё-таки, главный удар приняли на себя Броды.
       Долго думали, как жечь женщин. Вторак напомнил, что часть из них – жёны, всё - по обычаю.
       - А девки незамужние? – спросил Тихомир.
       - А как ты хочешь? Можно, как младенцев, к отцам. Но, вообще-то, есть между Озёрском и Меттлерштадтом маленькое племя баб-воительниц. Их хоронят со всеми почестями.
       - С вилами? – пытался ухмыльнуться воевода и осёкся. В этой драке и с вил степняков снимали.
       - Что ты пристал… с чем погибли, с тем и хоронят. К тому же, не настолько мы богаты, чтобы с оружием хоронить, не те времена.
       - «Мы», значит. – Тихомир посмотрел на раджинца, покачал головой. - Всё-таки «мы». Добро. Уже не мужики эту землю берегут. Отныне все люди в ней – защитники.
       Так и выкрикнул перед тем, как поднести факел к погребальному срубу.
       Шкуры лошадей сожгли в общем огне крады. Духам и шкур хватит.
       Впервые на местных землях хоронили женщин-воинов. И замужних, девок. И трёх маленьких девочек, затоптанных почти до неузнавания – подсекали ухватами ноги степных лошадей.
       Ёрш оказался тяжело раненным – отсекло левую руку. Оказывается, при новом князе он стал воеводой. Теперь, по кряжицкому уложению, Ёрш - боевой князь. Придя в себя, поняв, что с ним произошло, всё орал песню Густава Меттлерштадского об одноногом райтаре, свистел соловьём, потом ругался так, что ни один степняк, услышь его, не остался бы раскосым. Потом – хохотал в истерике. Благодарил богов, что не отняли правую.
       Вторак не выдержал, опоил калеку, обещав уложить в сон дня на три.
       Слёз на краде не было. Кончились к утру после боя. Мечислав взял братову серьгу, привязал на верёвочку рядом со своей, поцеловал и поклялся за всё расплатиться с тем, кто всё это задумал.
       Тихо так поклялся.
       Чтобы боги не слышали.
       После тризны Тихомир куда-то пропал. Мечислав, сам не в себе от потери, искал с кем надраться крепкой медовухи, но воеводы как след простыл. Улька, видя состояние мужа, намекнула, где он ещё не искал, тот пожал плечами и посмотрел на Змееву Башню. Вторак, было, пошёл следом, но под тяжёлым взглядом остановился, сослался на большое количество раненых.
       Сжечь частокол степняки на этот раз даже не пытались. Как говорил Тихомир, взялись за простую цель – равнинные Броды. Попробовали один раз взять Башню нахрапом, да отозвали воинов, увидев караванную охрану в бою.
       Змеева Башня словно ждала. Полукруглая дверь не заперта, изнутри тёплое дуновение. Заходи, князь, самое время поговорить. Опёршись о косяк кувшином, чуть не расколотив его о железную петлю для замка, Мечислав прошёл внутрь.
       Чем только не пахнет в Змеевой Башне. Какие только товары не везут торговцы со всего света. Правда, сейчас главным был запах хвои – башня только отстроена, смола ещё не вытопилась.
       - Мало бил, понятно? – раздался в глубине голос Тихомира. – Жалел щенков.
       Долгое молчание сменилось шарканьем, грохотом глиняного кувшина о стол, шуршанием обёртки, бульканьем.
       - Будь я чуть строже, ни за что они друг на дружку не кинулись бы.
       - Откуда тебе знать, Тихомир? – ответил ровный голос Змеева сотника. – Тверда жаль, но ведь он сам на чужие мечи пошёл, верно? Не смерти ли он искал?
       Воевода грубо перебил:
       - После предательства?! Да после предательства я бы сам не то, что на мечи, я бы Змею в пасть пошёл!!! Мало я их драл, понимаешь? Спроси Мечислава!
       Змеев сотник ответил сухим смешком.
       - А ты сам его спроси. Проходи, Мечислав, не стой в тени.
       Князь вышел на свет, оглядел комнату, двинулся к заставленному кувшинами столу. Тихомир наливал новую кружку. Терпкий запах выдал озёрское красное. Двубор сидел по другую сторону стола - лицом к входу. Правая рука подпирала висок, левая перебирала медные монеты.
       - Нюх у тебя, что ли собачий?
       - Сопишь, словно выпь. Да и перегар знатный.
       Мечислав нахмурился, но жест сотника к мечу за спиной, удержал от драки.
       - Не кипятись, князь. Помни - я только учусь понимать ваше племя. Если чем обидел - извини.
       - Знай меру шуткам, - сказал после паузы Тихомир. – Не все ко времени. Проходи, Меч. Давай погрустим.
       Тихомир ничем не отличался от прежнего, трезвого. Разве, движения чуть медленнее, да глаза блестят. Голос всё такой же ровный, хотя, судя по количеству выпитого… Мечислав поставил свой кувшин на стол, уселся к собеседникам треугольником, обратил внимание, что получилось, как бы во главе стола, хмыкнул. Взял пустую кружку, не спеша налил вина из чужого кувшина, отхлебнул.
       - Скажи, сотник. Это ты стоял на стене, когда меня гнали из Кряжича?
       - Стоял. Мне казалось, ты разглядел.
       - А твой… этот… Отец, да?.. сказал, что это он меня с братом рассорил. Так?
       - Нет, не так. Не ссорить он тебя собирался, а отправить сюда - на границу. Согласись ты сразу - всё могло быть иначе. Помнишь пир? Я же тебе ещё тогда предложил.
       - Предложил, помню. Времени у вас не было, тоже помню. Теперь вижу – спешили вы.
       - Спешили, князь. И теперь могу сказать – не зря спешили. Брата твоего жаль, но не быть мне сотником, если кто желал его смерти. А то, что произошло вчера – твоя драка. И твоя победа.
       - Нет, сотник, не моя. Брата моего.
       Тихомир, переглядывающий за собеседниками, хлопнул ладонью по столу, притопнул для убедительности, прокашлялся, выигрывая время и добиваясь полной тишины. Ещё и помолчал, собираясь с мыслями.
       - Значит так, Мечислав. Твоя это победа. Ругался я с тобой о недоделанном проломе, а ведь он нас спас. Не пришло бы мне в голову на реке лёд поджечь, а в проломе – льда налить. Не моя это наука, не мой росчерк. Твой.
       - Не говори ерунды, воевода. Вся победа – Втораку с его кирпицами. Да твердовцам с решающим ударом.
       - Да. Кирпици помогли. И если бы твердовцы не пришли - быть нам битыми, но ты оборону из самой природы собрал, понимаешь? За одну ночь!
       - Понимаю, как ты Броды напоказ строил. А я - пролом напоказ оставил. Так в чём разница между нами?
       Тихомир молчал долго, глядя в голубые глаза князя. И проговорил почти шёпотом, раздельно:
       - А в том, что я – твой учитель, не распознал твоего замысла, понимаешь?
       Мечислав посмотрел в бледное лицо Двубора, вернул взгляд воеводе.
       - Тихомир. Что с тобой? Да вспомни, если уж на то пошло - строить город на границе велел Гром!
       Воевода хмыкнул, встал из-за стола. Теперь стало видно, насколько он пьян.
       - Да. Строить город на границе велел Гром. Строить стену на равнине – я. Оставить пролом в стене – ты. А теперь, - толстый палец указал на сотника, - спроси Двубора – где должен был стоять город?
       Неужели? Неужели бывает так, что каждую хитрость можно увеличить - уменьшив? Разве так бывает?
       - Здесь, на холме?
       Двубор развёл ладони:
       - На холме, Мечислав. Отец собирался строить город здесь, Тихомир прав. Ты оставил степнякам единственную щёлочку, в которую они и ломились. И этим спас всех. Даже тех, кто погиб.
       - А это как?
       Воевода налил в кружки, передал одну Мечиславу, жестом заставил встать.
       - А так. Они погибли не зря. И теперь, могу сказать – моя наука закончена. Ты меня превзошёл. Как скажешь: вернуться мне к своей школе, или остаться с тобой тенью, воеводой?
       Мысли метались молотами. Как же так? Ещё и учитель бросит? Это что же? И только Улька останется? Это значит – она следующая? Ни за что!
       - Значит так! Воевода, подбери сопли и пей, пока разрешаю! Два дня пей, ясно? На третий день мне подробно сведенья от лазутчиков! Все перемещения степняков, куда скачут, чего хочут!
       Бледный палец Змеева сотника поднялся к потолку. Мечислав, только осознавший свою власть, изумлённо взглянул на Двубора.
       - Сведенья со степей тебе дадут наши караванщики.
       Как так? Ведь они же никогда… левая рука Двубора поднялась, пальцы всё так же медленно перебирали медные монеты. Мечислав присмотрелся к монетам. Нагрудные бляхи! Шесть штук.
       - Отец не прощает убийства своих детей. Мне дано право помогать тебе. Многим не смогу: только сведеньями. Сейчас могу сказать: змеёныши отправились подгонять подкрепления. Степняки не ожидали отпора и затихли. Но стоять тебе ни к чему. Сосчитай своё войско и громи врага за Пограничной, не дай хакану собрать войска.

       ***

       Ерша разместили в избе Вторака, где вечно пахло сенокосом. Дважды он пытался отравиться снадобьями волхва, но становился от этого только здоровее. Даже культя начала зарастать быстрее. Кто же знал, что на столе раджинец оставляет только то, что нужно для увечного…
       Мечислав всё медлил войти, ссылался на дела, сколачивание войск из прибывших, тем более, покинувшие Кряжич наёмники нипочем не хотели воевать с дружинниками. Пришлось устроить прилюдную порку и напомнить, кто решил исход драки. Одни мальчишки колотили других. Кореневцы – заслоновцев, заслоновцы – кореневцев. Порой, чтобы не размежевались, били сами себя. Не хотите слушать князя, щенки - слушайте розги. Тихомирова наука.
       Дальше дело пошло легче. Со сведениями, даваемыми Двубором, повторили давешние набеги на степняков. Только если раньше, до битвы под Бродами, Тихомир ходил с неполной полусотней, теперь громили и двумя, и тремя к разу. Длинноногие лошади настигали мелкие отряды, перебивали и исчезали так стремительно, что среди степняков началось смятение.
       По слухам, кочевники боялись собирать орду под началом такого невезучего хакана, начался ропот на шаманов, что отняли всю удачу у отдельных племён, а хакану - не дали. Говорят, верховного шамана даже отдали в жертву Матери Степи, но та унесла его живым. Ни один степняк не решился это толковать.
       Сами «пахари» возвращались почти без потерь.
       Несколько попыток перейти Пограничную степняки всё же сделали. Думали - раз войска в набегах - можно ударить в спину. Но стену к тому времени уже достроили, обороной в отсутствие Мечислава командовал калечный Ёрш, умело распределив защитников и не забывая поджигать лёд на Бродах. Набеги на степняков дали свои плоды: те, по сведениям Двубора, не могли собрать большое войско для войны. Правда, для обороны своего главного города орду собрали приличную. Это не важно, говорил Мечислав. Важно - не нападут.
       Улька одобрилась, ходила задумчивая, улыбчивая. К середине зимы стал заметен животик. Бабы принесли в подарок платье с вышивкой, запретили все работы. Да только не знали, что в голове у неё не та тягость. Ребёнок, разве это печаль? Муж избегает старого друга, обходит стороной, словно прокажённого, ни мира, ни войны. Что может быть тягостнее? Выгнал бы к Змею, может быть и легче стало обоим.
       К весне не выдержала. Приготовила Мечиславу подарок.
       Уставший, замёрзший словно кусок льда, муж ввалился в тёплую избу. Стянул сапоги, прошлёпал босой, разминая на ходу пальцы ног, в «палату», как со смехом говорили о единственном помещении и, застыл, будто разучился двигаться.
       Однорукий воевода сидел за уставленным столом, пил брагу, чокаясь с Тихомиром. Разве что - не улыбался. Не улыбался. И на том спасибо.
       Глаза Мечислава сузились, голова ненароком повернулась к сеням, где оставил меч. Меч в сенях, как и положено. Да только в руках испуганно смотрящей жены. По взгляду видно – нипочём не отдаст.
       Тихомир сложил руки на столе, Ёрш - напротив – вытянул единственную руку ладонью вверх.
       Молчание затянулось. Никто не решался начать. В глазах Ерша Мечислав видел боль и раскаяние, но это подстёгивало гордость. Раскаивается? Значит, есть за что. Если есть за что, значит – виноват. Раз виноват, значит не грех и помариновать лишний раз.
       Вот, только грудь почему-то жжёт. Воспоминания нахлынули, остановили прилив ярости. Левая рука полезла за рубаху, достала раскалённые серьги, сжала в кулаке.
       - Нельзя, Ёрш, добру пропадать. Беда может случиться.

       Глава четвёртая

       Вот оно, счастье, княгиня Милана Желанная.
       После изгнания Мечислава, девушка, по наставлению прадеда, настояла на пышной свадьбе с Твердимиром. Родства с Четвертаком, конечно, не скроешь, так хоть прикрыть родство со старшим из братьев. Да, мол, было, но что было – то было, зато тут – всё честь по чести. И хотя время не очень удачное – конец лета, сбор урожая, примета плохая, да Кордонец сам обещал всем, кто придёт на праздник, покрыть недостачу из своей казны. Покрыли. Ещё как покрыли. Тверд предложил поделить расходы из княжьего сундука. Сам предложил, никто за язык не тянул. Молод ещё, не понимает, что княжий сундук – серебро кряжицкое, на чёрный день, да больно уж расходы велики оказались. А серебро – дело наживное.
       А потом – выкидыш. И ещё один. Баба Яга еле с того света выходила, всё приговаривала – перетравила себя Миланушка, дитятко. Не держутся в нутре детишки. А мож-буть и не в ней дело, мало ли, мож-буть в князе молодом. Утешала. Да только Милана сама начала понимать - натворила. Плакала ночами, к мужу не подходила. Тот запил, по сенным девкам начал бегать, доказывая – не в нём дело. Оказалось – не в нём. Все три понесли, словно по команде.
       Ещё сильнее муж отстранился, приняв гонца от Рипея Блотинского. Не будет ноги Рипея в землях Кряжича! Как же так? Там брат подмоги ждёт, а этот… этот… да ещё в середину осени гонец вернулся из Брод. Мечислав говорит, наёмников примет, а кто из дружины придёт – того сам зарубит. Три дня Тверд ходил чернее тучи, глядя на сборы наёмников. Милана боялась подойти, пока прадед не нашептал: к воеводе надо слово держать, не к князю.
       Ёрш сразу согласился идти против мечиславовой воли, да ещё так яро всю ночь уговаривал Тверда, что на следующий день оба проспали в перегаре почти до вечера. А вечером, проспавшись, муж велел собирать дружину, да нагонять наёмников.
       Месяц от мужа вестей не было. Да лучше б и ещё месяц не было, чем такие.
       Погиб Твердимир, князь Кряжицкий. Первым на выручку брата рванулся, настигла его степная стрела. Так из княгини Кряжинской, Милана стала вдовой княгиней Миланой Желанной. Самой богатой невестой в городе. Первым указом отдала все дела Опоре - по малолетству да неразумению в делах княжьих, а сама всё сидела в дальней комнатке за приёмной палатой, да плакала втихомолку. Появлялась лишь на торжествах, да на приёме послов. Каких там послов… меттлерштадские купцы – всего и послов. Да Баба Яга еду и судно таскала, больше никому Милана в этой жизни не доверяла. Ну, прадеда иногда пустит.
       - Пропала я, мамка. Сама себя сгубила, - началом зимы в который раз запричитала княгиня. - Сижу в золочёной клетке – ни мужа, ни детишек. Так хоть четвертаковский был бы, а клетка у дедушки, небось, не хуже палат княжьих.
       - Полно, деточка, полно. Может и правда то Тверда… нетвёрдость была.
       - Да как же Тверда, если от него вон девки пузатые ходят?
       - С чего ты взяла, что от него?
       - Как?
       - А ты не знаешь? – буркнула Баба Яга таким тоном, что её сразу захотелось задушить. – Мать-то мы всегда узнаем, а отца кто разглядит? Нету, доченька, ещё такого колдовства. На всём белом свете ни один отец за своих детей не поручится. Принимает на веру.
       Старуха прикусила язык, а Милка её уже и не слушала, слёзы высохли сами собой. А ведь и правда! Кто у неё был? Четвертак, Мечислав, Тверд, мир его праху. А они, небось, семя своё по всему свету рассеяли. Глаза девушки загорелись огнём, пальцы вцепились в рукав мамки.
       - Надо просто проверить, да? Просто проверить! Как же я сама не догадалась! И ты молчала, старая!
       - Надо было тебе время, доченька. Если получится, мы ребёночка за твердова выдадим.
       - Сроки то, сроки. Надо было сразу!
       - А пусть кто попробует рот раскрыть. А и что тебе сроки? Тебе ребёночка али княжича надо? Али от княгини ребёночек – не княжич?
       - Как же я? Вот так? Это князьям под подол положено.
       - А я затем к тебе и пришла, деточка. Вот тебе травка. Всыпь в квас, к кому пожелаешь.
       Милана взяла мешочек, лёгенький какой.
       - Как же оно действует.
       Старуха хихикнула, прикрыла рот, прижалась поближе:
       - А действует он так: вечером у твоего любого, страсти на всю ночь будет. Утром он всё забудет, да сторониться начнёт. Так сторониться, что второй раз ты его на постелю и не заманишь. – Мамка мечтательно прикрыла глаза, вспоминая что-то своё. - Особенно с мужьями чужими хорошо. Но книги древние говорят: кто этого порошка отведал - сохнуть по тебе начинает. Сам ничего не помнит, а тягу понять не в силах.
       - А это правда?
       - Что не помнят? Правда.
       - Нет, что тяга.
       - Откуда мне знать, - вздохнула старуха, - я же не пробовала, я – пользовала.
       Тихо две женщины, хихикали над словами мамки.
       Первым порошок отведал теремский охранник. Милана хотела проверить – правду ли мамка про память говорит? Проснулся он с больной головой на лавке в сенях, чуть не замёрз, а почему место своё оставил, объяснить так и не смог. Получил плетей за пьянство и снова встал в охрану. Видя Милану, едва заметно отшатывался, только в глазах какая-то тоска появилась. Оценив порошок по достоинству, Милана уже ни в чём себя не сдерживала – всю зиму и часть весны, на беременное время каждую ночь у неё был новый муж – проверенный, женатый, с детьми.
       Это добавило жемчуга в золочёную клетку. Прадед всё допытывался, почему из Миланы Желанной она превратилась в Милану Вожделенную.
       - Как же так, дедушка, кто говорит? – скромно потупив глаза и склонив голову, спрашивала Милана.
       - Город говорит. Смотри у меня, если это Яга со своими шутками…
       Кордонец погрозил пальцем, развернулся и вышел из комнатки, громко хлопнув дверью. Многомужняя Милана остро посмотрела вслед, зло рассмеялась и смеялась ещё долго, пока не заплакала.
       Нет у неё детей. Нет, и не будет. Не понесла.
       Вот оно, несчастье, княгиня Милана Вожделенная.
       По весне в комнатку пришла мамка, вся чёрная, потерянная, даже воду расплескала, споткнувшись о порог. Милана на неё смотрела удивлённо, та лишь поставила медный таз на лавку, села на постель, уронила руки меж колен и уставилась в одну точку. Милана потрясла её за плечо, но та - словно из глины - не откликалась. Наконец, очнулась, осмотрелась, глянула на княгиню, будто из сна.
       - Дура я, дура, деточка. Надо было раньше тебе сказать.
       - Что сказать, мамочка? – насторожилась Милана.
       - Вначале зимы дед ко мне приходил. Говорил, не пытайся, карга старая, только хуже сделаешь.
       - Какой дед? Твой? Во сне?
       - Я и сама не знаю. Нет, не мой. Колдун, наверное. Не травник – точно. Вся одёжа серой провоняла. Алхимик, наверное. Старый совсем.
       Глаза Миланы расширились: это, каким же должен быть человек, если Баба Яга его старым называет?
       - И что дед, от чего остерегал?
       - От порошка. Говорил, есть только одно средство. А я дура… ведь думала, как лучше, понимаешь?
       - Так что он о порошке говорил? – зелёные глаза девушки начали гореть огнём. Старуха поглядела в них, отшатнулась в испуге, прикрыла лицо руками. Плечи затряслись, саму заколотило, словно в лихорадке. Запричитала тоненьким голоском.
       - Как отмолить не знаю, как прощения у богов выпросить - ума не приложу. Уж смерть близка, а столько всего наворотила.
       Милана встала перед старухой, затрясла, словно тряпичную куклу, закричала, не таясь:
       - Говори, ведьма. Говори, какое средство! Говори, пока я тебя сама к богам не отправила в это окошко! Ну?!
       Мамка, кажется, пришла в себя и тихим голосом заговорила.
       - Старик тот страницу оставил от хинайского трактата, а я – пока перевела… ну, не было этого в моей книге, не было!
       - Ну!
       - Порошок тот – только для утех плотских. Детишек от него не бывает. А примечание то в моей книге потерялось.
       - Так что он тебе сказал, дура!
       - От Мечислава ты понесёшь. Только от него. И только своим решением.
       - Что?!
       - Только так род Кордонеца сохранишь. Другого способа нет. Два раза тебе боги давали, два раза ты от них отворачивалась.
       - Как – два, старая ведьма?! Один!
       - Дед сказал, на Пескарке боги тебе второго дали, да ты его вытравила. А теперь всё будет только так. Или никак.
       - Что за дед? Велю найти!
       - Не знаю. Седой, нос крючком, старый как… как гора. Смуглый, почти чёрный. И зрачки – как у кошки.
       - Ах ты, дрянь мстительная! Пригодилась тебе наука потомство кордонецево травить, значит?!

       Блиц

       Светлицу ей отвели просторную на самом верху кордонецкого терема. Чтобы не утруждала себя хождениям по лестницам, девки выносили судна, парни таскали воду в стоящую в углу бочку. Для прогулок сделали небольшой балкончик. Будущая мамаша ни в чём не должна нуждаться. Но она нуждалась. Нуждалась в том, что могла дать только мамка-ключница. А мамка-ключница не знала, как дать Милане то, что она просит и не попасть под гнев Кордонеца.
       - Подумай о ребёночке. Живой же, трепыхается, а ты его, словно котёнка топить. Одумайся, милая!
       - Нет мне с ним жизни, мамка. Меня как кобылу Четвертаку на случку отправили, а теперь самого князя к Змею гнать надумали! Помоги, мамка, прошу.
       - «Помоги»! Тебе Кордонец ничего не сделает, ты у него - единственная надежда наследника родить. А меня кто защитит? А если прознает он?
       - Не прознает, мамушка, не прознает! - Милана встала перед бабкой на колени, обняла ноги. В глазах защипало, каштановые волосы рассыпались по плечам. – Ты только дай мне тот пузырёк, которым девок от четвертаковых забав кормишь, а я уж сама всё устрою, никто и не прознает.
       - Больно срок велик, милая. Опасно тебе такое делать. Можешь ведь и не выдержать.
       - Выдержу, мамка. Ты только дай. Ну, подумаешь, родится недоношенным, мало у нас в городе, что ли недоношенных рождается?
       - Да как же ты всё обставишь, чтобы он на меня не подумал?
       - Обставлю, сама всё сделаю, только помоги.
       Спрятав заветную вещицу, Милана тайком спустилась вниз, спряталась в сенях, смотрела в щёлку на мамку, что при входе в терем нос к носу столкнулась с Кордонецом. Вот ещё, чего не хватало!
       Боярин кряхтел, припадал на левую ногу. Лицо суровое, решительное.
       - Чего она хотела?
       - Покоя, мил-боярин. Боится она. Вот и позвала поговорить. Я ей платье любимое принесла, пирожков да свининки в меду от Богдана, как она любит.
       Знает, старая, что Кордонец терпеть не может, когда собеседник отводит взгляд, держится прямо, смотрит в глаза. Тот вглядывается, приближает лицо, прищуривается, пытается что-то высмотреть в выцветших глазах мамки. Та не выдержала, сказала такое, отчего у Миланы сердце чуть из груди не выскочило:
       - Что, друг милый, седина в бороду - Змей в ребро? Влюбился? Стара я для любви твоей, боярин. Пошукай молодух по окрестностям, чай не откажут знатному роду.
       - Пошукаю, мамка, ещё как пошукаю. Берегись меня, если что задумала.
       - Ежели-б я что задумала, пришла бы ночью, или дождалась, пока тебя дома не будет.
       - Мне бы сказали.
       - Как знать, как знать. Верность-то она, сам знаешь - штука неверная. Или забыл, как ко мне от жены бегал? А теперь вишь, как повернулось – доживаем мы свой век, ни себе, ни молодым покоя не даём. Пустишь домой-то, или как в старые времена, ночевать у себя оставишь?
       - Иди, - буркнул Кордонец, отворачиваясь. - Иди домой, но помни мои слова.
       - Я все твои слова помню, милёнок. От самого первого. Хочешь - повторю?
       Боярин ещё постоял, переминаясь с ноги на ногу, развернулся, заковывлял в сторону конюшен. Мамка постояла ещё, забормотала в полголоса, как бывает с тугими на ухо. Милана боялась верить своим ушам:
       - Зацепила я тебя, змеев выкормыш. Три жены у тебя было, а в живых только девка сенная осталась, не с кем осень свою встретить. Вот и пригодилась наука: детей кордонецевых травить. Сколько я твоих наследников убила? Одним больше, одним меньше, всё одно перед Родом уже не отмолиться.

       Доннер

       Что есть степняк без лошади? Ничего, заключил Вторак. И ещё в середине зимы предложил Мечиславу охоту не за сбивающимися в орду отрядами, а за табунами. Тихомир хлопнул себя по лбу - как раньше не догадался? Мечислав почесал за ухом, покачал головой, в сомнении пожал плечами.
       - Это ведь ещё и еда… разве – нет?
       - Овцы у них – еда! – отрезал воевода. – Надо попробовать.
       - Не знаю. Давай попробуем.
       И попробовали. Так хорошо попробовали, что самим понравилось. Опасности никакой, а вреда степнякам к весне столько принесли, что, впору не дожидаясь подкреплений, самим ударить по хакану. Посовещались, решили пока погодить: с войсками, что призвал Змей Гром – надёжнее.
       Целиком табуны не вырезали – не более половины: всё посмеивались – как степняку без кумыса? Людей, кроме охраны, не трогали вовсе. Из набегов возвращались довольные: мерялись, кто сколько лошадей зарубил. К весне от Пограничной можно было три дня скакать по Степи, и кроме разорённых стойбищ никого не найти. Степняки всё дальше отходили на восток. Довольный успехами мечиславового войска, Вторак даже начал насвистывать песенку детства «Кали-заступница»:
       - Где же мне спрятаться, как не у Кали? Кто же заступится, если не Кали?
       На праздник весеннего равноденствия, княгиня Улада не вышла из избы, сослалась на головокружение. Обещалась быть вечером, к сжиганию Марены. Совсем девочка, говорили бабы, пусть отдохнёт. Тревожило другое: из набега не вернулся Мечислав. Стойбища всё дальше, Броды надёжно защищены от степняков, можно бы и отпраздновать вволю, а его всё нет и нет.
       Вторак ходил меж столов, отщипывал угощения, слушал глиняные свистульки, а… комок в горло не лез, тянуло к княжьей избе. Отбрехался от доброжелательных собутыльников, сослался лекарскими делами, и, стараясь не выглядеть встревоженным, бочком-бочком протиснулся к мечиславову дому.
       С порога учуял запах, но старался не верить. Рано, ещё. Рано: ещё семи месяцев нет!
       Раскинув ноги, посреди комнаты, в луже плодных вод сидела Улада. С виноватой улыбкой побитой собаки взглянула на волхва.
       - Описалась. Так много…
       Вторак бросился к княгине, помог лечь на кровать, и, со словами «сейчас-сейчас», кинулся к выходу.
       - Поовиитууху! – разнеслось над Бродами, перекрывая шум праздника. - Мигом! Дров, воды, молока!
       Народ затих, посмотрел на выпученного глазами Вторака и разразился радостными проклятиями. Спокон веку новорождённого встречают ругательствами, стараясь выбрать у него всё, что сплела Недоля: чтоб на всю жизнь наслушался.
       И лишь повитуха, тощая, словно копьё, бежала, беззвучно разевая рот. По губам читалось «рано, рано», а остальные, ничего не понимая продолжили праздновать с новой силой. Княжич родился в Равноденствие! Суров, как зима и щедр, как лето! Это ли не знамение для нового города?
       Волхв плюнул на дураков, развернулся и под общий смех забежал в избу. Первым делом – натопить. Так натопить, чтобы младенец не замёрз. Следом – мяту, черёмуху, липовый цвет, раджинские травки – духов отогнать. Забежала повитуха, осмотрелась, кинулась искать одеяла, умница. Ещё две бабы - одна кинулась помогать тощей, другая встала в дверях на страже. Пустила девчонку, порядок наводить, полы вытирать, и, пацана – помогать с дровами.
       - Топи так, словно в бане, понял? – приказал Вторак, умывая руки.
       - Понял!
       Счастливый мальчишка взялся кормить печь такими поленьями, что волхв на минуту засомневался – не подавится ли бедняжка. Выдержала. Поленья затрещали, огонь загудел.
       - Молоко! - крикнула с дверей толстая стража. Она-то лучше всех знала, что чужих пускать в дом нельзя – троих потеряла родами.
       - Потом. Сейчас, вот что.
       А вечером из Степи притащили тяжелораненого Мечислава. Набежники наткнулись на устроенную степняками засаду – ложное стойбище. Раскроенная голова наводила ужас на бродичей. Вторак велел уложить князя в сенях: нельзя такую рану в тепло. И до следующего утра бегал по всему дому, пытаясь одновременно сохранить жизнь Уладе, Мечиславу и их сыну.
       К утру заснул мёртвым сном, снилась всякая дрянь. Проснулся – ничего не вспомнил. Выныривал, убеждался, что мамки справляются, пил воду вёдрами и – проваливался обратно. К вечеру очухался, ещё раз прошёлся по избе, проверил болезных.
       Дитё еле дышит. Улада – беспокойно, но спит. Мечислав - без сознания. Все тяжёлые, но хоть не умирают, пытаются держаться. Надел полушубок, вышел наружу.
       Одни говорят – чутьё. Другие – нюх. Все правы.
       Чутьё повело к холму за Глинищей. Зимой темнеет рано, но тень от крыльев заметил. Где-то там, у болот. Долго бродил мимо турфовых ям, всё пытался найти полянку, где можно приземлить чудовище. Пожимал плечами.
       Нет такого места. А тухлыми яйцами с болот тянет.
       - Здравствуй, Вторак, - раздалось за спиной шипящее. Обернулся, присмотелся. Старик стоял у кряжистого дерева, опёршись на кривую палку. Помнил волхв эту палку – столько тумаков получил ей от давнего учителя.
       - Здравствуй, Гарагараахат.
       - Гром, - прошипел старик. – Зови меня, Громом. Тут принято так.
       Волхв пожал плечами, уселся на засыпанный снегом болотный бугор, дождался, пока старик усядется рядом. Помолчали.
       - Зачем пришёл, старик?
       Гром вздохнул так тяжело, словно держал на плечах всю землю. Не время помогать старику. Сам заварил, пусть сам и ест.
       - Умом не знаешь, ученик. Сердцем, быть может - чуешь, но умом… нет, не знаешь.
       Вторак прокрутил в голове последние события, пытаясь найти в сердце ответ. Нет. Сердце бьётся лишь в одном направлении. Неужели…
       - Мечислав и Улада? Моя вина?
       - Твоя, ученик, твоя.
       Гром учил не спрашивать быстро, учил догадываться самому и подкреплял учение посохом. Снова вспомнил всё от встречи у Муттерфлюса, до последнего времени. Отважился:
       - Кирпиц? – и привычно получил корягой по хребту. Где, где ошибка?
       Гром поднялся, прошёлся перед учеником, дал время ещё подумать. Вторак отворачивал голову от удара, ожидал ещё один - за нерасторопность ума. Учитель даже замахнулся. Постоял так, задумавшись, медленно опустил посох, уткнул в болотную жижу.
       - Бить тебя уже поздно. Взрослый ты. Сам всё решаешь, сам своим решениям радуешься.
       В голове сверкнула молния.
       - Табуны?! – прислушался к догадке, не понял. – Но, почему? Это ведь правильно – лишить степняков лошадей!
       - Мечислав тебе намекнул о сомнениях. Потому – выживет.
       - Погоди-погоди, - мысли бились насмерть, пока не осталась последняя. – Еда?
       - Слушай богов, Вторак. Мечислав – младенец, глас божий. Не только еда. Думай на шаг дальше. Сколько травы в Степи? Как быстро овцы по ней передвигаются?
       Осознание чудовищной ошибки ударило, как всегда, не сразу. Сначала мурашки забегали по спине. Потом, торной дорогой по хребту заструился пот, такой холодный, что им можно было заморозить лёд. Помня, как учитель принимает уроки, Вторак начал размышлять вслух.
       Овцы и лошади. Пока есть лошади, степняки едят овец. И при этом – имеют запас - возможность перекочевать в другое, более богатое пищей место. Перебив лошадей, пахари перекрыли возможность кочевать. Этой зимой степняки съедят овец, но, перекочевать уже не смогут. Даже самые богатые семьи будут вынуждены зарезать лошадей. Это – голод?
       - Это не просто голод, Вторак. Это - смерть. Но самое страшное не в этом. Самое страшное в том, что ты превратил пахарей в степняков. Им нравилось убивать беззащитных. Они наслаждались лёгкими победами.
       - Так, почему – Мечислав и Улада? Виновен – я!
       - А потому, что тебе, волхв, надо научиться смотреть на всё поле, прежде чем делать ход. Езжай в Кряжич, попроси тамошних мальчишек научить тебя играть в бирюльки. И запомни, Вторак. В этот раз всё обошлось. Но в следующий - боги спуску не дадут.
       Вторак молчал, обдумывая слова Грома.
       - Я понял. Нам, волхвам, запрещено изменять племена, - глубокомысленно произнёс волхв.
       И получил по хребту тяжёлым посохом.
       - Нам – велено их изменять! Нам запрещено ломать их через колено.

       Книга вторая

       Часть первая

       - Всё просто? – спросили боги.
       - Всё стало ещё сложнее.
       (Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

       Глава первая

       Весна, твою мать. Дожили, мать твою. Куриное варево, вино разбавленное, Пограничная вскрылась, Броды выросли. Считай, новости. Дурачьё. Чем терем княжеский строить, лучше бы ров выкопали, как задумывалось: вокруг стены, соединив Пограничную с Глинищей. Неужели Тихомир не настоял?
       Тут же подумалось - какой, к Змею, ров зимой? И сразу ответилось – могилы и зимой роют. Если надо. А ров – надо. Именно зимой – летом в грязи ковыряться придётся, глубоко не выкопаешь. Нет, этим засранцам надо терем кирпицовый выстроить для князя. Дел у них больше нет.
       Вторак всё где-то пропадает, будто не хочет на глаза появляться. Добро, Ульку с сыном спас.
       Не шли мысли. Рубились короткими чурками. И потом – на дрова, на лучинки - в череп. Повязка на голове жмёт, рана жжёт, правая рука едва шевелится. Почему, интересно: получил по голове, а отнялась – рука? Смешно - по голове слева, а рука – правая. И запелось еле слышно:
       - В корчме яркий свет
       Пьяный угар,
       Дико бесится пьяный народ.
       В углу сидит одинокий райтар
       Он не весел, и тоже пьёт.
       Сволочь ты, Густав. На всё у тебя песня есть. На левое плечо легла рука. Тёплая, тяжёлая. Родная. И голос, что соловьём разливается:
       - Не ходить ему больше в бой,
       Не рубить мечом врага.
       Нет больше сил,
       Как дальше жить?

       Вместе отбили «Тара-там-там-там-там!», Ёрш продолжил:
       - В поле осталась…
       Мечислав не выдержал, перебил:
       - Башка!
       Ёрш расхохотался, аж присел. Обнял друга здоровой рукой за шею, прижался культей к груди. Стало тепло, надёжно.
       Отхохотались до головной боли, отсмотрелись на проходящих мужичков. Идите-идите по своим делам. Князья веселятся, имеют волю. Мечислав оглянулся на Змеев холм, подмигнул незаметно, будто оттуда кто увидит.
       - Как там дела?
       - У торговцев? Никак.
       - К Змею торговцев. Вообще.
       Третий день, как князь пришёл в себя, голова гудит, волхв запретил беседы по делам. Мечислав выторговал утреннюю прогулку. Выносят, значит, содют на колоду, ждут, пока надышится.
       - Гонцы прибыли. Меттлерштадт и Блотин. Сегодня ждём войска. Раджинцы морем идут на Степь.
       - Морем?
       - Морем. Гром требовал от них корабли строить. Ударят с востока. Надо рассчитать переходы, чтобы всем вместе.
       - Куда мне считать… - левая рука едва ударила по колену. Получился безвольный шлепок, - займи Огниву. Или сам. А хинайцы, что?
       - Что?
       - Пропустят раджинцев через свои воды?
       - Те крюком идут. С берега не видно, значит – не хинайское.
       - Странно.
       - Восток.
       - Тогда, точно - к Огниву. Он сообразит.
       - Хорошо.
       - Ещё что?
       Замешательство Ерша не укрылось от Мечислава. Повернул голову, зыркнул, словно на тетерева пристреливается. Ёрш отпустил плечо, почесал культю.
       - В общем так. Вторак запретил вырезать табуны.
       - Запертил?
       - Да. Говорит, видение ему было. Говорит, степняки мстить придут летом. Хлебы пожгут.
       - Это же его мысль, нет?
       - Его. Только, говорит… видение.
       Что ж Вторак за человек такой? Никогда не сомневался, и, вдруг… впрочем…
       - Ну и хорошо, что видение. Пусть.
       Ёрш непонимающе посмотрел на друга. Мечислав скривился, показывая, что пытается нащупать мысль.
       - Не нравилось мне это. Неправильно, понимаешь? Драться с воинами – одно…
       - А они, - вспылил походный князь, - дрались с воинами? Когда мы к вам на помощь пришли? Когда баб ваших саблями рубили?!
       - Тогда и бабы наши их на вилы насаживали. Не ершись, дослушай.
       Мысли путались в попытке объяснить.
       - Степные бабы – не воины. Они вроде коз. Ну, вообще – домашних животных. Отними у неё миску, она и не знает, где еду взять, понимаешь? По дому – да. Юрту поставить – легко, хвороста найти, очаг разжечь – ничего проще! А, напади на неё – отдастся. Победил предыдущего хозяина, значит – сильнее. Значит – имеешь волю, значит, теперь ты – хозяин. Это их жизнь, степная. Там иначе не выжить, понимаешь? А что делали мы?
       - Что делали?
       - Еду отняли, а баб - не брали, вот что!
       Голова от крика разболелась, пришлось зажмуриться, вдохнуть. Благо, Ёрш не перебивает, даёт договорить.
       - Разори стан, перебей мужиков, отними табуны, отары, женщин - они слова не скажут… а что делали мы? Скажи.
       Ёрш задумался, попытался подпереть культей подбородок, не получилось, одумался.
       - Лошадей убивали?
       - Хуже. Мы оставляли людей умирать голодной смертью. Мы – варвары для них, Ёрш! Настоящие варвары, понятно теперь? Прав Вторак. Нельзя нам так делать. Или - по-ихнему, или - по-нашему. Но и так и так – нельзя. Не получится.
       - Как же – «по-нашему»?
       - Воин на воина. Только так.
       С холма раздался звон. Ёрш встрепенулся, скинул - как бывало - с себя лишние размышления, огляделся. Лицо осветилось плотоядной улыбкой.
       - Воин на воина, говоришь? Будет им воин на воина.
       - Что такое?
       - Подмога приехала.

       Блиц

       - Да, это тебе не частокол. Это – забор. Настоящий.
       - Стена, - отозвался Тверд. – Это крепостная стена.
       Мечислав перевёл взгляд с ворот Блотина, осмотрелся. Предместий у города почти нет: кузни, базар, конюшни. И Камень, камень, камень… прёт по весне прямо из земли. Огороды на ней не уживаются, даже в июле ров почти на треть заполнен грунтовыми водами. Продовольствие горожане покупают за турф и болотное железо. У кого руки в порядке, куют сталь, с другой стороны: у кого не в порядке - в Блотине не выживет. Город мастеровых. Разве только бабы заготавливают на зиму ягоду да грибы. Мечислав сглотнул слюну: вспомнил клюквенные да брусничные настойки.
       Сейчас все кузни оказались пустыми и заброшенными. Тверд утёр пот со лба, пробормотал:
       - Опоздали. Все внутри.
       - Чего ты хочешь? Три дня в одном переходе стоит армия. Не дураки же они.
       - Не дураки. А вот мы, кажись - дураки.
       - С чего взял?
       - С Лесовкой нашей три дня упустили. Можно было потом…
       Мечислав досадливо цыкнул в сторону, обернулся к воротам.
       - Эй, долго нам ещё ждать?
       Стражник на воротах громыхнул наплечниками.
       - Князь завтракает. Велел не отвлекать.
       - Ах, ты ж, зараза...
       - А ты скажи, - вмешался Тверд, - к князю Рипею его друзья детские пришли. В шашки играть хотим!
       - А его мамка сказала: пока кулебяку не доест, ни к каким друзьям играть не выйдет.
       Тверд захохотал, Мечислав выругался, сплюнул на землю.
       - Вот, как Змей хитёр, голыми руками весь Блотин разнесу.
       - Чего ж ты хотел, - сказал Твердимир утирая слезу. – Это не он к нам с целой армией в гости пришёл. Слышь, часовой! Передай Рипею, наша армия у него проездом!
       Стражник прислонил копьё к стене, залез в котомку, достал лепёшку, начал лениво ломать на куски.
       - Так езжайте, кто вам мешает. Припрутся ни свет ни заря, народ глаз не продрал.
       - Потолковать надо! – крикнул Мечислав, чуть не сорвав голос. – Или он сейчас выйдет, или…
       - …или что?
       Раздвинув воинов, на стене появился новый дядька. Высокий, плечистый, весь в железе. Старший даже не сразу узнал детского товарища. Загорелое суровое лицо, тонкие губы плотно сжаты, на лбу глубокая вертикальная складка. Карие глаза прищурены, хотя, это может быть из-за солнца: побратим Кряжича, согласно канону, тоже главную улицу расположил с востока на запад. Рипей выждал паузу, внимательно осмотрел братьев, повторил:
       - Или что? Спалите тут всё?
       - Да не собираемся мы тут ничего палить, Рипей! Выходи, поговорим!
       - Говори оттуда, у меня от воинов секретов нет.
       - А у тебя в городе все люди - твои? Хоть на этих стенах – всех в лицо знаешь?
       - Ты о своём лазутчике? Забирай!
       Рипей махнул рукой, в углу ворот скрипнула маленькая калитка. Головой вперёд в неё вылетел Вторак, сразу видно – готовились выкинуть. Следом вылетел изогнутый посох волхва. Низенькая дверь тут же захлопнулась, с той стороны раздался грохот. Мечислав спрыгнул с коня, подбежал к волхву, перевернул на спину, приложил ухо к груди. Жив, змей, только избит сильно. Княжич помог подняться, отвёл в тень ближайшей кузни, усадил на завалинку.
       - Нет, не о моём, - через силу проговорил, вернувшись в седло. – Спасибо, что не на смерть.
       - Не за что. Юродивых не трогаю.
       - Оно и видно.
       - Это охрана его так.
       - Так как, спустишься?
       - Спущусь, не один. Вас двое. Нас тоже будет двое.

       ***

       Вырвибок поочерёдно похлопал братьев, каждому посмотрел в глаза. Словно коней осматривал, подумал Мечислав.
       - Выросли! Возмужали! Ох, и досталось же вам, ох, досталось! Значит, слушайте сюда. Боярские войска отходят в Кряжич. Вам останется разбить только Четвертака. Он всё это заварил, ему и ответ держать. При себе у него чуть больше трёх тысяч воинов. Справитесь?
       - Справимся, боярин. У нас кроме Змеевых наёмников ещё озёрские сабельщики. Всего тысячи две с половиной. А вы помочь не хотите?
       Вырвибок посуровел, покачал головой.
       - Нельзя. Мы будем беречь Кряжич от мести. Надо четвертаковскую охрану вымести, не допустить бунта. Знали бы вы, сколько у нас грязи развелось. Стыдно сказать – колодниками торгуем. В общем, как с Четвертаком разделаетесь - милости просим. Праздник устроим, встретим как самых дорогих гостей.
       - А что же ты в Блотин с войском зашёл?
       Боярин рассмеялся, отпил из кубка:
       - Чтобы Четвертак не вздумал в ярости по городу ударить. Свои же, родня, как же бросать-то? Вот разобьёте самозванца, и я домой вернусь.
       - Свои, родня, да? - начал было Мечислав, но брат его остановил.
       - Погоди, не кипятись. Вырвибок, как тебе теперь доверять? Как?
       - Очень просто. Можете не доверять. Но часть работы за вас я уже сделал.
       - Это какую часть?
       - Блотин присоединяется к Змеевым землям. На полгода. Твой волхв рассказал о предложении амиру Озёрска, Рипей согласен попробовать. Согласен, Рипей?
       Князь Блотина всё время разговора сидел тихо, водил бровями, словно меттлерштадкая механическая игрушка.
       - Согласен, зови сотника. Нам хлеб нужен, ячмень, пенька. Змей меня задери, нам всё нужно. Если караванщики помогут, весь мир наполнится нашей сталью.
       - Что же ты раньше в Змеевы земли не вступал?
       - Так до этого они только силой к себе брали! Отца вашего выгнали. А, - Рипей махнул рукой, - чего там.
       - Четвертак нас обманул, - начал оправдываться Вырвибок. – Он говорил, будто Миродар дорожные подати себе оставить решил.
       - Вот оно что? – вмешался Мечислав. – Я слышал обрывок разговора. Отец хотел подать на дороги пустить. Дороги у нас для Змеевых караванов не то, что Меттлерштадские. Рубеж переходишь, сразу отличие видно. Даже сейчас.
       - Сейчас мы подать на всех бояр делим. Кто в дороги вкладывает, кто в сундуки. Змеевы люди ворчат. Вот и решили…
       - Когда же ты, Рипей, решился в союз вступить?
       - Не догадываешься?
       - После Озёрска?
       - Да. Если можно по договору, почему нельзя самому запроситься? Как Вырвибок пришёл, я сразу об этом разговор завёл. Мне только нужно было с вами войны избежать. А оказывается, вот как оно всё сложилось.
       В углу застонало. Вторак поднялся на лавке, взялся за голову.
       - Сложилось. Само. И нет никакого Змея. Вырвибок с севера Блотин к Змеевым землям присоединил, вы с юга войско для убедительности вели. Это оно само так.
       - Спи-спи, отдыхай, Вторак. – Тверд повернулся к Рипею. – Что ж твои люди так его избили-то, а?
       - Чего? Это он со стражей вчера напился браги и сам на кулак полез!
       - Брага, надо сказать, дрянь, - угрюмо пробормотал волхв. - Голова раскалывается. Дайте что ли квасу.

       Доннер

       С Рипеем не виделись чуть больше полугода, а кажется, будто, круглую дюжину. Обнялись, расцеловались. Мечислав ещё встать не мог, видя увечья, князь Блотинский наклонился, осторожно похлопал по спине, прижал крепче, представил меттлерштадского обера. Тот сразу окинул взглядом стройку, покачал головой, спросил вполголоса на своём наречии:
       - Отвлекаете силы. Ров надо.
       Мечислав хмыкнул, махнул безвольно, ответил на срединном, подивив Эба знанием языка.
       - Обер Эб, я почти две недели без сознания провалялся. Не уследил.
       - Змей тебя… - скривился Рипей, - надо было спешить. Это же из-за меня тебя так.
       - Нет, это в набеге на Степь. В обороне кряжинцы помогли.
       - Чего?!
       - Ёрш, подойди.
       Вдвоём худо-бедно рассказали о битве. Как Тверд решил, будто бывших наёмников не бывает и, несмотря на запрет, двинулся на подмогу. Как в последний миг братья дрались спиной к спине. О смерти Твердимира, князя Кряжинского. О похоронах.
       Рипей слушал, смотрел на культю Ерша, хмурился, размышлял. Рассказ закончился, а тот всё стоял, думал. Наконец, подобрал слова.
       - Стало быть, долги уплачены. Где велишь людей разместить, Бродский?
       - Где хочешь. – Язык едва шевелился, словно у пьяного. - На этом берегу всё наше. Хочешь – в поле, хочешь – в лесу.
       - Надо барраки, - встрял обер, - прибыло много людей.
       - Много – это хорошо. Значит, есть кому строить. У меня озёрские сами себе избу собрали. Едва к морозам успели, а сейчас – весна. Возьмёшься за инженерию, обер? Оцени рукотворный камень, а? Меттлерштадт на живом булыжнике стоит, а тут – бери землю из-под ног, обжигай, строй.
       Эб сначала вспылил, что его наёмникам придётся самим себе строить место для постоя, но, присмотрелся к стенам, близоруко сощурился, почесал бородку, побежал смотреть.
       - Рипей, ты, небось, тоже не понял? – хмыкнул Ёрш. – Мне в бою не до кирпица было, а теперь он уже и вовсе не в диковинку.
       Блотинский непонимающе оглянулся.
       - О чём вы?
       - Иди, приглядись, крот слепой! – хохотнул Мечислав.
       - Унмёглихь! – раздалось от стены. Обер гладил пальцами кладку, попытался сколоть кусочек рукоятью кинжала, повернулся к Мечиславу и в восторге развёл руки. – Унмёглихь!
       Мечислав, передразнивая, развёл руки, рассмеялся. Что значит – «невозможно»? Возможно! Необходимо!
       - Мёглихь! Мусс зайн!
       На Рипея и вовсе было больно смотреть. Больно от смеха – голова гудела не преставая. Обиженным ребёнком смотрел Блотинский на стену, ощупывал, держал в руках кирпици.
       - Да если бы у нас такое было… мы же из рва столько глины вытащили… полгорода построить можно! Нет, мы лёгких путей не ищем! Нам давай каменюки из болота таскать. Тьфу!
       - Отличная мысль, Рипей! – встрял Ёрш. - Пусть начинают ров, а глину – на кирпици! Как тебе, Мечислав?
       - Сразу нельзя было догадаться? Решили весь холм скопать?
       С заставы раздался новый звон. Мечислав оглянулся, посмотрел на разряженный кортеж, даже попытался привстать. Рипей чуть нажал на плечо, усадил. Бродский раздул ноздри, задышал часто, беспокойно.
       - Это что? Рипей? Что ты приволок? Ты же клятву давал, будто ноги твоей…
       Договорить не получилось, воздуха в груди не хватило.
       - А я и не заходил в те земли, - от Мечислава не укрылось, что Блотинский старательно не именует «те земли». Сожаление о новой мечиславовой беде сквозило в словах Рипея. – Пока мы круг давали, эти сами прибились. Не бросать же баб…
       Глядя на приближающихся, Мечислав шумно выдохнул.
       Коловорот дерьма в природе.

       ***

       Труднее всего было волхву: лекарь должен врачевать всех. С Миланой не ссорился, вызвался посредником: Мечислав наотрез отказался говорить с ней лицо в лицо.
       Милана затребовала лучшую избу.
       Мечислав поселил её в недостроенном тереме: печка есть, а лучше в Бродах ещё ничего не построено.
       Милана потребовала лучшей еды.
       Мечислав велел прикатить ей бочку лошадиных пельменей и выделил мешок зерна. Руки есть, остальное приложится.
       Милана велела оставить подружек.
       Подружек Мечислав отправил на работы. У него слуг нет, значит, и ей не по чину.
       Милана вызвала князя Мечислава на разговор. Тот передал с Втораком кукиш. Когда князь Бродский изволит, тогда и примет княгиню Кряжицкую. У него дела: город строить. Он – боярин этого града и пойдёт на всё, ради его безопасности.
       Милана расколотила весь фарфар, что ей выделили, как почётной гостье.
       Мечислав пожал плечами и прислал короб деревянных мисок: кто ж знал, что княгине привычнее есть по-кряжицки.
       Князь рассказывал волхву, как ночами прижимался к слабому, еле живущему телу Улады, шептал ей на ухо всё, что думал по поводу Миланы. Синие губы жены что-то пытались говорить, но слов так и не разобрал - просто воздух выходит и всё.
       На четвёртое утро Улька отстранила волхва, встала, будто и не болела совсем. Молча покормила Ждана, отпустила от печи мальчика-помощника, выгнала девочку-уборщицу и принялась за домашние дела. Мечислав пытался возразить, но наткнулся на такой отпор, что Вторак даже позавидовал.
       - Нет слуг, говоришь? Нет, значит – нет, ясно?! Она уже больше трёх дней здесь: гостевой покон выполнен. Либо ты узнаёшь, что ей надо, либо отправляешь домой! У неё - город без князя!
       Обессиленно села на лавку перед печкой и разревелась.
       Мечислав подошёл к жене, присел на корточки, обхватил её колени. Весь как-то сгорбился, уменьшился.
       - Как же так, Уленька?
       Княгиня подняла заплаканное лицо, посмотрела в глаза мужа. Вторак едва расслышал слова княгини:
       - Вы воюете, вам славно. А того, как вы мне сердце рвёте – не видите?
       Мечислав уселся на земляной пол, положил голову жене на колени, посмотрел на волхва. Тому захотелось стать невидимым. Губы князя разомкнулись с трудом, словно сшиты.
       - Так, значит? Так значит, Уленька? Ты права. Пора всё это скоморохство заканчивать. Вторак!
       Волхв не ожидал, что ответит по-холопьи:
       - Слушаю, князь!
       - Ты, это, - покраснел от смущения князь. Взял себя в руки, встал, глаза отлили пережжённым железом. – Встреча князей на главной площади! Пусть все видят, как мы, бродичи, можем чествовать гостей!
       Вторак опешил:
       - Где же у нас главная площадь?
       Мечислав сложил руки на груди, посмотрел на Уладу снизу вверх. Та пожала плечами и вздёрнула соломенные брови. А где в Бродах главная площадь? Князь махнул рукой:
       - Где скажешь, там и заложим! Назовём…
       Князь перглянулся с княгиней, та пожала плечами:
       - Может, Базарной?
       - Слыхал, волхв? Встреча князей на Базарной площади!
       Волхв вышел из горницы, прикрыл дверь, и расслышал серебристый смех Улады. Подождал ещё немного и к серебру добавилась гулкая бронза Мечислава.

       ***

       Солнце пригрело Броды. На небе – ни облачка. Сразу видно – весна победила.
       Парчовая юбка намокла и нахваталась грязи. Будто нарочно бродичи очистили от снега и льда дорожку от «терема» до «главной площади». Всё сделали торжественно, как могли. Нет тут мощёных улиц, да и улиц ещё нет. Но холопьё посталалось – не поскользнётся княгиня! Такое рвение вызвало желание всех придушить. Хоть песком бы посыпали, что ли.
       Милана не собиралась терять лицо, не для того приехала. Оборванцы вдоль дорожки стоят на снегу, лаптей грязью не мажут, ломают шапки, словно в Бродах собрались одни скоморохи. В конце дорожки на лавке с высокой спинкой сидели Мечислав и Улада, окружённые детьми, что дули в глиняные сопилки. Лица покраснели от натуги, глаза выпучены, в движениях – старательность и доброславие.
       Мечислав - в обносках, словно специально резал холстину одежд. У Улады, сидящей по правую руку - одно плечо голое, юбка прорвалась, вызывающе торчит колено. Сама босая, ступни на дощатом помосте. Милана присмотрелась внимательнее. Князь Бродский светит пальцем из левого сапога. Правая нога вообще босая.
       В десяти шагах учуяла такой тугой запах тухлятины, что впору споткнуться. Проснись мухи, решили бы, что попали в рай.
       Каблуки сафьяновых сапог погружаются всё глубже, словно бродичи выкопали ямку и залили гнилыми объедками. Не глубокую – чуть выше щиколотки. Не сдавайся, княгиня, не они к тебе приехали, наставляла в голове вечная собеседница. Задушу, отравлю, унижу и уничтожу, добавила её подруга.
       Мечислав встал, сделал шаг вперёд, ничуть не переживая, погрузился в грязь. Поклонился в пояс, отчего изгваздал плащ и рукав.
       - Добро ли княгине Кряжинской было в дороге?
       - Добро, князь. Последние вершки тяжелы. А сам путь – добро.
       - Подать княгине кресло!
       Четыре оборванца с трудом притащили огромный коренастый пень, спинкой которому служила грубая щепа. Погрузили в нечистоты, набрызгав сзади на юбку. Пятый дурак бросил на пень шолковую подушку, шестой – тащил помост. Милана уселась на «трон», подняла ноги для помоста, но тот шлёпнулся с такими брызгами, что те попали даже на лицо.
       - Добра тебе, княгиня Кряжинская. Ура!
       Народ, молчаливо глядящий на встречу дорогого гостя, взорвался, словно ждал:
       - У-Р-А-А-А!!!
       Любое унижение стоит своей расплаты. Милана ждала, что ей приготовили ещё, прежде чем она потребует своё. Князь отступил на помост, сел. Протянул правую руку, принял от Улады переданное Втораком полено. Левая рука взяла у Тихомира странный камень: прямоугольный, рыжий. Мечислав поудобнее устроился со своими знаками власти, доброжелательно посмотрел на Милану.
       - Чем наше скромное племя обязано визиту столь знатной особы?
       Княгиня почувствовала себя не в своей тарелке, но, вовремя вспомнила – Мечислав проходил обучение в Меттлерштадте. Сейчас просто развлекает чернь. Наверняка, все они знают, что с ним случилось. Не может, чтобы не знали. Вспомнились давние наставления прадеда: чернь знает всё, даже то, чего не знает. Прислуживая в тереме Четвертака, Милана успела в этом убедиться. Что ж. Давай так.
       - Ваше племя, князь, мне ничем не обязано. Обязан ты!
       Брови Мечислава вскочили на лоб, дикий хохот разорвал тишину. Народ стоял в ошеломлении, но, услышав смех князя, расхохотался в поддержку. Отсмеявшись, дождавшись, пока все затихнут, Мечислав так добродушно посмотрел на Милану, что у неё по спине побежали мурашки.
       - Чем же я обязан княгине Кряжинской, что она явилась взыскивать долг, вместо того, чтобы притащить меня, вора и преступника, в колодках к себе в палаты?
       Глаза Миланы прошлись по затихшему, ждущему продолжения веселья народу. Будет вам веселье.
       - Мой муж погиб по твоей вине, князь Мечислав Бродский!
       Дружное «ах» раздалось над Бродами. Глаза Мечислава сузились, скулы чуть не прорвали кожу, сам подался вперёд. Милана мысленно зажмурилась: ещё миг, он ей поленом или странным камнем голову расшибёт.
       - Твой муж пришёл мне на помощь, княгиня. На помощь, которой я не требовал! Отказался!! Запретил!!!
       Мечислав встал на помосте, полено обвиняюще направлено в сторону Миланы, рука с камнем словно замахнулась для броска. Княгиня заставила себя застыть на месте. Баба Яга, теремская мамка, месяц тому умершая в стыде и сознании, говорила когда-то, что разъярённому мужчине нельзя отвечать сразу и громко. Только тихо и после того как переспросит. Тогда, быть может, не ударит. Или, ударит не сильно. Мечислав уже не совсем мужчина, уже почти что князь. Ударить может быть и не ударит, да кто его знает.
       - Ну?! Говори, княгиня, какой долг пришла взыскивать!
       Милана стала похожа на каменную статую, что Четвертак когда-то прикупил на Змеево серебро. Даже перестала чувствовать своё дыхание. Глаза смотрели в упор, губы приготовились сказать главное. Осталось сделать это правильно.
       Мысли пришли в порядок, собрались в единственно верное:
       - Мой муж – твой брат. По закону кряжицких и местных земель ты обязан взять меня в жёны.
       Теперь княгиня позволила себе встать и внимательно разглядеть черни новую княгиню.
       Мечислав застыл, отошёл, сел. Улька, дура, сложила руки на груди, Милана победно осмотрела местных скоморохов. В глазах их ясно читалось – да. Это наши обычаи. Твой ответ, князь?
       После долгого молчания Мечислав встал, оглядел народ.
       - Брусничку – ко мне!
       Испуганная девчонка так быстро выскочила из толпы, словно выросла из её дыхания.
       - Улька, сними серьги!
       Улада потянулась к ушам, отвела руки, но под взглядом мужа покорно сняла подарок отца – кованые землянички и передала в требовательную ладонь.
       Мечислав передал серьги Брусничке, рванул ворот, палец зацепился за холщёвую верёвочку, дёрнул. Жемчужные серьги легли на руку испуганной Улады.
       - Моя первая жена – Улада Бродская! Вторая – Брусничка Глинка! Третья жена – Милана Кряжинская! Быть посему!
       Ярость – главное зло в мире. Милана понимала, что теряет лицо, но остановить себя уже не смогла. Вскочила, крикнула, сорвавшись на визг:
       - Это почему же – третья?!
       Мечислав посмотрел на неё, как на пустое место.
       - Хитро ты ко мне в постель залезла, княгиня. Но, хитрость – ещё не ум. Будь ты умнее - стала бы первой.

       Глава вторая

       Лето уже на носу, пахари не выходят с поля, глотают пыль. А хоть тресни, нет наследника прадеду. Милана усмехнулась: Кордонец клялся, что не помрёт, пока не увидит и не поцелует в живот праправнука. И ведь - не помрёт. Двоих гонцов прислал, выспрашивал, полено старое.
       Неделю после спешной свадьбы не подходил Мечислав к третьей жене. Занёс по обычаю в дом, уложил на кровать, развернулся на каблуках и молча вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Ну, нет, князь Бродский, не на ту щуку попал: ещё не знаешь, как кряжицкие умеют скандалить. Подкараулила в конюшне, устроила такой разгон, что все лошади от страха присели. Мечислав молча взял брыкающуюся жену на руки, снова отнёс в комнату и запер на засов до вечера. А окошко – маленькое, не всякий ребёнок пролезет. От ярости Милана расколотила даже деревянную посуду, после чего ей, как собаке принесли еду в жестяной миске. И, главное – кто принёс! Княгиня Бродская.
       Пришлось пожаловаться ей. Улька закусила бледную губу, опустила взгляд в пол, руки неспокойно теребили подол, на миг показалось - откажет. Тихо, едва слышно обещала помочь. Сама – слаба, да и дитё нужно выхаживать. Брусничка – жена названная, рано ей. Остаётся только Милана. Мечислав смирился, приходил исправно в нужные ночи. Сверх них – ни-ни. Ну и ладно, пусть хоть так. Да только - всё без толку.
       Нет наследника Кордонецу, нет дитя Милане. Спрятавшись в своей комнате, юная женщина плакала, путая в слезах, кого клянёт – богов, себя или всех остальных.
       Тощая повитуха, кому ж ещё Улька-дура всё расскажет, подошла однажды утром, подала крынку молока, дождалась, пока Милана напьётся, проливая капли на сарафан и неожиданно погладила по голове. Милана даже подумала – издевается. Не нажила молодая княгиня подруг в Бродах. Все сторонятся, словно прокажённой. Повитуха заговорила странно, словно не местная:
       - Печать на тебе, милая. Я – дочка степняка, печать всегда вижу.
       - Какую печать, - на вопрос после бессонной ночи сил уже не осталось.
       - Не спрашивай. Просто печать. Без Степной Матери тебе не обойтись.
       - Без кого?
       - Степной Матери. Если кто и поможет, только она.
       И подробно рассказала о древнейшем месте поклонения.
       Степная Матерь сейчас совсем не степная, отбили её бродинцы. Сами степняки, говорят, в стойбище хакана втянулись, живут на грани голода. А до Степной Матери ехать всего-ничего. День, быть может, два. Главное, чтобы Мечислав не хватился.
       - Какое там, - махнула Милана рукой. – Он меня и не замечает совсем. Приходит ко времени, уходит почти сразу, а потом весь месяц не замечает. Да и не до того ему – готовится принимать озёрских верблюжатников. Народу в Бродах теперь много, кто не занят в дозорах и тренировках, строит кирпицовый город. Чего им, наёмникам: Мечислав сказал – «обороняем восточный рубеж», они и строят.
       - Оно и правильно, - тощая поджала сухие губы. - Серебро от Змея получают, отчего бы и не строить? Не война же, правда?
       Наверное, правда, подумалось ненароком. Степнячка не воевать, строить просит. Что за народ такой новый зарождается?
       Терем завершили первым. Прохладно в нём, не то, что в деревянном, тёплом доме, так хоть - не сгорит. Открытые печи в каждой каморке, меттлерштадский обер прозвал их каминами. Удобно, вообще-то…
       Пошла за помощью к Двубору - тот, вроде бы, сам себе на уме. Как ни странно, Змеев сотник согласился, даже обещал взять с собой два десятка караванщиков. И время предложил удобное – назавтра утром. Осталась последняя «ночь Мечислава». Обычно, он целую неделю после «барщины» не обращал на неё внимания. Договорилась с повитухой, та обещала передать Уладе и даже Брусничке. Отвлекут как-нибудь на всякий случай.
       После ухода князя всю ночь не спала, смотрела в маленькое оконце. На рассвете, едва Мечислав вышел на стройку, Милана поднялась, наскоро оделась в широкие штаны и рубаху с разрезами по бокам, подпоясалась, намотала шолковый платок – шею от ветра беречь, обняла встревоженную Ульку и повитуху, клюющую носом перед люлькой, качающейся под потолком. Кошкой сбежала по винтовой лесенке в кухню, где мальчишка с совиными глазами надирал бересту для большой печи. Тот даже не повернул голову в сторону третьей княгини – боролся со сном. Выбежав на задний двор, Милана натянула сапожки на высоком каблуке. Ехать придётся верхом, как бы ноги не провалились в стремена.
       Утренний туман скрыл беглянку, направившуюся к мостику, ближайшему к Пограничной. По пути промёрзла почти насквозь: растворённая в воздухе влага пропитала и утяжелила одежду. Сперва казалось, будто над ней посмеялись.
       До ворот с мостком оставалось всего десяток шагов, а Двубора с караванщиками всё не видно. Сделав ещё пару шагов, Милана поняла свою ошибку. Все стояли здесь, просто бледные лица и чёрные одежды размыли, спрятали торговцев от глаза, привыкшего к ярким краскам.
       Кобылку ей привели смирную, серую в яблоках. Седло, правда, какое-то странное – в две луки. Двубор сказал, что и не знал, будто женщины могут сидеть по-мужски: в Меттлерштадте все дамы так ездят, накоротке объяснил, как садиться. Поначалу казалось неудобно, но потом, ничего, привыкла. Главное, тяжесть перенести на правую ляжку. Реку переплыли вниз по течению, за Змеевым холмом. После утреннего тумана вода казалась теплее парного молока.
       Хмурое невыспавшееся солнце вышло из-за виднокрая, начало спросонья свирепеть, согревать Степь, разгонять туман. Поняв, что никто не пожалеет, пришло в ярость по-настоящему: одежда высохла, заветрилась и тут же пропиталась потом. Как же тут степняки живут – ни тенёчка, ни деревца. Милана запоздало вспомнила о платке – все волосы будут в пыли, остановилась, замоталась так, что только одни глаза видны. Пыль в глаза – ладно, проморгаемся. Лицо обгорит - вот где беда.
       Пока ехали, всё думала о Степной Матери. Что же это за место такое степняками почитаемое? Повитуха говорила – святое место. Бесплодницам многим помогла. Пока войны со степняками не было, даже из пахарей втихаря бабы наведывались. И даже, говорят, помогало. Мать, она и есть – Мать. Только врать там нельзя. Представились степные шаманы, слыхала о них боярская правнучка. Обязательно в шкурах, вонючие, с бубнами и человеческими костями вместо колотушек. И в шапках с рогами. Почему-то именно с рогами.
       Не успела намечтаться и настрашиться степных обрядов, отряд приблизился к жёлтому камню, начал замедляться. Распаренные лошади лоснятся от пота, едва не падают с ног. Это сколько же скакали? Посмотрела на небо – чуть позже полудня.
       - Чего-то повитуха напутала, - едва слышно буркнула Милана. - Говорила – день или два.
       Двубор оказался не из глухих. Ровный голос ответил:
       - Они расстояния телегами меряют, не галопом.
       - А-а-а, понятно. А где Степная Мать?
       - Степной Матерью этот камень зовут. Мы отъедем подальше, лошадей остудим, а ты говори с ним. Если отзовётся – увидишь духа.
       - Откуда знаешь? Разговаривал с ним?
       - Не с ним. С теми, кто уже - с ним.
       Охрана отъехала так далеко, что и копыт почти не слышно, лишь изредка - ржание. Милана походила перед камнем, пожала плечами. Увидела костровище степняков, пнула пепел, взвив смерчик. Вдохнула, чихнула, ну и запах. Посмотрела на жухлый круг поблизости: наверное, юрта стояла. А камень…
       - Камень, он и есть камень, – отвернулась, плечи опустились. В голове появилась лёгкость: знать, не простое что-то степняки жгли в костре. - Зря приехала.
       Последнее сказала вслух, удивилась, как охрипла в дороге, закашлялась. Захотелось воды.
       - Выпей из ручья под камнем, - раздался глубокий певучий голос.

       ***

       Милана чуть не подпрыгнула от страха, обернулась, что тот смерчик.
       Прислонившись к камню, стояла высокая, стройная молодая женщина. В белом плаще до земли, перехваченом золотой застёжкой. На лбу обхватывающий белые волосы рубин на цепочке. Не седые, а именно снежно-белые. А лицо… тоже красивое, наверное. Только, не привычна такая красота в кряжицких местах. Да и в Бродах, если честно. А если вспомнить меттлерштадского обера с его наёмниками, да степняков с озёрцами и блотинцами… нет. Нигде бы она не казалась своей. Женщина едва заметно улыбнулась, отошла от камня, указала рукой.
       - Вот тут маленький ключик бьёт. Утоли жажду.
       Милана подошла, посмотрела. Действительно: совсем крошечный – одной ладошкой зачерпнуть. Присела, напилась, повернулась к терпеливо ожидающей женщине.
       - Это мне поможет, да?
       - От жажды? От жажды вода помогает. – Женщина сказала это с таким видом, словно открыла главную тайну жизни. Захотелось её ударить, да кто же духов бьёт?
       - А мне… с этим…
       Милана коснулась руками живота, всё ждала, что дух догадается. Но женщина лишь склонила голову набок, посмотрела внимательно, пронзительно. Княгиня из упрямства уставилась глаза в глаза и вдруг, поняла, насколько этот дух стар. Маленькие морщинки в уголках глаз могли быть и от частого смеха, но не привыкло это лицо смеяться. Даже, непонятно, радовалось ли оно вообще в своей жизни.
       - С ребёнком, - зачем-то уточнила Милана.
       - А зачем тебе ребёнок, юная женщина? – дух оторвался от камня, сделал несколько шагов навстречу. Ноги будто и не касаются земли. «Павой плывёт», говорят о таких в Кряжиче. Лишь полы чуть цепляются за траву. – Зачем? Мечислава привязать? Кордонецу наследника принести? Так и то и то у тебя было, ты отказалась. Для чего богам тебе ещё одну душу дарить? Чтобы ты снова её им в лицо швырнула?
       - Но я ведь…
       Женщина подняла ладонь, приказывая слушать.
       - Молчи, Милана. Молчи и слушай. Спит в тебе ребёнок. Твоей настойчивостью, Уладиным милосердием, Мечиславовым покорством. А то, что ты дитя не чувствуешь, так и оно тебя пока что не чувствует. Думает: остаться, или покинуть жестокое чрево, как покинули его твердимировы дети. Разбудишь его, полюбишь – выживет. Усомнишься, захочешь выгнать – сам уйдёт бесследно. И тогда - не проси больше. Бесполезно. Так сказали боги. А решать… всегда тебе. Теперь всё решать только тебе.
       Милана задумалась, посмотрела на духа. Откуда эта бледная знает имена? Не сама ли с собой, нанюхавшись трав степных, третья княгиня разговаривает? Хитро прищурившись, девушка решила проверить.
       - А как его разбудить? Посоветуй травки или, быть может - у волхва настой какой попросить? Особенный?
       - Зачем - травки? - Дух лишь передёрнул плечами и поднял левую бровь, словно не понимая. – Какие травки?
       - Ну как – же? Надо же лечиться? Я же отравлена мамкиным настоем. Так ребёночек, может быть, и не проснётся вовсе.
       - Боги не лечат, Милана. Боги творят. Что им травки, если для них и люди и деревья – те же травки? Разве только люди - решают, а травки – нет. Только в себе найдёшь силы разбудить сына. Если найдёшь.
       Какую же дрянь жгли в костре степняки, что голова даже от пепла пошла кругом?

       Блиц

       - Улечка-улитушка, Ладушка-оладушка моя, - лёжа в кровати, Милана сочиняла нескладушки. С виноватой улыбкой глядела на кузнецову дочь, вышивающую на пяльцах. – Мамка сказала, это ты меня вернула. Песнями своими, любовью своей, заботой. А я вот любить-то и не научилась. Хоть и старше тебя на два года, и замужем уже была, а вот видишь, как оно получилось? Никому любви не подарила, а кому подарила, у того и отняла. А ты у Мечислава своего любовь отняла, да со мной поделилась. Не обидится?
       Улада покраснела, положила вышивку на колени:
       - Это как же я с тобой поделилась?
       - Мамка сказала. Ты плакала у кровати, выхаживала, словно котёнка слепого. Уйти не давала, держала. Мамка говорит, это я от зависти не померла – увидела твою любовь и позавидовала, захотела такую же. Всё у меня было, говорит, любви только не было.
       - Как же это её у тебя не было, если ты и с мужчиной была и ребёнка носила?
       - Как у тебя не было. Ты и с мужчиной не была и Мечислава своего только с детства помнишь, а несёшь его в себе, лелеешь, как маленького, как ребёночка. Растишь, словно плод. Только мамка говорит, тебе больнее, чем мне будет.
       - Чем же?
       - Чем мне! – рассмеялась девушка. Вдруг посерьёзнела, приподнялась на локте. – Придёт твой Мечислав, будешь ты его со своими мечтами сравнивать, а не таким он окажется. Что делать будешь?
       Улька задумалась. На лице читалось: ведь правда, не такой он, как она себе представляет. Не бывает так, чтобы точно такой. Что делать тогда?
       - Мечты переделывать.
       - Ишь!
       За разговором не заметили, как вошла мамка-ключница.
       - Ишь! – повторила мамка, после долгой неуютной паузы. – Это кто же тебя учил мечты переделывать? Ты у ведьмы в ученицах не ходила?
       Ключница поставила медный таз на лавку рядом с кроватью, вытерла мосластые руки о передник, пригладила седые волосы.
       - Чужие мечты мы все переделывать горазды, а о том, чтобы кому удалось свою мечту под настоящего мужика перекроить, не видывала.
       Улада поджала губы, моргнула несколько раз.
       - А слыхала?
       - Слыхала, - мамка хмыкнула на облегчённый вздох девушки, - в сказках. Помнишь сказку о Красе и Змеиче? Думаешь, тот змеёныш князем обернулся?
       - Так в сказке говорится. Заколдован он был.
       - Держи карман шире, деточка. Змеёныш тот, каким был, таким и остался. Это она его уродство замечать перестала. Себя переделала.
       - А в чём же тогда колдовство? – вмешалась Милана. – Где соль сказки, если змеёныш князем не обернулся?
       - А колдовство, девочка, вот в чём: ведьма князя убедила, что он - безобразен. Он поверил и сторонился людей, так свою душу и спрятал. А девка поперёк всех пошла, узрела в чудовище человека.
       - Где же тогда чудо? Разве не в превращении?
       - А разве поперёк – не чудо? Превращение-то оно вот тут! – мамка постучала пальцем по лбу. - Попомни моё слово: Улька наша в звере ещё человека увидит.
       Не понимают, дурочки, читалось в глазах старухи. Махнула рукой, взяла грязные тряпки, заковыляла к выходу.
       - Улька, - прошептала Милана после долгой паузы. – Знаешь, что Улька? Спасибо тебе, что сгинуть мне не дала, назад вернула. Я тебя тоже не брошу. Как бы там дальше ни сложилось, должок за мной.

       Доннер

       Милана очнулась от льющейся на лицо воды. Струйка щекотно собралась между ключиц, княгиня передёрнула плечами, открыла глаза. Из дымки выплыло лицо Двубора, и щёпоть, брызгающая на лицо. Юная женщина села, осмотрелась. Да, здесь у неё голова и закружилась: рядом с камнем, у крохотного ключика. Сотник Змеев встал с колена, терпеливо ждёт.
       Дух пропал, былая лёгкость сменилась усталой тяжестью и чувством непоправимого разочарования. Милана встала, протянула руку, приняла у караванщика повод. Одним движением, словно всегда так ездила, заправила левую ногу в стремя, подтянулась, перекинула правую через круп и шею лошади, зацепилась бедром за луку. Даже сама удивилась, как у неё всё это лихо получилось.
       Жаль, никто из бродских не видит - можно было бы показать удаль кряжицких княгинь. Ждать удивления от караванщиков, что от карася – «песен Героев». Впрочем, Ёрш поёт недурно. Сама себе улыбнулась, направила лошадку на запад. И только тут удивилась.
       Приехали чуть заполдень, а сейчас уже почти вечер.
       - Сколько я пролежала? – спросила Двубора, взявшего ход на полкорпуса сзади. Тот поравнялся, пожал плечами.
       - Вечереет. Лежала, спала, никак разбудить не могли.
       - Странно. Она же мне всего пару слов сказала, - рассуждала Милана вслух. – Обычно бывает наоборот – сон длинный, а прикорнула – всего-ничего.
       - Это - её дар.
       Двубор так резко замолчал, что княгиня сразу заподозрила неладное.
       - Так это был не дух? Она живая? Я говорила не с видением?!
       Что-что, а настырность Милана ещё ни у кого не одалживала. Сама могла кому-хошь одолжить.
       - Говори, Змеево отродье. Говори, иначе… иначе я не знаю, что с собой сделаю!
       Двубор, на вид бесстрастный, как все караванщики, молчал так долго, что пришлось подстегнуть.
       - Ну? До самых Брод будешь время тянуть?!
       Сотник посмотрел на небо, Милана невольно проследила за его взглядом. В глазах появились мурашки, даже показались среди кучевых облаков белоснежные крылья. Так они с Улькой в детстве выдумывали, на что какое облако похоже. Смеялись, видя то лица, то терема, то совсем уж странных чудовищ. Милана даже пыталась их зарисовывать на песке, а потом вышивать на пяльцах. Всегда получалось хуже, чем в голове.
       Сотник, тем временем, решился, разлепил тонкие бледные губы.
       - Это жена Отца.
       От Тверда Милана знала, что своего князя караванщики зовут Отцом.
       - Ваша княгиня?
       - По-вашему, наверное.
       - И степняки поклоняются ей?
       - Приносят жертвы, просят милости, - уклончиво ответил Двубор.
       В ушах Миланы зашумело, словно Пескарка на перекатах. Почувствовала, как кровь бросилась к щекам.
       - А откуда она знает имена?
       - Какие имена?
       - Моё, Мечислава, Тверда, Кордонеца?
       - Она знает всё, что знает Гром. Но, даже если бы не знала от него, узнала бы от богов.
       - Она и с богами разговаривает? – спросила Милана так ядовито, как только могла.
       Двубор нахмурился, поджал нижнюю губу, словно вынужден повторять одно и то же разным людям.
       - С богами все разговаривают, боги всех слышат и всем отвечают. Просто не все слышат. А из тех, кто слышит – многие слышат неверно. А из тех, кто слышит верно – не все хотят слушаться.
       - А откуда ты знаешь, что она, эта ваша княгиня…
       - Вьюга.
       - …Вьюга. Что она и слышит, и верно слышит, и даже слушается?
       На этот раз Милана не стала прерывать задумчивость сотника. Пусть поразмыслит, ему не вредно. Так слепо быть уверенным в своей княгине, да и князе, что назвать его Отцом? Да в Кряжиче никому и в голову не пришло бы сказать, что князь накоротке болтает с богами. У каждого своя голова на плечах, свой путь, своя Доля! Что же за племя такое – караванщики, что за вера у них: считать князя – непогрешимым богобеседником.
       - В том-то и беда, - наконец ответил сотник. – Ни Гром, ни Вьюга не могут сказать наверняка, слышат ли они богов верно, и стоит ли слушаться того, что они слышат. Потому и сверяют своё слышание, толкуют, прежде чем что-то сделать.
       Милана лишь фыркнула. Дети, просто дети. Сложно ли князю с княгиней договориться о том, что у них в голове?
       Княгиня снова замотала голову платком, и пустила кобылку в такой галоп, что не сразу услышала догоняющий перестук.

       ***

       В Броды приехали заполночь, реку пересекли там же, у заставного холма. Двубор вынул из седельной сумки войлочный плащ, накинул на плечи Миланы. Та благодарно кивнула, кинулась к терему. Ещё издалека увидела в Улькином окне свет и две мелькающие тени. Держит муженька, умница. Быстро разулась, по каменным ступенькам прошлёпала через кухню к своей комнате. И отворив дверь, очень удивилась пахнувшему в лицо теплу.
       Брусничка сидела на корточках у камина, старательно подкармливая пламя поленцами. Увидев Милану, испуганно отшатнулась, села на задницу.
       - Я, вот, - и показала зажатую в руке дровину.
       Глядя на девочку, княгиня едва смогла сдержать слёзы. Быстро отвернулась, кинулась к сундуку, скинула промокший плащ, разделась, отжала волосы так, чтобы попало на лицо – никто не увидит её плачущей. Начала быстро вытираться поданым Брусничкой полотенцем. Растёрла себя до красноты, до жжения, приняла ночную рубаху.
       Брусничка помогла одеться, залезть в кровать, накрыла пуховым одеялом и тенью бросилась к двери.
       - Постой.
       Девочка оглянулась, посмотрела.
       - Почему ты мне помогаешь?
       - Я?
       - Вы, все.
       - Ты же – княгиня. Жена нашего князя. Как же тебе не помогать?
       Милана не смогла ничего ответить, отпустила Брусничку жестом, закуталась поплотнее и только сейчас поняла, как продрогла. Получается, никто её не ненавидит? Это она сама всех сторонится? Или это они так выслуживаются? Поняв, что устала так, что сейчас начнёт выдумывать в чужих словах и жестах такое, что в них и не заложено, постаралась успокоиться, задышала чаще.
       Руки легли на живот, тепло потекло внутрь. Сколько же тебе? Месяц, два? Будем считать, два. Вьюга говорила, ты спишь? Не чувствуешь? И даже решаешь, остаться или покинуть? Как же тебя удержать, малыш? Чем?
       И перед самым сном всплыл вопрос, заданный Степной Матерью: для чего?
       Для Кордонеца, Мечислава?
       Или - для себя?

       Глава третья

       Верблюжников приняли по всем правилам бродского гостеприимства. Накормили медвежатиной и олениной, напоили хмельным квасом, тёмным меттлерштадским элем и местными медами, пели протяжные песни, хороводили. И под конец озёрские сабельщики подрались с верблюжниками из-за местных девок. Те, окружённые блотинцами и кряжинцами, смеялись, подначивали «ухажёров» и «защитников». Сабельщики уже научились ругаться по-местному, хотя осенью ещё не разбирали ни слова. Слушая подначки, с тройной силой бросались в атаку. Девка, из малых, испугалась, увидев, как один из ухажёров схватился за саблю, указала пальцем, вскрикнула. Но распаренный молодец обернулся к ней, подмигнул и, дыхнув закордонным перегаром, крикнул:
       - Не боись, милая! Думаешь, мы вас бережём? Вам самим свою жизнь решать, красавицы! Мы смотрим, чтобы бойня не началась! Зачем нам мертвецы до боя? Воинское братание, милая.
       Про братание Полька не поняла, всё боялась, что перебьют. Однако едва драка переступила какой-то непонятный для девки рубеж, блотинцы с кряжичами - закатывая рукава - ринулись на толпу озёрцев, в самую серёдку. Рассекли дерущихся на две части и, не разбирая, где кто, начали щедро потчевать дорогих гостей тумаками. Чужими руками сабли из ножен вылетали как можно дальше в ночь.
       Кому надо, утром найдёт.
       Испуганная Полька обернулась на терем, увидела хохочущего на балкончике Мечислава, перевела дух. Повернулась к дерущимся, пытаясь найти того витязя, что успокаивал. Теперь все перемазались, валяются, кувыркаются, вбивают друг дружку в сыру землю. Кто хохочет, кто кричит, не поймёшь, кто где.
       Устали, отвалились в разные стороны сытыми пиявками, стонут от боли и наслаждения.
       - Чего стоите, дуры? – весело крикнуло с балкончика. – Воды гостям и хозяевам! Не видите – так побратались, что сейчас помрут от жажды?
       Девки бросились к бочкам с дождевой водой, утирали окровавленные, распухшие лица подолами и фартуками, укладывали битые головы себе на колени, гладили по мокрым волосам, успокаивали. Уводимые в казармы воины с трудом держались на ногах. Не разбирая по отрядам, кто в какой сарай разведён, девки укладывали избитых на свободные нары. Барраки застонали, словно выиграли свою главную битву. Битву отчуждения.
       Полька так и не нашла того, с перегаром. Жаль: знатный, плечистый, вихрастый. Да разве найдёшь вихрастого, если у всех волосы в грязи и слиплись? А что плечистый - так они все в темноте плечистые. Пришлось отдаться троим, похожим. Правда, все трое, кажется, местного наречия и не знали вовсе.

       ***

       Мечислав ещё раз оглянулся на побоище, хмыкнул. Зашёл в главную палату, уселся воглаве, руки ладонями вверх легли на стол. Вторак, обер Эб, князь Рипей, воевода Тихомир, тысячник Ёрш и… этот, как его. Разве запомнишь озёрские имена с первого раза?
       - Прошу простить уважаемого райуса моё косноязычие.
       - Янбакты, дорогой хозяин. – Гость сходу понял затруднение, привстал и вежливо поклонился. – В переводе с нашего, озёрского – «родилась душа», досточтимый князь Бродский. Если мне будет позволено звать тебя просто «князь», прошу принять мою нижайшую просьбу. «Мечислав» для меня - слишком трудно.
       Говорил Янбакты так чисто, что Вторак не удержался, хохотнул. Мечислав грозно глянул на волхва, но прислушался к своим чувствам, остыл. Ещё миг и князь хохотал громче, чем на балкончике, глядя на братающихся воинов.
       Обер скривился в ухмылке, дождался, пока все отсмеются, взгляд бегал от райуса к Мечиславу.
       - Говорить, князь, дозволь. Есть вопрос.
       - Говори, Эб. Мы на совете, здесь - говорят.
       - Зачем вам это… братование? В Меттлерштадте нет такой традиции среди наёмников.
       Тихомир кашлянул, посмотрел на князя, тот дозволил ответить.
       - Обер. Меттлерштадтские воины – наёмники. Куда скажут, туда и идут. А озёрские, блотинские, кряжицкие и теперь ещё, бродские – дружинники. Что значит: за свою землю будут стоять насмерть, в полон не сдадутся, на переговоры не согласятся. Да и дрались мы с озёрцами частенько, надо бы пар выпустить.
       - Не понял. Драку начали озёрцы, так? Между собой.
       - Сабельщики? – встрял Вторак. – С верблюжниками?
       - Да.
       - Так сабельщики уже давно не озёрцы. Уж полгода как бродинцы.
       Обер удивлённо раскрыл глаза, спросил неуверенно:
       - Как же так? Пришли они из Озёрска, так?
       - Мало ли кто откуда пришёл, - отмахнулся волхв. – Я, вот – раджинец. А теперь тоже – бродский. В ваших княжествах до объединения в любой драке можно было договориться, откупиться, заключить перемирие. Так у вас и врагов настоящих никогда не было.
       - Это как же – настоящих?
       - А вот так. Чтобы после драки на четыре дня скачки – пустые земли с обеих сторон. Чтобы лет десять потом раны зализывать.
       - Разве так бывает?
       - Раджин уже больше тысячи лет насмерть дерётся с Хинаем. Озёрцы, до основания Блотина, дрались с кряжинцами. Лет пятьсот?
       - Вроде того, - повёл ладонью Тихомир.
       - Такие обиды не вымываются без братания – доброй кровавой драки. С вашим Кодексом наёмника этого не понять, обер. Приди ты чуть раньше, на полгода всего, увидел бы, как степняки местных баб копытами в грязь втаптывали. И как озёрские сабельщики этих баб от тех копыт защищали. Может, тогда и понял бы.
       Мечислав слушал Вторака, пальцы медленно гладили ладонь, чувствовали бороздки. А ведь прав волхв: смог выразить чувствуемое. Сотни лет сводные полки братаются в драках, а никто так и не объяснил - почему. «Каждый за своё» сплавляется в «все за общее». Подивился молчанию, осмотрелся. Все глядят на него.
       - Да, обер. Не с верблюжниками сегодня сабельщики дрались. И не с озёрцами – кряжинцы да блотинцы. Баб они защищали. Как тогда - полгода назад. Туда они сегодня вернулись. Вспомнили, за что стоят.
       Было видно, что услышанное не умещается в голове обера. Его брови то удивлённо поднимались ко лбу, то - сшибались хмуро на переносице, то поочерёдно выгибались тугим луком, будто соревновались. Наконец, придя к какому-то выводу, Эб развёл руки и пожал в удивлении плечами:
       - За баб?
       - За землю, обер. - Князь, будто в насмешку, повторил жест Эба. Только получилось грустно. - За землю. Бедные здесь земли. Один пожар - пять лет ничего сеять нельзя. И за эти земли нам приходится стоять насмерть. И мужикам, и бабам, и старикам, и детям.
       Тихомир хмыкнул, сказал размеренно:
       - Оттого и обиды наши сильнее. И память - дольше.
       Янбакты кивнул. А ведь и правда - какого труда озёрцам стоит распахать клочок земли вдоль реки, отнимать клочки у пустыни, что наступает с каждым годом?
       Мечислав посмотрел на вытянутое лицо Вторака. Похоже, воевода сказал что-то такое, чего волхв не знал. Или не понимал, а сейчас понял.

       ***

       Озёрцы со срединцами очень удивились, узнав о флоте раджинцев. Оказывается, Гром и в их землях велел строить корабли. Да не речные - морские эскадры. Меттлерштадт сам не имеет выхода к морю, но после заключения договора с Дмитровым, верфи выросли, словно сами собой. Озёрцы нуждались в корабельной древесине, закупали её у Блотина – сосна сплавлялась через Озеро с севера на юг. О том, что задумал Змей, как ни крутили, понять не могли. Куда ему столько морских кораблей? Неужели готовится взять степняков с востока, подобно раджинцам? Озёрцы, куда ни шло, но с Дмитрова флотилию гнать?
       При упоминании Дмитрова, Мечислав постарался сменить тему разговора. Всё-таки, туда сбежал Четвертак. Как он там? Стал покладистее, послушнее Грому? Наверное, стал. Змей умеет уговаривать, будь он неладен.
       - Корабли – кораблями. Нам сейчас важно разобраться со Степью.
       Совет охотно согласился с князем, все взгляды уставились на него, ожидая продолжения.
       - Есть вести от Двубора, Змеева сотника.
       - Кстати, куда он пропал? – вмешался Тихомир?
       - Ушёл с караваном фарфара к Змеевой Горе, - махнул Вторак рукой. – Но, Мечислав - прав. Вести пришли важные.
       Мечислав привычно скривился: снова перебили. Впрочем, тут все – равные. Совет на то и совет.
       - Наши зимние набеги разбудили Степь. - Князь поднял руку, останавливая Ерша. – Да, тысячник, мы отогнали кочевников от границы. Да, это помогло нам перезимовать. Но у всего есть другая сторона. Долго они на оставшихся землях не продержатся.
       Обер снова удивлённо вскинул брови:
       - Почему?
       - Скоро у них начнётся голод. Столько табунов им не прокормить.
       - Мои карты говорят другое. Степь больше Меттлерштадта раз в пять.
       - Совсем не слушаешь, - ласково покачал головой Тихомир. – Бедные земли. Это вашу землю можно на хлеб намазывать и есть, а тут – трава жухнет уже в начале лета. Дюжину племён мы отогнали. Как считаешь, куда они направились? И как их там приняли? Мы сжали Степь, теперь у кочевников остался один выход. Догадаешься, обер?
       - Вернуть своё. С лихвой.
       - Точно.
       Ёрш замахнулся культёй, словно хотел ударить по столу. Промахнулся, разозлился ещё больше.
       - Это что же? Мы сами Орду и родили?
       - Не знаю, - Мечислав пожал плечами. – Может быть. Теперь надо её остановить.
       Как странно смотрит Вторак. Что-то знает? Сомневается? Что за горечь в его взгляде? Эб по-деловому сложил ладони в замок, навалился на стол:
       - Идти нужно им навстречу. Перейти Пограничную. Подогнать с Глинища обозы с припасами. Это около недели.
       - Не забывай о плече доставки, - встрял Тихомир. – Чем дальше мы уйдём в Степь…
       - Да-да, ты прав, воевода. Заняться надо расчётами. Возьмусь. Далеко их город?
       - Неделя галопом.
       - Далеко.

       ***

       Мечислав указал взглядом на чудовищ впереди.
       - Вторак, ты видел что-то подобное?
       - Видел. Это называется «хатхи». Наши раджинские боевые хатхи.
       - А кто на них?
       - Погонщики. Наши раджинские погонщики боевых раджинских хатхи. Узнаю по одежде.
       - Красивая.
       - Угу.
       Армию степняков бродинцы встретили на полпути к городу хакана. Передовые отряды с лёгкостью разогнали по Степи ещё с утра, но увидев пыль на горизонте, князь велел остановиться и выстроиться в боевой порядок. В центре встали пешие полки кряжинцев, блотинцев и озёрских сабельщиков. Левую руку прикрывали меттлерштадские риттеры, правую – верблюжники. Второй линией, готовые выступить вперёд, стояли лучники Огнива с приданными ему стрелками остальных княжеств. Кто же знал, что боги решили посмеяться, и раджинцы, на самом деле – союзники степняков?
       - Вторак, ты можешь это как-то объяснить?
       Волхв, похоже, ожидал подобного вопроса, глубоко вздохнул, пожал плечами, вскинул голову, словно готовился к усекновению. Речь стала отрывистой, сразу видно – пытается подобрать слова.
       - Нет, князь. Не могу.
       Ёрш посмотрел на волхва дикими глазами, меч выскочил из ножен, через Мечислава обвиняюще уткнулся в грудь Вторака.
       - Зачем тебе это, волхв? Чем мы тебе навредили?
       - Я бы сбежал. Знал бы – сбежал.
       - Постой, Ёрш, - Мечислав отвёл меч в сторону. – Он прав.
       - В чём прав, в чём? – брызгая слюной, выкрикнул тысячник. – В предательстве?! Кто может быть в этом прав?!!
       Под взглядом Мечислава Ёрш захлебнулся словами о предательстве.
       - Будь он в этом замешаным, сбежал бы. Вторак. Что ты знаешь о боевых хатхи?
       - Большие, сильные.
       - Это видно.
       - Если разозлить, на коротком беге могут догнать и убить лошадь.
       - Сомнительно, - Мечислав ещё раз посмотрел на чудовищ.
       - Говорю же – на коротком беге. Если та взяла разгон – удерёт.
       - Надо выставить вперёд обозы.
       - Бесполезно. Перевернут. И разозлятся. И догонят.
       - Всё равно надо.
       Не может быть, чтобы Вторак оказался предателем. С чего? У всего же есть причина, правда? Правда, возразил Мечислав сам себе, да не вся. А если так и задумано с самого начала? Ты знаком с ним чуть больше года и что он сделал? Звёздочку вылечил? Кирпиц подарил Бродам? Мало этого, перебил вечный собеседник. А Улька, на грани смерти? А ты с разбитой головой? По-твоему, так втираются в доверие? Да захоти он, вы все сейчас лежали бы в земле, а степняки дошли бы до самого Дмитрова.
       Что-то не так. И сотник Змеев, что в самые опасные для Бродов времена оставался рядом, и, даже дрался, вдруг ушёл со всей сотней. Фарфар ему важнее ответного боя? Или решил, мы тут сами отбрехаемся?
       - Постой, Ёрш. Что-то не так.
       Ёрш непонимающе уставился на князя:
       - Ты о чём? Об обозах? Так я с волхвом согласен – разнесут хатхи наши телеги, так мы ещё и без припасов останемся.
       Мечислав поднял руки, потряс, требуя всех замолчать. Никогда ещё не спорил с внутренним голосом так яро. Всегда – в одну сторону. А сейчас - словно с Твердом перепалку вёл. Даже забыл, о чём говорил.

       ***

       - Обозы подождут. Сначала надо разобраться, почему вон там, справа, на хаканском прапоре навязана белая лента.
       Полководцы проследили за рукой князя, общий выдох оказался столь шумным, словно в кузнечную печь меха вдохнули долю свежего воздуха.
       - Это уловка, князь - Эб разволновался, заёрзал в седле. – И, потом, мы не знаем, что у них значит белый на прапоре.
       - Ты не из северных, Эб? – прищурился Тихомир.
       Обер посмотрел на воеводу, шумно вздохнул.
       - С чего ты взял?
       - Только у северян, - подмигнул Тихомир оберу, - белый – символ снега. Смерти за родину. Остальные народы белым выделяют желание говорить.
       Ёрш, одно слово – ёрш, перебил:
       - Да какие, к Змею, переговоры? Мало нам смертей?! Это – уловка!
       - Заткнитесь, - едва слышно прошипел Мечислав. - Молчите все. Не хватало ещё, чтобы воины нас услышали. Это мы – князья, а они – люди. Увидят разброд – побегут.
       Слова князя отрезвили спорящих. Воеводы переглядывались, искали решение. Звёздочка, повинуясь пяткам волхва, выступила на полтела вперёд.
       - Я иду, - тряхнул головой Вторак. – Ждите.
       Ёрш покачал мечём:
       - Вот как ты собирался сбежать? При всех?
       - Да помолчи ты! – Мечислав был готов зарубить друга, но подозрение уже укоренилось. – Я тоже иду. Если что, сам его зарублю.
       - Дозволь и мне с вами, - буркнул Тихомир.
       - Чтобы наше войско совсем без верха осталось?
       - Эб – молодец. Толковый обер. Ещё райус есть…
       Вторак смотрел на перепалку, улыбался, словно папка на детей.
       - Без Мечислава ваш обер с райусом передерутся. Оставайся, Тихомир. И ты, князь, оставайся. Не такой дурак хакан, чтобы без умысла раджинское войско вперёд выдвинуть. Я иду один.
       И, чтобы всем хоть чуть угодить, спешился, махнул рукой Ершу:
       - Ты ведь походный князь, верно? Вот и пошли со мной! Возьми с собой арбалетчика с крепкой печёнкой. Пусть мне в затылок целится.

       ***

       Переговорщики, как и положено, встретились на середине поля. Волхв с арбалетчиком за спиной – слева от Ерша. Лиц тех, кто вышел им навстречу, Мечислав не видел. Один – точно расфуфыренный раджинец, другой – явно степняк. И ещё один, позади, с каким-то кулем через седло. Три-на-три, всё честно.
       Сдержанно поклонились друг другу. Хоть руки не жмут, и на том спасибо.
       - Степняки не жмут рук, - буркнул Тихомир и Мечислав догадался, что произнёс свои мысли. Не часто у него это бывало: в минуты волнения. Пытаясь рассмотреть подробности, вглядывался сквозь степную пыль и марево. Солнце уже поднялось довольно высоко, от земли начал подниматься жар. Не лучшая подмога в драке: люди, с непривычки, выдохнутся раньше обычного. Наверное, верблюжников и сабельщиков надо поставить в резерв, как самых стойких к жаре. Да разделить надвое, устроить засадные полки. Сам над собой посмеялся: какие к Змею засады в Степи? Или манёвром? Обмануть бегством?
       Вторак опирался на свой посох, оказавшийся гигантским луком немыслимой мощности, слушал раджинца. Степной мурза и Ёрш отошли в сторонку, видимо, не понимали ни слова. Мурза жестикулировал, втолковывал что-то. Ох, зря однорукий пошёл, зря: с его характером надо в сечу, а не на переговоры. Нет, стоит, слушает. Что же там происходит такое? От беспокойства даже спина зачесалась, запахи Степи стали невыносимыми.
       Наконец, мурза махнул второму степняку, раджинец закивал, и слуга стащил с лошади чёрный куль. Вторак, Ёрш и арбалетчик подошли. Опираясь на посох, волхв опустился на одно колено, раскрыл. Несколько мгновений все трое молча смотрели на содержимое, потом арбалетчик отбежал в сторонку, упал на колени и затрясся.
       - Блюёт, что ли?
       - Блюёт, - подтвердил Тихомир.
       - А волхв с Ершом держатся.
       - И не такое видали.
       - Ёрш, не видел, - усмехнулся Эб, глядя, как тысячник отошёл в сторонку.
       - Думаешь, мы выдержим? – вступился за друга Мечислав.
       - Посмотрим. Грузят.
       Вторак завернул куль, степняк-слуга помог перекинуть его на степную лошадку. Опроставшиеся, шатаясь, подошли, взяли под узцы. Так в поводу и возвращались. В воздухе запахло горелым тухлым мясом. Нет, этим наших не испугать.
       - Не пойму, почему те не уходят - Эб почесал затылок, как урождённый кряжинец.
       Тихомир поцокал языком, как урождённый меттлерштадец.
       - Чего там не понять… ждут нашего решения.
       Переговорщики остановились в десятке шагов от войска, Вторак скинул куль, посмотрел на воевод.
       - Эй, кто покрепче желудком? Айда сюда!

       Глава четвёртая

       Раджинцы были рады: попутный ветер вывел их к берегам раньше, чем планировалось. Не дожидаясь подхода сводного войска, решили высадиться и всю победу забрать себе. Но степняки оказались не совсем уж неразумны. Ну, ещё – удача.
       Опасаясь голода, хакан отправил прибывших кочевников на восток от Тмути: земли там бедные, каменистые, да деваться некуда – от пограничья на три дня галопа хозяйничали отряды бродичей. Их, конечно, надо наказать, но это потом. Сначала – сохранить народ.
       Разведчики дошли до моря и обнаружили на виднокрае огромный флот. Промедление грозило смертью, хакан отдал из своих запасов всю горючую воду и велел вылить в море. Не сразу, в день приближения раджинскогй армады. Вспомнил урок, преподанный ему князем Бродским. Еле успели подвезти. А вот поджечь – поспешили.
       Горючая вода охватила лишь половину раджинских кораблей, остальные успели на вёслах отойти от страшного пожара. Ещё три дня боялись подойти к берегу. Знали бы они, что чёрную воду так трудно собирать, может быть, решились.
       - А потом, - закончил мурза, - к берегу начало прибивать трупы.
       Мечислав взял волосы в горсть.
       - Получается, Змеевы люди хотели первыми сойти на берег?
       - Нет. Уцелевший раджинский мурза нам рассказал - всех укачало в пути. Первыми хотели высадиться на берег главные. А Змеевы люди были у них на кораблях.
       Гонцы загоняли лошадей, спеша в Тмуть – надо показать хакану, что прибило к берегу. Хакан лично выехал к морю и отправил к раджинскому мурзе гонца на лодке. Тот боялся, клялся кроме нежной Назым отдать хакану всех своих дочерей. Пришлось посадить его на вёсла, за спиной поставить палача, а в ноги бросить труп Змеева человека. Гонец вернулся живым и хакан приказал наполнить его лодку серебром и сделал мурзой.
       Вторак, чуть было не задремавший от рассказа – он всё это уже слышал, очнулся, вздрогнул:
       - Не называй Змеевых тварей людьми. Это - не люди.
       - Кто же? – хмуро спросил Тихомир.
       - Не знаю. Я такого не видел никогда. Не люди – точно. Нелюди.
       Мечислав ещё раз посмотрел на вонючий куль. По всему – человек. Руки-ноги-голова. Местами - обгорелые до костей. Да только плащ – не плащ. Сейчас видно: сильно изорванное кожистое полотно, словно у летучей мыши, прикреплённое к плечам хрящями. Теперь понятно, почему они никогда не снимали плащей – это невозможно. И резные обрубки, что все принимали за рукояти мечей, оказались культями. На правой руке сохранилась ещё одна культя, в обычное время прятавшаяся в рукаве, с приклёпанным к ней коротким клинком. После осмотра Вторак сказал, что это обрубок мизинца. В бою культя разворачивалась и служила существу мечом. В скорости битвы никто не замечал подмены, а кто замечал – погибал. И бляха сотника, скреплявшая лже-плащ на ключицах.
       То, что раньше принимали за панцирный доспех, оказалось крепчайшей чешуёй - даже в огне не очень пострадала, ноги покрыты такой же, только помельче. И шлем оказался лишь роговым наростом на всю голову. По облупившимся остаткам краски, стало понятно, что их чернили. Из-под нароста торчали пучки не до конца сгоревших волос. Оказывается, они вообще росли лишь тонким ободком.
       - Змеево племя, - задумчиво проговорил Тихомир, в который раз обходя вокруг трупа. – Не зря они себя так называли.
       - И главный у них – Отец, - встрял Вторак. – И зовут его – Гром. Получается, он не прилетал на Змее? Он сам – Змей? Но он - чёрен, как ночь. Почему же у них лица белые?
       Мурза прислушался, удивлённо вскинул брови:
       - Лица белые? Это точно?
       - Точно. А вы их не видели?
       - Нет. У нас на земле их не было. Зато была Мать!
       - Какая Мать?
       - Мать Степи! Мы ей даже жертвы у камня приносили. Белаяснег.
       - Белоснежная, - машинально поправил Ёрш. – Что делать будем, Мечислав?
       - Мурза. Что ещё хотел сказать хакан?
       Мурза вытянулся, стал строже.
       - Хакан сам тебе скажет. Он в нашем стане. Зовёт в юрту посеред. Не только тебя зовёт. Всех твоих высоких мурз зовёт.
       Степняки заканчивали накрывать войлоком шатёр между войсками. Мечислав закусил губу, скосил глаза на обера. Тот стоял бледный, вытянутый, словно позвонки срослись. Он-то из наёмников. Можно ли ему верить? В озёрском и блотинском начальниках князь почему-то не сомневался. Да и Ёрш, походный князь Кряжича, за доверие к себе отдал руку. Мурза по-своему расценил сомнение Мечислава, заговорил быстро, убеждающе:
       - Вас много мурз, хакан с раждинским мурзой будет в юрте вдвоём. Захотите - убьёте, захотите - отпустите. Хакан говорит - не в тех врага ищем.

       К шатру приближались медленно, пешими: не хватало ещё, чтобы степняки заподозрили нападение. Ёрш всё оглядывался, смотрел то на войско с Брод, то оглядывал раджинцев со степняками. Мечислав не утерпел, спросил:
       - Чего ты? Боишься, без нас передерутся?
       - Нет, войска, сразу видно – надёжные. Другого боюсь.
       - Чего же?
       - Как нашим соколам, - озабоченно сказал Ёрш, - с такой ордой брататься? На сотни их, что ли поделить?
       Мечислав в удивлении вскинул брови, о таком повороте как-то не подумал. В надежде повернулся к тысячнику:
       - Может, ещё обойдётся?
       - В смысле? - не понял тысячник. – Как обойдётся? Войной?

       ***

       Внутри шатёр хакана оказался куда больше. Наверное, из-за круглой формы: снаружи смотришь на прямоугольник, а зайдёшь – ни одного угла, взгляд, не в силах ни за что зацепиться. Разве только разглядывать защищающий от зноя расписной войлок. И дырка в середине зачем-то. Наверное, не успели накрыть. С опозданием сообразил – для света. Интересно, в дождь закрывают?
       Хозяин, приземистый, косматый, кривоногий, указал гостям на северную, дальнюю от входа часть шатра, где уже сидел раджинец, сам раздал пиалы, налил из бурдюка кумыс, и, видимо решивший, что правила гостеприимства соблюдены, хапахнулся в дорогой халат и улёгся ближе к пологу, в западной части. Перекрывает выход, не даёт удрать? Подняв бровь, Мечислав смотрел на пустующую восточную «стену». Высокие гости должны ютиться, хотя пол-юрты свободно? Не намёк-ли? Говоря по чести, не особенно-то они ютятся, сидят свободно, но всё-таки…
       Вторак, как всегда, приметил замешательство князя, пришёл на помощь, шепнув в ухо:
       - Восточная сторона – женская.
       - А-а-а. А я думал, это - походный шатёр, - шёпотом ответил Мечислав.
       Обветренные губы хакана разошлись в улыбке, раскосые глаза стали ещё уже, в уголках появились «гусиные лапки». Заговорил он так чисто, словно родился в Кряжиче:
       - Да, дорогой гость, это походная юрта. Но нам, людям, нелегко отказаться от своих привычек. В твоём новом городе главные ворота – на востоке, так? Ты потому стену от реки отвёл, верно? Для того чтобы подвести от мостов к воротам дорогу. Было бы мудрее сделать насыпь на самом берегу и строить стену вплотную к воде.
       Смущённый тем, что его перешёптывание не осталось незамеченным, Мечислав шмыгнул, словно мальчишка. Что-то царапнуло в словах хакана. Краем глаза увидел, как обер уважительно кивнул. Сразу по приезду опытный фортификатор тоже удивлялся, почему город не построен на холме, а если в низине, то почему - не вплотную к реке. Устав объяснять одно и то же, князь тогда отмолчался.
       - Да, дорогой хозяин, это было бы разумнее. Но мы очень спешили завершить до осенних дождей, вот и отвели стену от заливных лугов. Без спешки, думаю, мы бы смогли укрепить берег насыпью. Даже два берега – Пограничной и Глинищи.
       К чему им знать, что стена строилась напоказ, что сами Броды – мышеловка для Орды?
       Теперь кивнули оба – хакан и Эб. Можно построить стену на мягких землях. На один год: весной она попросту рассыплется.
       - Да, - сказал хакан после долгого молчания, занятый пиалой с кумысом. - Нам, людям, всегда не хватает времени. Можно ждать, пока встанет лёд, но вечно забываешь, что на той стороне тоже готовятся, не спят.
       Сидящий слева Вторак едва заметно толкнул плечом. Мечислав мысленно перебрал слова хакана и чуть не хлопнул себя по лбу. Вот, что резануло ухо: «нам, людям»! Хакан не избегает острого разговора, но упорно пытается перевести его в другое русло. Тоже какое-то проявление местного этикета? Начать должен гость? Была-не-была.
       - То, что мы увидели, потрясло нас, хакан. Легенды о Змее всегда казались нам вымыслом. Надеюсь, я могу говорить за всех? – Переглянувшись, переговорщики, «знатные мурзы», нестройно кивнули. Янбакты с Рипеем умудрились кивнуть, не отрываясь от пиал. Понравилось, что ли? – Хорошо. Тогда за всех поправлюсь. Они не казались нам вымыслом. Мы знали, что это – вымысел. Сотни лет мы жили уверенные - никакого Змея нет и Змеевы люди, всего лишь – люди дорог. Странные, хмурые, неразговорчивые, но - люди.
       Теперь мы знаем, что и Гром – Змей и Вьюга – э-э-э… Змеиха. Мы не знаем лишь нескольких вещей. Первое: сколько их. Второе: зачем им всё это. Хакан, я расскажу тебе свою историю. Если что позабуду, пусть напомнят досточтимые Тихомир, Ёрш, Рипей, Вторак и Янбакты. Если уважаемым Эбу и раджинскому военачальнику будет что добавить – что ж. Мы здесь для того, чтобы поведать друг другу всё.
       - Ты прав, дорогой гость. Мы здесь для того, чтобы сложить вместе все осколки того, что произошло с каждым из нас. Говори.
       - Для меня всё началось одиннадцать лет назад. Да. Или чуть больше. С подарка, привезённого хинайскими купцами.

       ***

       Иногда пару слов вставлял Тихомир. Ёрш почти не вмешивался – большую часть он сам слышал впервые. Янбакты вставил пару слов о присоединении к Змеевым землям Озёрска. Рипей добавил о своём решении. Ничего особенного, пара незначащих деталей. Хакан слушал не перебивая. Казалось, он застыл. При пересказе разговора с Громом в пещере, несколько раз качнул головой. Несколько раз, очень кстати, пиала наполнялась кумысом – от долгого разговора горло пересыхало. Историю ученичества Вторака князь пропустил со словами: «сам расскажет». И волхв рассказал. Всё и даже больше: о беседе с Громом у холма Мечислав не знал.
       Хакан не перебивал Мечислава и теперь не спешил прервать его молчание. Князь посмотрел на дыру в крыше и с удивлением её не обнаружил. Уже ночь? А войска всё ждут? А куда они денутся? У высоких сторон сложные переговоры. Неуместное слово может привести к смерти.
       - Одиннадцать лет, - тихо сказал хакан. – Огромный срок. И ничто, если сравнить с Втораком – почти тридцать. От самого рождения. Мне скоро сорок, но моё знакомство со Змеем длится не больше четырёх. Мой рассказ будет не таким длинным. Впрочем, начать надо не с этого.

       Сын странствующего шамана Данзан, по мысли отца должен был стать держателем учения. Не получилось: хорошая память ещё не даёт права называться шаманом. Не было у него того, что называется «вдохом». Вдох к шаманству – великий дар богов, потому шаманы ищут себе учеников по всей Степи, порой забирая детей в ученики даже из знатных родов. Отец Данзана – из этих - знатных.
       Выяснив полную непригодность сына к культу духов, отец отдал тринадцатилетнего мальчика обратно в семью. Я возвращаю семье долг, взятый моим учителем, сказал отец и ушёл искать ученика.
       К Данзану присматривались. Учить на воина – поздно. Остаётся учить на правителя. Хинай, Раджин, Озёрск, Меттлерштадт. И даже, немного - Дмитров и Кряжич. Проездом, не дольше года. Просто для знания наречий.
       Совершив полный круг, двадцативосьмилетний Данзан вернулся в Тмуть, где в честном поединке зарубил всех родственников, оспоривших его право. Троих. Тогда ещё племена не были собраны в Орду, соперники хвалились древностью рода. Нет, не он их вызывал. Они его. Кто же знал, что в университетах учат не только читать и писать? Что там ещё обучают, например, танцам. С женщинами. И с оружием. А в Хинайском Театре – со всем, что попадётся под руку.
       Четвёртый соперник решил, что «мурзмурза» звучит ничем не хуже, чем - «хакан», и к имени «Данзан» добавил «Ганзориг» - стальная сила воли. Хакан не любил подхалимов, но мурзмурзу простил. Велел высечь на площади и торжественно вручил перстень с печатью.
       Сын шамана прекрасно знал, какие травы нужно смешать для вызова духов. Будучи ребенком, он научился выделять из дыма триста пятнадцать степных запахов. Может ли этим похвастаться досточтимый волхв?
       Вторак с уважением посмотрел на хакана.
       - Я выделяю больше, но - не из дыма. Мне нужно растереть в пальцах.
       - О, этих я знаю несчётно. Дар отца – я запоминаю запах всего, к чему прикасались мои руки. А южные специи вообще бьют в нос за тысячу шагов. Потому и мясо ем только варёное, без добавок. Не переношу чуждых запахов. О чём же я? Ах, да. Духи.
       Став хаканом, Данзан Ганзориг решил узнать, почему у камня Степной Матери все жертвователи видят одно и то же: белоснежное крылатое плюющееся огнём существо. Обычно, травы для «красивых снов» вытаскивают на свет страхи и надежды души. Но - не у камня. Это определённо загадка. А загадки надо разгадывать в одиночестве. Тем более, отец никогда не разрешал вызывать духа Камня, хоть и рассказал, как это делать. Теперь, получается, время пришло.
       Прогнав шаманов на целый день галопа, Данзан приготовил жертву, травы и взялся за бубен. И лишь увидев Вьюгу, понял – это не дух. Да, действие дыма добавило красок, да на миг показалось, что существо превратилось в женщину, но сама Змеиха – существо из плоти. Волхв щёлкнул пальцами? Вторак догадался?
       - Запах!
       - Запах. Запах, пусть - чистого, но всё-таки живого тела.
       В остальном всё прошло как у всех: изжаренный ягнёнок, откушенная нога. Пришлось отправить в Хинай богатые подарки и нижайшую просьбу дать списки с трактатов о «Лун». И в Раджин – о «ачгар». И в Озёрск – о «ечдеха». Не особенно надеясь, отправил купцов в Меттлерштадт - узнать о «драгунах» и Кряжич – о «змеях». Меттлерштадт прислал несколько списков с героических книг. Хватило бы и одного – все написаны подобно: драгун украл, райтар догнал. Несколько сказок пришло из Кряжича и Озёрска, не сильно отличающихся от Меттлерштадских.
       Смешно, но Хинай, обычно скупой на всё, что касается его истории, дал больше всех. Заваленый катушками рисовой бумаги, Данзан мысленно умножил это количество сначала на десять, а потом на сто и поразился. Сколько же им известно? Лун белые, зелёные, чёрные, красные. Летающие, водные, наземные и подгорные. Где и сколько живут, чем питаются, как размножаются. И у него, Данзана – лишь сотая часть! Порыв выкрасть остальное он загасил в себе, призвав всю силу второго имени. Зачем? Главное - понятно. Если Змеи и не существуют сейчас, то точно существовали в прошлом.
       Заодно пришли вести о Змеевых людях. Смешное совпадение: везде, где Данзан учился, Змеево племя появлялось уже после его отъезда. Что же это за племя такое? Правда, узнав, что так зовёт себя какая-то лига караванщиков, хакан рассмеялся и успокоился. И подивился остроумию торговцев: так красиво связать древнюю легенду и извилистые дороги… такие далеко пойдут.
       - А три года назад ко мне пришёл старик. Имя своё он не назвал, но теперь понятно - Гром. И знаете, что, досточтимые мои гости? Он предложил мне разведать земли на восток до моря и на север до гор. Если получится – за горы. Спросил, могу ли я рисовать карты. С моим-то образованием. Ха-ха. Я сказал ему, что мои племена бедны, что сами они ничего нарисовать не смогут, что точная карта в галопах – чушь, и, если я сам пойду в такое путешествие, семьи перегрызутся, вспомнив старые обиды. Ничего, отвечает мне старик. Семьи можно легко успокоить. На западе, за рекой, живут пахари. Земли там не очень богатые, но излишки продать некуда, и князя у них пока что нет. Возьмите их на оброк. Они, говорит, беженцы с запада, может быть, присоединишь эти земли себе. Я знал этих пахарей, мы жили с ними меном.
       Глаза Данзана сузились, в голосе появился степной говор:
       - Так скажите мне, досточтимые мурзы. Кто из вас устоял бы перед возможностью ограбить соседа, вместо того, чтобы искать истину?
       - Я бы спросил иначе, досточтимый Данзан Ганзориг, - тихо сказал Эб. – Кто из нас устоял?
       Вторак поднялся со своего места, подошёл к хакану, встал на колени и поклонился, вытянув руки вперёд и низко наклонив голову.
       - Благодарю за науку, достопочтенный Данзан.
       - Какую науку? – опешил хакан.
       - Я искал наугад, вместо того, чтобы обратиться к архивам и библиотекам. Ты многому меня научил. Возьми меня в ученики.
       Хакан молчал так долго, что казалось, совсем заснул. Вторак не двигался, ожидая ответа. Данзан встал, неуловимым движением сорвал со стены плётку и со всей силы ударил по спине волхва. Тот даже не вздрогнул.
       - Что же ты за человек?! Всё тебе наставник нужен! Неужели никак не научишься отвечать за свои ошибки?!

       Часть вторая

       Не ясно: где - мысль, где – слова.
       Кто понял: где - хвост, где - глава?
       (Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

       Глава первая

       - Вот, - Мечислав положил перетянутый красной лентой свиток на стол. Одна сургучная печать скрепляла ленту и пергамент, другая – свисающие концы. Пещера всё та же. Разве только охрана по стенам не стоит. Сейчас его зарубить? Нет - учитывая силу Змеевого племени - опасно. Не за себя боялся – смерть для Мечислава перестала быть пугалом с той поры, как очнулся с раскроенным черепом. Страшно было ударить впустую, без пользы. И, ещё – месть. Убей Грома – подставишь под удар Уладу с Жданом.
       - Это что? – старик ткнул пальцем в свиток, старательно делая вид, будто занят очень важными делами: рылся в бумагах, менял огарки свечей местами, чинил перо маленьким ножичком.
       - Договор. Степняки больше не нападут.
       - Без драки? Не верю.
       Когда, Гром, ты в последний раз играл в карты?
       - Раджинцы их напугали до икотки. Высадились, дошли до Тмути, вызвали хакана. Сказали, что это только начало.
       - Это я знаю. Вы вышли на поле, но раджинцы стояли перед отрядами хакана. Сговорились?
       Врать не имело смысла. И не врать – тоже.
       - Сговорились. Раджинцы привели хакана, но встали впереди, чтобы мы не ударили сходу.
       - Что же они не притащили хакана на аркане?
       - У города их ещё было мало: половина флота сгорела при высадке.
       - А Змеева сотня? Сыновья? – в голосе Грома звучало напряжение и надежда.
       «Сыновья»?! Проговорился Гром, или… или, что? Мечиславу стоило огромного труда не выразить на лице, всё, что творилось в душе. Голос остался холодным. По крайней мере, князь на это надеялся:
       - Тоже сгорели. Главы первыми пошли к берегу.
       Старик тоже остался внешне невозмутимым. Но то, как быстро он сменил тему, выдало его с головой:
       - И степняки их не смяли? Раджинцев.
       - Раджинцы – древнейшее племя. Мне бы таких переговорщиков, я бы закрепил за бродичами право свободного перемещения по Степи.
       - Не закрепил? – хмыкнул Гром.
       - Только по торговой надобности.
       - Башню? – старик на миг оторвался от своих дел, посмотрел на Мечислава в упор.
       - Не Змеевы торговцы, наши. Бродские - у них, степные – у нас.
       - А хинайцы?
       - Нет. Пока – нет. Хакан ещё не построил дороги, за которые можно брать мзду.
       Гром подозительно посмотрел на Мечислава. Отошёл от стола к большому шкафу. Дверца скрипнула, предложив старику содержимое. Мечислав едва заметно улыбнулся: в шкафу стояли запечатанные кувшины, графины, бутыли и даже один горшок. Не прочь выпить человеческого хмельного? Князь одёрнул себя, стал строже. Нельзя бросить и тени сомнений. Не поворачиваясь, прицеливаясь узловатым пальцем, выбирая, старик спросил:
       - Дороги строить собирается?
       - Уже строит, - как можно беспечнее ответил Мечислав.
       - На какие деньги? Где взял строителей?
       - Обратился за помощью к хинайцам. Там инженеров и строителей в достатке.
       - Они-то как согласились?
       - Особые условия, мне не известны.
       - У них же есть дорога.
       - Совместная с Раджином. Кто откажется от обходного пути?
       Гром повернулся, держа в руке квадратную бутыль зелёного стекла. Есть! Проглотил! Мечислав несколько раз пробовал дмитровскую крепкую. Впервые – после заключения договора о выходе Меттлерштадта к морю.
       Коварное питьё.
       Старик поставил серебряные стаканчики, налил, отвернулся убрать, передумал. Бутылка опустилась на край стола. В каждом жесте Грома виделось ликование.
       - И дорога пройдёт через Броды?
       Мечислав ухмыльнулся как можно убедительнее:
       - А зачем мне тогда всё это? Мы через Пограничную уже и мост заложили.
       - В Глинище дорогу поведёшь?
       - Она уже есть. Осталось лишь замостить.
       - А оттуда?
       - Через тебя и Кряжич - в Меттлерштадт.
       - Есть другой путь.
       Старик раскрыл карту, рука с серебряным стаканчиком указала. Бродские и Дмитровские земли разделены ещё одной – малоизвестной. Полесье. Живут ли там сейчас, Мечислав не знал, на кряжицких картах - вообще белое пятно. Но, разум подсказывал – живут. Глинищу не более тридцати лет, людей ещё мало, в западные леса никто особенно не стремится. Пока не столкнулись со степняками, шли больше на восток, подальше от князей и налогов. Но те земли граничат с Дмитровым, а это уже серьёзно.
       - Живут ли там, - с сомнением почёсывая щеку, проговорил Мечислав.
       Старик скрипуче рассмеялся.
       - В Полесье? Ещё как живут! Торгуют с Дмитровым, воюют с ним же. Там леса и болота. Три дмитровских армии сгинули бесследно. Но, люди там дружелюбные. Вот если бы ты с ними договорился, путь от Хиная через Степь, тебя, Полесье и Дмитров в Меттлерштадт был бы короче.
       Ярость. Ненависть. Мечислав вспомнил замученного отца, угасшую мать. Кулаки сжались, глаза хищно сузились.
       - Убей меня Гром, - сказал князь сквозь зубы.
       Змей непонимающе посмотрел на князя.
       - Убей меня, - повторил Мечислав едва слышно. – Убей. Потому что никогда я не поведу торговый путь через Дмитров. Или меня убей, или Четвертака. Или дай мне его убить.
       Князь мысленно выставил руки для сопротивления: сейчас Змей начнёт уговаривать, угрожать, может быть даже – умолять. Путь через Полесье действительно короче, если удалось бы построить дорогу. Впрочем, здесь мог бы пригодиться опыт Блотина: гатить звериные тропы.
       Но ничего не произошло. Гром лишь пожал плечами и налил по-второй.
       - Хорошо. Значит, через Змееву гору и Кряжич. Жаль, но я тебя понимаю.
       Мечислав покачал головой. Нет. Не понимаешь. Старик посмотрел в глаза князя, оценил.
       - Никого я убивать не буду, мой мальчик. Ты сделал больше, чем я ожидал. Мне было достаточно уничтожения степняков, но ты, - сухая жилистая рука легла на плечо Мечислава, – смог привязать их к Змеевым землям. А это – самое главное.
       - Почти привязать. Они не собираются строить Башню.
       - Это всё - пустое. Дай время, сами прибегут. – Гром начал скатывать карты, давая понять, что разговор окончен. – Что с войсками?
       - Все расходятся по домам. Раджинцам будет труднее всего.
       - Почему?
       - Высадившись на берег, они сожгли свои корабли. Отрезали пути к отступлению. Великие воины.
       - Древний, великий народ. В стойкости спорят с хинайцами. Кряжич их пропустит к Озёрску? Середина лета: хатхи должны как можно быстрее попасть на юг. Морозы их убьют.
       - И Кряжич, и Блотин, все обещали помочь. Особенно с пропитанием, больше им ничего не надо. Свои припасы они растратили, отдали Тмути.
       Брови старика поползли наверх:
       - Зачем?
       - Там голод. Мы тоже помогли, чем могли. И Хинай.
       - Молодцы! Я распоряжусь, раджинцы ни в чём не будут нуждаться. Пригоним к Озёрску караваны из Меттлерштадта. Там много излишков с того года осталось.
       - Тогда уж в Блотин. Те сами еду покупают.
       - Да-да, в Блотин – лучше. – Гром потрепал Мечислава по голове. – Растёшь, растёшь. Кто там ещё?
       Князь не сразу понял, о чём речь. Несколько мгновений молчал, догадался.
       - А-а. Вторак просит разговора.
       - Гони прочь. Скажи, если надо - я сам его найду.

       ***

       Это уже не смешно. Хорошо, Броды не граничат с Озёрском. По возвращении Мечислава ждала ещё одна невеста. Хакан решил породниться, отправил богатые, на его взгляд, подарки. Впрочем, оружие действительно оказалось весьма: украшенные драгоценными камнями и инкрустацией ножны, узоры на клинках. Ещё, пожалуй, большая - в локоть длиной - глубокая шкатулка с секретом. С резной крышкой, тяжёлая, чёрная. Мечислав такого дерева и не видел никогда. Отполировано до блеска, на свету можно рассмотреть своё отражение. Внутри оказались драгоценные камни и бабские украшения. Приданое? Подумав, отдал Саране, чуть не упавшей от такой щедрости в обморок. Остальное – хлам: шкуры, ткани, бруски драгоценного дерева. Запоздало подумалось: кому и дерево – в диковину. Хакан не издевается, просто у него не растёт ничего, больше кустов.
       Невысокая, как все степнячки, худенькая, с выступающими скулами и раскосыми глазами, Сарана совсем не была похожа на лилию. Лицо смуглое, чёрные волосы заплетены в две тугие длинные косы. Нравом кроткая, будто забитая, от громкой речи вздрагивает, словно от плётки, как они там живут.
       Улька новую невесту Мечислава приняла, как сестру. Поселила на женской половине, в комнате, рядом со своей. Попросила пробить к ней дверь: сказала - сама будет её учить, помогать. Князь лишь махнул рукой, вышел к сопровождающему девушку мурзе, ожидавшему в приёмной палате.
       - Прошу простить за задержку, уважаемый Шабай, надо было разместить гостью.
       Мурза встал с лавки, поклонился слишком низко для человека своего положения. Нет в нём урождённой величественности, явно не привык во дворцах. Его, быть может, и прислали лишь потому, что говорит свободно, будто жил рядом с Бродами.
       - Всё хорошо, князь, я знаком с вашими обычаями.
       - Вот и славно. – Мечислав хлопнул в ладоши, девка вбежала, будто только того и ждала. – Трапезничать желаем.
       Девка кивнула, босые ноги прошлёпали по доскам. Мечислав повернулся к мурзе, пальцы барабанили по столу. Что-то часто они последнее время барабанят. Глядишь, лунки пробьют. Говорить надо медленно, внушительно, подбирая слова.
       - Дорогой мурза. Ещё раз прошу меня простить, я мало разбираюсь в степных обычаях. – Шабай кивнул. Не слишком ли часто Мечислав извиняется? - Мы с тобой вроде как на одной ступени. Твой Хакан по-нашему – Великий князь, князь князей. Чем же я заслужил такое доверие, что он решил выдать за меня свою дочь?
       - По-первому, князь князей – мурзмурза, воевода. А ты – Великий князь. Управлял войском из разных княжеств. Вы равны с хаканом.
       - Нет, это – иное. Я управлял, потому что они защищали мой город. Я знаю эти места, знаю, где ставить засады, как ловчее провести войска. Если бы защищали, к примеру, Озёрск - Великим князем стал бы амир. Война окончена и все князья снова сами по себе. Да и не сказать, что они – князья. К примеру, обер – вроде тысячника.
       Девки принесли кувшины с медами и элем, доску с варёным мясом, миску с зеленью. Мурза молчал, словно ожидал, пока все уберутся. Нет, не так ты прост, Шабай. Раздумываешь над ответом. Прислуга исчезла, будто растворилась в воздухе, мурза вдохнул, дождался, пока Мечислав нальёт ему. Взял кружку, заулыбался, как ребёнок.
       - У нас так же, дорогой князь. Каждый мурза – сам по себе. Лишь для войны мы объединяемся в Орду. Может быть, потому и столь бедны.
       - Как это связано? - удивился Мечислав.
       - В мирное время мы не платим податей. Для войны – да: сдаём лошадей на войско и оружие. И еду. Ваши бояре платят в казну?
       - Здесь ещё нет бояр.
       - Уже есть. Твои сотники - будущие бояре. Ты дашь им земли, людей. Они будут платить в казну?
       - Долю с урожая.
       - Ты её продашь, получишь серебро. Или не продашь, сохранишь на случай голода, верно?
       - Да.
       - А у нас ничего этого нет. Каждый сам за себя. Так что вы с хаканом – равные. Но не это главное. – Глаза мурзы смеялись.
       - Что же?
       - Главное – по второму. У хакана нет детей, не успел обзавестись в своих странствиях. Приданое – от него, а Сарана – моя дочь. Мы родним не княжества, но земли. У нас дочери отдаются в соседние племена во избежание усобиц. Моя земля начинается сразу за Пограничной. Так что пусть тебя не смущает разница в положении. По твоим понятиям нет никакой разницы. Мурза породнился с князем.
       - Вот оно что, - Мечислав выпятил нижнюю губу. – Получается, ты – мой будущий тесть?
       Шабай рассмеялся.
       - Пусть тебя это не пугает. Хакан собирается многое изменить. Он объездил много земель, думаю, мурзы начнут платить. Так мы станем богаче.
       - Не опасаетесь бунтов?
       - Опасаемся. Потому, хакану нужны верные мурзы. Новые. Вроде меня. И верные союзники. Вроде тебя.

       ***

       Милана диву давалась, как бедно наряжают Сарану к свадьбе. Платье белёного льна, венок полевых цветов. Ходила вокруг Ульки, цокала, качала головой. Приблизиться боялась – княгиня Бродская всем видом, каждым движением не давала вмешиваться. То так загородит собой невесту, то эдак. Вроде бы и невзначай, но как-то по-деревенски – кряжицкие боярышни сделали бы куда незаметнее, плавнее.
       Наконец, Милана не выдержала, ушла в свою комнату, залезла в сундук. Вернулась с белым, расшитым речным жемчугом, шолковым платьем. Зашла в комнату Ульки, молча положила на стол, стрельнула с вызовом на молчаливую княгиню, гордо удалилась из комнаты - словно лебедь уплыла. Надо дать им время, если не примут – дела совсем плохи. Сидела у себя, подгрызала ногти, ждала. Не выдержала, взяла заранее отложенный жемчужный кокошник, несколько раз вздохнула, закрыла глаза. Ноги мелко трясутся, хорошо, под юбкой не видно.
       Сарана стояла посреди комнаты, подняв руки вверх, Брусничка с лавки помогала Уладе продеть ворот дарёного платья через голову невесты. Милана почувствовала укол зависти: красива, степнячка, ох, красива. Хоть и смуглая по-селянски, да ноги стройные. Бёдра - широкие, сильные, привыкшие к седлу. Живот - плоский, стан - тонкий, груди - аккуратные с небольшими коричневыми сосками. В широкой степной одежде всё это скрывалось. Льняное, как и любое другое, платье могло и соврать: есть у женской одежды такая способность. Кому, как не Милане это знать? Хоть и не толста, но с боков и бёдер неплохо бы и убавить.
       - Осторожнее, зацепится за волосы, - сказала Улада, проследила за взглядом Бруснички, обернулась. Глаза на миг встретились, Милана отвела взгляд, протянула кокошник.
       - Вот. Делалось к этому платью.
       - Положи на стол. – Показалось, или голос Улады смягчился?
       - Можно я помогу? На левом плече надо распустить, так не проденете.
       Улада миг колебалась, отошла в сторону. Милана взяла платье, вынула из петель две крупные жемчужины, ворот стал заметно шире. Улыбнулась удивлёной Саране:
       - Вечером не забудь растегнуть, а то порвётся.
       Безжалостно собрала подол к воротнику – шолк не мнётся, одним движением накинула, Брусничка помогла с рукавами. Улька стояла, смотрела, не выдержала, начала выравнивать подол. Отошла на пару шагов, посмотрела.
       - Надо у груди ушить, висит. И в поясе сзади собрать.
       - Может, просто подпоясать? Под самую грудь?
       Милана старалась не давить, не приказывать. Вопрос – лучшее средство для колки льда между людьми.
       - Можно и подпоясать, - подумав, согласилась Бродская. - А вот плечи сползли, надо что-то придумать.
       - Соберём в валики на меттлерштадский манер. Я научу.
       - Да, я такие видела у тебя, это – выход.
       Говорили тихо, чувствовалось: натянутая струна ослабевает, но ещё опасно близка к разрыву. Сарана и Брусничка явно это видят, стараются молчать, не мешать. Улада застегнула жемчужины, обратилась к невесте:
       - Давай, показывай, что у тебя в шкатулке.
       Девушка осторожно, словно не доверяет хинайскому шолку, пошла к столу. Понятно, в Степи ходила в коже да холстине, вот где - крепость! Тронула тайную кнопку, шкатулка раскрылась с тонким непривычным звоном.
       - Хинайская? - Милана подошла, с интересом посмотрела внутрь.
       Сарана смущённо кивнула.
       Четыре отделения: кольца и серьги, браслеты, бусы, камни без оправы. Для камней, наверное, серьги и переложили к кольцам. Целое богатство. Княгиня Кряжинская за всю жизнь не видала столько в одной шкатулке. Откуда в Степи всё это?
       Косы расплели, расчесали, собрали в одну, уложили на левое плечо, надели кокошник. Тоже великоват, спадёт. Пришлось где-то, собрать, пришпилить. Отошли втроём, посмотрели.
       - Странно, - склонив голову набок и улыбнувшись, сказала Брусничка.
       Сарана с испугом осмотрела себя, огладила подол:
       - Что - странно?
       - Платье наше, а украшения – ваши. И к лицу твоему необычно смотрится. Словно из другого мира.
       Подбородок невесты мелко затрясся, глаза наполнились слезами.
       - Плохо, да?
       Брусничка поняла, прикрыла рот ладошкой. Милана дала ей подзатыльник, подбежала к Саране, обняла. Левая рука легла на макушку, прижала голову к плечу. Правая ласково гладила по спине, успокаивала.
       - Не плохо, милая, совсем не плохо. Даже очень хорошо. Даже с намёком - соединились Степь и Поле, кочевники и пахари. Хорошо, даже очень, правда, Улада?
       - Правда-правда, Сарана. – Брусничка получила второй подзатыльник. - Очень красиво. Скажи.
       Средняя подошла, обняла невесту.
       - Прости, Сарана, я не о том, что не красиво. Очень красиво, честно!
       Подошла Улада, втроём обнимали, утешали.
       - Это ты просто от волнения, да?
       Сарана часто-часто закивала, оторвалась от плеча Миланы, улыбнулась, шмыгнула носом.
       - Да, наверное, от волнения.
       - Не волнуйся. Мечислав - ласковый, всё будет хорошо. Не бойся. Иди к себе, привыкай к наряду. Брусничка, иди с ней: воды принести, ещё чего. Вечером придём, глаза подведём, ладно?
       Девушки вышли, Милана с Уладой обессиленные уселись на лавку. Долго молчали. Кряжинская тронула Бродскую за плечо, шепнула:
       - Спасибо.
       - За что? – Улада повела плечом, скинула руку.
       - Что платье приняла, простила.
       - А я не простила, – ответила Улада с нехорошей улыбкой. Встала напротив, серые глаза уставились в упор. Княгиня зашипела змеёй:
       – Запомни: я – не простила. Жена ты ему по праву погибшего брата - таков закон. И дитё он тебе должен. Но я тебя не простила. Знаешь, за что? Знаешь, по глазам вижу. За то, что ты его в Кряжиче отняла. Я его ждала - я, понятно?! Теперь я Сарану в твоё платье одену и Мечиславу отдам. И Брусничку под него положу, и сама ног не сомкну, лишь бы он тебе не достался, ясно? Ненавижу. Что б ты сдохла, тварь!
       Змея-Бродская нагнулась, губы поравнялись с ухом ошеломлённой Миланы, прошипели совсем тихо:
       - Пошшшла вввон.

       Блиц

       Милана сидела на качелях, натянутых меж двух деревьев во дворике и, щурилась на майское солнышко. Длинные каштановые волосы раскиданы по плечам, на лице проявились веснушки, по пухлым губам гуляет безмятежная улыбка. Можно было сесть к солнышку спиной, но как же отказать плоду в настоящем, почти летнем тепле? С середины апреля, как только погода наладилась, мамка выгоняла девушку на улицу из спёртого воздуха законопаченного на зиму терема. Густые запахи весенних трав, цветущей черёмухи, яблонь, слив и рябины сплелись, пьянят, радуют. Вот странно: раньше терпеть не могла, чихала от весенней пыльцы, пряталась в доме, а теперь вот - нравится.
       - Улька! Улада!
       - Не кричи деточка, - мамка подошла со спины, положила руки на плечи Миланы, - не кричи, доченька. Говори спокойно, кому надо – услышат. Улечку тебе?
       - Позови, мамка.
       - Улька! Да куда-ж ты запропастилась? Не слышишь, что ли, зовут тебя, зараза!
       Милана рассмеялась так, что даже закашлялась.
       - Ой, мамочки! Ты ж меня так напугала, что я чуть не выкинула!
       - Ой-ой-ой, прости деточка, - запричитала Баба Яга, - сейчас сбегаю, позову твою Улечку. Чего тебе принести? Медку, настоя какого?
       - Ой, мамка, водички принеси, мёд терпеть не могу. И чего-нибудь с хренком.
       - Хлебушка?
       - Нет, мамушка, яблока мочёного.
       - Ну, яблока, так яблока.
       Во двор вбежала чумазая Улада, в длинном грязном платье, босиком, в платке.
       - Чего хотели, матушка? Милка, тебе чем помочь? Принести чего?
       - Уль, а Уль. А принеси мне рульку свиную в меду да с хренком, а?
       Улада захлопала глазами, перевела взгляд на ключницу - отродясь такого на кухне не водилось.
       - Чего стоишь, семечки лузгаешь? Беги, требуй, чего сказано!
       - Так… это… ведь готовить надо… мы такого и не делали никогда.
       - Исполняй, как сказано, понятно?
       - Понятно, бегу-бегу. Сейчас, матушка, сейчас, Миланушка.
       Милана проводила Ульку взглядом, задумалась.
       - Мамка, а мамка.
       - Чего, доченька? – ключница начала тихонько покачивать правнучку Кордонеца.
       - А почему она за Четвертака не пошла?
       - Уж ли не знаешь? Облысела вся.
       - Ой, мамка, не рассказывай! Знаю, как она облысела. Только не выглядит почему-то расстроенной. Совсем не выглядит. Уж четырнадцатый год, а так и носится в своих мечтаниях, словно мотылёк в паутине. Неужели есть что-то ещё?
       - Что ещё?
       - Ну, что-то ещё. Вот я – младшая княгиня. Старшей мне не стать, но ведь – княгиня! А она и от этого отказалась. И от Четвертака бегает, все ноги стёрла. В саже измазалась, лишь бы не смотрел на неё. За чем так тянется, чего ждёт? А, мамка?
       Ключница вздохнула, покачала Милану, помолчала.
       - Не знаю, доченька. Может быть, и ничего не ждёт. Мала ещё, глупа.
       - Ну, я же в тринадцать всё о себе знала! Вырасту, замуж выйду, ребёночка рожу. Всё как на ладони написано.
       - А иным и к ста не дано, коли Доля не сплела.
       - Значит, Недоля?
       - Не знаю, милая, не знаю. И ты себе голову не забивай, плод береги. Вот принесут тебе рулечку с медком да хреном - поешь, ребёночка покормишь, всё и образуется.
       - Да ну тебя, скажешь ещё! Кто же мясо в меду делает? Да ещё с хреном?
       - А кто его знает, красавица. Может быть, и получится что. Мы ж, бабы беременные - чего только не удумаем. Из десяти одно да впрок получится. Я, когда на сносях ходила, яйцо в пенку взбивала, так и ела.
       - Сырое яйцо? В пенку? Ой, хочу-хочу! Когда ещё той рульки дождёшься!

       Глава вторая

       Доннер

       Ближе к вечеру прибежала Брусничка, позвала красить невесту. Улада, приветливая, как ни в чём не бывало, проворковала - боярской дочке виднее, как сделать невесту самой-самой на свете, чтобы муж глаз не отвёл.
       Милана отшутилась, дескать, всё это нужно уродинам, а Сарана – красавица. Чуть припудрить обветренные щёки, нарумянить слегка, уголки глаз выделить, брови подровнять. Сарана взволнованно спросила о щеках, втроём еле успокоили – поживёт в тереме, кожа разнежится, отвыкнет от Степи. Бедняжка снова чуть не расплакалась, Улада обняла, погладила по спине, реветь настрого запретила – всё размажется. И голову, голову выше, милая. Ты теперь – без мига – княгиня!
       Пока Кряжинская накрашивала, готовила невесту, в душе поселилась вьюга. Слёзы сдерживать было бы легче, да нечего сдерживать. Ничего не осталось, будто слёзы превратились в снег, и метёт тот снег, метёт. Во что она превратила смешливое и кроткое существо? Как теперь всё исправить и можно ли исправить такое? Себе жизнь искорёжила, и ей попутно яду в нутро налила. Не зря, значит, после приезда Миланы Ждану кормилицу нашли: нельзя ребёнка таким кормить, вот и пропало у княгини Бродской молоко. Боги, да что же это такое, как же это так…
       Свадьба прошла, как в тумане. Стояли у капища по порядку: Мечислав, Улада, Брусничка, Милана. Брусничка - ещё не жена, её свадьба – впереди, но дело уже решённое, не отменить. Ждали, пока Шабай подведёт Сарану к третьей жене. Милана за руку приняла у отца невесту, едва заметно поцеловала в щёку, чтобы не размазать румяна, передала Брусничке. Та тоже поцеловала, передала руку княгине Бродской. Улада долго смотрела в глаза Сараны, улыбаясь, взяла за плечи, трижды поцеловала, повела к Мечиславу. Тот выглядит смущённым, голова чуть набок, всё норовит пожать плечами, будто извиняется. Первая жена взяла его правую руку, положила ладонью на левую ладонь Сараны, сомкнула, подняла вверх.
       - Здравствуй, сестра! - раздался громкий чистый голос. - Велика семья, велико и счастье!
       Тишина разорвалась криками горожан. Все желают счастья, радуются. Мечислав обнял новую жену, расцеловал в губы - ему перед свадьбой строго запретили касаться щёк. Не забыл, молодец.
       Князь взял Сарану на руки и под общее ликование понёс через всю улицу в терем. Теперь уже – улицу. Кирпицовые дома ещё достроены не вполне, но площадь и дорога - вымощены, чистые. Подумать только – четыре месяца назад тут были грязь и слякоть! Как же он её-то нёс? Какими силами? Она и потяжелее будет. Ненавистью и упрямством?
       Прислушалась к себе. Нет. Ни слезинки не просится. Пусто. Лишь вьюга и снежная крупка метёт, царапает душу.
       На пиру сидела недолго. Три подъёма по приличию - за молодых. От хмельного отказалась. Никто не возражал, все знали – не пьёт. Сказалась больной, извинилась, ушла к себе.
       Разделась догола, расплела косу, раскидала волосы по плечам, осмотрела себя. Села на кровать, потянулась за ночной рубахой, передумала. Руки бессильно легли на ноги, взгляд бесцельно блуждал по комнате. Сколько просидела – бог весть.
       Очнулась.
       Снова осмотрела себя.
       Ладони сложились в чашечки, приподняли налитые груди. Кормить бы ими детей, и кормить. Вздохнула, легла, накрылась под самый подбородок. Руки привычно легли на живот.
       Улька, бедненькая. Думает, мне постель мечиславова нужна. За ненавистью даже не заметила – который месяц к нему не прошусь. Уже ношу, какая там постель. Ношу-ношу, да никак не донесу. Как тебя разбудить, дитё, как? Вьюга говорила – любовью. Где же её, любовь, взять-то? Не нужен ты Мечиславу: меня он не любит, и тебя возненавидит. Кордонецу нужен наследник, не малыш. Не любовь это. Мне нужен, да не для себя я тебя ношу. И не для Кордонеца. И не для Мечислава. Для тебя ношу, только для тебя. И буду хоть сто лет носить, и всё на свете отдам, лишь бы ты проснулся.
       Отступила вьюга, закончилась метель. Перестала царапать крупка, растаяла.
       В животе едва заметно толкнуло.
       И пришло время слёз.

       Блиц

       - Милана, Милана! – Улада, выбежала на крыльцо. – Милана, я сверху видела, Четвертак едет. В постель, быстро!
       Милана нерешительно посмотрела на ворота, прадед может его совсем не пустить, а… а может и пустить. Наклонилась, потёрла руки в пыли, намазала лицо.
       - Бегу, Улька.
       Пробежала в комнату, спряталась за окном, приоткрыла.
       - Мало тебе жён? – раздался за воротами голос прадеда. – Милана слаба, дороги не переживёт.
       - Я – муж? – голос Четвертака звучал неубедительно грозно. Так пьяница требует у строгой жены пустить его переночевать.
       - Муж!
       - Повидаться дашь?
       - На кой тебе? Спит она. Болеет. – Теперь Кордонец скорее оправдывался. Не дать мужу увидеться с женой – не по кряжицки.
       - Я тихонько, боярин, даже сапоги сниму.
       - Не снимай, совсем задохнётся.
       Скрипнула калитка, Милана мигом спряталась под одеялом, закрыла глаза.
       Звук подков по дереву, скрип половиц, нерешительная заминка у двери. Скрип, приближающиеся шаги, шуршание одежд и тёплое дыхание. На колени что ли встал?
       Шершавая рука коснулась лица.
       Милана устало открыла глаза.
       - Как же так, девочка моя?
       - Ночью было. Есть захотелось. Упала, Чет, ребёнка потеряла. Прости.
       Минуту назад думала, как слезу из себя выдавить, а вот они - сами потекли из глаз.
       - Прости, Чет. Не уберегла ребёночка нашего. – Милка едва слышно всхлипнула.
       - Ничего-ничего, главное сама жива. Кордонец сказал, дорогу не переживёшь. Выздоравливай. Мы едем в Дмитров, там у меня родня дальняя. Дом построим. Как поправишься - шли гонца, ладно? Я за тобой сам примчусь.
       Нужен ты больно, привязался как репей. Бессильная злоба похожа на глубокое горе – слёзы хлынули в два ручья. Отвяжись, отвяжись, Змеев сын, неужто не видно, знать тебя не желаю.
       И Четвертак увидел. Глаза сузились, отшатнулся.
       - Вот оно что. Дорожки грязные на лице. Теперь пылью пудрятся? До пепельного цвета? Небось, и ребёнка?
       - Нет! Нет, Чет! Четушка, я правда упала с лестницы, – Милана забилась в угол кровати, подобрала ноги, натянула одеяло до самых глаз. Муж встал, сжал кулаки, расправил плечи для замаха. Несколько раз вздохнул, и девушка поняла – не для удара. Берёт себя в руки.
       - Четвертак. – Процедил изгой сквозь зубы. Глаза отвёл – смотрит на черёмуху за окном. - Меня зовут Четвертак. У меня есть пять жён и восемь детей. А шестая жена умерла родами. Мёртвого родила. Он её и отравил. Шестнадцать ей было. Тебе всё ясно?
       - Ясно, Чет… вертак.

       Доннер

       Ночью Вьюга неожиданно заплакала во сне, и Гром понял: где-то творится чудо. Сколько раз уже с ней такое происходило. Положив рогатую голову поперёк длинной шеи любимой, похрапывал, похрюкивал, успокаивал. Главное, яйца не растревожились – время подходит, остался последний десяток лет. Любая печаль матери может вынудить птенцов к преждевременному рождению. Впрочем, чудо - добрые слёзы, вреда нанести не должны. И всё-таки, всё-таки…
       Ближе к утру жена успокоилась, поудобнее обернулась вокруг кладки, и заснула ровным, спокойным сном. Вот и всё, чудо произошло. Теперь проспит дня три, потеряет из жизни три года. Это если долг не отдадут. Не все решаются идти до конца. Три года из десяти тысяч – мелочь. Да сколько таких мелочей уже на счету Вьюги?
       Знаю, знаю, уймитесь, боги, не ропщу. Наша работа - чудеса творить. Дайте только племя восстановить, не отвернитесь. А то голоса ваши сомнений полны. Сами с собой, что ли, спорите? Думаете, как ловчее повернуть? Это хорошо, без спора всегда дрянь получается. Не передеритесь там.
       Гром, фыркнул, что значит – хмыкнул. Мало кто выжил, увидев ухмыляющегося Змея. Животное вытянуло шею, зевнуло. Чёрный стряхнул с себя сон, встал в гнезде, размял ноги, спину, хвост. Встрепенулся. Всё равно уже не заснуть. Расправил крылья, помахал, разогревая мышцы. Летающим, без зарядки – никак.
       Блестящее чернотой тело всеми четырьмя встало на краю гнезда, напряглось. Шея вытянулась вперёд, хвост выпрямился, уравновесил. Передние ноги отпустили захват, задние с силой оттолкнулись. Миг, два, три - в свободном падении. Земля стремительно приближается, как бы не разбиться. Четыре, пять – крылья раскрылись, зацепились за уплотнившийся воздух, взмахнули пару раз, расправились, надулись парусами. Падение перешло в парение. С полверсты до земли. Попробовать, что ли, до шести досчитать? Опасно. Может быть, когда всё закончится и завет отца будет выполнен.
       Мысли в Змеевом обличье всегда короткие, отрывистые.
       Несколько раз взмахнул, начал кругами набирать высоту. Взмыл выше гнезда, поймал поток, осмотрелся, нашёл взглядом котловину в горах. Пар над ней поднимается густой, словно сама земля дышит. Зоркий глаз углядел спускающийся по кривой дороге отряд сыновей. Ещё сотня подоспела. Мало. Как же вас мало. Не может Вьюга давать больше яйца в день, что поделаешь. Да и те – недозрелые.
       Покружил над Котловиной, привык к серному запаху, начал опускаться к Башне. Змей легко взлетает с земли. Но зачем, если с Башни удобнее? Уселся на верхнюю площадку, сложил крылья, несколько раз глубоко вздохнул. За всё надо платить. За оборот – болью. Суставы выворачивались, принимали неудобное положение. Кости укорачивались, уплотнялись. Люди очень удивились бы, узнав, что на весах Змей и человек почти равнозначны: для полёта кость нужна тонкая, хрупкая - иначе не взлететь. Мало доблести убить Змея в его лётном обличии. Что жабу раздавить: пробейся через панцирь к нежному мясу и слабым костям. Потому и чешуя такая – упругая, тонкая, стрелы от неё отскакивают – не за что наконечнику зацепиться. С копьём сложнее, но копейщик – медлителен, неуклюж. Везде свои плюсы и минусы. В человечьем обличии Змей почти непобедим – кость плотная, панцирь толст - настоящий доспех. Даже огня почти не боится, да, видимо, слишком много в восточном море его было, что вся сотня без следа сгорела.
       Видел он тот пожар. Как раз подлетал, да не стал приближаться – степняков много. Схоронился в северных горах. Думал до вечера, как дальше быть. Если прознали о Змеевом люде, надо все сотни к Горе отзывать. А как узнаешь – прознали, или нет? Решил поберечься. Облетел в три дня все Башни, отозвал сыновей.
       Гром захватил из-за спины два перегиба, стянул к подбородку, закрепил бляхой. Ещё два перегиба сложились островерхим капюшоном, легли на голову. Здесь можно не подпоясываться, продольные маховые хрящи никого не удивят - все свои. Если бы крылья не волоклись по земле, то и не скреплял бы. Огляделся, нашёл клюку на краю площадки, подобрал. На каждой Башне лежит такая – иначе не спустишься по ступеням. Полетишь кубарем, шею свернёшь.
       Внизу Грому поклонился хранитель, подал кружку воды, краюху хлеба.
       - Сотника позови, - сухо сказал Гром. Совсем глупые, пока не прикажешь, ничего не соображают. Только в няньки и годятся. – И еды принеси.
       Хранитель склонил голову, отвернулся. Раздался оглушительный переливчатый свист. Гром перешёл в комнату без двери, поставил на высокий стол кружку, щёлкнул пальцами. Огарок свечи загорелся ровным, ярким пламенем, пришлось чуть пригасить указательным – переколдовал. Устал, наверное. С чего бы – только проснулся. Ах, да - Вьюга.
       Сотник вбежал так стремительно, словно от скорости зависела его жизнь. Кто же на своё дитё руку поднимет? Разве, что люди.
       - Здравствуй, Отец. – Сотник посмотрел в пустой угол, бледное лицо нахмурилось. Впрочем, человек бы ничего не заметил. Для людей всё Змеево племя – бесстрастно.
       - Здравствуй, Крылак. Дня три-четыре яиц не жди. Мать чудо творила.
       - Уходим от плана.
       - Не жди, говорю. Пошептайся с богами. Если она перестанет, мы будем не нужны, понял?
       Крылак приподнял голову, закрыл глаза. Некоторое время стоял, склонял голову налево, направо, прислушивался.
       - Да. Я не мог распознать последнее. Но там - снова про жертву.
       - Сколько раз тебе говорить – жертвы нужны не богам. Чего им с этих жертв? Мы жертвуем – себя! Кто перестанет жертвовать собой, тому не подняться ввысь. Слишком тяжёл.
       Верхняя губа Крылака упрямо приподнялась, глаза сузились.
       - Мне и так не подняться. Прыгаю локтей на двести, не боле.
       - Это потому, что ты здесь, в Котловине. Тем, - старик указал пальцем куда-то в долину, - и на двадцать не подпрыгнуть. Хочешь к ним? Режь верхние перегибы, наноси резьбу, вынимай хрящевые пластины, и - иди. Мир посмотришь. А хранители - выше своего роста подпрыгнуть не могут. Думаешь, я не жертвую?
       Крылак долго, не мигая смотрел в лицо Грома, наконец, плечи опустились.
       - Прости, Отец. Насколько ты постарел за последний год?
       - Пустяки, лет на двадцать.
       - Врёшь. Сколько тебе сейчас?
       - Шесть с половиной тысяч лет. Плюс-минус сотня.
       - И это ты истратил за две тысячи лет жизни? Ты же обещал вести записи.
       - Ты мне напоминаешь Вьюгу. И не только лицом: она тоже всегда ворчит об этом. Ничего, сын, – Гром похлопал Крылака по спине, - теперь уже скоро. Боги обещают к солнцестоянию всё завершить. Отосплюсь в личине. Давай пройдёмся, покажешь своё хозяйство.

       ***

       Котловина потухшего вулкана своим теплом пригрела тысячи яиц. Кладки разложены по годам и месяцам, число на каждом яйце. В некоторых месяцах дней не хватает, можно точно сказать, когда Вьюга творила или болела. Гром спросил Крылака:
       - Хранителей хватает?
       - Трое умерли, один за другим. Из одной кладки оказались.
       Да, было время, лет тридцать назад. Гром ещё не разобрался, как всё правильно устроить, собирал отряды из одной кладки. Проходило время, воины умирали один за другим. Теперь делают иначе – сложный расчёт не даёт больших потерь в течение года. Для того и бляхи у всех братьев: во избежание поветрий. С хранителями расчёт самый простой – их вынашивают всего год. Потому и глупы.
       - Трёхлетки?
       - Где-то в прошлом случился сбой. Не хватает сотников, некоторых трёхлеток помечаем на передержку, но боюсь, можем накопить ошибку. Нужна твоя помощь.
       Гром помнил этот сбой. Носился по землям, словно угорелый, искал следы Змеевой Страны, пока не понял, что если она где и была, то - точно не здесь. Потерял месяц, недосмотрел за кладками, и трёхлеток накопилось такое количество, что пришлось сдвинуть план на более позднее время. Аукнулось. Трёхлетки – боевые змеёныши. Каждый сильнее десятка людей, сообразительные, но говорить по человечьи ещё не умеют – гортань не готова. Приходится общаться свистом.
       - Дюжины?
       - Вот их и не хватает. Не получается складывать ровные сотни.
       - Складывай неровные.
       - Я считал. Через год будем складывать тысячи. Нужна помощь в расчётах.
       Вот так. Одна глупая идея отвлекла от строгого порядка. Теперь нужно выправлять. Нехватка сотников сама по себе не страшна – они и тысячей смогут управлять. Да только зачем в городе тысяча змеёнышей? Какие караваны они будут охранять? И что подумают люди, если увидят, что охрана стала больше похожа на армию? Нет, отряды надо «размазать» по всем землям так, чтобы их было не очень заметно.
       - Понятно. Пойдём в Башню, поедим и начнём считать. Я принёс бляхи, надо возместить потери.
       Настоящего, способного к перевоплощению в человека, Змея можно выносить за сто лет. Для этого яйцо должно вызреть в утробе матери – ещё год. Сто один год. Для планов Грома - непозволительно долго. Шесть яиц лежат в гнезде, дожидаются срока. А здесь, в Котловине – яйца незрелые. Больше дюжины лет не вынашиваются – змеёныш рождается сам. И, почему-то похожим на человека. Не человек, нет. Крылья, чешуя, роговый нарост во всю голову, короткий хвост, мешающий сидеть, отчего все змеёныши предпочитают стоять или лежать. Но, вообще-то, поработать – можно кое-как замаскировать. Люди, вон, ещё не догадались, хотя были так близки к этому. Не отвернулись боги, обещали удачу в поисках.
       После прихода Мечислава, Гром вернул отозванные отряды обратно в города. Мальчишка принёс дивный подарок – договор со степняками. И, хотя они один договор уже нарушили, есть надежда: увидев силу Змеевых земель, поберегутся. Сейчас же, перед большим рывком в Океан, надо проследить за потоками грузов и продовольствия: расчёты показывают - даже объединённая земля не способна провести больше трёх колонизаций за раз. Это значит – если не разбрасываться и провести всего одну, то она будет успешной наверняка. Осталось выбрать направление. Но флот пусть строят все – надо учиться плавать во все стороны. В любом случае, армады нужно набирать из разных народов, сохраняя при этом родные наречия на Большой земле.
       «Нельзя ломать народы», сказали боги так ясно и громко, что не понятно, почему этого не услышал Вторак. Послушался, да - но не услышал. Быть может, они кому-то другому говорили? Нет, боги говорят сразу всем. И на мысль «изменять народы» боги промолчали. Значит – можно? А если волхв был занят спасением Мечислава и его жены, и, просто не услышал? Тоже странно.
       Для Змея нет сложности в том, чтобы рассчитывать планы вынашивания кладок, размышлять о том, куда направить флот и прислушиваться к бормотанию богов. Почему же люди так глухи, что для общения с богами им нужны уединённые места и полный покой?
       - Вот. Это сдвинет ошибку в нужную сторону. Через два месяца она сдвинется ещё раз и встанет на нужное место.
       Крылак посмотрел на пергамент, едва заметно кивнул.
       - Да. Но выправится лишь через год. Что делать всё это время?
       - Делай, как тут указано, некоторое время сотни будут выходить с перерывами. Я отправлю ту, свежую сотню в Раджин – там сейчас самые большие потери. А с западных земель караванщики сами придут сюда и возместят отряды. Тогда ошибка выровняется ещё быстрее.
       - Большой перерыв.
       - Ничего, это не критично. В землях вроде бы наладилось, война отступила.
       Крылак посмотрел на Отца:
       - Отступила? Но не ушла?
       - Никогда, сын, война не уйдёт навсегда. В любой миг найдётся что-то, чего ты не заметил, или не учёл. Потому и надо как можно скорее найти Змееву Страну. Если не найдём – погибнем. Для того и нужна твоя жертва. Спасти всех нас.
       Крылак поклонился, сложив руки на груди:
       - Я понял, отец. Прости за дерзость.
       - Полно. «Мы все полны отчаяния. И только наша цель исцеляет нас». Помнишь?
       Крылак кивнул, обнял отца.
       На верхней площадке Гром откинул палку к парапету, с хрустом в суставах разобрал «капюшон», расстегнул бляху под подбородком и расправил крылья. Несколько раз глубоко вдохнул, встал на четыре и начал оборачиваться.
       Взмахнув крыльями, Змей взлетел, кругами набрал высоту и направился в сторону уходящей свежей сотни. Надо же, ещё не спустились с горы, придётся дождаться – на склоне нет мест, куда можно приземлиться. Всё собирался сделать несколько площадок, да то было в Змеевом обличье. Перекидывался человеком – снова забывал: нужда отпадала. И так это, если выражаться на меттлерштадском - чисто по-драгуньи всё, что Гром рассмеялся, набрал самую большую высоту, на какую способен, и парил в вышине, наслаждаясь полётом и ожидая, пока дети не спустятся к подножью.

       Глава третья

       Воин раскрутился с такой скоростью, что мечи в его руках слились в косой круг. «Созвездия смерти». Первое, базовое движение в этой школе. Круг к земле надо держать под определённым, выверенным тысячелетиями, углом. Только так можно избежать ответного выпада. Полы длинного до пят кафтана разошлись, пятки мягких тапочек не касались земли – базовое движение требуется исполнять на носках. Левая нога – опорная, правая – раскручивает тело. Причудливая шапочка непонятно как держится на голове.
       - Наоборот! – крикнул наставник.
       Неуловимым движением, не понижая скорости, воин вывел мечи так, что они сами закружили его в обратную сторону. Теперь опорной стала правая нога.
       - Считай! – наставник выставил перед собой три пальца.
       - Три!
       - Считай!
       - Пять!
       - Считай!
       - Два!
       Второе базовое движение – держать противника во время бешеного кружения. Впрочем, оба движения отрабатываются одновременно и трудно сказать, которое из них – первое.
       Третье базовое – говорить. Вернее – кричать. Никогда не знаешь, в какой момент тебя застигнет противник. Может быть, ты бежишь? Или поднимаешься по ступеням? Или, быть может, несёшь тяжёлую корзину? Дыхание должно оставаться ровным всегда. Для того наставник и заставляет выкрикивать ответы – лучше способа сбить дыхание не найти. Односложные – ещё цветочки! Лучшие воины умудряются читать стихи, попадая в такт стучащего посоха наставника. Или даже декламировать по памяти «Уложение о добродетели» - трактат, изобилующий такими зубодробительными оборотами, что не всякий на едином дыхании сможет прочитать хотя бы одно предложение, тем более – понять его смысл с первого захода.
       Этот воин ещё очень молод: пять лет от роду. Его ученический путь только начинается: всего год подготовки. Милосердный наставник не давал ученикам слишком сложных заданий… не больше, чем позволял предел их возможностей. Потому его школа и считается «мягкой». «Жёсткие» школы требуют превзойти себя: через силу, слёзы, растяжения и переломы. «Мягкие» доводят каждое движение до совершенства, вынуждая ученика скучать при выполнении и самостоятельно подниматься к вершинам мастерства. Люботытство – девиз «мягкой» школы, таран – «жёсткой».
       На поле боя они дополняют друг друга, но ещё никому толком не удавалось сшибить их вместе: количество побед и поражений примерно одинаково. Всегда в чью-то пользу, но перевес можно списать на погрешность.
       - Стой! – Крикнул наставник.
       Воин остановился, замер статуей, лишь заметно дрожат колени. Это ничего, пройдёт совсем немного времени – лет пять-шесть, ноги тоже научатся «упругой жёсткости». Наставник об этом не скажет: пусть воин учится успокаивать натруженные суставы сам. А учитель покажет.
       - Дыхание сбилось. Иди в зал медитаций, тренируй.
       - Да, учитель.
       Мальчик поставил мечи на стойку, по извилистой, посыпаной мелкой галькой, дорожке побежал к главному зданию.
       - Следующий. Взять мечи. «Созвездия смерти». Начинай!
       Второй мальчишка завертелся смерчиком, в точности повторяя движения первого.
       Наставник смотрел на него и размышлял о превратностях судьбы. Тысячелетиями монастырь хранит древнейшую технику, над которой смеются все, кто хоть что-то понимает в боевых искусствах. Неоправданная суетливость движений, резкие переходы там, где достаточно техники простого рычага. Тычки, уходы, финты, антифинты, ложные и противоложные уколы и нарубы. Невероятные сплетения пальцев перед ударом и неуклюжие стойки и движения ног. Порой – удивительные, противоестественные изгибы позвоночника. Ни один человек, обучающийся искусству убийства, не может похвастаться такой грацией движений, как хинайский боец. Правда, для борьбы с современными воинами это искусство не годится – слишком вычурно.
       Император – вне обсуждения. Нельзя говорить, будто Император неправ. Можно сказать – Император удивил. Семь лет назад из Тайного города пришло письмо. Обычный свиток, ничего особенного. Просто удивило.
       В письме предписывалось собрать в стенах монастыря всех выпускников Школы, прошедших полный курс обучения, присвоить им титул «младших наставников» и начать принимать с окрестных деревень всех мальчиков от четырёх лет и выше на годовалые сборы для восстановления и совершенствования техники боя. Тренировки по обычным программам – не прекращать. Из выпускников Школы выделять наиболее выдающихся и отправлять в Императорскую Гвардию.
       Как прикажете выполнять приказание, если большая часть выпускников, прошедших полный курс обучения, разбежалась по соседним княжествам? Хинай – богатая страна и никто не смеет думать иначе. Но есть же места, где семья получит чуть больше? С этим-то не поспоришь? Соседи всегда смеются, услышав от хинайца такие речи. И сам хинаец смеётся. Смеётся и – ждёт. Хинайцы всегда умели ждать. Они созданы для этого. И ничуть не стесняются, выполняя свой Долг.
       Наставник вздохнул. Уже третий выпуск расходится по княжествам. И это – вего лишь один монастырь. А их, только крупных, десятки. Что же стало известно Императору, если сейчас понадобилось древнее, почти забытое умение? Наставник ожидал нового письма и боялся своей догадки.

       ***

       Двухколёсная телега застряла в сточной канаве на въезде в Меттлерштадт. Трое юношей, тащившие телегу, свалились на обочину, извалялись в нечистотах и с причитаниями, неуклюже, начали выбираться. Сидевший в телеге хинаец в свободной одежде и соломенной панаме чудом избежал участи возниц: слетев со своего места, он кувырком упал на траву, чудом не попав в коровью лепёшку. Над комичной картиной могли посмеяться прохожие, найдись они в столь ранний час. Зрителей не нашлось. Зато из ближайшего дома раздалась отборная брань.
       - Какого Змея тут происходит?! Только спать легли, так нет – кому-то нужно разбудить добропорядочного горожанина!
       - Плошу плошения, - запричитал хинаец, сняв панаму и мелко-мелко кланяясь в пояс. – Я нанял самых неуклюжих возниц. Мы помешали вам и вашей жене заснуть после тяжёлой ночи. Плошу вас, плимите от меня маленький подалок.
       Хинаец бросился к двуколке, уже вытащенной из канавы растяпами-возницами, открыл небольшой сундучок, прикреплённый сзади, и достал оттуда длинный узкий кусок ткани. Казалось, сквозь неё просвечивают гаснущие звёзды. Заходящую луну - так точно видно. Хинаец скомкал подарок, побежал к раскрытому окну. Вытянутые руки держали драгоценность, словно ядовитую змею. Сходство усиливал выскочивший из кулака, развевающийся «хвост».
       Глаза недовольного горожанина расширились, белки заблестели в утренних сумерках. На миг он убрался внутрь комнаты, что-то забурчал. Подбежавший хинаец расслышал лишь «замолчи». Хозяин высунулся снова, принял подарок, помял в руках, рассмотрел и ошеломлённо воззрился на благодетеля.
       - Ничего, дорогой гость. Мы сами виноваты: надо было строить дом не так близко к дороге. Что ж поделаешь – упали в канаву, в сумерках с кем не бывает! Добро пожаловать в наш гостеприимный город! Милости просим!
       И, уже отбегая от дома, хинаец услышал счастливый женский взвизг:
       - Настоящий хинайский шолк с росписью? Что он потребовал взамен? Душу?!
       Садясь в двуколку, Дядюшка Хэй улыбнулся. Пять лет он не был в Меттлерштадте. Пять лет его лавка была закрыта, оставаясь под печатами муниципалитета и Змеевой сотни одновременно, что стоило немало серебра. Вряд ли кто осмелится залезть в неё. А вот лицо – забыли. Даже этот добропорядочный горожанин. А ведь его Дядюшка Хэй помнил прекрасно: не раз добрый муж приходил к хинайцу за недорогими и милыми безделицами, которые, впрочем, никогда не оказывались на шее или в мочках ушей его супруги. Зато на иных городских модницах Дядюшка эти украшения примечал. Улыбался и всякий раз давал себе слово отдариться жене добропорядочного горожанина. Вот и случай подвернулся.
       - Пошли, пошли, ленетяи! Не вздумайте ишо лаз меня улонить!
       Сонный охранник у дома бургомистра сверил печати на пергаменте, бурча на ранний час и почёсываясь от утренней сырости, нашёл ключи от лавки Дядюшки Хэя и так быстро закрыл окошко сторожки, что не выслушал даже слов благодарности. Дядюшка покачал головой, уселся в двуколку и направил возниц к маленькому домику на окраине главной улицы.
       Пока наводили порядок – подметали, стирали пыль с полок, мыли окна – к лавке пришёл караван с товарами. До самого вечера молодые хинайцы перетаскивали в подвал огромные тюки, сундуки и вязанки, к вечеру наскоро перекусили и легли спать. А наутро пошли искать работу в окрестных сёлах. Батраки, желающие работать за похлёбку и медную монету нет-нет, да где-то понадобятся.

       ***

       К середине осени пришли вести из Кряжича и Блотина. Оказывается, хинайцы появились не только в Бродах. У него в городе приезжие отстроили свою слободу за городской стеной, с местными не задираются, берутся за самую тяжёлую работу, много не требуют. Да и как без них: войска, что строили город, разъехались по своим княжествам, рук снова не хватает. А эти – и на турфе, и на обжиге, и на укладке кирпица – везде мастера, не то, что местные самоучки. Что значит – тысячи лет владеют мастерством. Мостики через Глинищу сменили на кирпицовые, заканчивают соединять берега Пограничной горбатым, совсем уж огромным с тремя пролётами и широкими, толстыми опорами. Мечислав спросил у хинайского мастера, зачем, дескать, такие большие. Тот вежливо намекнул о напоре весеннего льда.
       А в Степь от моста начала строиться широкая, на две телеги, дорога. Говорят, из далёкого Хиная, огибая уж очень неудобные холмы, навстречу ползёт такая же жирная змеюка, встретиться должны в Тмути. Это не очень удобно, большой крюк, но хакан настоял – дорога должна идти через город, и – точка. Шабай со смехом рассказывал, как с хинайским мурзой смотрели на карту Степи, определяли родовые пастбища, и вычерчивали дорогу аккурат по границам. Хинаец чуть в обморок не упал, глядя на извивы, но деваться некуда, пришлось согласиться.
       Благодаря приезжим мастерам Броды росли как на закваске, а вот вести от соседей не радовали. Не любят в Блотине хинайцев. Там они тоже берутся за самую чёрную работу – добывают руду, угольный камень, плавят сырое железо, что упало в цене почти на треть. Чего тамошним кузнецам не по нраву?
       И так везде. Меттлерштадт, Кряжич, Дмитров, Блотин – не рады местные гостям. Раджин, понятно – давний противник. Да и жителей там почти столько же – своих рук и ртов хватает. А эти-то чем недовольны? Даже несколько раз бунтовать пытались, да получали палок от городской охраны. Хинайцы поняли бунты по-своему, будто у бедняков хлеб отнимают. Каждый седьмой пятак сдавался в общий котёл и раз в неделю устраивались настоящие пиры. С бесплатной кашей, пивом и залихватским мордобоем. Так понемногу всё и затихло.
       Разве только Озёрск принял с распростёртыми объятьями. Хинайцы заменили собой рабов, что запретил держать Змеев сотник. Если разобраться – те же рабы. Работают справно, много не просят. Надо – на галеры сядут, надо – волоком их потащат. И всё – за гроши.
       Двубор, как вернулся на заставу, общается мало, иногда спрашивал, куда-де подевался Вторак. А откуда Мечиславу о том знать? У нас свои дела, у него свои. Вторак – сам по себе, то там встретят, то сям. Говорят, даже в Дмитрове побывал. Ну, побывал и побывал, чего не случается. Это князь Бродский с Четвертаком ничего общего иметь не хочет, а волхву кто запретит на верфи поглазеть? Войны, будь здрав – избежали, войска, ну их к Змею – распустили по домам, чего бы Втораку не прогуляться по Змеевым землям?

       ***

       Из башенки терема, глядя на стройку, что вот совсем рядом, и на дальнюю Степь, что вон куда, до самого виднокрая, Мечислав угадал лёгкие шаги Бруснички, что любит босиком, пока совсем не наступят морозы. Смешно, сначала угадал по шагам, а потом по дыханию. Запыхалась, серебреная жена. Еле осени дождалась – уж месяц, как Улька подвела её к князю. Бродские не нарадуются: теперь князь – настоящий. Породнился, укрепился на земле, не за страх будет защищать, за совесть. Откуда им знать, что ему и бежать-то некуда?
       - Мечик, - раздался тонкий голосок, - а, Мечик…
       - Чего тебе, милая?
       - Вторак скоро приедет?
       - Откуда мне знать… я за него не в ответе. Что случилось? Захворала?
       Брусничка потупилась, разглядывает дощатый пол башенки, покраснела.
       - Нет, я – так просто.
       - Ну-ка, ну-ка, - князь приподнял указательным подбородок жены, посмотрел в глаза. – Чего там, давай, выкладывай.
       Брусничка попыталась отвести взгляд, смотрела по сторонам, сдалась:
       - Ну, в общем, там Милке плохо. Кого-то из знающих надо.
       Челюсти Мечислава сжались так, что желваки натянули кожу, глаза сузились, стреляют ненавистью. Шум в голове едва не перекрыл, словно чужую, мысль – нельзя так, нельзя. Вон, Бруську испугал. Да и куда деваться, Милана - жена по закону, по правде. И дитё её – его дитё, брату долг. Надо злость в себе держать, никому не показывать. Вон, вроде бы и Улька смирилась, что же теперь, он последний останется, кто простит?
       - Пойдём. Зови повитуху. Я к сотнику Змееву, может быть, он чего слышал.
       Пока спускался, вспомнил о главном подарке богов – улькином Ждане. Родился на два месяца раньше времени, не утерпел, Вторак еле выходил. И Ульку едва от богов отобрал. Да и Мечислава, если честно, еле выпросил. Чем расплачиваться будет… Ждан ещё младенец, но уже видно – богатырь! Глазки – мамины, таборные миндалины, а личико – папино, все говорят. Агукает во всю, берестяных лесовичков, подвешенных над люлькой, побивает, смеётся. Может и хорошо, что не утерпел: Вторак говорил, мог Уладу убить. Вспомнилось, что и её мать умерла родами, слабое племя, словно наговор какой на роду.
       Ерунда, подумалось мимоходом, бабьи сказки. Выжила, ребёнок здоров, какой там наговор?
       Прошёл в калитку заставы, постучался в дверь Башни. Открыл сам Двубор, странно. Обычно кто-то из его сотни отворяет, молча пропускает в комнату сотника, кланяется, исчезает в тени.
       - Вторак возвращается, - как всегда, без вступления сказал сотник. Бесстрастный голос добавил жути в душу: откуда знает? – Ночью прискачет. Вели баню, как у вас заведено.
       Мечислав выбежал наружу, нашёл хинайца, словно муравей, тащившего к тачке огромную корзину турфа, распорядился бежать в терем. Вернувшись, сел за стол, налил браги, посмотрел на Двубора. Бледное лицо сотника в свете лучины смотрелось ещё жутчее, будто вообще из-под земли вылез.
       - Откуда знаешь, зачем я пришёл? Правда, богов слышишь?
       - Это ни при чём. – Двубор по-птичьи склонил голову, садиться не стал, подошёл к узкому окошку, больше похожему на бойницу, встал спиной к князю. – Мы все его ждём.
       - К чему такая честь?
       - Последнее время только о нём и разговоров. Пока был – никто не замечал, а теперь – то зубы разболеются у людей, то животы.
       - Как же ты знаешь, что он приедет ночью? Быстрее коня летаешь?
       Двубор едва заметно вздрогнул, резные рукояти мечей чуть разошлись, сошлись по-новой. Теперь, когда понятно, что это за рукояти, Мечислав улавливал малейшее их движение. Хорошо, с воевод взял клятву крови не болтать о полусгоревшем трупе. Да они и сами не решились бы о таком проговориться: кому охота смотреть на армию, столкнувшуюся с непостижимым? Так можно вообще без воинов остаться. С хаканом договорились о сдаче без боя, что вызвало ропот в его стане. Пришлось и Данзану придумывать сказку о том, что на самом деле сдался Мечислав и даже решил откупиться обозами с зерном. И ещё дань пришлёт. Нет, не серебром, зерном – оно сейчас степному народу куда нужнее. И раджинцы все свои припасы отдали, за что получили почётное право уйти восвояси, при оружии. А тем, кто видел жуткую находку, пришлось намекнуть на древний обычай укорачивать язык вместе с головой.
       После долгого раздумья сотник повернулся к Мечиславу, попытался улыбнуться. Получилось премерзко.
       - Мои люди меняют лошадей на заставах. Двигаются быстрее ваших гонцов.
       - Ах, да! Я и забыл… – Мечислав заинтересованно потёр подбородок. – Двубор, а скажи…
       Мысль показалась дикой, неумной, опасной и чужой. Но всё-таки продолжил:
       - …а можно заключить с вашими караванщиками договор? Насчёт застав? Если надо, лошадей у степняков купим, конюшни расширим, с сеном поможем. Это же всем выгодно – быстрые вестовые?
       Двубор запрокинул голову, рассматривал потолок, шарил глазами по комнате.
       - Надо поговорить с Отцом. Возможно, придётся пересмотреть дорожную плату.
       - В вашу сторону.
       - В нашу.

       Глава четвёртая

       Вторак не пошёл в баню, как всегда делал по-возвращении. Быстро разделся на заднем дворе, приказал вылить на себя ведро холодной воды, растёрся до красноты, потребовал ещё два ведра и, наскоро надев свежий балахон, не подпоясавшись, двинулся в комнату Миланы. Все ожидали, что выгонит повитуху, но та лишь несколько раз выбегала за чистой водой. Растревоженные домочадцы толклись у двери, шептались, словно их присутствие могло что-то изменить. Иногда растопник сурово поднимал палец к потолку, все затихали, но, кроме невнятного глухого бурчания волхва, ничего разобрать не могли. Иногда появлялся Мечислав, но увидев у двери толпу челяди, делал вид, что идёт мимо. То к княгине Уладе идёт, то к Саране заглянет. Третий раз собирался было свернуть в комнату к Брусничке, но передумал, подошёл к народу, шёпотом всех разогнал по делам, растопнику посетовал, что холодно, поварихе – голодно, остальным – грязно и пыльно. И паутина вокруг.
       - Дык, может чего надобно будет? – спросила повариха.
       - Надо будет, пришлём. Накажи робятам бочку прикатить и воды натаскать. Если и сейчас роды до срока, воды много потребуется.
       После драки за город осталось много сирот. Поначалу их разобрали по семьям, но было видно – тянут с трудом. Мечислав велел селить их в барраках и отдал на обучение Тихомиру. Тот хмыкнул в бороду, пробормотал «гвардейцы» и пошёл собирать по хатам да землянкам. Некоторые отдавать не хотели – привыкли, но воевода прекрасно знал, что значит это «привыкли». Бегает по дому мальчишка, по хозяйству – все на нём. А платы – миска жиденькой похлёбки перед сном, да всё. Пришлось напомнить о княжьей воле и обещать встречи раз в неделю. Тут и стало понятно, кто влюбился в сироту, а кому лишь робёнок требовался. Больше половины отказались, сославшись на бедность. Корми его, бездельника, раз в неделю, как же, нашли дураков.
       В тереме князя робята прислуживали посменно, караульно, чувствуя особенный почёт и долг перед Мечиславом. Тот старался выглядеть строгим и неразговорчивым, порой даже властным и придирчивым, но в глубине сам ощущал, что свой долг перед ними не оплатить за всю жизнь. Тридцать сирот – не так уж много для князя. Тридцать полных сирот для города после битвы со степняками – совсем чудо. Если не считать тех детей, что погибли вместе с родителями. Их – не спас, не уберёг.
       Глядя на него, Улада взяла на хозяйство и рукоделие сиротиночек - девочек. Для них к терему пристроили небольшой домик, что почти сразу украсился резными ставенками и крылечком, да петухами на коньке – подарок плотников. Мечислав заходил пару раз, видел шитые занавески на окнах и вязаные нитяные скатерти на столах. Восемнадцать девочек, старшие приглядывают за младшими. Лишь иногда появляется Улада, помогает с нехитрым бытом, учит готовить и рукодельничать: расшивать и собирать себе приданое, бережно складываемое в стоящие вдоль стены сундуки. Уютно.
       Теперь уже отказавшиеся начали просить детей обратно, смекнули, что к чему, князь лишь пожал плечами – неволей никого не держим, кто хочет – пусть идёт. Двое мальчишек и почти вошедшая в пору девочка ушли, но не прошло и недели – вернулись. Стегать розгой по делу, за провинность, как делает Тихомир – одно, а выносить нелепые побои от хозяев дома – совсем другое. Улада тоже, чего уж там, даст напёрстком по макушке, чтобы не вертелась и слушала, но, чтобы – пнуть, проходя мимо – никогда такого от неё не бывало.
       Мечислав стоял у окна в конце коридора, смотрел на внутренний двор, вспоминал последние месяцы. Порой и не поймёшь – где потеряешь, где найдёшь. За последний год воспоминаний набралось на полжизни, какой месяц ни возьми – что-то происходило. Не по войне, так – по хозяйству.
       Обер Эб уехал в Меттлерштадт, получил расчёт и вернулся – строить Броды. Посмотрел на горбатый мост через Пограничную, восхитился хинайскимим строителями и начал пихать дуговые пролёты к месту и не к месту. Все окна – полукруглые и стрельчатые – даже на верхних этажах. Хинайцы впервые увидели – хохотали. И кто насмехался? Ладно бы их главный, так нет – тот лишь пожал плечами – мало ли, может им так нравится. А смеялись обычные работяги: кто же ставит арочные окна выше первого этажа? Какие такие нагрузки испытывает стрельчатое окно на третьем поверхе? Эб, не моргнув глазом, велел строить башенку в княжьем тереме. Вроде, как перехитрил притихших хинайцев, но с тех пор арки строил только на первых этажах, по назначению. Быстро учится.
       Хинайцы отстроили себе слободу к западу от Брод, да какую-то причудливую – крыши гнутые, коньки резные. По утрам собираются в просторном внутреннем дворе главного здания – доме начального строителя. Князь порой видел с башенки, как встают ровным квадратом по утрам и вечерам, пляшут что-то, медленно, немыслимо выворачивая суставы и становясь в невозможные для обычного человека позы. На вопрос Мечислава, главный ответил – традиция. Разогревают мышцы, разгоняют кровь. Гимнастика такая для связи с родиной. Чигун. И Лунцюань.
       Где бы князю такую гимнастику найти, чтобы не терять связи со своей родиной? Или теперь у него родина – вся земля от Озёрска и Меттлерштадта до Бродов? Где-то родился, где-то – учился.
       А ну его, начнёшь думать, мозгов не соберёшь.
       Пришли гонцы из Полесья – земель к западу от Бродов. За Полесьем – Дмитров, где княжит Четвертак. Гонцов наверняка нагнал Гром: хотел связать дорогами Степной Торговый Путь из Хиная с Дмитровым напрямую, без посредства Меттлерштадта. Хочешь-не хочешь, пришлось подписать соглашение о мире и торговле. Соседи, всё-таки. Хорошо, хоть эти женить не стали. Оказывается, князь Полесский – тоже дальняя родня, по матери. В смысле – Ждана из тех дремучих лесов к Миродару приехала. Как выяснили, сразу поставили печати и сдвинули кубки: ни к чему родне родниться. А дороги – чего уж там – пусть будут. Дороги ещё никому не мешали.

       ***

       Сзади скрипнула дверь. Мечислав обернулся, увидел десяток зевак, что не заметил в своих раздумьях. Те тоже молчат, не отвлекают. Как и проскочили, проныры. Вторак вышел уставший, утирает лоб тряпицей, балахон на груди и подмышками - мокрый от пота, лицо озабоченное. Народ расступается, даёт пройти, смотрит с тревогой и надеждой. Заслужил ли князь такую любовь?
       Вторак поймал взгляд Мечислава, указал пальцем на витую лестницу к башенке. Князь кивнул, взялся за ручку двери, пропустил волхва вперёд. Заходя, глянул на людей, те стоят потерянные, смущённые. Истопник опомнился первым, загрёб руками чуть не всех, потащил вниз, по домашним делам. Бабы, дурьё, всхлипывают, словно уже хоронят княгиню Кряжинскую. Хотелось дать пинка, чтоб кувырком и с криками.
       - Открой ставни, душно, - Вторак уселся на скамеечку в углу. – Есть что выпить?
       Мечислав суетливо залез в сундук, достал кувшин с пивом. Раджинец принял, пил большими глотками, проливал на грудь, пока князь снимал запоры и распахивал ставни. Волхв осушил первый кувшин, достал второй, кадык заходил тяжело, медленно. Сразу видно – не жажда его мучит – время тянет. Мечислав торопить не стал, уселся на сундук, подставил лицо сквозняку.
       - Не понимаю, - после долгой паузы пробормотал Вторак. Провёл ладонью по лицу, утёр губы. – Она молода, восемнадцати нет. А внутри – словно старуха. Зубы покрошились, но это ерунда – скорлупы намелем, с кашей скормим. Или поставишь золотые, будет ещё краше. Не в этом дело, понимаешь – не в этом!
       Мечислав робко встрял:
       - А в чём?
       - Стареет, – пожал плечами Вторак и снова надолго замолчал. - Кожа молодая, бархатная, а морщины - по всему телу. Никогда такого не видел. Словно, всю себя без остатка ребёнку отдаёт. Носит восьмой месяц, а кажется, будто - сто лет под бременем. Будто, сглазил кто.
       Волхв поднялся, подошёл к западному окну, упёрся руками в подоконную доску, всмотрелся. Резко обернулся, рука поднялась, большой палец указал за плечо, нетерпеливо потряс:
       - А это кто?
       - Хинайские строители. Мост ставят, с городом помогают.
       - И здесь они? – В глазах Вторака блестело удивление. – Давно?
       - Месяца два. Как ты уехал. Думаешь - они?
       - Нет-нет. Знаешь, они теперь везде. По всем землям с караванами прибыли.
       - Знаю. Даже знаю, что их не везде хорошо принимают. Считай – у нас, да - в Озёрске.
       Вторак возбуждённо начал мерить шагами площадку башенки, каблуки отмеряли «раз-два-три-четыре, поворот». Пальцы щёлкали, помогали мыслить. Правый указательный резко ткнул в сторону Мечислава:
       - Кто у них главный?
       - Старик один. Танцор.
       - Какой танцор?
       - Утром увидишь. Они перед работой родину поминают. Все вместе. Чигун пляшут. Лунцюань.
       Складка на лбу Вторака стала такой глубокой, что впору там амбарные ключи прятать.
       - Чигун? Лунцюань?! Родину, значит, поминают…
       Пальцы волхва с такой силой забарабанили по подоконнику, что кажется, сейчас грохот перебудит весь дом. Взгляд беспокойным мотыльком летал по комнатке, отправлялся в западное окно, возвращался. Рука перестала барабанить, сжалась в кулак, тяжёлый звонкий удар обрушился на доску. Ему нужна боль, понял Мечислав, он пытается прийти в себя. Вторак слизнул с костяшек капли крови, намотал на ладонь тряпицу, которой вытирал руки, снова сжал кулак. Второй удар оказался глуше.
       - Мне надо к нему! Сейчас!
       Такой суетливости от Вторака Мечислав ещё не видел. Волхв откинул люк, бросился вниз, чуть не скатываясь по ступенькам
       - Они, небось, спят давно! – крикнул вдогонку растерянный князь. Вторак на миг остановился, обернулся, посмотрел с непониманием. Будто слова разобрал, а смысл ускользнул. – Зачем они тебе?
       Волхв потёр лоб, снова пощёлкал пальцами, ловя мысль.
       - Наша, раджинская, медицина - древнее. Но они ушли дальше нас. Может, твой танцор чем поможет.
       И кинулся вниз, будто нырнул.

       ***

       Лёжа в гнезде, Гром задумчиво глядел на жену.
       Обернувшись вокруг почти созревших яиц, согревая их перед наступлением холодной ночи, Вьюга разглядывала дивной красоты рубин. Есть от людей польза, есть. Раньше, рассказывала мать, собирали Змеи красивые прозрачные камушки, и хвалились друг перед дружкой. А люди научились огранке, что заставляла невзрачную стекляшку блистать внутренним светом, где один маленький лучик путался, дробился, вылетал многократно усиленный. Даже люди любовались ночами, чего уж говорить о чутких глазах Вьюги?
       Чем дальше, тем искуснее становилась работа ювелиров: сначала просто зашлифовывали грани, берегли вес, объём. Однако нашёлся дурак, что снял с камня больше половины, но зато получил аккуратный полукруглый кабошон, что значит – голова. Сколько сил потратил – не счесть, а сколько денег приобрёл – все пропил.
       И началась эпоха драгоценных камней. Гранильщики и золотое сечение вспоминали, и полукруглое с фасеткой соединяли, розы, ступени, сколько всего перепортили – не вспомнить. Но о том, чтобы самородком любоваться уже речи не шло. Мал огранённый камешек, да блеска великого и цены огромной. Даже невзрачный алмаз как-то начал цветным сверкать, чего уж от стекляшки не ожидали. А гранить и вовсе почти не брались – больно твёрд.
       - Сорока ты, - любовно пробормотал Гром жене. – Не Змеиха, а самая настоящая сорока. Всё блестящее в гнездо тащишь.
       Не отрывая взгляда от рубина, Вьюга глубоко вздохнула, выпустив из ноздрей тугой клуб пара, зажмурилась.
       - От кого слышу? В наёмников не наигрался?
       - Я – для дела, - буднично продолжая давний спор, ответил Гром. – Мне самому до заморских земель не долететь.
       - Знаю, знаю. А я – для красоты. Мне для здоровых детей нужно много спокойствия и красоты. Смотри, как блестит. Как твои глаза на закате!
       Гром хмыкнул, хотя на душе потеплело:
       - Нашла красоту – Змеевы глаза на закате. Лучше уж своими камушками любуйся.
       Вьюга медленно отвела взгляд от драгоценности, посмотрела на мужа, задумчиво ковыряющего лапой опорное бревно. Когти крошили дуб словно труху, ноздри отфыркивались от пыли, того гляди - подожгут гнездо.
       - Что случилось? Говори.
       - Где-то ошибся, - буркнул Гром после долгой паузы. – Хинайцы своими караванами цены сбивают, перехватывают торговлю.
       - А местные?
       - А что, местные? Им – чем дешевле, тем – лучше. Они же не виноваты, что наших караванов – три сотни, а хинайских уже – под тысячу! Пятьсот лет сидели себе, с места не двигались, а теперь – будто проснулись, дождались чего-то.
       - Может и дождались. Сам знаешь, их в Хинае – как муравьёв. На Запад идти боялись – войны да усобицы. Ты земли связал, с разбойниками покончил, войны прекратил. Вот и осмелели, ринулись за лучшей долей.
       - Да. Да только сделал всё я, а серебро – им!
       Вьюга ухмыльнулась, покачала головой:
       - Но тебе же серебро – не для серебра, верно? Тебе – для дела?
       - Для дела, - кивнул Гром, догадываясь, куда клонит жена. – Только для моего дела нужно больше серебра. Не успеваю я собрать флот, понимаешь? А если не туда отправлю? А если сгинет? Нужен запас.
       - Выгони хинайцев из городов, тебя ли учить бунты устраивать?
       - Думал, милая. Да только от этого может всё стать ещё хуже.
       Вьюга молчала, смотрела на мужа, белоснежная голова наклонялась то к одному плечу, то к другому, глаза прикрыты, лукавы.
       - Боишься?
       - Чего? – Гром вскинулся, напрягся. Но, посмотрел на жену, кивнул. – Боюсь. Начинать всегда страшно. Да ещё так, чтобы детям не навредить.
       Змеиха посмотрела на кладку, на мужа, глаза понимающе расширились.
       - Детям навредить – самое страшное. Да только боги обещали не отворачиваться.
       - Обещали. Да только почему-то их уже неделю не слышно. Что это значит, помнишь?
       - Помню. Боги приняли решение. Узелки подвязаны, верёвочки натянуты, задача решена. Как бы ты ни поступил – будет по-ихнему.
       - То-то и оно. А это значит, что без крови не обойдётся. Боги иначе не умеют.
       - Не умеют. Без крови, как видим, только у людей иногда получается.
       Гром помолчал, положил рогатую голову на лапы, вздохнул так тяжело, что ближайшее в кладке яйцо тихо пискнуло. Змей вздёрнулся, посмотрел ошалело на жену, что была готова откусить ему голову, постарался успокоиться.
       - Ты права, милая. Как бы я ни поступил, кровь всё одно прольётся. Я всего лишь хочу пролить её чуть меньше.
       - Глупенький, - Вьюга с улыбкой покачала головой. – Если боги решили, то количество пролитой крови их устраивает. В любом грядущем. Иначе бы не молчали. Ты же не спрашиваешь у овец, нравится ли им лезть тебе в рот, верно? Ты всего лишь бережёшь стадо от морозов и волков.
       Гром вспомнил: именно этими словами убеждал Вьюгу нести недозрелые яйца. Стало быть, пришло время отдавать долги. Что ж, по древним записям видно: не было на всей земле Змея, чтобы отказался платить по счетам. Ни к чему портить традицию. Если, конечно, Змеевы летописцы не вымарывали неприятные страницы истории.
       Чёрное тело поднялось над гнездом, расправило крылья, морда повернулась к закату. Глаза неотрывно смотрели на кровавое солнце, что наполовину спряталось за виднокраем. Марево с облаками разнесли кровь почти на весь земной круг. Лишь восток, словно младенец, слегка покрылся розовым румянцем.
       - Ты права, жена. Если боги решили, то и думать незачем! Буду ссорить местных с хинайцами!
       Гром, вопреки давней хулиганской привычке нырять к подножию, подпрыгнул, мощно захлопал крыльями. Сделал вокруг гнезда пару оборотов по-нисходящей, и, набрав скорость, полетел на закат. В Меттлерштадте ссориться с хинайцами будет проще всего: страны – дальние, обычаи – разные, знай себе – разделяй и властвуй.
       И подлетев к ближайшему тракту, понял молчание богов. Не поверил глазам, потратил ночь, облетел ещё несколько дорог, убедился.
       Люди решили всё сами. И за него, и за богов.

       Часть третья

       Спи дитя.
       Не бойся.
       Спи.
       (Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

       Глава первая

       Белый наст ещё не окреп на дорогах, не набрал той толщины, что окончательно на всю зиму спрячет землю от колёс и ног. Нет-нет, да провалишься по щиколотку в проталину, сполна хлебнёшь обутком с обмотками дорожной каши. Это, если ты человек. А если змеёныш, выкормыш Грома, хлебнёшь каши башмаком, ибо обмотки тебе заменяет мягкая чешуя. Всё прибыль – не надо во время привалов сушить над костром длинные тряпичные полосы.
       Со стороны змеев свистоязык кажется бедным. Пожалуй, только меттлерштадские горные пастухи могут оценить богатство оттенков и вычурность рулад, исполняемых трёхлетками во время разговоров. А если вспомнить, что они способны издавать неслышимые людям звуки – любой человеческий язык покажется сухой ржаной коркой в сравнении со свежим пшеничным караваем. Впрочем, ржаная корка, да с подсолнечным маслом, да с крупной солью способна заткнуть за пояс иной печатный пряник. Смотря, что ей закусывать.
       - Притомились, братья, - высвистел десятник, завершающий колонну телег. - Всех разговоров – о еде. Привал!
       Весёлый гомон караванщиков, суетливая возня в прилеске, треск сушняка, удары кресала, запах первого дыма – что есть привал, если не великий дар богов вечным путникам, будь ты человеком или змеёнышем? Много ли наотдыхаешься в Башне: приехал, переночевал, развернулся – побрёл обратно. Караваны с товарами теперь собирают так быстро, что не успеваешь толком выспаться. Потому семеро и слегли прямо в крытых повозках. Ещё трое – жгут костёр, готовят похлёбку. Поедят, разбудят братьев. Пока те ужинают и собирают лагерь – вздремнут. Ну и часть пути тоже, пока не растрясёт. Скорее бы уже на сани перейти.
       На дорогах сейчас спокойно, охрана превратилась в обычных погонщиков. К хинайским купцам за последнее время привыкли: те всегда сторонятся, улыбаются. Даже сейчас несколько караванов, не желая мешать, встали на привал чуть дальше в лес. Знают – тракты оплачены серебром. Хинайцы тоже платят за дорогу, но караванов у них больше, плата – меньше, хотя на круг получается так же. Зато их товары - дешевле, отчего приток прибыли в Змееву гору несколько поиссяк.
       Сотники в башнях думают, как исправить такой неожиданный перекос, быть может, сам Отец что-то в голове держит.
       Со стороны леса степенно вышли десятков пять хинайских караванщиков. Широкие мечи - на поясе, опасаться нечего. Нет таких умельцев, чтобы опередили змеёныша в скорости выхватывания оружия. Не было, успел подумать десятник перед смертью. С тремя уставшими дежурными хинайцы справились так быстро, что укрывшиеся в повозках едва опомнились. Выскочили ошеломлённые – что это такое случилось, как такое возможно? Неверяще смотрели на трупы братьев, этого мига вполне хватило раскосым торговцам, чтобы подбежать вплотную.
       Зря, ох – зря! Распахнулись чёрные крылья полами плащей, взмахнули, опираясь на воздух, выскочили из рукавов короткие клинки. Невысоко способен взлететь недозрелый змеёныш, локтей на десять, но он-то - способен! Да и противников слишком много – мешают друг другу, вынуждены нападать по трое-четверо. А в выносливости мы с вами ещё поспорим!
       Остра хинайская сталь. Вышедшие на бой раскрутились так быстро, что приземляющиеся змеёныши едва не остались без ступней. Но хинайцы и не думали рубить – они всего лишь защищались от атаки сверху. Между них выбежали другие, более кряжистые, медлительные, с копьями, чьи древки гнулись, словно верёвочные. Насколько же усилит такое древко силу удара?
       Додумать воин не успел – не такие уж и медлительные оказались копейщики. Обман раскрылся лишь в бою: древко умудрялось отбиваться от обоих клинков змеёныша, да ещё и не подпускало на расстояние удара. Несколько мгновений копейщик пытался пробить оборону караванщика, громко крикнул, первый ряд хинайцев подпрыгнул, улетел за своих товарищей, в бой вступил второй. Эти вооружены мечами, как и сами змеёныши. Вообще, похожи в бою. Ну, может быть – чуть медленнее. Но быстрая смена противников не даёт приспособиться, понять рисунок боя, схему атаки.
       Семерых, что ударили третьими, зарубили почти сразу - совсем молодые, движения угловатые. Да и оружие они выбрали неудачное – по два клевца с короткой ручкой. Не уследили, как змеёныши способны «удлинять руку», расправив дополнительный сустав. Толстые стёганые балахоны хинайцев скрывали обшитый бронзовыми бляхами кожаный доспех, но разве это защита от Змеевой стали? Впрочем, не обошлось без ущерба: крайний слева змеёныш получил глубокую рану выше колена. Отчаявшийся хинаец кинулся на верную смерть, достал-таки клевцом. На змеёныша, словно стервятники - пока не опомнился, кинулись сразу четверо с разным оружием. Один упал сражённый в спину - не расчитал, подставился под удар.
       Хинайцы менялись, теряли людей раненными и убитыми, пытались зайти с боков и со спины, пятеро оставшихся змеёнышей встали в круг – так их не пробить никакими копьями, тем более что бойцы нашли слабое место в этом диковином оружии. Узловатое древко легко расщепляется вдоль на узкие полоски, после чего превращается в неприятную но безопаснюу метёлку.
       Из чего же слеплены эти хинайцы? Совсем не устают? И почему шестеро отбежали к костру?
       Последнее, что увидели змеевы караванщики – раскручиваемые над головой хинайцев горящие глиняные горшки.

       ***

       Никогда не получается так, как задумали. Хинайские бойцы должны были атаковать Змеевы караваны одновременно – только так можно добиться преимущества внезапности. Тем более, сколько ни тренируйся, как ни выворачивай суставы, меряться со змеёнышами в силе – чистое самоубийство. Против десяти сопровождающих выходило до сотни хинайцев. Хотели выставить вдвое больше, не успели, сильно спешили.
       После того, как Дядюшку Хэя отозвали в монастырь, стало понятно – древние свитки не лгут. Лун и вправду могут вынашивать детей в несколько этапов. И лишь созревшее яйцо, отлежавшее в утробе матери полный год, да ещё сто лет высиживаемое в гнезде, способно дать настоящего Лун. Благо, северный варвар, степняк, попросил знаний. Если бы не он, неизвестно, как бы оно могло повернуться: не упустили, вернее – не запустили. Или, ещё вернее – не окончательно запустили. Но, потери, потери…
       Вести с дорог не радовали – половина Змеевых караванов отбилась от хинайских атак. Недоучки, чего уж там. Хинайский воин обучается воевать с глазу на глаз, пока сообразили закидывать змеёнышей горючей водой, полегло много воинов. Дал бы Император ещё лет пять – итог мог стать не таким плачевным. Воинов почти не осталось, теперь можно надеяться только на местных наёмников. А они даже на десятую часть не могут противостоять не то, что Лун, но даже его недоношенному отродью. Благо, Мечислав, разославший гонцов в княжества, смог убедить Грома, что ничего общего не хочет иметь с Четвертаком, отправил на переговоры в Дмитров волхва. И тот согласился: оба они – жертвы Грома, у обоих к нему счёты. На горло себе князь наступил, а послушал старого Хэя.
       Хорошо, удалось задержать раждинское войско в Озёрске: сослались на осенние песчаные бури. Теперь, пересев с хатхи на верблюдов, раджинцы возвращались к Блотину. В самом Раджине, как и в Хинае со змеёнышами расправились легче всего. Древний опыт, что и говорить. Меттлерштадский бургомистр выгнал бы Дядюшку Хэя, если бы не особая грамота от Императора и свидетельство того, что Змеево племя – нелюдь. А увидев труп – испугался.
       Да – нелюдь, - ответил Дядюшка Хэй. - Один раз хинайцы уже выжигали подобные гнёзда. Надо просто всё делать вместе. Тогда может получиться.

       ***

       Не проходило ночи, чтобы Гром не вылетал на дороги и возвращался в полном непонимании происходящего. Боги обещали не отворачиваться! Он так ясно раньше слышал их голоса, что не мог взять в толк, почему его караваны почти разбиты хинайцами, а по дорогам шагают полчища со всех земель. Но труднее всего было поверить, что войска собрал Мечислав. Тот, кто убедил Грома в полной безопасности со стороны людей. Тот, кто доказал, что змеёнышей можно возвращать в города. Тот, по чьей вине они теперь разбиты. Благо, Гром вовремя успел отозвать оставшихся. Здесь, у Горы, собравшись в кулак, защищаться будет легче.
       Озёрск, Меттлерштадт, Блотин, Кряжич, Полесье, Глинище, Броды! Даже Тмуть отрядила степняков и лошадей! Кто мог догадаться, что Мечислав выкупает у степняков лошадей не для караванов, а для войска, да ещё использует путевые Змеевы заставы для связи с соседними княжествами против самого их создателя? Кому придёт в голову, что хакан даёт лошадей в долг? Ведь не шли в Тмуть караваны с серебром, не шли! И самое невероятное: Шолковый Путь переполнен войсками раджинцев и хинайцев, что позабыли тысячелетние распри и идут к Горе такими плотными полками, будто заключили вечный союз.
       Скрижаль отца гласит: нет прощения убившему Змея. Убитых змеёнышей уже под две тысячи, и как теперь мстить, если восстали все? Ему, единственному Змею на этом маленьком, переполненном людьми острове?
       Самому летать и жечь войска в пути? Где взять столько огня? Да и не ловил Гром себя на мелкой мстительности.
       Боги, что вы творите? Вы же обещали!!!
       Люди видели парящий в вышине чёрный силуэт. Крик его не долетал до земли, это Гром знал наверняка. Страшнее то, что крик не долетал и до богов.

       ***

       - Во-первых, он неправильно лёг, понимаешь?
       Беззубая старушка с улыбкой посмотрела на Вторака, кивнула. Совсем голову отшибло, что ли?
       Последнее время она сильно мёрзла. Попросила вывесить на кирпицовые стены степные ковры и топить так часто, что заслон не успевали закрывать, отчего камин прогревался плохо, тепло уходило в трубу. Даже угольный камень не грел ожидающую сына Милану. Запах угля смешался с масляными благовониями, свербил в носу, мешал сосредоточиться. К раджинским травам примешивался аромат хинайских, что загустило воздух, сделало его крепким, густым, словно утренний туман.
       «Плясун» тоже не смог помочь. Долго ходил вокруг молодой старухи, осматривал, втыкал иглы, бормотал что-то, сослался на сглаз или луново проклятие, обещал навещать. Вторак пытался выяснить, что это за проклятие такое, да хинайский староста не смог ничего толком объяснить. Покачал головой, дал свои секретные благовония, заходил раз в день – осматривал. Снова кивал, брови сталкивались над переносицей, волхв понял, что старику самому не хватает знаний.
       - Он убьёт тебя, Милана, уже убивает. Понимаешь?
       Старушка кивнула, улыбнулась, сморщенная рука легла на ладонь волхва.
       - Я рожу. Вторак, я не позволю тебе его убить. Да и поздно уже, скоро срок.
       - Я бы мог, Милана. – Волхв наклонился к княгине, погладил ей щёку. – Я бы смог. Я точно знаю – тебя убивает твой ребёнок. И роды ты не переживёшь.
       Старушка устало откинулась на подушках, возвела глаза к потолку, было видно, что она очень устала.
       - Мечислав далеко?
       - В конюшне. Готовится отправиться в путь.
       - Позови.
       - Милана… - Вторак покрутил головой.
       - Позови. Может быть, мы больше не увидимся. И Ульку позови.
       Вторак вздохнул, встал, скрипнув половицами, подошёл к двери, шершавая ручка уткнулась в ладонь. Петли заунывно пропели что-то о печали и зубной боли. За дверью снова собрались домочадцы, вид у всех такой, словно Милана - их любимая княгиня и каждый виноват в её болезни. Настоящий народ: не сочувствует – сопереживает. Как же трудно будет этим людям лет через пятьсот. Настоящее сопереживание соседи будут считать рабской покорностью. Особенно – сопереживание сильным. Слабого каждый дурак жалеть может. Бросил пятак и на совести вроде как легче. А как сопереживать тому, кому и не помочь? Когда пятаком не отделаешься? Только от себя кусок оторвать. Одно слово – на кордоне живут. Сейчас со степняками замирились, а если воевать придётся? Каждый человек в таком племени на вес золота. Потому и переживают за чужую Милану, как за боевую подругу.
       Волхв посмотрел на рябого истопника, поманил. Тот протиснулся, расталкивая всех локтями, глаза трёт, словно туда песка насыпали.
       - Беги в конюшню, зови Мечислава. Мигом, понял?
       Истопник кивнул, ошпаренный рванул к лестнице, бабы забубнили, слов не понять. Вторак расслышал лишь «отходит», да «отмучилась», погрозил пальцем, разогнал. Позвал караульных робят, поставил перед ступенями, настрого запретил кого пускать.
       - Головой отвечаете, понятно? Если кого пропустите - лично зашибу, не посмотрю, что - князевы любимчики!
       - Не извольте, - преданно ответил младший. – Не быть тому, чтобы пропустили!
       - Не ори, дурак.
       Второй робёнок дал младшему подзатыльник, встал, будто сделал главное дело в жизни и замер каменным изваянием.
       Вторак усмехнулся, пошёл к комнате Улады. Постучал, подождал, постучал, посопел, пошаркал ногами. Не открывает… спит, что ли? Потянул ручку на себя, не закрыто, заглянул в щёлочку. Мягкий оранжевый отсвет на стене, тихие всхлипы, больше похожие на неровное сопение. Тенью протиснулся в комнату, прикрыл дверь. За занавеской у кровати угадал лучину, силуэт Улады, лежащей на боку. Вздрагивает. Тоже, что ли ревёт? Ей-то - с чего? Хоть и крепилась, не подавала вида, да от кого скроется её ненависть к Милане? Или у волхвов глаза другие…
       - Уль, - шепнул едва слышно. - Улька.
       Всхлипы затихли, силуэт вздрогнул, замер.
       - Кто там? Вторак?
       - Да. Прости. Отвернусь.
       - Ничего, ты – лекарь.
       Силуэт поднялся, из-за занавески появилась рука, взяла с лавки рубаху.
       - Что там?
       - Милка зовёт.
       - Милка?
       - Да. Очень.
       Улька остановилась на полдвижении. Руки подняты, рубаха застряла на локтях. На миг показалось - откажется, не пойдёт.
       - Подожди снаружи, я сейчас.
       - Угу, - ответил Вторак поспешно. – Я - там. У её комнаты.
       Выскочил, будто за ним гналась сама Кали-Милосердная. Встал у двери Миланы. От возбуждения начал обгрызать ногти. Вот, на безымяном заусенец, надо подровнять.
       Дверь скрипнула, обернулся. Это не Улада. Сарана. Видимо, боялась выйти в набитый народом коридор. Вторак посмотрел на неё, прижал указательный палец к губам. Женщина кивнула, тихо спряталась в своей комнате.
       Княгиня Бродская вышла из комнаты в тот миг, когда ступени грохотали каблуками Мечислава. Чувствуют они, что ли друг друга? Князь выскочил с лестницы, едва не столкнулся с женой. Обменялись взглядами, стали вдруг похожи на нашкодивших щенят, молча подошли к Втораку.
       - Звал? – шёпотом спросил Мечислав.
       - Не я - Милана.
       Улька, не княгиня Бродская, а маленькая испуганная зарёванная девочка Улька, подняла взгляд серых глаз на волхва, всхлипнула.
       - А меня зачем?
       - Не знаю. Сама скажет. Пойдём.
       В комнату вошли гуськом, Мечислав - последний, притворил дверь, стараясь не скрипеть петлями. Волхв с детства знал: закрыть сразу – скрипа меньше, а если вот так - медленно прикрывать – петли разойдутся во всю свою глотку. Вторак показал князю кулак, тот пожал виновато плечами, развёл руки.
       Старушка-Милана от скрипа открыла глаза, посмотрела на гостей, бледные губы едва заметно улыбнулись. Морщинистые руки лежат поверх одеяла, седая голова утонула в пуховой подушке, живот возвышается холмом.
       Сухие губы разошлись, беззубый рот плямкнул, стало видно – разговор дастся Милане нелегко.
       - Приветствую тебя, муж мой. Прости, не могу встретить, как положено – поцелуем и лаской, приболела.
       Вторак подобрался, кто его знает, как князь ответит на простую, ничего не значащую шутку. И с удивлением обнаружил внутри уважение к стареющей девочке. Не всякий воин в тяжёлую минуту так себя ведёт. Приходилось в поле и руки отнимать и ноги. Ёрш ещё молодцом держался.
       Мечислав подошёл к кровати, присел на краешек. Рука легла на щёку жены, погладила.
       - Ничего, Милана, выздоравливай. По дому мы пока сами управляемся.
       Княгиня Кряжинская едва слышно засмеялась, глаза посмотрели на мужа. И снова волхв поразился – молодые, изумрудные, ни намёка на старческое выцветание! Чем же она так болеет?
       - Не судьба мне, князь, выздоравливать, - вздохнула после длинной паузы Милана. – Всю жизнь дитю отдаю.
       Улька метнулась было, но сдержала себя. Милана хоть и третья жена, но говорит сейчас с князем, не след перебивать. Мечислав едва заметно махнул рукой:
       - Полно, ты ещё всех нас переживёшь.
       - Вторак говорит – не переживу. Убьёт меня наш сын. Даже говорил – или он, или – я. Я выбрала его.
       Тяжёлое молчание повисло в комнате. Наконец, Милана набрала воздуха.
       - Улька, подойди.
       Улада подошла тихая, встала у изголовья.
       - Прости меня, старшая. Не перед смертью прошу. От души. А не простишь, так и ладно. Только одна у меня к вам просьба. Не бросайте дитё. Хорошо?
       - Прости и ты меня Милана, - прошептала Улька. – Прости. Лишнего я наболтала.
       Мечислав посмотрел на старшую жену, та сказала одними губами: «потом».
       - И ещё прошу, - Милана снова собралась с силами. – Пусть сёстры помогают Втораку роды принимать. Мне легче будет. Вторак, возьмёшь сестёр в помощницы?
       - Всё-таки решилась? Не отказываешься?
       - Поздно отказываться, волхв. Да и… пойми… поверил он мне… доверился. На всём белом свете я – одна ему защитой. Как же его теперь предать?
       - Милана… - начал Мечислав, но наткнувшись на взгляд старухи, умолк.
       - Я – его крепость. Я – его город. Я – его дом. Придёт время – уйдёт… или Вторак поможет. Но больше никого я своей силой из города не изгоню.
       Милана посмотрела на потолок, выдохнула носом, поудобнее устроила голову на подушке, обратилась к своим мыслям, помолчала. Взгляд прояснился, сверкнул благородным изумрудом:
       - Хоть одно дело в жизни не провалить. Уже - счастье.

       Глава вторая

       С войсками Четвертака Мечислав встретился на границе с Полесьем и Змеевой Долиной. Неделю с Тихомиром скакали от Миланы, словно были лично виноваты в её состоянии. Широкий поворот скованой льдом реки похож на сошедший с ума тракт. Впрочем, в Кряжиче дороги ещё и не так извиваются. Пойдут меж холмов, болот и земельных нарезов – невольно задумаешься над задачкой, что меттлерштадский учитель задавал: чем путь отличается от расстояния?
       - Здравствуй, племянничек, - весело гаркнул Четвертак, поравнявшись на высоком берегу с Мечиславом. Посмотрел на собравшееся внизу войско, шумно высморкался через пальцы. – Пришло время платить по счетам?
       Мечислав оглянулся на почтительно отставшее дмитровское войско, хмыкнул:
       - Скорее уж – предъявлять. Сдаётся, спутали мы кредиторов с должником.
       - Мир? – Четвертак протянул руку.
       Мечислав посмотрел на кольчужную перчатку князя, покачал головой:
       - Ну, уж нет. Миром тут и не пахнет. Союз. Временный.
       - Вот оно что… - глаза Четвертака расширились, сузились, подбородок гордо вздёрнулся. - Я уж думал, между нами все вопросы решены. Ты обманут, я обманут. Что нам делить?
       Ком в горле мешал говорить, но, чтобы дядька всё понял правильно, пришлось подбирать слова по одному, словно камешки по цвету.
       - Нечего. Нечего нам делить, Четвертак. С нуля начинаем. После битвы. Если выживем. Тогда и поговорим. А сейчас я ни на какой мир не настроен. Сейчас мне ненависть мешает.
       - А-а, - Четвертак понимающе откинулся в седле, - вот ты о чём… послушайся доброго совета: не копи ненависть перед боем. Делай своё дело спокойно и настойчиво, всё и сложится.
       Тихомир хохотнул, Мечислав усмехнулся:
       - От кого слышу? Не я ли тебя бил?
       Рука Четвертака едва заметно сместилась к поясу с мечом. Глаза старых противников встретились. Мечислав, казалось, был готов кинуться с голыми руками.

       Блиц

       Враг, что кружка на честном пиру:
       Испей из него, и - разбей.
       (Густав Меттлерштадский. «Легенды змеевых дорог»).

       Вытянутое овалом поле, с трёх сторон окружённое лесом. С четвёртой стороны – река Пескарка.
       Позади, в лесу - обоз с серебром, жёны, дети. Впереди – войска братьев. Зачем тебе это Четвертак? Взял бы обозы, бежал в Дмитров подобру-поздорову. Неужели вчерашний разговор с Кордонецом подействовал? Привык княжить? Всего и требуют - разделить власть с боярами. А чего бы и не разделить, если они в своих хитростях кого хошь призовут, кого хошь изгонят. Есть чему поучиться у умных людей. А там, глядишь…
       Нет. Не разговор. Не только разговор. Вчерашнее желание кого-нибудь зарубить, никуда не делось. Спряталось до поры и шептало исподтишка. И далеко ли ты с таким обозом по кряжицким-то дорогам сбежишь? Это тебе не меттлерштадские банны, выложенные булыжником ещё тысячи лет назад! Эх, предки-предки. Что же вы у нас такие дороги не сделали! Вот и стоишь теперь в конном строю: за спиной лучники, впереди пешие. И напротив – пешие, конные, лучники. Словно у одного наставника уроки брали. Невпопад вспомнилась игра, привезённая Змеевым сотником из Озёрска – клетчатая доска и костяные фигурки. Вот так и сейчас – фигуры расставлены, все готовы. Кто первый? Обычно - белые. Вот только… кто тут белый? В сравнении с боярами, тут все – белые. Сговориться что ли с братьями, да взять город приступом.
       Четвертак хмыкнул в усы, прищурил правый глаз. Какая ерунда в голову перед боем лезет.
       - Сокол!
       - Я здесь, князь! – привычное величание вырвалось случайно, Сокол прикусил язык.
       - Пора начинать. Сбей мне третьего слева пикейщика.
       - Почему - третьего?
       - А тебе не всё равно?
       Сокол понимающе ухмыльнулся.
       - И то верно. Подать мой лук!
       Лучному бою Сокол учился в Меттлерштадте. Потому и оружие у него длинное, выше роста. Сколько ни старался Четвертак обучить кряжицких – бесполезно: им ближний бой милее расстрела с расстояния. А ведь дай им длинные луки, половину пехоты уложили бы ещё на подходе. Не хотят учиться высокому искусству. Ну, что ж… Сокол для затравки – в самый раз.
       Воин воткнул в землю стрелу, встал в позицию, Четвертак отдал приказ пехоте, та расступилась. Лучник взял стрелу, наложил, начал натягивать тетиву. Острие неумолимо приближалось к рукояти, оперение – к уху. Пехота противника заволновалась, дрогнула. В центре образовалась брешь. Раздался свист, и - тетива хлопнула.
       Подобная короткому копью стрела пронзила Сокола в грудь. Ещё не зная о своей смерти, лучник успел прогневаться на того, кто осмелился его толкнуть и сбить прицел.

       ***

       - Вот так у нас умеют. - Сидя на заднице, Вторак быстро натянул тетиву, подержал, начал ослаблять. Посмотрел на изумлённых воинов. – Иначе лук сломается - больно силы много. Мечислав! Твоя очередь! Они сейчас опомнятся!
       Волхв начал деловито вынимать ступни из петель, привязанных к рукоятям лука. Снял волосяную тетиву, начал наматывать на голову.
       - Жир. Тетива пропитывается, служит дольше.
       Глядя на лук, ставший обычным, чуть изогнутым посохом, изумлённый Мечислав заставил себя не думать об умениях волхва хотя бы до окончания этой битвы.
       - Лучники, к бою!
       Пеший строй дрогнул, каждый второй воин зашёл за спину первого, в образовавшуюся «гребёнку» побежали лучники Тверда. Все с длинными луками, у каждого - по полдюжины стрел. Выстроились в линию, натянули тетивы.
       - Залп!
       Пятьсот стрел отправились к цели. Первый ряд копейщиков сильно поредел. Сейчас Четвертак поймёт, что братья решили его расстрелять издалека и бросит в атаку конницу.
       - Залп!
       Воины Четвертака сплотили каплевидные – во весь рост - щиты. Почему сплотили? Почему не выпустили всадников? На этот раз упало не больше десятка, да и то раненых. Кому-то, судя по воткнувшимся стрелам, пришило руку к щиту, кому-то ногу. Некоторые даже не покинули строя. Почему они не расступаются и не пропускают всадников?
       - Навесом, Залп!
       Лучники чуть сместили угол, пустили стрелы выше пехоты. С той стороны поля раздалось конское ржание, крики раненных всадников.
       Вот так-то! Заставлю атаковать!
       - Не сбавлять темп! Ещё два залпа!
       Четвёртый!
       И почти без задержки, пока не очнулись:
       - Пятый!
       Всадники Четвертака разделились надвое, начали обходить пехоту. Не так! Обход с боков Мечислав планировал сам. Растерянно оглядевшись, поймал взгляд Тверда, Ерша.
       - Ёрш! Гони копейщиков на фланги! Всадников – на передний край! Тверд! Отходи! Отходи к Змею!
       Тверд умудрился перекричать конский топот.
       - Лучники, выжидать! По команде - два залпа и отход!
       Мечислав гневно посмотрел на брата – посмел принять на себя командование! Но, оценив ситуацию - понял.
       - Копейщики! Не добивать – ранить, выводить из боя! Всадники! По команде – петлю!

       ***

       - Вот так-то, дети.
       Четвертак потёр руки, наслаждаясь перестроением миродаровых войск.
       - Копейщики - десять шагов вперёд, лучники – наизготовку! – посмотрел на поле, – стой! Труби конницу на передний край, они готовятся к атаке! Упредить!
       Главное в конной атаке – натиск. Стоящий в обороне всадник – мишень.
       Медный рог затрубил, копейщики остановились, дав всадникам выйти на передние позиции.
       - Лучники, навесом – три залпа! Труби конную атаку!
       Туча стрел навесом отправилась поверх голов конницы. Вдогонку стальным осам рванулись четвертаковцы: теперь копейщики, ушедшие на фланги, им не угрожали. Залп, второй, третий.
       - Пехота! Приготовиться вслед коннице! В атаку!

       Твердимировцы выпустили по две стрелы, сбили несколько десятков всадников и побежали. До них остались не более двух сотен шагов, да ещё мечеславова кавалерия бросилась врассыпную, оставив лучников на растерзание четвертаковских всадников. Превосходно! Четвертак обрадовался скорой победе. И даже не заметил, как копейщики, словно из засады, ударили с двух сторон. Как? Только что они были в невыгодном положении!
       Это выглядело нелепо. Сравнить скорости – вдвойне нелепо. Копья не успевали колоть, просто бросались под ноги, сбивая лошадей с галопа. Ершовцы на бегу подбирали оружие, пропускали конницу, отсекая их от копейщиков.
       - Это потеря второго удара. Ничего. – Четвертак нервно закусил губу.
       Почуяв скорую победу, Четвертаковские всадники мчались за лучниками. Те в панике бежали к лесу. Всадники братьев обходили битву по двум сторонам, потеряв ударную силу и преимущество в скорости.
       Часть пехоты проскочила, но сила второго удара была погашена. Фланговая схватка – вообще кошмар военачальника, но, если у тебя есть численное преимущество, жить можно.
       Увлёкшись погоней и избиением лучников, всадники не заметили выбегающих из леса озёрских сабельщиков, управляемых Тихомиром: это к ним под защиту бежали стрелки.
       Никогда не знающие строя, в цветастых шароварах и тюрбанах, голые по пояс сабельщики пропускали сквозь себя уцелевших лучников и сходу подсекали ноги наступающим лошадям. Не останавливаясь, бежали дальше, лишая Четвертака конницы, превращая кавалерию в пехоту. Как можно бояться конницы, если тебя учили борьбе с верблюдами?!
       - Змеевы дети!!! Лучники! Бить навесом! Своих и чужих!
       Мечеславовы всадники тонкими струйками обошли по краям поле боя и ударили в спину четвертаковым лучникам. Три десятка отделились с краёв и в галоп направились к лагерю князя.
       Передний всадник, в льняном балахоне, с длинными смоляными волосами, заплетёнными в косу, завёрнутую вокруг головы, подъехал к Четвертаку, осадил лошадь, замахнулся мечом.
       - Командуй отбой, князь. Пожалей людей!

       Доннер

       - Дурни! – вскипел Тихомир. – Вам, неровен час, головы поотрывают, а вы – за старое взялись! Смотрите, сколько народу собралось на пир честной! Радоваться надо – гульнём по-настоящему, а вам лишь бы…
       Воевода махнул рукой, отвернулся, звеня кольчугой. Мечислав после долгого молчания кивнул, протянул руку дядьке:
       - Мир, дядя Четвертак. Ты уж прости дурака. Злой я. Очень.
       - Отдаю себя под твоё начало, племянник. Уже все присягнули?
       - Почти, ждём хинайцев с раджинцами. Правда, от тебя не ожидал.
       - У тебя драться ловчее получается, - хмыкнул дядька в бороду. – А мне сейчас победа нужнее гордости.
       - Неужели?
       - Ужели.
       - Отчего?
       - Злой я. Очень.
       Мечислав рассмеялся, хлопнул родственника по плечу:
       - Ничего. Сегодня всё решится.
       Сегодня не решилось. И завтра. И послезавтра.

       ***

       Хинайский предводитель изваянием встал перед Мечиславом. Руки гордо сложены на груди, раскосые глаза задумчиво полуприкрыты, даже забавная войлочная шапка, вся в золотом шитье, смотрится величественно и умудрённо. Куда деваться с этими хинайцами? Не хотят слушать сопляка из деревни и всё тут. Впрочем, раджинцы – не лучше. Пройти по Шолковому Тракту – прошли, а смешиваться с собранным войском тоже не желают.
       - Как же так, - удивлялся Мечислав, разговаривая с Тяо Ао. – Ваш же Дядюшка Хэй напротив, предлагал драться всем вместе?
       - Предлагал, - ответствовал Тяо Ао через переводчика. – Вот и помогайте нам победить Змеиный выводок. У нас опыта больше, это вы сами признали?
       - Давно вы с ними воевали? Откуда опыт?
       - Есть ли у вас свитки о давних битвах? – спросил вместо ответа Тяо Ао.
       Мечислав вспыхнул, парировал:
       - Когда вы вообще последний раз воевали? Что вы знаете о тактике боя, стратегии? Откуда вы возьмёте опыт? Из свитков? Война – наука! И как любая наука – развивается!
       Тяо Ао стоял невозмутим, похожий на Змееву гору у него за спиной.
       - У нас прекрасные воины. Они всю жизнь тренировались убивать змеёнышей. Мы пойдём первыми, вы будете помогать.
       - Как же вам помогать, если вы ни к нам не идёте, ни нас к себе не берёте?
       - Не давайте им ускользнуть из долины. Этого будет достаточно.
       Мечислав посмотрел в зимнее выцветшее небо, вздохнул. Высоко, на пределе видимости, парит чёрная тень, кружит, ждёт. Князь замахнулся, остановил руку у головы, шумно почесал затылок. Последнее время темечко часто чесалось, будто туда кто-то непрерывно лил по капле воду.
       - Змей с вами. Но, знайте: вместе мы могли бы добиться большего.
       - Пока дело не начато, - философски заметил Тяо Ао, - добиться большего невозможно.

       ***

       Заперев долину с двух сторон, Мечислав и остальные военачальники смотрели на сближающиеся линии противников. Вот, они встали на расстоянии выстрела, пращники вышли вперёд, начали раскручивать над головой горшки с горючей водой. Лучники второго ряда натянули тетивы. Казалось, всё идёт как надо.
       И всё, что задумали хинайцы, полетело в прорубь.
       За миг до того, как снаряды отправились в воздух, змеёныши расправили крылья, взметнулись, в несколько прыжков покрыли расстояние в тридцать шагов. Горшки улетели им за спины, редкая стрела достигла цели, а змеёныши выпустили свои клинки и ножом врезались в ряды пращников и стрелков.
       Смяли, и, не обращая внимания на раненых, подскочили к первому ряду хинайских воинов.
       Свет не слышал таких грязных ругательств в адрес хинайскому гордецу.
       Почему, почему пехота вышла на бой без поддержки меттлерштадских арбалетчиков? Мечислав стоял на высоком берегу и смотрел, как под лезвиями змеёнышей тают хинайские войска. Раджинцы отреагировали первыми – начали заходить с боков, пытаясь отрезать врага от спасительного ущелья. Две тени – чёрная и белая – рухнули с неба навстречу друг другу, прошлись огнём по втораковой родне, набрали высоту и, не опасаясь мечиславовых лучников, зашли на второй круг. Запомнил Гром урок с горючей водой.
       Остатки хинайцев с раджинцами рассеялись по долине, убегали от перешедших в наступление змеёнышей.
       - Вперёд! – заорал князь таким диким голосом, что, казалось, даже Змей его услышал. – Мечники, копейщики – в короб! Арбалетчики - внутрь!
       Поздно.
       С неба послышался переливчатый свист, змеёныши остановились, развернулись, начали возвращаться. Не стали выходить в поле против собранной Мечиславом орды, скучковались у подножия горы, где начинается узкая тропа - подъём к кратеру. Атакуй хоть неделю - только людей положишь. Всё, что задумал Мечислав – прямой удар, фланговый, засадный – полетело прахом. Мимолётно подумалось: действительно – орда. У каждой тысячи свои приёмы, своя школа. Не зря Змей опасался, разве только богов как-то неправильно понял. Не степняки пошли против землепашцев, все земли против самого Грома. Жаль только, не смогли сговориться о порядке действий. Толпа, она и есть – толпа.
       Первый день битвы оставил на снегу не меньше полутора тысяч гордых хинайцев. И сотни две змеёнышей.

       ***

       Наутро в стан прибыло пополнение из Хиная. Все – молодые, горячие. Да только ни у кого не было приказа подчиняться Мечиславу. Откуда взяться приказу, если в свитке написано о командире Тяо Ао, а сам он обгорелым трупом лежит на поле?
       Благо, хоть Гром не стал нападать: видел защищённые тяжёлыми арбалетчиками коробки копейщиков.
       Не рискнул.
       Хинайское пополнение смешалось в нерешительности: всех военачальников – пять сотников, а как среди них выделить старшего?
       Великий князь принял сотников, лично поговорил с каждым, позвал для убедительности начальников других княжеств. Все - даже Четвертак - убеждали включиться в большое войско Мечислава, действовать единым целым. Сотники не возражали, даже соглашались: да, надо вместе. Но Император велел, как же можно ослушаться?
       И тут появился Дядюшка Хэй! Откуда Мечиславу было знать, что простой торговец пользуется среди хинайских сотников таким высоким авторитетом?
       - Тяо Ао – гордец, - сказал Дядюшка Хэй, подняв указательный палец. – Никогда гордыня не помогала, а сейчас навредила. Княз Ме Чи Слав мог отрезать лун от горы и прикрыть нам нападение с воздуха, но Тяо Ао не разрешил. Император потерял много умелых воинов. Если княз Ме Чи Слав знает, что теперь делать, мы его выслушаем…
       Сотники, было - возроптали, но, услышав волшебное «выслушаем» вместо грубого «подчинимся»… подчинились! Лишь один упрямо взглянул исподлобья:
       - Но, как? Как мы будем действовать, если среди нас – одни сотники? Где единоначалие?
       - Здесь! - Дядюшка Хэй лукаво улыбнулся, ткнул себя большим пальцем в грудь и сложил на ней руки. Самым непонятливым пришлось разъяснить:
       - Здесь наше единоначалие! Вас – пятеро. У каждого - не больше сотни воинов. А у меня – четыреста семьдесят караванщиков и ещё – двести двенадцать выживших воинов Тяо Ао. Вам нужно единоначалие? Я – ваш тысячник!
       Гордая бородка поднялась так высоко, что любопытный наглец едва сдержался, чтобы не отрубить наглую голову. Все знали – Дядюшка Хэй – монастырский Мастер. Регулярная армия по сравнению с ним – змеёныши по сравнению со Змеем. Сотник почтительно склонил голову перед тем, с кем Император предпочитает советоваться, вместо того, чтобы приказывать.
       - Я принимаю твоё начальство, и отдаю свою голову, Дядюшка Хэй.
       - Я принимаю твою голову и сотню, храбрец.
       Остальные сотники по очереди подошли к Хэю, отдали свои полномочия, оставив Дядюшку отвечать за всё, что теперь с ними произойдёт. Казалось, им и самим стало легче.

       Глава третья

       Весь день военачальники провели в шатре, обсуждая завтрашний прорыв. Мечислав с такой уверенностью загнал всех внутрь, словно сам Змей сказал ему – нападения не будет. Впрочем, никто не сомневался: потери объединённых земель – восполнимы. Змей же теперь может только защищаться. Вряд ли решится даже на ночные вылазки: тяжёлые арбалетчики вокруг шатра надёжно отбивают охоту уничтожить воинскую верхушку одним ударом.
       Победа близка, говорил Мечислав, бродя вокруг уставленного едой стола. Даже если будем ежедневно разменивать полторы тысячи на две сотни – победим. Вопрос в другом: понимает ли это Гром?
       - Лун не числятся среди глупцов, уважаемый Ме Чи Слав. – Дядюшка Хэй смешно разделял имя на три удобных для его произношения слога. – Среди силачей – числятся, среди отважных и умелых воинов – в первых рядах. Но - не среди глупцов.
       Мечиславу почудилась тонкая издёвка, но сейчас он решил не заострять на ней внимания. Лишь приметил, как хинайские сотники вежливо заулыбались. Надо будет обдумать это. Чуть позже.
       - Не числятся. Тогда почему бы ему не улететь?
       - Кто же бросает логово, детей? – встрял Рипей. - Они летать не умеют. И потом, кто сказал, что на поле боя – все, кто вылупился из яиц?
       - Мудрый Ри Пей зрит в самый корень. Но Лун легко бросают змеёнышей. Рождённых и не рождённых. С оговоркой.
       - Дядюшка Хэй поделится своей оговоркой? – Мечислав начал тихо закипать. – Нам всем не терпится выйти за дверь беседы и продвинуться в разговоре чуть дальше порога.
       Дядюшка посмотрел на князя, во взгляде появился намёк на уважение:
       - Князь Бродский – поэт! «Выйти за дверь беседы и продвинуться в разговоре чуть дальше порога…» Ц-ц-ц. Хорошо, давайте ступим на путь познания.
       Хэй взялся за кувшин, неспеша налил себе вина, поднёс деревянную кружку к губам, сделал длинный глоток. Прибью, подумал Мечислав. Рисуется, маринует, квасит, набивает цену. Как ещё сказать?
       - Привлекаю внимание, - хинаец словно прочитал его мысли. – То, что я скажу - очень важно. В дороге познания мы не продвинемся ни на шаг, пока не поймём главное. Лун легко бросают змеёнышей, вылупившихся из недозрелых яиц. Даже если их тысячи, всегда можно сбежать и начать всё сначала. Найти другой кратер, затаиться, пригреться и нести по яйцу в день. Лун живут по десять тысяч лет… что им человеческая жизнь? Искра в костре.
       Дядюшка Хэй налил ещё вина, давая понять, что сказал достаточно. Тихомир очнулся первым, видимо, сказался опыт прожитых лет.
       - Получается, у Змея кроме логова есть ещё и гнездо? И там лежат яйца зрелые?
       - И их он не бросит. Если бы мог – вывез. Но мудрый Ме Чи Слав убедил Грома, что этого делать не надо. Теперь ему отступать некуда. Но это означает ещё кое-что. Тоже очень важное. И это – второй шаг на пути познания.
       Сиди и думай, ночь длинная, читалось в глазах Дядюшки. Он больше слова не скажет, пока кто-нибудь не догадается.
       Спешить ему некуда.
       Хинайцам вообще спешить некуда: живут себе тысячелетиями, ждут, пока придёт их время спасать мир. Мечислав чуть не подпрыгнул. Дядюшка Хэй благосклонно посмотрел на князя, словно разрешил ученику ответить на уроке.
       - Получается, теперь и нам спешить некуда? – начал Бродский неуверенно. Осознание нового поворота раскрывалось чудесным цветком. Мечислав продолжил, пока не потерял мысль:
       - Даже если у них еды – на сто лет, даже если змеёныши перемрут с голоду. Пока птенцы не встанут на крыло, мы можем держать осаду!
       Дядюшка Хэй пожал плечами, я, мол, ни на чём не настаиваю.
       - Но мы не знаем, сколько у него в гнезде яиц и когда они вылупятся, - встрял Ёрш.
       Дядюшка Хэй склонил голову:
       - Не знаем. Может быть - одно и проклюнется оно завтра. Тогда семья улетит через месяц. Может быть – два. Тогда Лун покинут гнездо через год с небольшим. Этого мы не знаем. – Дядюшка беспомощно развёл руки. - С другой стороны, мы вполне можем позволить себе каждый день терять полторы тысячи против двухсот. Если считаем своих воинов недозрелыми змеёнышами. Но и это – потеря времени. Если у князя есть что сказать – самое время.

       ***

       - Мало вам? – усмехнулся Гром, глядя на выстроившихся перед ущельем и изготовившихся к бою хинайцев. – Не видели ещё настоящего Змеева гнева?
       Усевшись на одной из двух вершин горы, откуда в опасный момент собирался нырнуть на прикрытие сыновей, Отец смотрел на место будущей битвы. Гора могла оказаться вдвое выше – для зоркости Грома это не важно.
       Запасов еды накоплено в кратере прилично, но кто знает, сколько продержится осада? Позавчера в бой были брошены хранители и резервом - трёхлетки. Хранители легли все, трёхлеток не погибло и десятой части. Сотников Змей приберёг напоследок. Сейчас они насильно вскрывают не перешедшие четырёхлетний срок яйца. Новобранцев подковывают клинками, благо, по всем землям успел скупить с запасом, учат работать крыльями. Продержаться пару недель – подрастут, пополнят строй. Взрослыми им не стать, но и в этом можно найти свои плюсы. Верхний перегиб не подрубают – прятаться больше не от кого, а способность прыгнуть хоть на вершок выше и дальше может решить исход всей войны. Более поздние яйца Гром решил вскрывать по мере необходимости: каждый день выдержки даёт им новые силы.
       Хинайцы, не разнообразили тактику: сказались долгие тренировки без боевого опыта. Передние ряды – мечники, следом – копейщики. Ряды не сомкнуты, дают возможность выйти вперёд лучникам и пращникам, с них и начнётся битва. Что ж, если так, то и нам ни к чему разнообразить свой рацион.
       По сигналу Отца змеёныши встали на исходной, построились, застыли чёрными изваяниями. Между хинайских воинов начали протискиваться стрелки, на ходу перекидывая колчаны с боков на спины. На этот раз - без пращников с горючей водой. Не осталось, что ли? Впрочем, это не важно. Главное, чтобы Двубор успел дать приказ к атаке за миг до того, как стрелы взлетят в небо.
       Хинайцы медлили. Настраивались. Молодцы: сами не были в позавчерашней битве, но, видимо, выжившие сумели втолковать, с кем имеют дело. Гром посмотрел на соседний пик, где в ожидании сигнала застыла Вьюга. И проморгал начало.
       Хинайские лучники дёрнули плечами, скидывая накидки, и, превратились в меттлерштадских арбалетчиков! Двубор запоздал с приказом, да и успей он – мало что изменилось бы: арбалетный болт навесом не летит. Разве только сотник приказал бы наступать наскоком. Мгновенное прицеливание и сотни жал устремились к змеёнышам. Оказалось, что и это не всё: арбалеты лишь выигрывали время. Первый ряд ринулся в прорехи перезаряжаться, а второй уже вскидывал тяжёлые кряжицкие самострелы.
       Второй залп.
       Третий.
       Четвёртый.
       Ошеломлённый Гром смотрел на гибнущих детей, ринувшихся в атаку и нарвавшихся на хинайских копейщиков с мечниками. Змей слетел, свистнул отступление, готовый обрушить огонь на вражьи головы, но услышал предостерегающий свист Вьюги. Посмотрел на поле битвы и в бессильной ярости начал набирать высоту: задний ряд не стрелял в змеёнышей, направив самострелы вверх и выцеливая единственную мишень.

       ***

       - Не бросайте его, ладно? – твердила Милана своё заклинание. Капли пота застряли в морщинах на лбу, собирались в лужицы, сёстры промокали, вытирали, но тот проступал снова.
       Сидя в дальнем углу комнаты, Вторак обложился камнями и оселками. Точил свои малые ножи, прокаливал, снова точил, промывал, прокаливал. В Раджине сечение – обычное дело, особенно если отец решил сохранить наследника. Матери тогда не жить, но кто он такой, чтобы убеждать сохранить жизнь роженице, если она сама решила спасти плод? Её решение – ей и отвечать перед богами. Тогда и врач не убийца. Он, конечно, постарается вытянуть обоих, да кто его знает, как оно сложится. Надо просто хорошо сделать свою работу: лучше точить ножи, чище мыть руки, быстрее, чтобы Милана не умерла от боли, рассечь и извлечь ребёнка. Остальное, если выживет, она будет считать подарком небес. Если старческое сердце выдержит. Если мечиславовы жёны не попадают в обморок. Если сам он ничего не напутает. Вторак горестно вздохнул: сложить все «если» вместе – до богов останется полшага.
       - Не бросим, - бормотала Сарана, - никогда не бросим. Вырастет красивым и сильным, прославит свою мать, будет приходить домой из походов, обнимать её, целовать и говорить ласковые слова. А она – ему улыбнётся и…
       - Не надо, Сарана, не надо, - раздалось с кровати. – Мать его будет смотреть сверху и улыбаться. Пусть даже он родится самым немощным. Пусть ни в один поход не сходит, мать его не оставит, просто скажите ему это. Пусть знает, как я его люблю, ладно?
       Улада всхлипнула, посмотрела на Вторака, утёрла нос, спохватилась, выбежала переодеваться. Волхв настрого запретил утираться рукавом, даже повязки надел на лица, чтобы не надышали своей заразой. За дверью послышались всплески: девки щедро поливали из ковшей отваром дуба и подорожника. Вторак посмотрел на Брусничку, покачал головой: слишком мала. Это не бойня, где всё привычно и обыденно. Киянкой по лбу и режь бычка, пока без сознания. Здесь - человека резать. Выдержит ли?
       - Не бойся, волхв, - Милана поняла правильно, – Брусничка у нас - умница. Всё сделает, а потом в обморок упадёт. Правда, Брусничка?
       Боги, она ещё и шутит! Впрочем, шутка достигла цели: Брусничка испуганно посмотрела на сестру, на повитуху, неуверенно улыбнулась, кивнула. Придётся её чем-то занять, лишь бы не думала. Подозвал жестом, дал щипцы.
       - Разложи на столике, делай всё, что скажу и помни: увидишь в Милане человека – убьёшь, понятно? Это – не человек. Это…
       Нужное слово не приходило на ум, повисла пауза.
       - Это… как в поле репу выкапывать, ясно? Поле не обеднеет.
       Юная женщина кивнула одними глазами.
       - Делай всё в точности, и быстро. И ещё. Буду ругаться – не пугайся. Выполняй. Запомни накрепко – не пугаться. Повтори.
       - Не пугаться…
       - И?
       - Выполнять.
       - Молодец.
       Не пугайся. Легко сказать! Как бы самому в штаны не наложить со страху.
       Всё. Дальше откладывать нельзя.
       Вторак ещё раз проверил ножи, отнёс к кровати, выложил на столик, смочил тряпочку отваром, провёл по животу Миланы.
       - Готова?
       - Готова, волхв.
       - Держись.
       Дубовая палочка удилами легла в рот Миланы, Вторак на миг закрыл глаза, моля своих раджинских богов о помощи и взялся за первый, самый короткий и тонкий нож. Ах, ты ж, чуть не забыл.
       - Улька, бегом сюда, неси дурман!

       ***

       - Переговоры, - пожал плечами Ёрш, глядя на белое полотнище в стане змеёнышей.
       Мечислав с напускным спокойствием покачал головой:
       - Так скоро?
       - Три к одному в нашу пользу, - Ёрш почесал культю и попытался передразнить смешной говор Дядюшки Хэя. – Лун не числятся среди глупцов!
       - Не числятся. Жаль, Вторак занят. Не знаю, как поступить.
       - Дурак, – буркнул Тихомир. Мечислав посмотрел на учителя, пытаясь разгадать новую загадку. Кто дурак? Воевода понял, что в голове князя не хватает мозгов, махнул рукой, отвернулся, сокрушённо качая головой. – Учишь, учишь - кулаки в кровь разбил, а толку?
       - Дядя Тихомир, не трави душу. Видишь, сомневаюсь?
       Воевода словно с цепи сорвался:
       - В чём, дурак? Не помнишь, что я – завсегда на стороне слабых? Ты бы в силе и славе на переговоры пошёл?! Забыл, что худой мир лучше доброй ссоры?
       - Худой мир - это как, дядя Тихомир? Когда он – говорит, а я – делаю? Таков он – худой мир?
       - А тебя брат у кряжицких стен сразу стрелами закидал, или дал слово сказать? Напомнить, что даже Четвертак не зарезал вас, щенков в тереме, а всего лишь выгнал?
       - Всего лишь?!
       Мечислав задохнулся, затрясся, сжал кулаки, нижняя губа подпёрла верхнюю, выдвинулась, ноздри раздулись, в глазах блеснула сталь.
       - Он меня всего лишь выгнал? Просто выгнал, и ничего больше, да?!
       - Да! – Ещё ни разу князь не видел учителя в ярости. Казалось, кто-то другой, годами прятаемый в оболочке Тихомира, порвал, наконец, кожу и вылез наружу. Глаза у этого другого горели яростным небесным огнём, на напряжённой шее выступили жилы, губы растянулись оскалом, обнажив зубы до дёсен. - Просто выгнал!! И ничего больше!!!
       Стоян, догадался Мечислав. Это уже не Тихомир: тот никогда не позволил бы себе брызгать слюной на князя. Вот кого Миродар выгнал из Кряжича. Просто выгнал, хотя мог бы и зарезать. Было за что. Этот человек опасен по-настоящему, подсказал рассудок. Не человек – ураган. Не стой на пути, прячься к Змею.
       Человек-ураган выпустил первый пар, прислушался к собственному эху, повернулся к Дядюшке Хэю, невозмутимо смотрящему на безобразную сцену.
       - Ну что ты с ними будешь делать, а? Зарубить их, чтобы не мучились? Брат ему жизнь оставил, да ещё свою отдал. Четвертак помиловал, хотя мог все вопросы вмиг решить, а этот знай себе – зло растит, холит и лелеет. Когда уже этот щенок поймёт, что всё сложнее, а? Что простыми решениями только краду себе рубить?
       Не убьёт, пришло осознание. Теперь точно не убьёт. Нет, этот человек не опаснее Тихомира: немного страшнее – да, не отнять. Но не опаснее. А вот глупостей наделать для него – раз плюнуть. И на одну глупость он, кажется, уже решился. Когда же ты, Мечислав Бродский научился понимать людей? Читать, словно книгу? Стоишь, смотришь, как воевода, твой учитель сбрасывает шелом, скидывает перчатки, снимает кольчугу и, оставшись в одной стёганой рубахе, идёт на белый флаг. Смотришь на всё это и понимаешь: не на переговоры он идёт. Стоять против тебя, как год назад ушёл с тобой от Твердимира. И что бы ты ни сделал, не изменит Тихомир своего решения.
       - Стой! Воевода! Стой!
       Тихомир замедлил шаг, спина напряглась, но останавливаться и оборачиваться не стал. Ждёт стрелу в спину?
       - Да погоди ты! Я с тобой!
       Мечислав расстегнул пояс с мечом, бросил на землю, кинулся вслед за учителем. Тот повернулся, посмотрел на ученика, покачал головой, но решил промолчать. Правильно, мелькнуло в голове. Это – правильно. Дал возможность сохранить лицо перед войском. Пусть все знают – воевода убедил князя идти на переговоры.
       Уже догнал, шёл рядом, услышал за спиной торопливые шаги, обернулся. Дядюшка Хэй бежал вполоборота, отмахиваясь от Ерша, спешно отстёгивающего оружие. Одной рукой расстегнуть бляху не получалось, Ёрш ярился, требовал от мальчишки–оруженосца поторопиться. Мечислав махнул рукой – стой, мол, мало ли как оно там повернётся, хоть кто-то должен возглавить войско.
       - Как бы ни повернулось, - запыхавшийся Хэй говорил по слогам, - хинайцы первыми должны войти в логово.
       Тихомир вразвалку мерял поле, буркнул вполголоса:
       - Чего вам не терпится?
       - Первыми. Это важно. Мы знаем, что делать, как быть. Ваши всё только испортят. Если первыми войдут ваши, Лун не усмирить. Никогда. Знаете, на что способен разъярённый Лун?
       - Будто, он сейчас – само спокойствие, - хмыкнул Мечислав.
       - Лун хочет говорить. Всё ещё можно исправить. Страшно будет, если Лун захочет молчать.
       - И что тогда?
       - Тогда он уйдёт. Тогда он перестанет оборачиваться человеком. Тогда он вернётся через сто лет. Со всем выводком. Тогда ни хинайцев не хватит, ни раджинцев.
       Дядюшка Хэй совсем запыхался, говорил коротко.
       - Хинайцы первыми должны войти в логово. Что бы ни произошло. Обещай.
       - Обещаю, Дядюшка Хэй. Иди к Ершу, скажи ему.
       - Ага-ага.
       Дядюшка остановился, поклонился, побежал обратно. Мечислав смотрел, как хинаец говорит с Ершом, кивнул на вопросительный взгляд, дождался ответного кивка. Не нравится Ершу идея с переговорами. Куда деваться – никому она не нравиться. Только Тихомиру. Стоит, пыхтит, перетаптывается с ноги на ногу.
       - Пойдём? Заждались.
       Мечислав посмотрел на поле. Оказывается, пока он перемигивался с Ершом, на середину уже вышел Гром и ещё какой-то змеёныш с неподрубленными крыльями. Сталбыть – не Двубор – его культи запомнились накрепко.

       Глава четвёртая

       Мечислав с Тихомиром шли неспешно, лениво. Князь осматривал древние, иссечённые трещинами горы, переводил взгляд на дальний высокий берег, зимний лес, смотрел в чистое морозное небо, прищурился на солнце. В общем, изо всех сил старался не опускать взгляд на землю: так ещё с детства учил воевода. Сам он шёл рядом, голова гордо поднята, взгляд поверх голов, губы плотно сжаты, лишь ноздри раздуваются, выдавая чувства.
       Гром ожидал, всем телом опёршись на палку. Казалось, он не слышал перепалки между Мечиславом и Тихомиром, словно его вообще не касалось то, что здесь происходит. Стоит на поле путник, отдыхает, любуется видами. А навстречу идут двое. Безоружные, безопасные. Чего бояться старику?
       А и правда, чего ему бояться, если за спиной – сотни змеёнышей, в краткий миг готовые кинуться на защиту Отца? Что ему стоит уйти под их преданность и отдать Мечислава на растерзание? Надо было ближе к своим остановиться, на расстоянии полёта болта. Теперь поздно. Встал в пяти шагах, сложил руки на груди, оценил лёгкую ухмылку на губах Грома. Конечно, что ему эти пять шагов? Один прыжок. Только и осталось – показывать своё безразличие перед опасностью.
       - Приветствую Грома, Отца и предводителя Змеева племени.
       Плечи Змея дёрнулись, будто в беззвучном смехе.
       - Здравствуй, Мечислав, князь Орды, пришедшей в мою долину.
       - Сначала ты пришёл на наши земли.
       - Сначала, вы вырезали всё моё племя. Читай древние хроники, там всё написано. Кое-кто, возможно, описал, как убивал моего отца. Кто-то, наверное, сложил песню об убийстве моей матери. Возможно, ты найдёшь тексты об охоте на родителей Вьюги. Охоте, слышишь? Мы же не люди, нас не убивают. На нас просто охотятся.
       - Отчего же ты не улетел?
       Гром развёл руки, посох в левой руке отклонился, словно для удара.
       - А почему я должен улететь? Я родился в этих горах. Сто лет через скорлупу слушал песни матери, говорил с ней. А потом она пропала. Улетела на охоту и не вернулась. Но я не в обиде на вас, людей. Ваша жизнь слишком коротка, чтобы её ценить. Тысячу лет я искал подобных себе и наткнулся на одинокого годовалого птенца – Вьюгу. Я благодарен богам за этот дар.
       - Тогда зачем всё это?
       - Что «это», Мечислав? Я прекратил войну между Хинаем и Раджином. Я объединил земли торговлей, начал строить флот для поиска иных земель. Вы же не сможете жить в мире, верно? Уйди я сейчас, не пройдёт и десяти лет, вы снова передерётесь.
       - Мы и так передрались. Только под твоим чутким руководством. Моё изгнание – твоя работа? Изгнание Четвертака? Или не ты натравил меня на хакана? В чём виноват перед тобой предводитель Степи?
       - А он не сказал?
       Почему он так спокоен? Только ли потому, что – не человек? В чём правота Грома?
       - Сказал. Ты дал ему на кормление Броды. А потом послал меня их спасать.
       Змей засмеялся. Почему? Что смешного?
       - Кое-что он тебе сказал. А о нашем уговоре хакан что-нибудь говорил? О том, как он учился в лучших университетах на моё серебро? О том, что Броды и Глинище – временное кормление, пока он выполняет главное моё условие? Он забыл сказать тебе, что перестал выполнять договор и открывать новые земли, после того, как понял, что грабить пахарей проще? Или он рассказал тебе о том, что Вьюга потратила почти три тысячи лет своей жизни на помощь бесплодным женщинам Хиная и Степи? А Четвертак тебе рассказал о том, что дорожное серебро должно тратиться на дороги, а не закрываться в сундуки? Или Вторак тебе рассказал, как Змеев Путь стал называться Шолковым? У людей не только жизнь короткая, Мечислав. У людей ещё и память никуда не годится.
       - И это повод сталкивать нас лбами?
       - А как ещё я мог выжить? Вот, пожалуйста. Стоило вам узнать, что я не человек, вы сразу же объединились против меня. Убей Змея, князь, соверши благое дело. Не успеете вы покинуть эту долину, как снова перегрызётесь за те клочки, что называете своими землями. Уже через неделю продолжите делить корж, на котором живёте. Сталкивал лбами… князей – да, сталкивал! Но не народы. Народы я объединял!
       - Объединял, - согласился Мечислав и показал себе за спину. – Вот, они, народы. Радуйся, Змей. Все флаги в гости к тебе пришли. Этого ты хотел?
       - Нет, не этого. И до сих пор не понимаю, как такое могло произойти. Я слышал голос богов, понимал каждое их слово, делал так, как мне было велено, не отходил от их заветов ни на шаг. И что теперь?
       - Что?
       - Боги молчат, мои сыновья стоят, готовые к последней драке с людьми. С теми, кого я объединил, у кого отнял войну и дал торговлю. Сто лет подготовки к большому прыжку за море, один миг – и всё пошло прахом. Вот такая шутка богов – я своими руками вырастил себе смерть.
       Мечислав перетаптывался беспокойным конём, дождался, пока Гром закончит, проговорил:
       - Может быть, ты просто богов как-то не так понял?
       - Теперь это не важно, - отмахнулся Гром. – Твои наёмники пришли за серебром в моих пещерах, попробуй их остановить. Они сами внесут тебя ко мне домой на копьях. И это тоже – моя работа.
       - Как – твоя? Разве раньше не было наёмников?
       - Спроси своего наставника. Он ещё помнит, как дети шли войной на детей. И только наёмничество заставило их учиться искусству боя, развивать науку убийства, изощряться в хитростях и подлостях.
       Да, Тихомир рассказывал. В прежние времена люди дрались просто стена на стену: у кого больше войск – тот и победил. Сейчас хинайские и раджинские воины поплатились за своё высокомерие в первый же день. Раньше воинами становились раньше, ещё не научившись толком думать. Миродар стал князем в шестнадцать лет. К двадцати пяти уже имел княжество и двух сыновей: десяти и девяти лет от роду.
       Боги, поразился Мечислав своей мысли, через четыре года я сравняюсь в возрасте с отцом, а Ждану едва исполнилось полгода! Неужели это и есть итог Змеева правления? Мы, люди, растём, взрослеем, мудреем? И всё это – Змеева работа, что всего лишь отнял у детей их маленькие радости – набить друг другу морду? Не укладывается в голове.
       Зато у Тихомира, кажется, всё укладывается. Стоит, ноги расставил, руки за спиной, покачивается на каблуках, хрустит снегом. Буркнул пивным бочонком:
       - Получается, Гром, где-то ты ошибся, слушая своих богов. Не бывает так, чтобы всё понять правильно.
       - Теперь это не важно, воевода. Боги обещали не отворачиваться, может быть, они и не отвернулись, сидят, смотрят. Да только теперь всё зависит только от нас. От тебя, князя, меня и Крылака.
       - С чего ты взял?
       - Иначе бы они не молчали. Боги сделали, что могли. Всё решится сейчас и здесь.
       Мечислав понял – не успевает. Глаза видели непоправимое, но тело опаздывало на тот самый миг, которого не хватило.
       Хрустя суставами, Гром расправил капюшон, плащ распахнулся, улетела в снег серебряная брошь, скрепляющая крылья под подбородком. И стало понятно, почему старик ходит с посохом: его ноги всегда полусогнуты, готовы к прыжку. И стоит он не на ступнях, а на кончиках пальцев, подобно собаке. Змеёныши не так разительно отличаются от людей, изменения в их теле не столь велики.
       Отпружинив, Гром с такой быстротой прыгнул на Мечислава, что тот успел лишь скосить глаза: воевода даже не понял, что произошло.
       - Нет! – раздалось над Змеевой долиной и чёрное крыло с силой толкнуло князя на землю. Мелькнули клинки, и наступила тишина.
       Словно с опозданием с горы раздался похожий на свист горестный крик.

       Гром стоял над распростёртым телом, не в силах понять, где он ошибся на этот раз.

       ***

       Милана терпела, пока в комнате не раздался детский крик. Потом счастливо улыбнулась и обессилено заплакала.
       - Тихо-тихо, всё, всё закончилось, - Вторак едва успел подумать «жив», мигом передал младенца Брусничке и взялся за кривую иглу с вымоченым в самогоне конским волосом.
       Ребёнок перекочевал на руки тощей повитухи, та сразу начала обмывать. Сама бледная, словно Змеева дочка, но дело знает крепко, руки умело и ласково протирают младенца, глаза стараются не смотреть на располосованое на кровати тело. Шутка ли: живую девку резали! Улька помогала щипцами, сводила вместе края разреза.
       Брусничка сомлела, упала в углу, едва не ударившись головой о край сундука. Свернулась калачиком, закусила большой палец и засопела ровно и спокойно.
       Молодец, дотерпела.
       Сарана держала Кряжинскую за правую руку, будто передавала ей свою жизнь. Впрочем, кто их, степняков, знает… может и передавала.
       Напевает.
       Лицо Миланы заметно разгладилось, стало почти похоже на то, молодое и румяное. Лишь зелёные глаза выцвели от боли и будто бы – от счастья.
       Вторак закончил шить, наложил чистые повязки, посмотрел по сторонам, взгляд остановился на Саране.
       - Кормилицу зови. Дитю сейчас сердце надо слушать.
       - Постой, - еле слышно прошептала Милана. – Дай посмотреть.
       Повитуха поднесла младенца к кровати, показала.
       - Миродарчик мой маленький. Какой красивый. Весь в папку. – Одним движением глаз окинула всех, улыбнулась. – Всё, идите, оставьте нас с Улькой.
       Подчинились беспрекословно: как не уважить волю умирающей? Улада осторожно села на краешек кровати, взяла руку Миланы, накрыла ладонью, погладила. Милана не переставала улыбаться – уже видит новый мир, где нет ни боли, ни страданий, ни предательства.
       - Прости, Улька, не могу тебе в ноги упасть. Просто – прости, ладно?
       Глаза Бродской защипало, горячие слёзы потекли по повязке, впитались, одна капля упала на одеяло.
       - Прости ты меня, Миланушка. Наговорила я на тебя, сглазила, прокляла. Никогда себе не прощу.
       - Оставь, - Милана едва заметно шевельнула пальцами. – Знать, права мамка оказалась, узрела ты во мне человека. Да только неправда всё это, ложь. Нет там человека, один зверь в клетке бьётся, да на свободу норовит.
       - Какой же ты зверь, Миланушка? Ты же вон, ради ребёнка на что пошла.
       - Оставь. Если бы не ты, он бы не проснулся. И я бы богов не услышала. Знаешь, как они поют? Улыбаются, говорят – до конца дошла, поздравляют. Всё теперь будет хорошо. Только сыночка не бросайте, ладно? Очень прошу.
       - Не брошу, милая, спи. Спи и ни о чём не беспокойся.
       Милана окинула комнату, будто пыталась унести с собой воспоминания. Рука – и так безвольная – совсем расслабилась, послышался глубокий вдох, грудь опала. Лишь на лице осталась счастливая улыбка.
       Не помня себя, продираясь сквозь туман слёз, Улада вышла из комнаты. Кто-то поддержал под локти, довёл до комнаты. Усадили на кровать, дали чего-то выпить.
       - Это я! – сквозь рыдания крикнула Бродская. – Я виновата! Я её прокляла!
       Гладили по волосам, вливали в рот что-то горькое, прижимали голову к груди.
       - Сорвалась, - слышался шёпот Вторака. – Перенапряглась. Тихо-тихо, милая. Теперь всё будет хорошо.
       - Как вы не понимаете, а? Я, я во всём виновата! Я её убила!
       - Дайте ещё отвара. На, выпей. Маленькими пей, не спеши.
       Зубы стучали о дерево кружки, горькое проливалось, не попадло в рот. Но странное дело: постепенно Улада успокаивалась. Ещё чувствуя свою вину, понимая, что наутро ещё наревётся вдоволь. Только это будет утром.
       Потом.
       Невпопад подумалось, что сейчас едва полдень. Ну и ничего, проспит и остаток дня. И ещё всю ночь. И, может быть, до следующего полудня. Горю не поможешь, да только чувствовала Бродская горячую благодарность к Милане, что просила прощения перед смертью, и к Втораку, что отложил горе до завтра, и, даже к Мечиславу, что нет его сейчас, не смотрит на всё это. Ещё неизвестно, как оно там повернётся. Да только как себя простить? Уйти, сбежать на время в дурман волхв помог. А простить - кто поможет?
       Не простить, поняла Улада, проснувшись утром. Нельзя себя прощать. Не для прощения боги так поступают с людьми. Для искупления.
       Все давно поднялись, но княгиню не трогали, на поверхе тишина. Лишь кто-то оставил на сундуке у кровати краюху хлеба и кружку молока. Только есть не хотелось.
       Приведя себя в порядок, босиком дошла до милановой комнаты, приоткрыла дверь, протиснулась.
       Княгиня Кряжинская лежала, окуриваемая хинайскими благовониями, молодая, красивая, какой была при жизни. Ни морщинки – словно и не было. И счастливая улыбка, какую Улада запомнила с вечера.
       Бродская села на краешек кровати, погладила сложенные на груди руки Миланы, поцеловала в шолковый лоб.
       - Не брошу Миродарчика, сестрица. Нипочём не брошу. И даже сама вскормлю. Видишь?
       Указательный палец ткнулся в мокрый сосок, непривычно отяжелевшей от молока груди.

       ***

       Вьюга не пошла на переговоры: в полдень ей отдали долг. Кто-то прошёл путь до конца, три года жизни вернулись обратно, чудо совершило полный оборот, а это отнимает силы. Ещё утром у неё закружилась голова: словно должник сомневался, не был уверен наверняка. Такое бывает, если роженицу уговаривают отказаться, сулят жизнь в обмен на ребёнка. Мало кто знает, что в таком случае умирают оба и это последнее испытание нужно пройти конца. Но к полудню всё встало на свои места, Вьюга успокоилась, улеглась вокруг кладки, задышала ровно, дремотно. А она почти и не сомневалась: если женщина отказывается платить, то сильно раньше, не на таком позднем сроке. Бывали, конечно, случаи, но редко.
       Гром смотрел на жену, бурчал что-то о справедливости, улетел раздражённый. Может быть от того всё так и произошло, теперь это не важно. Вьюга видела, как муж кинулся на Мечислава, как Крылак загородил собой человека и упал, поражённый клинками отца. Первенец, родившийся из зрелого яйца, он был сильнее и быстрее всех змеёнышей. Не смог стать настоящим Змеем, зато своим рождением подал мысль об воинстве человекоподобных. Ещё сто лет Гром пробовал, сочетал сроки, сравнивал и, наконец, восторженно рассказал Вьюге, как они смогут возродить всё племя. Жалко ли ей было недозрелых яиц? Разумеется, нет. Чего их жалеть, если они - не Змеи вовсе, а так – недоразумение. По-настоящему жаль было лишь Крылака – вот с ним действительно приключилась беда. Калека, из-за Вьюгиной оплошности, не дотянув до срока три десятка лет, был словно напоминанием – не волноваться в присутствии спящих яиц, никаких скандалов в гнезде! И вообще, не греть кладку в плохом настроении.
       Увидев падающего Крылака, Вьюга вскрикнула, и сама себя испугалась: надо успокоиться, просто успокоиться: обязательно, быстро и немедленно! Мигом выпрыгнула из гнезда и как можно дальше отлетела от Гнезда. Набрала высоту, начала бешено кружиться, изматывая себя полётом и охотой. Кидалась почти к самой земле, парила над самыми высокими облаками, кричала от горя, что произошло на её глазах.
       «Отец не прощает смерти своих детей!» Сколько раз Гром повторял эти слова. Как теперь он сам поступит? Зная Грома тысячу лет, Вьюга могла предсказать каждый его шаг. Она поняла, почему Крылак бросился на ножи отца: сто лет ему твердили, что закон превыше всего. Но кто же мог предположить, что Гром сам нападёт на переговорщика? Или это всё из-за отданного Вьюге долга и молчания богов? Последнее время вообще всё наперекосяк. Она старалась об этом не думать: главное – сберечь яйца, времени осталось немного, но – если по чести – всё у них с Громом пошло кувырком.
       Наплакавшись, нагоревавшись, Вьюга полетела обратно к гнезду и ещё издалека увидела, что натворила своим криком. Одно яйцо уже вскрылось, остальные шевелились, словно птенцы ворочались, устраивались поудобнее, готовясь прорвать кожистую скорлупу, выбраться наружу.
       Змеиха камнем рухнула в гнездо, носом откатила лопнувшее яйцо, обернулась вокруг шевелящейся кладки, согревая её дыханием, запела колыбельную. Спите, дети, спите. Не просыпайтесь до срока, это ваша любимая песня. Мелькнуло: если бы не улетела – может и обошлось бы. Оборвала себя на полумысли – нельзя сейчас об этом. Сейчас – успокоить, усыпить, ввести в дрёму. Спите, дети, спите.
       Малопомалу детёныши успокоились, засвистели сонно. Спим, мама, спим. Тебе что-то приснилось, но теперь ты успокоилась и всё хорошо. И мы – спим.
       Стараясь не волноваться, Вьюга посмотрела на лопнувшее яйцо. Белое крыло уже вылезло наружу и било по скорлупе, не в силах разорвать шершавую поверхность. Тихо, спокойно, ты – не Змей. Ты – родившийся до срока змеёныш. Это не страшно, это бывает, главное – не делать трагедии. Давай помогу, малышка. Ой, и правда малышка. Если бы вызрела – стала бы Змеихой. Сейчас, погоди, не поранься: твои косточки ещё очень слабы.
       Вьюга помогла змеёнышу выбраться из скорлупы, вылизала, отрыгнула схваченную в полёте птицу, пережевала, положила перед детёнышем. Ты - не Змеиха, тебе ещё девять лет сидеть в яйце, это моя вина, но, если я буду об этом думать – потеряю остальных. На кладке нельзя думать о плохом. Лучше – вообще ни о чём не думать. О тебе тоже лучше не думать.
       Недозмеиха ткнулась в первую в жизни пищу, поклевала, насытилась. Посмотрела в глаза матери, склонила по-птичьи голову, еле заметно кивнула.
       Да.
       Я – не Змеиха.
       Я – змеёныш.
       Я не буду мешать тебе вынашивать остальных. Они не виноваты в том, что я не утерпела.
       Не виноваты, ответила взглядом Вьюга. Спасибо, дочка.
       Я – не дочка. Змеёныши - бесполы. И ещё: нам место не в гнезде, а в логове. Прощай, мама.
       Неловко расправив крылья, змеёныш перевалил за край гнезда, и, цепляясь коготками за выступы и трещины, начал спускаться с Горы.

       Часть четвёртая

       Я снова растерян.
       Не ожидал.
       (Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

       Глава первая

       Недоумённая армия.
       Нет.
       Две недоумённые армии стояли друг напротив друга и смотрели на удаляющегося Грома. Чёрные крылья оставляли в снегу глубокие борозды, голова склонилась так низко, что со спины видны только рога шлема. Тяжело опираясь на посох, Змей уходил в сторону реки, не откликаясь ни на крики Мечислава, ни на свист подошедшего к переговорщикам Двубора. Устав кричать, князь повернулся к Дядюшке Хэю, бросил взгляд на мёртвого змеёныша, удивлённо развёл руки.
       - Что случилось? Что произошло?
       Двубор бесстрастно осмотрел труп, свистнул. От чёрной армии отделились двое, подошли. Молча взяли покойного на руки, понесли в сторону ущелья.
       - Отец нарушил завет богов.
       - Завет? Какой?
       - Нельзя бить переговорщика, - вместо Двубора ответил Дядюшка Хэй.
       - И что?
       - И ещё он убил змеёныша.
       Двубор замолчал, словно этим всё сказано. Мечислав непонимающе покрутил головой, взгляд остановился на воеводе.
       - Тихомир, ты что-нибудь понял?
       - «Отец не прощает смерти своих детей!» Разве не понятно?
       - И что? Он теперь сам себя накажет? – князь ещё не договорил, но уже пожалел о своей глупой, неуместной шутке.
       Двубор словно и не понял, что кто-то шутил.
       - Накажет. Уже наказал.
       - Как?
       - Не знаю.
       Мечислав беспомощно посмотрел в небо, увидел силуэт Змеихи, летящей куда-то в сторону от гнезда, бросил взгляд на своё войско, замершее в ожидании приказа.
       - А вы?
       Двубор пожал плечами:
       - Что – мы?
       - Ну… война.
       - Отец убил первенца, Отец отказался от войны. Мы живём лишь во имя Отца. Если он решил отдать нас твоей орде, так тому и быть.
       - И они, - Мечислав ткнул пальцем в змеёнышей, - тебя послушают?
       - Теперь я – старший. Говорите, что нужно сделать.
       Повинуясь свисту Двубора, чёрное войско встало на колени. Выпорхнувшие из рукавов клинки воткнулись в снежный наст, чёрные головы с белыми лицами склонились перед противником. Последним на колени встал Двубор.
       Хинаец подошёл к сотнику, сложил руки на груди.
       - Это не победа. – Положил руку на плечо Двубора, обернулся к князю, - Мечислав, это же – не победа?
       - Да какое там! Что нам теперь, ходить и рубить всем головы? Это вообще какой-то… позор, что ли.
       - Значит, рубить не будем, - заключил Дядюшка Хэй. – Вставай Двубор. И поднимай своё племя. Драки не будет.
       Хинаец повернулся к своим воспитаникам, подозвал сотников, раздал приказания.
       - Мечислав обещал, что мы первые войдём логово. Мечислав выполнит обещание?
       - А что мне остаётся? Идите. Только я всё равно ничего не понимаю. Мне что, теперь, всех по домам распускать?
       - Да уж, это – как с девки снять, - буркнул невесть как оказавшийся за спиной Ёрш. – Так у ребят на войну вся охотка пропадёт.
       Тихомир пожал плечами, почесал бороду.
       - Уплати им втрое.
       - Где ж я столько возьму? Они собирались Змеевы пещеры грабить.
       Двубор оглянулся на однорукого, сказал:
       - Всё, что есть в пещерах – ваше. И товар, и серебро. Нам ничего этого не нужно. Если надо, я проведу.
       Ёрш развёл руки, посмотрел на Мечислава. Князь беспомощно покачал головой: впервые он не знал, как поступить.
       - Тихомир, что делать?
       - Что ты как баба? «Что делать, что делать»? Двубор, командуй змеёнышей в логово и веди нас в пещеру. Дядюшка Хэй – иди по своим делам, чего ты там задумал. Плату за поход мы выдадим. Мечислав, скажи войскам – пусть запрут выход в долину.
       - Мы драться не будем, - сказал Двубор.
       - Вижу. Это, чтобы народ не расслаблялся.
       - А с этим что? – Ёрш указал на удаляющуюся фигуру.
       - Пусть идёт, куда глаза глядят. Видишь - ему ни до чего?
       - Вижу.
       - Вот и не мешай.

       ***

       Зимний день короток: пока наделали факелов про запас, дождались подвод, воинов из разных лагерей – уже и сумерки. Двубор послушно открывал все запоры, обезвреживал ловушки, указывал на самое ценное в пещерах. Мечислав всё больше убеждался – всё это для змеёнышей не имеет никакой ценности. Запасы пещер - оружие, шолк, вина, фарфар, конопляные ткани, пенька, дёготь – неистощимы.
       - Зачем ему столько? Как сорока – тащит всё к себе.
       - Отец держал цены. В зале слева – крупы, в соседних – бочки с солониной. В ближнем – мясо, в дальних – сушёная рыба.
       - Даже это?
       - Это копилось не один год. Постоянно обновлялось, что-что отправлялось нам на столы, кое-что – на рынок.
       - Но зачем? – Мечислав обвёл залы рукой. – Зачем всё это?
       - Он собирался за море. В нужный день снедь нужно было привезти в порты.
       - Какие?
       - Он ещё не решил.
       - А вина? Там же все земли напоить можно!
       Двубор пожал плечами:
       - От цинги.
       Ёрш нетерпеливо притопывал каблуками.
       - Серебро, Двубор. Сейчас нужно лишь серебро. Наёмники долго не выдержат.
       - В самом дальнем зале. – Невозмутимость змеёныша обычно наводила тоску, но сейчас, в гулких горах становилось жутковато. – Там всё: посуда, монеты, серебро, золото, железо в слитках, камни Матери.
       - Тоже для похода?
       - Да. Строя флот, Отец не разорял княжества. Кроме дерева, всё – отсюда. Отец готовился больше ста лет.
       - Но, зачем?
       - Построить корабль, - хмуро сказал Тихомир, - и уплыть отсюдова к едрене фене.
       Коридор закончился дубовой, со стальными петлями, дверью. Двубор жестом велел остановиться, сунул факел в кольцо на стене, начал возиться с ловушками.
       - Все засады знаешь? - спросил озёрский тысячник.
       - Все змеёныши знают.
       - Змей ничего не утаил?
       Надо же, озёрцу удалось удивить Двубора! Перестав нажимать на тайные камни, он повернулся, склонив голову набок:
       - А зачем?
       Действительно, зачем, мелькнуло в голове Мечислава. Им ничего этого не надо. Всё, что они делают, идёт на пользу всего одного существа – Змея Грома. Или, если попытаться перевести на человеческий манер – на пользу государству. Мне бы таких беззаветных, уж я бы. Вот-вот, ответил вечный собеседник. Уж ты бы нипочём не догадался сплести княжества в такой тугой торговый клубок. Ты бы всех победил и дело с концом, верно? Верно, согласился Мечислав сам с собой. Нет у меня столько времени.
       Двубор тем временем закончил отпирать замки, взялся за кованое кольцо, начал тянуть на себя, послышалось нетерпеливое сопение тысячников.
       - Стой, Двубор! – Меттлерштадский обер рявкнул так резко, что Мечислав вздрогнул. – Нам надо отправить своих людей наверх, чтобы они привели сюда по отряду, хотя-бы воинов десять от каждого княжества.
       Ёрш усмехнулся, кивнул Рипею, тот посмотрел на удивлённого Мечислава, сказал весело:
       - Зачем?
       - Пусть будут.
       - Кряжицкие и Блотинские, - Рипей лихо почесал затылок, - Мечиславу верят на слово. Зови, князь Бродский своих десять воинов.
       - Полесье тоже за воинами не отправит. Ждана, мать Мечислава – наша родня.
       Вот так, подумал князь, глядя в спины удаляющихся гонцов. Сколько ты давал нам времени на междоусобную грызню, Змей Гром? Неделю? Две? Высоко ты нас оценил, недопустимо высоко. Полдня не прошло, а верит теперь только родня, да боевой товарищ.
       Ничего, усмехнулся ехидный собеседник, потерпи пару дней, проверим на зуб крепость родственных уз.

       ***

       Легко судить о хозяине, заглянув в его чулан. Гром, как понял Мечислав, ничего не смыслил в дорогих диковинах. Серебро – к серебру, золото – к золоту, меттлерштадские механические поделки – отдельно. Да и то, лишь бы не сломались, работали исправно, а так… блюда вперемежку с монетами и кубками. Кое-где помялись, камни вытащены, сложены по цвету в отдельных коробочках дорогого сандала и чёрного дерева. Мелкие царапины на боках шкатулок, сразу видно – не драгоценность, но – ёмкость для самоцветов.
       - Почему надо раздельно? – спрашивал Двубор на замечание Ерша.
       - Во-первых, серебряное блюдо ценнее монет того же веса.
       - Почему? – Настойчиво не понял Двубор.
       Ёрш развёл руки: как объяснить очевидное? Тихомир пришёл на помощь:
       - На него потрачено больше труда. Потом, монеты разных княжеств, даже разных династий – разного веса, значит – разной цены.
       - Древние монеты – ценнее новых, - поддержал Дядюшка Хэй, глядя на округлившиеся глаза Двубора. – Патамушта их мало асталасть. Эх, змеи-змеёнысы, что вы панимаете в древнастях…
       Зайдя в сокровищницу, Дядюшка – держатель антикварной лавки - запричитал, будто это в его запасниках кутил Король Обезьян. Старик пропускал через горсть куцую длинную бороду, и, для восстановления испорченного, требовал вызвать сюда - в Подгорье - лучших ювелиров всех земель.
       Посовещавшись, для расплаты с наёмниками, тысячники решили выбрать монеты последних ста лет чеканки, остальное требовало, по словам хинайца «уцёта и подцёта». Мечислав долго пытался, но так и не смог найти разницу в словах. Сюда бы Ерёмку из Кряжича: он-то и чужое с удовольствием в свою книгу впишет. Оно, конечно, чужое, но книга-то своя!
       Ёрш выслушал Мечислава, подозвал остальных тысячников, договорились собрать главных казначеев княжеств. Как ни крути, теперь всё надо делать вместе, чтобы никто не умыкнул, не объегорил. Двубор лишь пожал плечами:
       - Вам виднее, если надо, я сам могу помочь, мне тут каждая вещица знакома.
       - Откуда? – полюбопытствовал меттлерштадец.
       - Отец приводил сюда всех кто сидел в яйце двенадцать лет.
       - Для чего? – ухмыльнулся Ёрш. – Богатством хвалился?
       Двубор в очередной раз пожал плечами. Видимо, этот человеческий жест он просто выучил и использовал к месту и не к месту.
       - Нет. К алтарю водил.
       В сокровищнице наступила такая тишина, что стало слышно, как капает вода в соседнем помещении. Мечислав оглядел повернувших головы к змеёнышу и замерших в полудвижении людей, подивился своему умению приходить в себя первым, сказал тихо, вкрадчиво:
       - Погоди, Двубор, погоди. Ты хочешь сказать, что у вас тут есть какой-то алтарь?
       - Нет, не хочу сказать, - сотник замотал головой, - говорю.
       - А что это за алтарь? – Дядюшка Хэй сузил глаза. – Жертвенник?
       - Нет, не жертвенник. Мы богам жертвуем только себя, а это можно делать хоть в чистом поле, хоть на горе. Могу показать. Если надо.
       - Надо! – дружно ответили все, а Мечислав ещё и присовокупил в тишине:
       - Очень надо! Что же ты сразу молчал?
       - Вы не спрашивали. Вы сокровищницу просили.
       - Веди! – подытожил Тихомир.
       Раздался грохот – всё дружно побросали в кучу, словно только что не сокрушались о неряшливости Грома. Люди встали, начали отряхивать колени, настороженно смотрели на Двубора. Тот подошёл к дальней стене пещеры, отдёрнул озёрский ковёр, скрывавший старую дверь без замка. Вся в потёках смолы, с растрескавшимися тёмными сучками, на ржавых петлях, она никак не создавала впечатления чего-то почитаемого. Люди даже такую труху постарались бы заключить в золотую оправу. Нет, не понять Змея.
       Двубор взялся за кованую ручку, аккуратно потянул на себя, жестом попросил факел. Тут как тут возник Дядюшка Хэй, словно напоминая: всё связанное с Лун он должен исследовать первым.
       Небольшая комнатка, все не поместятся. Слева – каменный топчан, явно неудобный для человека. Справа – дубовый стол, крынка, тарелка, деревянная ложка, подсвечник с огарком. Лавки нет, но Мечислав вспомнил – Змею крылья сидеть мешают. Над столом на стене нацарапаны буквы. Нет, не буквы.
       - И – не руны.
       - И – не вязь.
       - И – не иероглифы.
       Надо же, снова вслух заговорил. Надо что-то с этим делать. Проболтаешься однажды – не заметишь.
       Мечислав оглянулся – так и есть, в комнатке лишь он, Двубор и вставший на топчан Дядюшка Хэй. Остальные просунули головы, осматриваются.
       - Каморка Отца? – поинтересовался хинаец.
       Двубор кивнул, посмотрел на Дядюшку, понял, что тот стоит спиной, исследуя стену над топчаном, решил добавить:
       - Да. Но не только Отца. Здесь в человечьей личине прятался Отец Отца. Эти надписи, - палец ткнул на стену над столом, - сделал он.
       - Это и есть – алтарь? Что-то вроде завета?
       - Да. Завет. Отец Гром так и говорил.
       - Прочитать сможешь?
       - Любой змеёныш из сотников сможет. Птичий язык.
       - Какой?
       - Свист. Нас ещё в яйце ему обучают. Каждая чёрточка – напев, точки и запятые – щелчки.
       Двубор тихонько насвистел несколько строк.
       Что-то смутное шевельнулось в голове Мечислава, но Дядюшка опередил:
       - Погоди-погоди. Вас этому письму учил Гром, так?
       - Так.
       - А кто же учил Грома?
       - Его Мать. Он же говорил.
       - Свистеть – понимаю, - поддержал Мечислав. – Но письму?
       Двубор совсем по-человечески мотнул головой, улыбнулся. Ну, конечно, откуда людям знать?
       - Скорлупа – прозрачная. На ней можно царапать. И, потом, пока мы в яйце – мы связаны друг с другом. Они передают нам образы, чувства. Всего три месяца в яйце – нас уже можно начинать учить птичьему языку. Этим и занимались наши хранители. Я провёл под скорлупой двенадцать лет. За это время в меня многое вложили.
       - Погоди, это потом. Сейчас расскажи о связи.
       - В яйце мы очень чувствительны. Даже в недозрелом, недоношенном яйце. Потому, чтобы не навредить плоду настоящего Змея, родители стараются отсекать чувства по отношению к нам, змеёнышам. Вот мы и рождаемся такими…
       Двубор замолчал, пытаясь найти нужное слово.
       - Чурбанами, - подсказал Мечислав.
       - Пусть будет, чурбанами. После рождения связь разрывается. Не сразу, через несколько дней.
       - У всех? – уточнил Дядюшка Хэй.
       - У змеёнышей – да, у всех. У Змеев – не знаю.
       Мечислав не спешил нарушить затянувшееся молчание. По глазам видно, о чём все думают. Теперь понятно, почему чёрная армия сдалась, стоило Грому покинуть поле боя. Они потеряли цель, остались без служения Отцу, Племени.
       - Так что тут насвистано? – прервал ход мысли вечно ехидный Ёрш.

       ***

       Не всё так просто. Возможно, настоящий, вызревший Змей и смог бы принимать решения самостоятельно, но всё равно там, где он пригоден лучше всего. Гром родился уже без родителей, но все эти годы, тысячелетия – держал в голове завет отца. Держал и старался, насколько возможно, его выполнить. Почему люди устроены иначе? Почему у каждого своя дорога, своя цель, свои интересы? Одна пара Змеев умудрилась объединить столько земель! А что смогли бы сделать три миллиона людей, долби они дятлом в одну точку?
       Внезапно Двубор вскинулся, растолкал просунувшихся в дверь тысячников, выбежал. Ошеломлённые, люди кинулись за ним. Мечислав понял – у всех в голове одна мысль: затащил змеёныш в ловушку, навешал лапши на уши, и сейчас спешит к своей чёрной армии помогать раздирать объединённые войска. Змей побери, так глупо попасться на древнейшую уловку со всей этой рухлядью, серебром да золотом, каменьями да драгоценным деревом! На эти сказки о дальних странах, и подготовке флота, на побег самого Грома, в конце концов! Кому доверились, люди?!
       Пробежали набитые винными и пивными бочонками пещеры, уже скоро – первая, где карты и договоры. И – выход. Главное, чтобы Двубор не успел закрыть вход: там же всей толпой камень не откинуть, больше одного не протиснешься!
       В последнем перед выходом помещении встали как вкопаные. Сиплое дыхание, колотьё под рёбрами. Тихомир вообще согнулся, упёр ладони в колени, но глаза смотрят на вставшего у выхода Двубора.
       Змеев сотник встал на правое колено, обнял что-то белёсое. Поднялся в полный рост, обернулся. В свете факелов бесстрастное бледное лицо играло дурацкими масками. На руках Двубора, уткнувшись лицом ему в плечо и обняв бледными крыльями шею, сидело… Мечислав так и не понял, пока сотник сам не заговорил.
       - Сестра. Моя старшая сестра.
       Все переглянулись, делали глаза, недоумённо смотрели на «старшую», что почти в три раза уступала ему в росте. Так отец мог держать на руках годовалую дочь. Двубор, похоже, понял смущение людей, пояснил:
       - Мне семьдесят два года. Ей – девяносто один. Родилась сегодня, когда Отец убил Крылака… раньше срока.
       - Не говори «она»! – пронзительно крикнуло существо, не отрываясь от плеча Двубора. Пещера усилила визгливые детские ноты. – Я – змеёныш, ясно?! Я – как ты, понял? Недород! Меня мать выгнала из гнезда!
       Присвистывающий говор недородившейся Змеихи отозвался таким громким эхом, что Мечислав невольно прикрыл уши. Наверное, придёт время, она научится говорить на всех наречиях чисто, но даже сейчас чувствуется – не хватает опыта. А на Кряжицком заговорила, поскольку Двубор обращался к Мечиславу, предводителю Орды.
       Лишь хинаец, как всегда не смутился, неспешно подошёл к Змееву сотнику, посмотрел на малышку. Дурацкая улыбка не сходила с лица, рука оглаживала голову, крылья, щуплое тельце. Повернулся к людям, покачал головой, проговорил с укоризной:
       - Она голодна. Ей надо молока. Есть ли среди нас мужчины?
       Трое арбалетными болтами выскочили из пещеры, Мечислав долго не мог понять, отчего все такие смущённые. Правда, его собственный стыд имел точные цвет и форму, беззвучно рыдал на руках сотника, тряс плечами.
       Беспощадный хинаец не позволил остальным спрятаться за маской уставших от бега воинов:
       - Я тоже подумал о военной хитрости Двубора. Теперь, увидев это чудесное создание, приношу свои самые искренние извинения. Ты её почувствовал, да?
       Откуда это у хинайца: чистый говор о серьёзном и – издевательское коверкание слов?
       Сотника хватило лишь на короткий кивок. Мечислав, привыкший углядывать чувства бесстрастных змеёнышей, увидел, как Двубор трётся щекой, едва заметно гладит кончиком большого пальца сестру между лопаток.
       - Хинай принял решение! – голос Дядюшки Хэя вдруг стал сильным и торжественным. – Теперь мы знаем, как поступить с выводком Грома и Вьюги!
       Тихомир подошёл к Двубору, похлопал по плечу, посмотрел в глаза ребёнка.
       - Дитя. Тебе ведь уже дали имя?
       - Сто лет назад. – Глядя на глупых взрослых, змеёныш совсем по-детски опустил плечи. – Ещё не было снесено моё яйцо, а Отец и Мать уже меня назвали.
       Воевода рассмеялся:
       - Как же звать такое великолепие?
       Двубор что-то просвистел.
       - Прости, друг мой, я не силён в вашем, птичьем. Не могла бы мне наша гостья ответить по-кряжицки?
       Гостья повернулась к людям лицом, улыбнулась и все замерли, боясь напугать, развеять своим пропитаным брагой и чесноком дыханием миг совершенства.
       Совершенство рассмеялось тонким голоском и пропело:
       - Надежда.

       Глава вторая

       «Дети мои. Я не буду писать вам о стране, в которой умираю: едва ли вы сможете её покинуть. Едва ли вам выпадет удача с первого раза найти ту землю, в которой я прожил всю жизнь. Потому, запомните:
       День жизни в обличии человека равен году жизни в обличии Змея. Берегите время.
       Змей, не совершающий чудес, богам не интересен. Берегите внимание богов.
       Богам нужна не жертва, но готовность её принести. Берегите свою готовность.
       Жертвовать можно только собой. Берегите себя для жертвы богам.
       Нет прощения убившему Змея. Берегите Змея.
       Кара настигнет всегда. Берегите себя.
       Плата вернётся сторицей. Не скупитесь.
       У каждого племени перед богами есть долг. Нельзя ломать народы.
       Боги молчат, если всё решено. Бойтесь молчания богов.
       Теперь я расскажу вам о стране, которую потерял. Люди и Змеи жили в ней в согласии и мире. Люди улучшали мир, Змеи поддерживали связь с богами. Нас, Змеев, было немного, как не много бывает зелени в похлёбке, корицы в прянике. Мы успевали везде: летать в небесах, творить чудеса, помогать людям двигать горы.
       Потом мы совершили ошибку: решили, что можем прожить без людей, сами. Началась война, нас почти истребили и по малодушию своему и глупости, боясь исправить, я покинул ту землю, спрятался в этой пещере. Много лет прошло с тех пор, и теперь я забыл, как выглядела та страна. Теперь я не могу даже сказать, где она была и была ли вообще. Мы прячемся от людей, охотимся каждый сам по себе, встречаемся лишь для того, чтобы продлить род. Сидя в этой пещере, пишу вам главное: не ломайте народы. Посвятите свою жизнь поискам той земли. Найдите её. Я пишу всем, кто сможет это прочесть, но первым это прочитает Гром. Читай внимательно, сын. Запоминай! Найди землю, где люди и Змеи живут бок о бок, не зная распри и обид. Исправь мою ошибку. Искупи мой долг перед людьми и Змеями. И помни: мы все полны отчаяния. И только наша цель исцеляет нас. Отец ваш, Змей Подгор. Прошлого имени я недостоин».
       Мечислав ещё раз слушал Завет Подгора – теперь из уст Надежды, читающей на кряжицком наречии, и никак не мог взять в толк: это в каком же нужно быть отчаянии, чтобы навсегда забыть дорогу домой. Невозможность вернуться – настоящий ужас для человека. Даже после изгнания Мечислав знал, куда возвращаться. Как – не знал, потому и пришёл на поклон к Грому, но куда – этим вопросом князь не задавался никогда. Другое дело, жизнь изменилась настолько, что и возвращаться стало незачем, но, чтобы совсем забыть дорогу… каково оно?
       И как должен был чувствовать себя Гром, получив от отца такой Завет? Иди туда, не знаю куда? Найди счастливую землю, где тебя научат жить в мире с людьми? Да ещё с их змеиным упрямством, порой именуемым благородной целеустремлённостью… понятно теперь, почему убив Крылака, Гром просто развернулся и ушёл, не опасаясь удара в спину.
       Выгорел.
       Дотла.
       - Что теперь? – Князь подошёл к змеёнышу, положил руку на плечо.
       Надежда стоял неподвижно, мелко дрожа, и вспомнилась Мечиславу вдруг рука матери, царапающая ухо шитой парчой. Все мы сироты, к чему лишние вопросы?
       - Ёрш!
       Тысячник, словно почувствовал, перестал ругаться с озёрским военачальником, подошёл деловитый, собранный. Посмотрел на сурового Надежду, запахнувшегося в крылья, порылся в мошне, достал серебряную бляху, протянул.
       - Громова заколка, в снегу подобрал.
       Надежда принял подарок, посмотрел в глаза Ерша. Казалось, змеёныш не может понять перемен настроения весельчака. Впрочем, девяносто лет в яйце и всего один день в миру. Опыт, будь он неладен. Тут и тридцать лет проживёшь, а всё равно помрёшь дураком.
       Тихомир сложил руки на груди, выпятил нижнюю губу, хоть под репу распахивай, густые брови сошлись грозовыми тучами. Сопел громко, словно учил птичий язык.
       - Я знаю, что дальше. Сначала – гонцов в порты. Работы с кораблями прекратились, надо восстанавливать.
       - К примеру, - согласился Мечислав. – Что потом?
       - Перерыть тут всё к Змею. Не может быть, чтобы Гром не оставил записки. Надо искать, куда он хотел отправлять корабли.
       - К примеру, - повторил Бродский. – А не найдём?
       - Надо искать самого Грома.
       На этот раз из-за плеча Ерша-воеводы выглянул Ёрш-балагур:
       - К примеру. Тихомир знает, где искать, или нам спросить богов?
       - К примеру, - глянув на пересмешника, хмыкнул Тихомир. – Я знаю, где его искать в первую очередь. Впрочем, до других земель Грому не долететь, вы и сами можете догадаться.
       - Не томи душу, воевода.
       - «День в обличии человека – год в обличии драгуна». – Меттлерштадский обер скосил глаза на Тихомира. – Гром решил завершить земной путь?
       - Ускорить. Захоти он жить – перекинулся и улетел. Всего делов.
       - Змей не бросит гнездо, - вмешался Двубор.
       Тихомир показал на Надежду.
       - Он почувствовал её рождение.
       - Я не один, нахмурился новорождённый. - Там ещё пять яиц.
       - Тем более. Змей не бросит семью. Человек – запросто. Уходить в человеческом обличии проще.
       Ёрш не сдавался:
       - Лучше скажи, где его искать.
       Тихомир сел на корточки, посмотрел в глаза Надежды, потрепал за щёки, оглянулся на вход. Мечислав силился понять игру учителя и – не мог. Прежде тот был прямым словно натянутая нить. Впрочем, ослабь нить – провиснет. Вход загородил дружинник, словно драгоценность прижимающий к груди крынку. Тихомир взбодрился:
       - Вот и молоко. Пей дитя. Не жалей, сейчас ещё принесут.
       Мечислав начал выходить из себя:
       - Мне долго ждать, уважаемый?
       - А ты ещё не понял? Есть только одно место, куда может направиться Гром.

       ***

       Боги снова заговорили. Прячась в лесах, избегая дорог, обходя селения, Гром слышал их голоса и удивлялся. Раньше они говорили много и разное, а теперь – одно и то же. Нельзя ломать народы. Нельзя. Никогда. Менять – можно, ломать – запрет. Каждый шаг по снежному насту хрустом отражался в голове: нельзя, нельзя, нельзя.
       - Я не ломал!
       Путать следы Гром научился в раннем детстве: охотясь на зайцев ещё не так напрыгаешься. Убежать от человека – что может быть проще? Особенно, если вспархивать крыльями шагов на сто в сторону. Не со всякой собакой сыщешь. А северные болота гостеприимны даже зимой. Чего-чего, а еды тут всегда хватает. Да и кричать, ругаться с богами никто не запретит. Не потревожит. Если зайти поглубже.
       - Я не ломал!!
       Как же так: вырастил оружие, да только оно повернулось остриём. Мечислав, Мечислав, Мечислав, хлюпало болото. Нельзя, нельзя, нельзя, отвечал хрусткий снег.
       Хватит. Надо отдохнуть.
       Первую ночь Гром ещё чувствовал стыд: последние сто лет оборачивался человеком только для того, чтобы сделать что-то полезное. И вот: впервые потратил год жизни впустую, ничего не совершив. Отнял у Вьюги часть своей жизни. Ах, ты ж, кольнуло стыдливое. Теперь и от Вьюги ушёл, бросил семью, возвращаться некуда. Да и незачем. Столько лет ждали Надежду, учили, строили планы и, вдруг.
       Потом стыд начал уходить: человеческое обличие брало своё. Но в змеевом размышлять трудно, почти невозможно.
       Крылак – не змеёныш, вот о чём забыл Гром. Крылак – недозмей. Змеёныш не успел бы прыгнуть так быстро и подставить себя под удар. Змеёныш бы вообще не прыгнул: для него слово Грома выше любого закона.
       Истина.
       Что с ними, потерявшими его, громью волю, сейчас делают люди? Кромсают на куски, бьют недозрелые яйца в долине? Пробиваются к Вьюге? Сколько их погибнет под огнём Змеихи? Какая разница… Гром видел, как на поле боя идут хинайцы, а этих вообще, как муравьёв.
       А ведь именно хинайцы уничтожали последние выводки змеёнышей. Ещё тогда – почти три тысячи лет назад. Мать не говорила, но по описанию – хинайцы. Про переселение она тоже не говорила, но он понимал: не хочет, слишком тяжела рана. Каково было не родившемуся ещё Змею не проникнуться к людям ненавистью? Завет отца гласит: драгуны решили обойтись без людей. Значит, и люди не во всём виноваты, есть вина и на Змеях…
       Тысячу лет искал Змееву Страну, сколько времени потерял. А ведь за это время люди чему-то научились, расселились, закрепились, геройски уничтожили всех, кто хоть как-то относился к Змееву племени. Вот бы тогда отомстить, а? Ведь нет прощения убившему Змея? Нет, или, всё-таки – есть?! Почему люди не провалились под землю после того, что совершили? Это же они ломали народы! Уж Змеев-то народ – сломан? Под самый корень?!
       - А я-то – не ломал!!!
       Умей эхо убивать, Гром лежал бы сейчас счастливый и мёртвый.
       Вьюгу жаль, она гнезда не бросит. Она и в обличье человека старалась не бросать кладку надолго. Даже творя чудеса, спешила скорее домой.
       Чудеса… твори свои чудеса, Змей Горыныч. Делай добро людям, а они тебя – копьём под ребро и - чучело в трофейную комнату.
       Заснул Гром тяжело. Ворочался, вынимая из-под себя неудобные коряги, закапывался в ил, закутывался в крылья. Вода в болоте холодная, да на воздухе – ещё холоднее.
       Утром чихнул от снежинок, набивавшихся в ноздри. Вздрогнул, огляделся. Словно в детство вернулся: болото – периной, спящие лягушки, пригревшиеся за ночь – на завтрак, дорога без конца и начала. И нет никакой Вьюги – приснилась. И не было никакой Змеевой Страны, караванов, Мечислава, Четвертака, Кряжича, Степи – привиделись схолоду. И Крылака не убивал – не было никакого Крылака. Говорят, есть такое у людей: замёрзнут – начинают сказки видеть. И Надежды никакой нет. Не родилась.
       Есть только зимнее болото, и солнце над вонючей водой.
       И ещё – есть куда идти. Поразмыслил ещё раз. Да, больше идти некуда. Да и цели больше никакой нет. Смерть – единственная цель.

       ***

       Большие Броды растут, словно по-волшебству. Стену закончили, мост достраивают, рвом занялись. Наконец-то.
       Как и положено, ров копают от долины к реке. Придёт весна – запруду прорвёт, смоет, там только углубляй, расширяй, приводи в порядок. Мужички совсем с хинайцами, озёрцами да меттлерштадцами смешались, кроют друг дружку на четырёх языках. Что значит – дружба народов! Понимать надо. Ещё и степняки помогают, вносят свой калым в разнообразие бродских ругательств.
       Ёрш подъехал к княжьему терему, бросил повод рыжему робёнку, перекинул ногу через голову лошади, спрыгнул. Робёнок поддержал, не дал упасть калеке, ловко увернулся от подзатыльника. Ёрш ухмыльнулся, приложил руку козырьком, вгляделся. Вторака на стройке не видать, может в тереме? Какой к Змею терем, настоящий дворец! Кирпицовый, в три поверха, да ещё с нелепой башенкой. Говорят, там Мечислав с волхвом любят бражничать. Князя сейчас нет, так может быть, Вторак в одиночку хмельным накачивается?
       Вот народ – ничему не учатся! Ворота нараспашку, утонули в сугробах. Ладно, свои не нападут, но есть же ещё степняки. Да и мало ли что может случиться, хотя бы на ночь створки надо закрывать…
       - Эй, - Ёрш поймал за ворот душегрейки бегущего из терема мальчишку. – В тереме живёшь?
       Испуг в голубых глазах сменился узнаванием.
       - Ага. А князь скоро будет?
       - Скоро. Почему ворота в сугробе?
       Мальчуган непонимающе посмотрел на ворота, на Ерша, пожал тощими плечами.
       - Ну, в сугробе. И чо?
       - Я тебе дам - «чо», уши отскочат. Чтобы к моему выходу ворота свободно закрывались, ясно?
       - Ясно, - ответил наглец, вывернувшись из-под руки. – А ты скоро выйдешь?
       - Пообедаю и выйду. Смотри, я ем быстро.
       Ёрш погрозил кулаком отбежавшему парню, но тот и не подумал испугаться:
       - Э, да я выспаться успею!
       - Я тебе успею!
       Мальчишка убежал, Ёрш с улыбкой ступил на крыльцо. Свободный народ: даже мальчишки князей не боятся, держат защитой. Челядь в тереме расступается уважительно, но без страха. Признали, обмели вениками от снега, проводили в трапезную, отправились искать Вторака.
       Девка сдержано, словно меттлерштадская служанка в корчме, склонила голову:
       - Улада сейчас выйдет, она детей кормит. Повар велел обождать. Он чегонить на скорую руку приготовит. Морс клюквенный будете?
       - Велел, - хмыкнул Ёрш. – Надо же – «велел». Тащи морс. Но сначала – пива. И ещё чтонить по мелочи. Варёного что ли мяса.
       Девка ушла, словно сама тут княгиня, Ёрш осмотрелся. Огромный камин - украшение комнаты – грел не хуже печки в бане. Запах знакомый, угольный камень, что ли? Точно, жар так и тянет, словно к кузнецу в гости пришёл. Ёрш некоторое время размышлял, куда сесть за огромным дубовым столом. Во главе – не к месту, в задах – не по рангу. Махнул рукой, сел посерёдке.
       В самый раз.
       Дальняя дверь скрипнула, вошёл мужичок, плечи широкие, седой, из таборников. Что-то знакомое мелькнуло в карем взгляде, Ёрш всмотрелся, ахнул:
       - Бесник?!
       - Здорово, Ёрш. Сиди-сиди, я тут не хозяин, так… приживалка. Робёнок.

       Блиц

       Бесник вылез из толпы, держа плачущую дочь на руках. Зря взял с собой, девчушка испугалась бешеную толпу, заревела.
       - Успокойся, Улечка, доченька моя. Успокойся. Они живы, выехали, всё хорошо. Вот люди, напугали мою Улечку, - отец, как мог, успокаивал, гладил по головке, прижимал к себе, стараясь как можно быстрее уйти от гомона и криков.
       Со смерти жены кузнец души не чаял в дочери, родившейся в мать - светловолосой и сероглазой. Лишь разрез глаз да смуглая кожа - от папы, но летом этого никто не замечал. А если смеётся, то и глаза, в общем-то, мамины. Только бы не плакала: сил нет слушать детские рыдания.
       - Напугали маленькую, напугали. Ничего-ничего, мы уже далеко, успокойся, Улечка, всё хорошо. Всё? Успокоилась?
       - Угу, - кивнула Улада.
       Ещё хныкающую, опустил на землю, повёл за руку к кузне. Ничего, князь не даст пропасть семье. А Бесник сделал, что мог. Разгорячившаяся толпа не заметила, как увесистый куль упал на дно телеги. Шутка ли? Чтоб гнали князя, так это - чего уж там, невпервой. Бывало, и княгинь по-Восточной гнали. А детей-то за что, они-то что сделали? Пропадут же. Нет, Миродар - не даст. Очень хотелось верить в свои мысли.

       Доннер

       - Робёнок.
       Кузнец хохотнул, подошёл к Ершу, обнял за плечи. Тысячник глянул на кузнеца:
       - Какими судьбами?
       Бесник кряхтя уселся рядом, подбоченился.
       - Знамо, какими. К дочке приехал. Она гонца отправляла, говорила – кузнецы нужны.
       - Дык, кузнецы везде нужны.
       - Тут – особливо. Какую огромадину строят: я увидел и то не сразу поверил. Пришлось Жмыха себе в помощь брать, чего ему в робятах болтаться.
       - И как, справляется?
       - Непривычно ему, но видно – старается. Ничего, сладим кузнеца.
       Однорукий князь поёрзал, помолчал. Что-то разговор не клеится.
       - Как Улька, Милана?
       Бесник скривился, тяжко вздохнул. Вошла давешняя девка с фарфаровым кувшином и пивными кружками на подносе, поставила. Бесник махнул ей, дождался, пока уйдёт. Медленно налил тёмного пива, отхлебнул.
       - Милка родила. Улька двоих кормит. Такие дела.
       Дверь снова открылась, девки принесли глубокие тарелки с мясом, мочёными яблоками, кислой капустой. Ушли, Бесник велел Ершу есть, сам неспешно рассказывал последние вести. Как Милка старела, Ёрш сам видел, а вот, что на утро после родов она снова молодой стала, удивился.
       - Только волосы седые, - вздохнув, закончил Бесник. – Словно лён белёный.
       Помолчали. Повздыхали. Ёрш покивал, ни о чём не думая, снова вздохнул:
       - Понятно. Назвала хоть?
       - Миродаром. Над прадедом, что ли посмеяться решила?
       - Постой! Как это – Улада – кормит, - запоздало сообразил походный князь. – У неё же, ну…
       - Пошло молоко, - махнул рукой Бесник. - Наутро после Милкиных родов. Как пропало, так и пошло. Вторак удивляется: ничего, говорит, не понимаю.
       - А я-то не сообразил, – засмеялся Ёрш. – Девка говорит: «Улька детей кормит». Я подумал – девчат своих, пригретых.
       - С теми – проще всего: друг за дружкой смотрят.
       В палату вбежал Вторак. На этот раз Ёрш успел подняться, выскочить из-за лавки, пойти навстречу. Обнялись, расхлопались по спинам.
       - Давай, рассказывай! – Вторак налил себе, словно забыл, что гостя сначала надо накормить.
       Впрочем, первый голод Ёрш уже утолил, начал неспешно рассказывать о походе к Змеевой Горе, драке со змеёнышами, убийстве Крылака. Принесли обед, беседа шла уже под запечёного в меду поросёнка, любимое блюдо Миланы. Незаметно появилась Улада, тихая, словно мышка. Понял, только когда спросила о здоровье Мечислава. Змеево серебро её не заинтересовало, разве только в смысле, когда караван придёт.
       - Сегодня вечером. И хинаец обозом, мы навстречу поедем.
       - А Мечислав?
       - Надо сначала с делами разобраться. Я вообще-то за Втораком. Отпустите?
       - Когда?
       - Хорошо бы сегодня. Я вообще, одна нога здесь, другая там. Мечислав гонцом определил. – Ёрш хмыкнул, посмотрел в серые глаза княгини. – Ну, ты его знаешь.
       Улада словно не поняла шутки:
       - Не сердись. Это он от доверия.
       - Да я не сержусь… так как с Втораком?
       - Пусть езжает. У нас всё в порядке.
       - Караван примете?
       - Примем, не переживай. Хинайцы как раз мост достраивают, надо будет расплатиться.
       Перешли к разговору о делах городских, мелочах, устройстве кузницы для Бесника. Разговор вроде и вежливый, да что-то всё не клеился толком. Ёрш почувствовал, что в доме не всё слава богам, как-то, будто воздух тяжёлый. Потихоньку начал сворачивать беседу, готовиться к отъезду.
       Вторак поднялся к себе - собрать котомку, Бесник вызвался проводить до конюшни, Улада попрощалась и так же, мышкой, пропала. Выходя на улицу, Ёрш ухмыльнулся – прибрал-таки парнишка во дворе: ни следа от сугроба у ворот не осталось. Свободные люди о долге не забывают.

       Глава третья

       Гать, твою мать.
       Левой-правой, левой-правой.
       Гать.
       Твою.
       Мать.
       Три недели в болоте, по-колено в вонючей воде, доверчивые лягушки на завтрак, серость пасмурного неба, хмурое одиночество скинули со Змея налёт городской жизни надёжнее ножа в руках хозяйки, очищающей рыбу от чешуи. Уже забылись и цель, к которой шёл и причина, движущая к этой цели. Ещё остались в голове прежние мысли: гать – люди, коих положено избегать. Кем и зачем положено – забылось. Каких именно людей – тоже. Цель промежуточная превратилась в самоцель, вытеснила остальные мысли за ненадобностью. И лишь в дальнем уголке сознания пищала маленькая мышка: сюда шли, дошли. Теперь – на запад, в леса. К селеньям, где не успел ещё поставить Змееву Башню, построить склады, начать торговлю.
       Много ли ему осталось жить в человечьем обличьи? Если считать, что сейчас Гром чуть старше шести с половиной тысяч лет, осталось немногим больше трёх тысяч. Около десяти лет, не более. Если не высовываться, завести пасеку на хуторе, жить отшельником, иногда врачевать за хлеб – не так уж и много, всё истратится, моргнуть не успеешь. Главное – тихо, без чудес. Поселился старик на отшибе, пусть его. Мало ли в Полесье беглых?
       Вон сколько.
       Утреннее солнце золотило снег на деревьях, облагораживало серые лужи и коричневые проталины, и, словно перст указующий, сверкало на стали клинков и наконечниках стрел. Троих с луками Гром приметил слева от гати, на деревьях. Четверых, с мечами – справа, за кочкой. Эти, скорее всего, выскочат, если стрелки промажут. Боги, как всё это надоело, а? Сколько же вас грушами висело вдоль Змеевых трактов в назидание тем, кто осмеливался грабить караваны? Помнится, змеёныши везли с собой специальную телегу, наполовину гружёную едой, наполовину - вервием. Даже цены на лён тогда подскочили.
       Чуткое ухо уловило скрип натягиваемого лука, второго, третьего. Надо же – опытные, человек бы не расслышал. Только непонятно, зачем им это? Видно же – без скарба, даже мешка с собой нет. Или надеются на зашитое в одежде? Или просто для развлечения?
       Дурачьё.
       Змееву броню пробьёт лишь самострел.
       Знакомый щелчок пружины вывел из задумчивости и невольной жалости к разбойникам. Крылья распахнулись, Гром подпрыгнул локтей на тридцать, направил полёт к ближайшему лучнику, заодно нашёл арбалетчика, проследил, куда воткнулся болт, оценил меткость стрелка. Не будь Гром Змеем – лежать ему сейчас на окровавленной гати.
       Левый клинок отрубил голову лучнику, правый подсёк верхушку дерева. Ноги с силой оттолкнулись от настила, бросили тело к тому стрелку, что оказался за спиной. О том, который слева Гром не думал: верхушка падает правильно – зашибёт, или скинет с дерева. Ноги упёрлись в мягкое, когти зацепили, дёрнули. Третий лучник полетел на арбалетчика, ещё не успевшего оторвать приклад от плеча.
       Никаких свидетелей, стучало в голове, никто не должен сбежать. Змей снова приземлился на тракт, взмахнул крыльями, подпрыгнул. Нашёл четверых, что опомнились и с криками начали разбегаться. Ну, уж нет. Поздно поумнели, братцы. Настиг ближайшего, схватил. Деревья мешают, но с его скоростью никому из людей не тягаться. Лишь всхлипы и бульканье из разорваных глоток. Не забыть добить раненых: лучника с арбалетчиком.
       Сложил трупы на кочку подальше от тракта, осмотрел. Восемь дурней: чего с него брать, неужели не видно? Трясина им домом.
       Оружие дряное, доспехов нет вовсе, одежда – нищему на смех. Всей прибыли – арбалет, десяток наконечников, два болта, четыре ножа, меч, пика, да медный оберег на верёвочке. Уже и забыл, как опасно бродить вне Змеевых дорог. Если так дальше дело пойдёт, не успеет Гром добраться до ближайшего селения – падёт под тяжестью трофеев.
       Обошлось: гать перешла в лесную дорогу, супротив ожиданий, разбойников больше не встретилось.
       Дым учуял за несколько вёрст, но переночевать решил в лесу, не решаясь выходить к селению в сумерках.
       На рассвете ещё раз осмотрел трофеи. Один ремень с ножнами попроще, да ножом получше, решил оставить себе, чтобы не выделяться от местного люда. Вышел из леса, на звук определил кузню. Бедная, как все сельские, много не выручить. Хмурый кузнец осмотрел скарб, покачал головой, купил дёшево, зато пообещал, что в трактире бесплатно накормят, даже отрядил от мехов сына – проводить. Улыбался, бормотал вполголоса. Откуда ему, человеку, знать, что ухо Змея услышит каждое слово.
       - Поутру из леса с полным мешком оружия, что отдал за бесценок, - слышалось за спиной. – Или дурак, или – герой. Побольше бы нам таких стариков.
       Надо быть осторожнее, подумал Гром, глядя на затылок мальчишки, вприпрыжку бегущего к трактиру. На таких мелочах запросто к стенке прижмут. Заодно пожалел, что последнее время мало говорил с простым людом, считая его глиной, инструментом. Всё больше общался с князьями, отдавая переговоры с чернью на откуп змеёнышам.
       В трактире выбрал дальний столик, уселся лицом к входу, натянул капюшон поглубже, молча ждал, пока мальчишка переговорит с заспанным тощим хозяином. Тот смотрел на раннего гостя, зевал, безучастно пожал плечами, попросил подождать, пока разогреется вчерашнее. Гром кивнул, вынул нож, положил на стол, прислонился спиной к стене, закрыл глаза.
       - Прикидывается, - послышался сквозь дрёму голос трактирщика.
       Женский голос ответил:
       - Кем?
       - Стариком, не понятно, что ли? Нож видела?
       - Ну.
       - Вот и ну. Заразы нож.
       - Платит?
       - Кто?
       - Гость.
       - Чурбан платит. Мальчишку прислал.
       - Ну и слава Змею: нет больше Заразы. А путник пусть прикидывается, не наше это дело. Может у него врагов, как у тебя – нищеты.
       Змей безмолвно хмыкнул: врагов, как нищеты, надо же. Если у трактирщика нищеты столько же, сколько у Грома врагов, то этот тощий – настоящий Предводитель нищих. Великий Князь босоты. Хинайский Император попрошаек.
       Селение просыпалось, снаружи послышались звуки жизни: ржание, топот копыт, разговоры.
       Один голос оказался знакомым. Память напомнила: гать свежая, брёвна не гнилые.
       Что ж ему так не везёт, а? Почему боги вывели на тракт, ведущий из Бродов?

       ***

       Вторак замер на пороге, сложил руки на груди, что не так уж просто сделать, будучи одетым в толстый тулуп. Да и рукавицы: сказать по чести – не каждому под силу такие просунуть подмышки. Голова пряталась в пушистом стоячем воротнике, чужеродная, смуглая, с чёрной, обёрнутой вокруг макушки косой, что больше походила на обильно посыпанную снегом диковинную шапку. Сейчас снимет, ударит пару раз по-кряжицки о штанину, бросит на стол. Огроменные валенки делали из волхва горного гиганта, наведавшегося в городок померяться силушкой с местными героями. В санях, что ли ехал?
       Через миг в плечо гиганта толкнул ещё более могучий – Тихомир. Шире в плечах, выше ростом, на голове степной треух. Даже сапоги не многим уступают валенкам волхва. Для таких, наверное, специальные зимние стремена куют.
       Следом ввалились весёлые Мечислав и Ёрш: младшие братья гиганта Тихомира и старшие – Вторака. Гром смотрел на них со своего места из-под капюшона надкрыльев, не зная, куда лучше броситься: на них, или бежать. Если через кухню – нипочём не догонят. Другое дело, зачем? Боги попусту не сводят.
       Трое посмотрели на оцепеневшего Вторака, проследили взгляд, затихли. Красные носы выпускали клубы пара, Ёрш, наконец, догадался прикрыть дверь ногой.
       Что дальше, чей ход? В шашках первыми ходят белые. Вот они, четыре заснеженные фигуры. Но эти-то свой ход уже сделали. Только дурак не сообразит, что искали Грома. Вот, нашли. И теперь не знают, как поступить: дать сбежать через кухню или выпустить в главную дверь. Что драться эта четвёрка не собирается, сообразит и хранитель. Это, в свою очередь означает, что Вьюгу, скорее всего, пощадили. Возможно, даже оставили яйца в гнезде.
       Змей склонил голову, пытаясь решить, надо ли ему это: не победа, не поражение. При своих. Ему сохраняют жизнь, он сидит в своём гнезде и не высовывается. Растит Змеев в ожидании новых героев, что захотят показать доблесть своим дамам сердца.
       Нет, всё-таки – поражение. Крылак умер неотмщённым, в голову как-то не пришло, кто именно его убил. Змееву Страну теперь не найти: кто же послушает нелюдь и отрядит почти достроенный флот? И, вдобавок – несвоевременное рождение Надежды. Недонадежды.
       В одиночку Вьюга могла восстанавливать Змеев род тысячу лет. Нужны самки. И сейчас они лишились первой из шести. Дождутся ли остальные своего срока? Младшей ждать ещё пятнадцать лет. Где их взять, эти годы?
       Каков твой ход, Гарагараахат?
       Боги снова решили посмеяться. Это в шашках всего два поля – чёрное и белое. В жизни их бывает больше. Свой ход сделал трактирщик, толкнувший дверь ногой и вышедший из кухни с большим деревянным подносом вчерашней еды. Ноздри Грома дёрнулись, уловили аромат варёного мяса, всю ночь пролежавшего на леднике и теперь едва разогретого до состояния, чтобы его можно было грызть, не рискуя попасть зубами на лёд.
       - О-о-о! – Радостно пропел трактирщик тоненьким голоском, - Не врут приметы! Первому гостю бесплатно, так боги ещё пошлют! Садитесь, гости дорогие, выбирайте любой стол!
       Быстрее молнии хозяин поставил поднос на стол Грома, вытер мосластые руки о передник, с улыбкой обернулся к гостям, подмигнул, указал пальцем на глиняную стену:
       - Сын уже печь затопил, скоро тут совсем тепло будет. А у меня праздник: Хавронья вчера восьмерых поросят принесла! Не желаете ли совсем молочных? Понятно, чуть дороже, но для дорогих гостей ничего не жалко! Запеку в лучшем виде, пальчики оближете, не косточки – хрящики!
       - Это ко мне, - вмешался Гром, отчего хозяин сник, явно пожалел о сказанном. Первый гость – бесплатно, а новорождённых поросят скармливать за так – самое распоследнее дело! Не обращая внимания на хозяина, Змей поманил пришедших:
       - Садитесь ко мне. Хозяин угощает.
       - Мы заплатим, - буркнул Тихомир, глядя на побледневшего трактирщика. – За семерых. Восьмого – первому посетителю, бесплатно. Идёт?
       Глаза хозяина округлились, лицо стало счастливым, словно он только что повстречался со старым другом, которого считал погибшим:
       - Идёт? Вы говорите – «идёт»? Да вы мои самые дорогие гости! Князь Полесский не сравнится с вами в щедрости!
       - Это потому, что он не хочет вступать в Змеевы земли, - сказал Мечислав, развязывая пояс тулупа. – Будь он Змеевым князем - как сыр в масле катался бы. Ни забот, ни хлопот: знай себе, серебро подсчитывай. Верно, путник?
       Гром не сразу понял, что Бродский обращается к нему, не хочет выдавать, с кем трактирщик имеет дело. Ответил медленно, подбирая слова:
       - Работать надо везде. Я бывал во многих странах и нигде не видел лёгкой жизни.
       Трактирщик явно заметил напряжение между гостями, постарался сначала стать невидимым, потом – совсем исчезнуть. Как бы дорогие посетители тут всё не разнесли. Бочком-бочком начал отступать к кухне, но был остановлен окриком Вторака:
       - Пива принеси. Дмитровского или ещё чего. Вино озёрское есть?
       - И вино, и пиво, и меды и самогон! Весь стол уставлю, веселитесь, сколько душа потребует!

       ***

       Мечислав смотрел Грому в глаза. Как бы на него не броситься. Змей словно понял, после долгой паузы спросил:
       - Как Милана?
       - Родила. Вторак сечение делал.
       - Можно было и без него. Ей ничего не угрожало.
       - Как, - вмешался Вторак. – Там ребёнок неправильно лёг!
       - Подумаешь… положи семя вверх тормашками: один пень – взойдёт. Оправилась?
       - Тяжело. Уехала в Кряжич, показать сына Кордонецу.
       - А он?
       - Говорят, увидел наследника и на утро помер.
       Гром усмехнулся:
       - Вот, дурак. Его же никто не заставлял помирать.
       - Не заставлял, - кивнул Бродский. – Он сам обещал.
       - Тем боле – дурак. К богам только дураки наперегонки бегут.
       - У нас не принято о покойниках плохо.
       - Я – не плохо. Я – честно.
       С грохотом распахнулась дверь из кухни, корчмарь вынес вина, пива, ещё чего-то, всё в пузатых кувшинах. Сзади тащился мальчишка, по виду – сын: такой же тощий, рыжий, конопатый. Поднос с закусками занял почётное место посреди стола, кувшины расположились вокруг. Мальчик мигом убежал, вернулся с кружками, начал открывать кувшины. Запах терпкого вина и тёмного пива заполнил помещение. Тёмные, закопчённые столы приняли пену, впитали почти без следа, словно тоже любили выпить. Видать, хозяин старательный, порой выскабливает столы, но денег на новые у него нет, всё стареет, превращается в труху. Вон, даже уголок столешницы раскрошился.
       - Гром, - спросил Мечислав, дождавшись, пока хозяин подзатыльниками выгонит сына. – Скажи, Гром. Почему она выжила?
       Змей откинулся на спинку, сложил руки на груди:
       - А почему - нет?
       - Её же Улька прокляла.
       Змей усмехнулся.
       - С чего ты взял?
       - Она мне сама рассказала.
       - Милана встала под защиту богов. Что ей Улькино проклятье?
       - Но ведь она поседела!
       - Это не седина. Это печать Вьюги. Милана отдала долг.
       - Какой?!
       - Решила рожать. Не все решаются.
       - У неё же зубы выпали, она состарилась!
       Вторак положил ладонь поперёк стола, словно разнимал дерущихся:
       - Утром после родов она снова стала молодой. А перед отъездом у неё начали резаться новые зубы.
       - Всё правильно, - улыбнулся Гром. – Это и есть - чудо. А что состарилась… наверное, дала какой-то обет. Не знаю.
       - «Сто лет нести буду», - щелкнул пальцами Вторак. – Она мне говорила.
       Гром развёл руки:
       - Всякое бывает. Иные готовы умереть, лишь бы родить. И умирают. А потом – воскресают.
       - Но – почему? Она же принесла себя в жертву!
       - Принесла. Ну и что? С чего ты взял, что она нужна богам прямо сейчас? Захотят - примут.
       Мечислав не заметил, как кончился первый кувшин, налил из второго.
       - Получается, ты - не врал? Правда, их слышишь?
       - Богов? Слышу. Если повезёт, скоро перестану.
       - Это как?
       Гром расчесал когтями бороду, встал, прошёлся по комнате, словно и не старик совсем. Уселся на лавку, увалившись на стол локтями:
       - Сколько раз вам, дуракам, говорить? Боги говорят со всеми! Но, им всё равно, с кем говорить! Человек был один! Змей был один! И они, в одиночку, слышали богов одинаково! Одиноко! С ока на око! Теперь вас, людей, много! Вы за своим шумом не слышите богов. Комары, жужжите в своём рое, даже друг друга не слышите. Да что там – себя не всякий раз. А нас с Вьюгой – двое! Для нас голос богов – обычное дело!
       Вторак, подражая учителю, сложил руки на груди, откинулся на лавке:
       - Но ведь мало – слышать? Надо ещё и понять, верно?
       - Верно!
       Гром бесцельно посмотрел на столешницу, плечи опустились, руки безвольно легли на колени.
       - Верно. Боги обещали не отворачиваться. А почему отвернулись, я не понял. Мы должны были найти Змееву Страну. Боги обещали.

       Мечислав смотрел на старика, что будто по карте блуждал взглядом по трещинам-рекам, сучкам-горам и пятнам-озёрам, искал свою Страну, решал, куда бы ещё отправить народы и караваны. Вторак встал, уселся, уставился на учителя, ставшего похожим на обиженного ребёнка, заговорил буднично, словно речь не о богах, а о видах на урожай. Правда, присоединился к беседе, зайдя с такого далёкого тыла, что князь даже не понял - не потерялся ли волхв на поле боя.
       - Дядюшка Хэй не собирался убивать Вьюгу. И разорять гнездо. Даже яйца в логове не стал. Правда, требовал взять с тебя обещание, что все они дозреют свои двенадцать лет. Все змеёныши, что выйдут из логова, дождутся своего часа. Тогда он обещал не убивать тех, чью скорлупу ты уже разбил.
       - Зачем ему это? – Гром хмыкнул, щека дёрнулась тиком, голова пошла следом, качнулась. – Хинайцы уничтожили наши выводки больше двух тысяч лет назад. Что изменилось с тех пор?
       - Это не всё. Дядюшка Хэй требовал взять с тебя обещание, что Вьюга и другие Змеихи больше не будут нести недозрелые яйца. Если вы согласны, все змеёныши проживут свой срок.
       - Что ещё ему обещать? Ежегодно выставлять под ваши копья по сыну?
       Вторак смешался, посмотрел на Грома по-птичьи, удивлённо:
       - Это ещё зачем?
       - Мне мать рассказывала. Убийство Змея было испытанием для витязей и райтаров.
       - В Хинае не было. Хинай выжигал только змеёнышей.
       - И чем они не угодили?
       Взгляд Вторака изменился, Мечислав почувствовал в нём какую-то особенную силу, словно ученик превзошёл учителя. Или нет, словно сын увидел, что отец – не самый сильный и ловкий на свете.
       - Всё-таки дядюшка Хэй оказался прав. Ты совсем ребёнок. Столько лет прожил, борода чуть ни до пола, а ни на гран не поумнел. Бродишь среди людей, тратишь годы на суету. Надо было тебе идти учиться в Хинайскую Императорскую Школу. Там бы ты всё узнал. Да и я, заодно.
       - Что? Что я узнал бы?!!

       Глава четвёртая

       Вторак прерывался лишь для того, чтобы откусить, запить, поковыряться щепкой в зубах. Раджинец не хотел признавать, что хинайцы знают о Змеях куда больше его племени, но, дитя своего народа – не мог этого отрицать. Гром слушал волхва, не перебивая, не меняясь в лице, лишь капюшон слетел с головы, раскрылся, лёг на плечи. Спутанные волосы висели космами, глаза уставились в точку на стене.
       Хинайцы не были врагами Лун, напротив – у них даже есть культ. Но появление змеёнышей поставило под угрозу всё племя людей. Недозмеи, сверхлюди. Каких нечеловеческих усилий стоило хинайцам переломить ход войны? Страх перед её повторением не изгладился до сих пор: многочисленные монастыри, где обучают немыслимому для обычного человека. Чудовищная плодовитость хинайцев, готовых бросить в бой столько людей, пролить столько своей крови, сколько потребуется для победы. Отголоском этого страха стала плодовитость раджинцев, испугавшихся хинайцев и в конечном итоге – война, что тысячу лет назад завершил Гром. И трактат Императора о том, что ни один хинайский воин не покинет пределов Империи.
       - Ведь, покинул? – хмыкнул Тихомир.
       - Пришлось. Хинайцы нашли новое логово. Правда, это не совсем воины. Они – боевые монахи. Вроде-бы, совсем не воины.
       - Понятно. Кругом обман и крючкотворство.
       Вторак развёл руки, продолжил.
       Узнав, что степной хакан интересуется Лун, Император разослал в монастыри приказ. Все монахи становились учителями, в ученики начали набирать старших сыновей семейств. Это что-то вроде меттлерштадской мобилизации. Да, и это очень важно – хинайцы никогда не убивали самих Лун. Их целью всегда были только змеёныши.
       - Из-за их многочисленности, – понял Змей.
       - Нет. Или – не только. Из-за того, что Лун преступили завет богов. Слышишь, Гром? Тот, что ты вбивал в меня своей клюкой.
       - Как! Чем?!
       - Лун ломали свой народ через колено! – Вторак встал, ткнул в Грома недопитой кружкой пива. Опасно близко плеснуло к краю, но – удержалось, не перелилось. - Ты, Гром, не давал созреть яйцам, вырасти им в настоящих Змеев! Поспешил, и, превратил свой народ в рабов! Теперь ты их бросил, и они не знают, как жить дальше. Двубор не справляется: он никогда не сможет быть главным. Решать не то, что за других, но даже за себя. Всё племя змеёнышей – созданные тобой безвольные уроды!
       Глаза Грома закрылись. Так выглядит поражение, понял Вторак. Поражение в прозрении. Если вдуматься – самое тяжёлое из возможных. Можно собраться с силами и переиграть битву, но что делать с пониманием?
       - Боги говорили мне, - раздался тихий голос. - Они твердили и твердили, с самого начала не переставая – «нельзя ломать народы». Все народы, но и Змеиный народ тоже – народ.
       - И «нет прощения убившему Змея» - тоже тебе.
       - Тоже мне, – эхом раздалось в корчме.
       - Как это?! – в один голос удивились Тихомир с Мечиславом. Гром лишь отмахнулся надкрыльем.
       - Я убил тысячи невызревших, неродившихся, невыросших Змеев. И если бы не творимые Вьюгой чудеса, нас бы уже не было. Боги не отворачивались. Они только и делали, что кричали мне. Мне!
       - Тебе, - цикнул Вторак. – А ты посчитал себя проводником богов. Гласом Решающим.
       - Да. И забыл, что жертвовать можно только собой. Скольких я принёс в жертву…

       Из кухни с визгом выбежал сын хозяина. Вслед за ним с туго свёрнутым полотенцем выскочил корчмарь, замахнулся, но мальчишка ловко юркнул под стол и на четвереньках побежал к выходу.
       - Не знаю, не знаю, не знаю – как!!! – послышалось снаружи.
       - Ищи, дитё! Пока не найдёшь – за соусы не берись!
       Хозяин закрыл дверь, обернулся к посетителям, смущённо улыбнулся, утёр лоб фартуком.
       - Прошу простить, дорогие гости. Дело семейное.
       - Что-то потерял? – Гром ткнул пальцем в окошко.
       Хозяин улыбнулся, как ни в чём не бывало, махнул рукой:
       - Нет, не потерял. Не нашёл. А специй заморских перепортил – тьму. До разорения старика доведёт. И ведь – научится! Точно научится! Говорил же ему – пока не сделаешь в плошке – не берись за большое блюдо. Эх, молодёжь, всегда спешит, всегда торопится.
       Подойдя к кухне, хозяин обернулся, улыбнулся самой своей дружелюбной улыбкой:
       - Погодите ещё чуть-чуть, дорогие гости. Сейчас соус переделаю и подам вам замечательных поросят!
       Его лицо тут же изменилось, желание угодить уступило стремлению надрать мальцу задницу. Видно было, что сына любит, но испорченные специи всё не выходили из головы корчмаря. Видать, малец и правда, здорово наворотил. Вторак поймал себя на мысли, что рыбкой клюёт в голове, но, Гром не дал подсечь, намутил воду размышлений.
       - Ладно. Я ошибся, не так понял, всё перепутал. Но почему Дядюшка Хэй не выжег логово? Почему оставляет змеёнышей в живых?
       - Если ты выполнишь его условия, - поправил Вторак.
       - Пусть так. Почему?
       - Он не видит в твоём поступке злого умысла. Ты пытался выжить, наломал дров, но в твои планы не входило уничтожать людей. Твои змеёныши сильны и покладисты, зачем их убивать? Да, теперь им придётся учиться носить мечи на поясе, не прятать в рукавах. Надкрылья, надеюсь, тоже перестанешь подрубать. Дай им дожить свой век. Пусть даже и уродами.
       - Пусть даже и уродами, - покачал головой Гром. – То есть: «смотри на дело рук своих и искупай перед богами нарушение Завета». Дядушка Хэй – мудрец.
       Вторак налил себе ещё, мысленно восхитившись старым хинайцем.
       - Он ещё и прозорливец. Так и сказал: «Лун не числятся среди глупцов. Скажи ему: всех змеёнышей мы оставляем в живых, он сам всё поймёт. Быть может, научится их любить».
       - А как быть с Надеждой?
       - С какой надеждой? - не понял Вторак.
       - С недоношенной.
       - Вот! - вскинулся волхв, - для того мы тебя и искали. Ты действительно – старый ребёнок. Надежда - твой первенец?
       - Мой первенец – Крылак.
       - Ах, да. – Вторак на миг задумался. – Собирайся.
       - Куда?
       - В Броды. Дядюшка Хэй уже там.

       ***

       - Возьму троих, но лучше – двоих.
       - Бери князя Бродского с Ершом. Мы уж так доскачем. Вдвоём веселее, верно, Вторак?
       Тихомир подмигнул волхву, тот пожал плечами.
       Мечислав впервые видел, как Гром перекидывается Змеем. Одно утешало - он не одинок. Хорошо хоть выбрали заснеженную поляну вдали от деревни – зрелище не для селян.
       Гром встал на четвереньки, выгнул спину, расправил крылья. Скрип вытягивающихся чешуек, костей, хруст суставов, крик, перешедший в стон и чуть позже – высокий свист и клёкот.
       Змей припал, сделал несколько тяжёлых вдохов, видимо – расправлял лёгкие. Повозил пузом и хвостом по земле: наверное, устраивал поудобнее изменившуюся требуху. Длинная шея изогнулась, рогатая голова посмотрела на Мечислава, Ерша, кивнула за спину.
       - Ну и корова, – буркнул Ёрш, подходя к зверю. – Не обижайся, Гром, но как у тебя так получается…
       - Правильно, извиняйся. - Бродский подсадил однорукого друга, помог привязаться через шею Змея, сам залез, устроился. Вторак передал одеяла, велел накрыть колени. – Тебе сейчас на этом бычке лететь. Смотри, чтобы не скинул.
       Змей покачал головой, несколько раз свистнул. Или это его смех?
       Два широких взмаха, словно Гром пробовал воздух на твёрдость, резкий толчок, головокружение и щекотка в животе. Такое бывало только в детстве, с горки на санках. Иногда ещё – на коне, тоже с горки в атаку. Но там мешала тряска и враг, а в детстве все чувства – предвкушение и восторг.
       Князь не понял, куда делись ели и вообще – лес. Только что он был высоким и нависал, и, вдруг превратился в карликовый, до пояса, что встречаестя на северных болотах. А ещё через миг – обычный мох, лишайник – такой уже можно топтать сапогами.
       Гром сделал несколько кругов, набрал такую высоту, что стало и перестало видно деревню – на одном круге дома ещё виднелись, а на следующем – уже не отличить вырубку от обычных лесных полян. Ветер шумит в ушах, Ёрш что-то кричит, но слышно только самые знакомые отборные ругательства. С такими идёшь в бой и восхищаешься округой, стоя на вершине холма.
       Солнце почти в зените, небо чистое, словно ключевая вода, лебединые перья облаков плавают в вышине. На миг показалось, что они летят вверх тормашками, а зимняя пустыня под ногами – небо, покрытое редкими снеговыми тучами. К горлу подступил комок: глаза говорили одно, равновесие – другое, чувства разругались, молочный поросёнок в животе толкнулся, заторопился наружу.
       Мечислав покрутил головой, равновесие победило. Вдалеке справа – река огибает гору, они – внизу. Значит, вверху – небо. Солнце – тоже не отражение в воде. Всё в порядке. Князь вспомнил карту, обернулся назад, но Кряжич не увидел, не получилось. Деревянный город никак не хотел проявляться среди лесов.
       Зато впереди появились Броды. Даже обидно стало. Такой большой город на реке строили, а отсюда – муравейник на песчаном берегу ручья. Разве, что Башня, на правом берегу Глинищи, действительно – Башня. Чуть позже пришло осознание – мы просто снижаемся, вот и всё. А с той высоты и Башня – простой пенёк.
       Гром на несколько мгновений завис над крышей, плюхнулся, дождался, пока ездоки спрыгнут. Мечислав вдруг почувствовал, как мала земля, где они живут. Оглянулся на Ерша, понял, что у того те же чувства. И лишь начавшее темнеть небо подсказало: пока они летели, прошло много времени, просто было не до того, чтобы за ним следить. Да и сверху почему-то ещё светло и день.
       Змей снова перекинулся в старика, нашёл какую-то корягу у бортика, откинул крышку люка, жестом пригласил вниз. Спустились. Гром постоянно кашлял, пытался прочистить горло, зашёл в каморку, ничего не нашёл. Махнул рукой, и, что-то бормоча, направился к выходу.
       Тут всё знакомо, только пусто, даже запахи почти выветрились. Не мудрено: все двери нараспашку, склады разграблены, точнее – затрофеены Мечиславом и его людьми. Снаружи Гром набрал горсть снега, засунул в рот с таким удовольствием, словно это – вкуснейшее лакомство на свете. Прожевал, проглотил, снова закашлялся. Пальцы показали на горло, скрипучий голос произнёс так слышно, что князь едва разобрал:
       - После перекидывания голос теряю. Связки. Только свистеть могу. У меня в каморке всегда питьё какое-нибудь стояло. Ну, князь, - Гром концом клюки описал дугу на берег через Глинищу. – Как тебе Броды? Растут?
       - Растут, Змевой волей. Идём?
       Пока спускались, на том берегу за каменным мостиком собралась галдящая толпа. Впереди всех – Улада, Брусничка и Сарана. По левую руку от Бродской – Дядюшка Хэй, стоит, жмурится, поглаживает длинную куцую бородку, всем видом показывая своё неодобрение. Мечислав приблизился, обнял и расцеловал жён, посмотрел на хинайца.
       - Чего наш гость такой недовольный? Неужто, князь не может прокатиться на Змее?
       - Князь – может, - покачав головой, с удовольствием проговорил Дядюшка Хэй. Узловатый палец обвиняюще указал на Грома. – А вот бросать своих детей – нехорошо! Ох, не хорошо. Эх, молодые…
       Гром выступил вперёд, седые волосы развеваются на ветру, крючковатый нос гордо вздёрнут, ноздри ловят запахи.
       - Надежда, выходи.
       Из-за юбок княгинь вышла заметно подросшая Змеиха, с опаской посмотрела на отца, тот присел, взял дочь на руки.
       - Прости нас, Надежда. Мы никогда раньше не видели новорождённых Лун. Ни я, ни Вьюга.
       - Она ещё не совсем Лун, - сказал Дядюшка Хэй. – Немного недоношена. Девять лет для неё – чуть больше двух месяцев в обличии человека. Уже через пару недель сможет перекидываться и вырастет настоящей красавицей. Верь Императорскому Лекарю.
       - Верю.
       - И скажи спасибо княгине Бродской, что вскормила собой твою дочь. Без её молока недоношеная могла не выжить.
       - Спасибо, княгиня.
       - И учись любить своих детей, - добавил Дядюшка Хэй.
       - Научусь. Вырасту и – обязательно научусь.
       Мечислав смотрел на Грома, подошедшего к Уладе и прижавшегося к ней щекой; на толпу, что как должное приняла маленькую Змеиху, на вечно непонятно чему улыбающегося Дядюшку Хэя. Губы разошлись, слова вылетели сами, против воли:
       - Гром. Помнишь слова корчмаря: «Говорил же ему – пока не сделаешь в плошке – не берись за большое блюдо».
       Слова выскочили, все с удивлением обернулись к Бродскому. Тот развёл руки, улыбнулся удивлённому Грому:
       - В Бродах собрались все народы. Улада вскормила своим молоком Змеиху. Нашёл ли ты Змееву Страну, Гром?
       Следы понимания отразились в глазах Змея:
       - Я и тут неправильно понял Завет? «Потерять», значит – «разрушить»? «Найти», значит - «вернуть, создать»?
       - И так тоже. Твой отец доживал свой век среди людей. Он знал наш язык лучше, чем ты – сейчас.
       Торжественное молчание испортил, как всегда, Ёрш. Обиженным ребёнком, у которого отняли любимую игрушку, несмело спросил:
       - Получается, за море не идём?

       Эпилог

       Младенцем вздохнул Новый Мир, закричал:
       «Моя скорлупа прорвалась!
       Теперь бесполезно всё то, что я знал,
       Над чем проявлял свою власть!»

       И новая жизнь началась.

       (Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)