Вячеслав Грацкий
Впервые в жизни он увидел меч. Настоящий, боевой меч. Такой, каким сражались его предки. Которым убивали, и от которого умирали. Символ воинской чести и знак верховной власти… Или просто кусок железа. Кусок хорошего, углеродистого железа. Острозаточенного железа…
Но почему же тогда эта странная, непонятная, давно пережившая свой век железка так притягивала его взгляд? Что таилось в ней? Почему вся жизнь, прошедшая до сего момента, казалась теперь сном, пустой иллюзией?..
Недлинное, слабоизогнутое лезвие, будто томящаяся в сладкой истоме женщина, притягивало его, будоражило что-то в глубине души, какое-то странное, архаичное желание…
- Можно? – слова сами сорвались с губ, едва слышные, стыдливые.
Хозяин меча, друг и товарищ, владелец этого антикварного чуда, стоял рядом, скрестив на груди руки. Открытие выставки прошло успешно. У него было много древностей, красивых, разных, дорогих, собранных годами неустанных поисков, безумных денег и неимоверных усилий. Вот только оружия он никогда не собирал. Почему-то. Но тут, накануне, подвернулся этот меч, и он, повинуясь предвыставочной лихорадке, махнул рукой. Пусть будет. Для ассортимента. Выходит не зря. Его лучший друг сейчас вовсю пялился на меч, будто надеялся сожрать его глазами и унести с собой.
И это было невыразимо приятно - видеть сей жадный, алкающий взгляд, эти дрожащие руки. А еще приятнее было осознавать, что вещь, вызывающая такое слюноотделение – его! Его собственность!..
Получив согласие, руки метнулись к мечу, коснулись прохладной рукояти, шершавой и оттого вдвойне приятной, и он вздрогнул, почуяв пробирающую с головы до пят дрожь. И это было тоже чертовски приятно!
Меч лег в ладонь как родной, будто полжизни провел здесь. Лег, по-хозяйски поворочался немного, устраиваясь поудобнее, наконец, застыл, удовлетворенный. Его вес приятно оттянул руку, расправив и взбодрив мышцы. В груди что-то напряглось, сжалось, словно готовясь взорваться, по всему телу прошла жаркая волна, ударила в виски, и он почуял неодолимое желание сдвинуться, шевельнуться хоть чуть-чуть. Неведомая, необычная, но ужасающе сладкая сила пронзила все его существо, переполнила до краев, грозя разорвать, если он немедленно не предпримет чего-нибудь! Знать бы чего…
Меч шевельнулся, будто хотел подсказать что-то, рванулся, не желая больше болтаться мертвой железкой и тогда человек взмахнул рукой, пробуя новое для себя движение. Неуклюже, неумело, как ребенок, делающий первый в жизни шаг. Он шагнул и понял, что не сможет больше жить. Не сможет, если остановится хоть на миг, если замрет, если не вспомнит, что надо делать.
Он круто развернулся на месте, огляделся, будто надеялся увидеть ответ где-то рядом. Взгляд упал на хозяина, и тотчас понимание шевельнулось черной змеей на дне рассудка, встрепенулось, вскинуло голову, и тут же поникло. Потому что ему не нужно было понимание. Ему не нужен был рассудок. Ему нужен был только меч. Только меч и еще эта прекрасная серебряная молния, разделившая мир на прошлое и будущее, и этот алый всплеск, брызнувший ему в лицо.
Он вытер глаза и прозрел… Перед ним раскрылся во всей своей красе целый мир! Этот мир ждал его, ждал давно и безнадежно, ждал, как мессию, ждал и боялся…
Невдалеке что-то взвизгнуло, нарушив гармонию мира, и он немедленно пресек этот шум. Так, как умел теперь. Алым росчерком.
Впереди мелькнуло белое, перекошенное страхом лицо, раскрылся черный, вороненый глаз, дохнувший огнем, но все это было неправильно, все это раздражало, как раздражают мухи, мешающие размышлению о высоком. И тогда его алый росчерк поверг эту назойливую муху в прах, а ее черный глаз полетел прочь, кувыркаясь и громыхая от бессильной злости.
Он вышел из зала и замер, ошеломленный кромешной суетой. Хаос, самый настоящий хаос царил вокруг. Мелькали неясные тени, странные безликие силуэты, источавшие опасность и смерть. Время внезапно натянулось как струна, готовая лопнуть в любую секунду, ударить стальной пружиной и разорвать весь мир в клочья.
И тогда он взревел, яростно и оглушающе, и метнулся в самую гущу теней. Навстречу обрушился страшный грохот, едва не разорвавший барабанные перепонки, но он выдержал. Он теперь многое мог выдержать… И шум постепенно стал стихать, вытесняясь человечьим воем, визгами и стонами. Холодные, вороненые глаза еще продолжали изрыгать дым и пламя, еще продолжали дышать огненной смертью, но алый росчерк неумолимо настигал их, настигал везде, где бы они не прятались, и гасил их, гасил один за другим, опережая на один шаг, на один миг, на один вздох.
И грохот вскоре унялся, успокоился и нашкодившим щенком забился в укромный уголок. А он, довольный и умиротворенный, покинул обезлюдившее здание и шагнул наконец в объятия заждавшегося, застоявшегося мира. И мир, тот самый, так жаждавший и одновременно страшившийся, вдруг задрожал от нетерпения, затрясся от переполнявших его чувств и взорвался, рассыпавшись мириадами ослепительных звезд…
Остался только меч. Недлинный, слабоизогнутый, будто женщина, томящаяся в сладкой истоме. Женщина, терпеливо ждущая своего единственного принца.