Дмитрий Громов

ДУШИ ВОРОВ

      Кабак стоял под высоким обрывом, возле самой воды. Весной, когда Волга разливалась, кабак затапливало; летом же прямо у входа сушились рыбачьи сети и лежала вверх брюхом лодки. Посетители, откушамши, отдыхали на лодках, ведя сытые беседы. Тех же, кто был шаток, выводили почтительно под локоть или просто за-руки-за-ноги.

      Взойдя в кабак, Семен выбрал место у окна. Тут же к нему подскочил половой с внимательной и сальной ухмылкой на лице. Семен заказал еду и, немного помешкав, шкалик водки. Он рассудил, что строгого бати рядом нет, а он, Семен, выпивку сегодня вполне заслужил. Приятно было почувствовать себя солидным мужиком, пьющим вот так вот, запросто.

      С едой приходилось подождать. А вот водку с закуской половой принес сразу. Опрокинув шкалик в себя, Семен заерзал на скамье, устраиваясь поудобнее. Он был доволен. Воз с сеном удалось продать в городе всего за день - намного быстрее, чем управлялись отец и дядья. Вырученные деньги, завернутые в холстину, приятно тяжелели за пазухой. Семен не мог удержаться от того, чтобы иногда не пощупать сверток сквозь одежду. Если дела пойдут так же хорошо, можно будет осенью сыграть свадьбу и начать строить дом. Подумав о свадьбе, Семен заулыбался и принялся рассматривать посетителей кабака - мужиков, раскосых степняков, стрельцов царевых людей, скучающего за стойкой горбоносого целовальника.

      Вдруг блуждающий по затылкам, щекам и опущенным векам взгляд наткнулся на чужие колючие зрачки. На него смотрел щуплый цыганистый мужичонка с жидкими волосьями, прилипшими ко лбу.
      “Харя-то воровская..." - размыслил Семен. В следующий момент мужичонка опустил глаза и принялся что-то высматривать на рукаве армяка.
      Вскоре Семену принесли миску с ухой. Аромат от нее, казалось, проник аж в голову до самого затылка и Семен начал благоговейно отхлебывать густую горячую жижу, оставляя на потом куски рыбы с алыми перепончатыми плавниками.
      Когда прозрачные окуневые косточки сложились на столе в пирамиду, Семен облизал ложку и, подняв глаза, снова встретился взглядом с чернявым.
      “Ну, и смотри, за погляд денег не берут”, - слегка икнув, благодушно подумал Семен и отвернулся к маленькому окошку. За окошком виднелся противоположный пологий берег Волги. Скатывающееся к горизонту солнце красило его в золотой цвет, выделяя подрумянившиеся к концу лета деревья и травы.
      Вдруг его похлопали по плечу. Семен обернулся и увидел, что черноволосый сидит уже рядом. Вблизи стали видны многие мелочи - хитрые уголки глаз, ущербные зубы, проколотая мочка уха.
      - Э, парень, - заговорил, широко улыбаясь, чернявый. - Ты, вижу, один, и я один. Давай выпьем, я угощу.
      - Давай, - ответил Семен, а мысленно добавил: “Только ежели будешь шустрить, вор, я меж глазёнок-то тебе засвечу".
      К делу Угоняй, так звали чернявого мужичонку, приступил не сразу. Он долго петлял, травил непристойные байки, не забывал подливать Семену водку. И только когда тот заметно захмелел, Угоняй начал подбивать свои клинья.

      - Ты, Сёма, совсем еще, не серчай, хлопец. Но скажу тебе не тая, любо-дорого на тебя глянуть. В плечах сажень, ряха и того ширше. Красавец, да и только. Ты, Сёмка, многого в жизни достоин. Не сеном отцовым тебе надо торговать - на сене много шиш поимеешь. Везуху - ее хватать надо двумя руками. Сцапаешь везуху - и она твоя.
      Заметив, как Семен вдруг насторожился и попытался разогнать хмельные чары, Угоняй схватил его за плечо и, приблизившись почти вплотную, зашептал:
      - Да ты не пужайся, плохого не посоветую. Дело у меня есть, честное дело, божеское. А нужен мне только помощник, вот такой как ты. Сделаем - будешь в бархате ходить, с серебра есть. Жениться хочешь - женишься, любая за тебя вприпрыжку пойдет. Встань! Идем на улицу.
      Угоняй подпрыгнул с лавки и потянул за собой массивного Семена.
      Они вышли на волю и по мокрому речному песку проследовали к самой воде. Уже наступила ночь, солнце закатилось, и на месте его заката небо было ярко-красным, словно мякоть астраханского арбуза. Выше оно становилось оранжевым, желтым, зеленым и, в конце концов, на другом конце небосвода доходило до черного. Из-за горизонта тонким пучком выстреливали последние, чуть зеленоватые лучи.
      - Слушай сюда, паря, - обратился Угоняй к Семену. - Я, брат, Волгу прошел от Нижнего до моря. Видел и слышал поболее твоего. Так вот, один старик мне поведал, что недалеко от здешних мест есть урочище по названию Обрат-Бугор. Или Обрат-Маяк - кто как зовет. Так вот этот Бугор стоит прямо по-над Волгой и рассказывают про него престранные вещи. Будто в бугре этом в древние времена похоронен некий царь, а с ним золота и каменьев - что у тебя сена. Сам понимаешь - царей подешеву не хоронят. Есть верная примета, по которой можно узнать, где в земле клад лежит - на этом месте по ночам будто огонь горит. Так вот на Обрат-Бугре огонь светит до сих пор! До сих пор, говорю, светит! Нас, падаль, ждет!!!
      На последних словах Угоняй не выдержал, и, схватив Семена за плечо, затряс его. Семен ойкнул и начал судорожно водить руками по животу. Нашел заветный сверток с деньгами, успокоился. Угоняй тем временем продолжал:
      - Я в прошлую ночь сам проходил мимо Бугра и видел тот свет своими собственными глазами. Горит он - синий-синий, только иногда будто зеленый язычок проскочит. И тихо так - не трещит, не мятется как обычный огонь. Я подошел ближе - все исчезло. Там оно лежит, золото. Дожидается.
      А к тебе я подошел, Семен, потому что ты мне сразу понравился. Вижу - парень деревенский, честный, сильный, опять же. Мне ведь все равно эту могилу одному не взрыть, напарник нужен. Так лучше я тебя в напарники возьму, чем какую-нибудь голытьбу. Отдам тебе треть от добычи. Согласный? Заранее обо всем договоримся, ведь клад - его нужно с чистым сердцем искать, иначе в руки не дастся.
      А ты, Семен, не сомневайся. Тот старик, что мне место указал - бугровщик бывалый, он этих могил разрыл бессчетно. Он бы и за эту сам взялся, но не может. Зато мне объяснил, как к ней подступиться. С какой стороны копать и все такое.
      Угоняй еще долго обхаживал Семена - льстил, подговаривал, сулил богатую добычу. Наконец нетрезвый Семен несколько раз кивнул, махнул рукой и сказал:
      - Согласный.

      Утро ушло на сборы. Запасли две лопаты, мешки, веревки, свечи, доски для подпорок. Семен предлагал взять подводу, но Угоняй наотрез отказался. Подводу и деньги Семен оставил в городе.
      Когда солнце взошло в полдерева, они отправились в путь, чтобы в темноте прийти к Бугру и успеть сделать дело за ночь.
      Шли через звенящую кузнечиками степь, стараясь побыстрее миновать деревни. Иногда, поднимаясь на холмы, видели Волгу, всегда слева по ходу ощущали ее присутствие.
      Когда стемнело, Угоняй начал волноваться, говорить об опоздании, сетовать на то, что поздно вышли.
      Наконец, взойдя на очередной холм, он сказал “пришли”. За холмом опускалась маленькая долина. На дне долины, без света, без звука, чернело село. Дальше была видна Волга, подернутая туманом после жаркого дня.
      - Идем туда, - Угоняй простер руку вправо от села. - За логом снова подъем, а там, на самом перевале, и есть Обрат-Бугор.
      Они стали пересекать долину наискосок, оставляя спящее село по левую руку. Угоняй, до того шедший сзади, рванулся вперед, словно взявшая след собака. Было слышно его громкое сопение.
      - Угоняй, а, Угоняй, - решился спросить Семен. - А где ты с тем стариком-то говорил?
      Угоняй помедлил и безразлично ответил:
      - В остроге. Он и сейчас там сидит. Наверно, уже не выйдет - совсем старый.
      Снова наступила тишина, нарушаемая лишь сопением и шелестом травы под ногами. Семен хотел спросить, за что Угоняй попал в острог, но поостерегся, а только лишний раз упрекнул себя в том, что связался с вором.
      Подумав об этом, он поднял глаза, и вскрикнув, остановился. Прямо по пути на всхолмье стоял всадник. Всадник был огромен, в несколько человеческих ростов. Стоял, глядя в сторону приближающихся кладоискателей, и был недвижим - шевелился только конский хвост.
      Угоняй на вскрик тоже остановился. Оглянулся на Семена, сплюнул и сказал:
      - Дурак. Это же дерево.

      У кургана Угоняй сорвал с себя армяк, раскрутив, зашвырнул его на вершину и, пару раз молодецки притопнув, схватился за лопату:
      - Будем копать здесь. Так советовал старик.
      Семен тоже обнажил торс (они решили меньше грязниться, чтобы наутро не привлекать внимания), поплевал на руки и вонзил лопату в землю. Копнув пару раз, он почувствовал неладное, перевернул лопату и поводил указательным пальцем по лезвию.
      - Слышь, Угоняй, лопата-то тупая...
      - Ну и что? - Угоняй, не оборачиваясь, продолжал работать.
      - Но я ее точил...
      Угоняй остановился, обернулся - в темноте сверкнули его зубы - и насмешливо кинул:
      - Если чертовщины боишься - перекрестись...
      Семен не счел лишним перекреститься трижды. Мгновение поколебавшись, он присоединился к Угоняю.
      Копали суетливо, постоянно сталкиваясь черенками лопат. Сердце стало стучать громче, перехватывало дыхание. Иногда Угоняй зажигал свечу и, прикрывая ее пламя рукой, высматривал что-то в земле. Узкая влажная траншея все глубже врезалась во внутренность Бугра.
      “Ишь, - думал Семен, посматривая на Угоняя. - Полторы собачьих силы, а как унюхал золото - роет будто бешеный”.
      Наконец, штыки лопат уперлись в твердое. Это была каменная кладка. Угоняй аж рявкнул от восторга:
      - Все как дед говорил. Это каменный ящик, самая верхушка. Ныряем вниз - там должен быть ход. Эх, али мы не мужики, али мы не грузчики?!
      Семен вдруг испытал прилив азарта, под ребрами словно бы защекотало, призывно и весело. Страх исчез.
      Теперь работали по очереди - не было места развернуться. Один прорубал вдоль стены глубокий колодец, другой отбрасывал землю. На глубине сажени Угоняй краем колодца задел в стене забитое землей отверстие. Он уже не рычал от восторга, а только работал все быстрее и быстрее, как одержимый. Когда длинной лопатой копать стало несподручно, он, зажав между камней, обломил черенок и выбросил его наружу. Смотря вниз, Семен видел, как в боковом лазе исчезала сначала голова Угоняя, потом плечи, туловище и, наконец, сучившие в нетерпении ноги. Семен только поспевал выбрасывать доставаемую Угоняем землю и закреплять стенки лаза.
      Наконец, пятки Угоняя, дернувшись, исчезли, и из черной дыры раздался сдавленный торжествующий голос:
      - Прокопал! Бери свечу, лезь сюда!
      Семен выпрыгнул из траншеи, чтобы взять свечу, и на мгновение замер - степь охватила его тишиной и наполнила восторгом. На северо-востоке небо уже посветлело - близился новый день. Щебетали предрассветные птицы. Вдохнув напоследок пьянящий свежестью и запахом трав воздух, Семен нырнул в подземелье.
      Узкий лаз сдавил ему грудь - Угоняй копал, рассчитывая только на себя.
      Когда, ругаясь, Семен протиснулся сквозь лаз, он из тьмы попал в тьму кромешную - душную и сырую. Где-то под рукой слышалось дрожащее бормотание Угоняя:
      - Свет давай. Чую добро руками. Чую родимое.
      Торопливо высек искру, затеплил свечу. Дрожащий огонь осветил низкие своды каменного ящика, в котором они находились. В трех стенах черными тенями выделялось по глубокой нише. Посреди склепа лежал огромный плоский камень, а на нем - то, что когда-то было человеком.
      Семен и Угоняй плечом к плечу стояли перед ложем потревоженного ими покойника. Свет свечи колебался на белых, вытянутых как в струнку, костях, на крупных ровных зубах, в глубоких глазницах.
      - А ведь это не царь вовсе, а девка, - подал голос Угоняй. - Смотри, бусы на ней, браслеты всякие. А это что? - Угоняй ткнул лопатой большую пластину, стоящую в головах. - Железка. А, зеркало что ли?
      - Царство ей небесное, - шепнул Семен.
      - Ты что! Она ж нехристь, - посмотри, креста нигде нет. Какое там ей царство небесное? Одно слово - басурманка.
      Определив покойницу к басурманкам, Угоняй мигом успокоился и развеселился. Он взял мешок и принялся складывать в него украшения, предварительно поднося каждое к свету. Когда украшения оказывались золотыми, он удовлетворенно хмыкал. Семен тоже унял благоговейную робость и стал, вздымая клубы пыли, шарить по нишам.
      И тут раздался звук, заставивший их вздрогнуть и обернуться.
      Под тяжестью земли хрустнула деревянная подпорка. Оба сотоварища ринулись к сузившемуся лазу, но руки их ушли в отверстие разве что по локоть.
      Лаз осыпался. Они были замурованы в желудке кургана.

      В душу, пониже ребер, пробрался страх. Страх голой человечьей спины перед многократно превышающей людские силы опасностью.
      Почувствовались одинокость и холод.
      Первым делом Угоняй отматерил Семена за то, что тот, протискиваясь в узкий лаз, вышиб подпорки. Но ругань Угоняю не удалась и даже не загасила его страха. Он понимал, что вины Семена в том нет, все намного сложнее - лаз осыпался сам, под тяжестью земли. Сколько ее было сверху?
      Унимая нытье под ложечкой, они принялись торопливо ковырять землю. Лопата была одна на двоих. Да и то, не лопата - затупленный огрызок.
      Рытье осложнялось тем, что в земле оставались еще и обломки досок, подпорок. Они мешали ударам и при малейшей неаккуратном движении занозили руки. Чтобы вынуть доски, нужно было расчистить лаз достаточно глубоко, а это непросто сделать - руки не доставали.
      Они попробовали рыть по другому - ниже старого лаза. Теперь доски подпорок были сверху, и если один рыл, другой их поддерживал. Когда Семен углубился довольно далеко, Угоняй решил укрепить новый лаз и, не найдя ничего лучшего, использовал для подпорки позаимствованные у скелета покойницы бедренные кости. Наконец, Семен дорыл до конца доски, и тут лопата уперлась в камень. Он ткнулся влево, потом вправо, но опять натыкался на камни. Это был тупик, оставался только один путь - вверх, но для этого нужно было убрать доски.
      Доски убрали, и тогда лаз медленно и плавно обрушился, сведя на нет все труды.
      Угоняй в отчаянии взмахнул руками и сел на холм отваленной земли. Его сгорбленная спина с выступающим позвоночником в неярком свете казалась багрово-красной.
      Семен присел на каменное ложе и рассудил, что отдых при столь горячей работе не повредит. Работа не волк, земли больше, чем есть, все равно не осыплется.
      Он начал рассматривать добычу - украшения мертвой женщины, чей череп, оскалив в улыбке зубы, насмешливо смотрел на него.
      В первую очередь внимание привлек золотой венец, искусно сделанный в форме птицы, опустившей крылья. Длинная шея птицы выгибалась изящной дугой и заканчивалась плоской головкой, похожей больше на змеиную, чем на птичью. Если надеть венец на голову, птица обнимала виски и внимательно смотрела вперед со лба, как бы защищая человека и выглядывая при этом жертву. Семен попытался примерить венец, но смог напялить его только на макушку.
      Вторым предметом, привлекающим внимание, было зеркало. Оно являло собою отполированный бронзовый лист с витым узором по краям. От древности зеркало замутнело, но сомнений в его назначении не было. Такие зеркала встречались до сих пор. Семен дыхнул на матовую поверхность и, найдя на мешке кусок почище, потер им. Муть рассеялась и где-то в глубине зеркала Семен смутно различил свои черты.
      Последними он нашарил в мешке нанизанные на тонкую металлическую нить бусы. Бусинок было сорок - девятнадцать черных и двадцать одна белая. Белые были прозрачны, а черные на просвет выглядели весьма эффектно - казалось, внутри каждой из них существует что-то живое и движущееся, хотя, конечно, это была игра света.
      Закончив осмотр добычи, Семен сложил все обратно в мешок и затушил свечу: свет нужно было беречь.
      Угоняй стал груб и раздражителен. По малейшему поводу он бранился на Семена, и вскоре между ними установилось напряженное молчание.
      Работали по очереди - один лежал в лазу и выбрасывал землю, другой руками отгребал ее в угол склепа. Было темно и поэтому комья земли часто попадали в лицо отгребавшему. Оба были в земле с ног до головы - земля сыпалась из волос, ушей, носа, мерзкой грязью заполняла рот. Сплюнуть было невозможно - во рту не хватало влаги. Горло склеивалось от жажды.
      Земля в лазе все обваливалась и обваливалась. Семен недоумевал - откуда она бралась? Вроде и копали-то недолго. Но земли не убывало, она осыпалась, сводя на нет всю проделанную работу.
      Когда свод лаза обрушился в третий раз, придавило лежащего в нем Угоняя. Тупая тяжесть впечатала его лицом вниз, не позволяя ни вздохнуть, ни шевельнуться. Так бы он и задохнулся в земле, если бы не Семен, который выдернул его резким рывком за ноги.
      Полуобморочный Угоняй сел на кучу земли, и Семен в непроглядной тьме услышал, как тот бормочет молитву. По сбивчивости бормотания чувствовалось, что молится впервые за долгие годы.
      Семен тоже присел, прислонившись голой спиной к шершавой бугристой стене. Когда приткнулся к стене затылком, то услышал, как бьется разгоряченное сердце и кровь упруго ходит по венам.
      Вспомнился дом - уют, покой, тепло печи, лица отца, матери, братьев-сестер, среди которых он - сам-старшой, надёжа. И показалось странным, что это было. Хоть он сидел в подземелье не больше десятка часов, но тот, прежний, мир казался бесконечно далеким. Странно было вспоминать кабак у Волги, дорогу в степи, момент, когда впервые из-за склона он увидел Обрат-Бугор. Этого не было, он всегда сидел, прислонившись спиной к каменной стене, всегда жил во тьме. Он - здешний, нет смысла суетиться.
      Вздрогнув, Семен отогнал дурные мысли и нашарил брошенный огрызок лопаты.
      Угоняй тем временем прекратил хныкать и всхлипывать. Когда раздался его голос, в голосе уже звучало новое, чего раньше не было - надлом:
      - Слышь, Семен. Я ж тебя обмануть хотел. Думал - вылезу первым, приму барахло, а когда ты полезешь - пристукну. Но не до смерти, нет, а так, чтобы оглушить.
      - Ну, и сволочь ты... - ответил Семен, но зла почему-то не почувствовал.

      Склеп был залит ровным синим светом. Такого света Семен никогда в жизни не видел. Он втекал в глаза, топил человека в себе и убаюкивал, лишая кровь красноты, а тело - жизни.
      Сам Семен лежал на каменном ложе, вытянув по струнке руки и ноги. На миг его озадачило - как он оказался здесь, на месте мертвячки? Захотелось встать. Встать, встать, повторял себе Семен и напрягал тело. Но тело было не его - все рывки мускулов приводили только к слабым шевелениям рук и ног.
      И тут появилась Она. Откуда она взялась - Семен не заметил; скорее всего, выткалась из синего света. Вся она была синева. Но не синева неба и даже не синева ночи - а как хмарь между сном и явью, между жизнью и смертью.
      Она была очень красива - чужой красотой, не встречающейся в волжских краях. Черные, как ворон, распущенные волосы ниспадали вниз, сливаясь с таким же черным платьем. Худые бледные руки, увешанные браслетами, были покойны. Голову венчала золотая птица-змея с выгнутой шеей. Обе - и птица-змея, и женщина, смотрели в лицо Семену, одна с настороженной тупостью камня, другая - с насмешкой.
      - Кто ты? - спросил Семен, вглядываясь в огромные южные глаза. В ответ женщина вскинула руки в отточенном и плавном движении. Браслеты, сдвинувшись, издали тихий звон. Под музыку браслетов она сделала еще несколько движений, похожих на языки медленного синего огня, и вдруг замерла в полуобороте, скосив зрачки на Семена и будто говоря “вот я”. Лицо ее казалось совсем юным.
      Кто ты? - повторил вопрос Семен, и на этот раз она ответила:
      - Я - вещая дева Соломифь. А ты - мой слуга.
      - Я не слуга.
      - Не слуга. Ты мой гость, - дева подплыла ближе и говорила, скромно потупив взгляд. - Ты мой желанный гость. Но, я надеюсь, что еще станешь слугой. Видел, как хорошо я тебе танцевала холодный огонь? Я старалась. Надеюсь, и ты постараешься. Ты будешь мне хорошим слугой.
      На последней фразе из-под кротко опущенных ресниц блеснул острый взгляд, а губы раздвинулись в улыбке, обнажив красивые белые зубы. Семен вспомнил, что уже видел эти зубы, и попытался представить за совершенными чертами девы очертания ее черепа. Послушный мысли, череп проступил сквозь ее лицо мертвым оскалом.
      - Хорошо, что ты пришел, мне нужны слуги, - ласково продолжила дева.
      - Но я не хочу быть твоим слугой.
      - Разве ты пришел не за этим? А я-то думала...
      - Я выйду отсюда.
      - Видишь это? - дева положила ладонь на грудь, и Семен увидел знакомые ему бусы - наполовину черные, наполовину белые. - Ты будешь здесь, в бусах. Многие приходят за моим золотом, и все они селятся здесь. Это не просто бусины. В черных живут души моих слуг. Белые - пока пустые. Ты будешь жить вот в этой бусинке - двадцатой по счету. Впрочем, нет - в ней будет жить твой товарищ. Он слабее тебя и уже готов стать моим. А ты станешь двадцать первым. Двадцать один - хорошее число.
      Дева очаровательно улыбнулась, а Семен попытался подняться с каменного ложа, но не смог - тело его не слушалось.
      - А зачем тебе столько слуг? - спросил он, пытаясь придать тону игривость.
      - Когда наберется сорок, я, опираясь на них, выйду из этой могилы и снова стану живой и свободной, а все мои побрякушки достанутся сорок первому - пусть обрадуется. До тех пор же никто пришедший сюда не выйдет обратно.
      - Неужели нельзя выйти?
      - Никто из девятнадцати не смог. Они были глупы, как и все люди - пытались выйти наружу, хотя нужно было идти внутрь. Ты пойдешь внутрь? - голос девы Соломифи звенел насмешкой.
      - Не пойду - меня дома ждут, - ответил Семен и увидел, как дева снова вскинула руки вверх. Звякнули браслеты, и она вновь начала танец холодного синего огня. Словно зачарованный, смотрел Семен на утонченный полет ее бледных рук, на которых непомерной тяжестью казались золотые браслеты. Она была то дитя, то змея, то вспышка пламени, то невесомость пепла. Он не заметил, что танцующие огонь-руки приближаются все ближе и ближе, а когда заметил, то попытался отмахнуться, но его рука и рука девы Соломифи прошли друг сквозь друга не столкнувшись.
      А в следующий момент ее неосязаемые пальцы вошли туда, где у Семена было сердце.
      Чтобы окончательно выкарабкаться из сна, он ударился затылком о каменную стену. В глазах сверкнули искры и дурман исчез.
      Он продолжал сидеть в неудобной позе в углу каменного склепа. Иссушенное горло горело от жажды и пыли. Руки были сбиты в кровь, мышцы ныли, но самое главное - болела грудь там, где в нее проникли пальцы девы.
      Семен слышал, как в темноте надрывно кашляет Угоняй. Видно, его легкие набились пылью до отказа. Когда кашель прекратился, раздался шепелявый от сухости голос:
      - Мне сейчас сон странный приснился. Будто я в городе возле кабака стою и с девкой, шуры-муры, милуюсь. Вдруг вижу - Боже ж мой! - у нее на голове вырастает венец с птицей...
      Семен не перебил Угоняя, дал ему рассказать до конца, до того самого места, когда дева вонзила пальцы в сердце. И только когда Угоняй закончил, Семен признался, что видел то же самое.
      Они были здесь не вдвоем, а втроем. Вернее, была дева Соломифь и при ней - они.
      В душе не было ужаса. Семен даже поймал себя на том, что хотелось испытать сладенькое облегчение жертвы, смирившейся со своим проигрышем.
      Семен встал, нащупал в темноте свечу и огниво, зажег свет. Бледное пламя ослепило отвыкшие глаза. Когда удалось разъять веки, Семен огляделся и увидел у стены скорчившегося Угоняя. Тот смотрел на свет и его измазанное цыганское лицо было тупо. Мертвячка Соломифь вырвала из его сердца самое главное - волю к жизни.
      Семен аккуратно вынул из мешка драгоценности и начал приводить в порядок потревоженные останки девы. Он решил извиниться перед ней, вспомнив, как мать извинялась за согрешения перед иконой Спаса.
      Семен выложил в прежнем порядке кости. Некоторые из них выкопал из отвала и, вытерши, пристроил на место. Затем одел на череп венец с птицей-змеей, на шею - бусы с девятнадцатью заточенными в них душами, на запястья - массивные браслеты. Поправил зеркало и поставил в головах, между зеркалом и венцом, почти оплывшую свечу. Пламя отразилось в мутной зеркальной поверхности расплывчатым двойником.
      Затем Семен встал в ногах, низко поклонился и сказал:
      - Прости нас, вещая дева Соломифь. Мы не хотели нарушить твой покой. Оставляем твои богатства - они нам не нужны. А ты отпусти нас.
      Раздался хрип - это смеялся замусоренными легкими Угоняй. Смех его перешел в выворачивающий кашель, потом снова в смех, снова в кашель.
      Семен примерился и ударил его по лицу. Угоняй смолк и, взглянув ничего не выражающим взглядом, произнес:
      - Не выйдет. Ты еще не понял? Мы землю копаем, а она сверху снова насыпает. Так до бесконечности можно будет ковырять. Но до бесконечности не сможем - от жажды сдохнем. Так что садись - мы уже не люди, мы шарики на бусах.
      Ты дурак, - ответил Семен, стараясь придать голосу беспрекословность и уверенность. - Мы копаем быстрее, чем она насыпает. Она же бестелесная - подумай сам. Мы сможем пробиться на поверхность. Я верю, и ты должен верить. Гасим свет - и за работу.

      ...Чернота. Тишина, усталое дыхание.
      - Семен...
      - Чего?..
      - Помру я сегодня.
      - Заткнись.
      - Нет, верно, помру. Мне сейчас девка та, нерусская, опять приснились. Она улыбнулась, а губы у ней в крови и меж зубами волоконца мяса застряли.
      - Не дури, докопаем.
      - Семен...
      - Чего еще?
      - Прости, что я тебя по все это втянул. Ладно мое дело воровское, а тебя охмурил напрасно. Прости, а?
      - ...
      - Семен, не молчи. Я ж тебя перед смертью прошу.
      - Ладно тебе. Я сам виноват.
      - Спасибо.
      - Чем про смерть брехать, лучше вставай, копать надо. Немного осталось, скоро воля. Интересно, день там или ночь?
      Угоняй зашебуршал в темноте. Лопата звякнула о камень, сверкнула высеченная искра. Они поднялись и ткнулись в недорытый лаз.
      Они не знали, сколько уже времени работали не покладая рук, как черви буравя землю. Они потеряли направление в теле бугра.
      Угоняй, ослабший телом и духом, работал вяло, постоянно впадая в безразличие. Семен бил его по щекам, материл и брал трудную часть работы на себя. Но и сам он отупел, исполнял работу словно механизм, роющий и роющий землю в узкой норе. У него оставалось одно действие - рыть, и, казалось, даже жажда и пыль, иссушившие внутренности, уже не вольны над его телом.
      Земля осыпалась, однако лаз медленно, но верно продвигался к поверхности.
      Иногда они засыпали, убитые сном, больше похожим на обморок. Тогда к каждому из них приходила дева Соломифь, то соблазняя, то насмехаясь. Иногда сон начинался без нее. Семен видел волю, родную деревню, семью и, в тот самый момент, когда он расслаблялся, снова появлялась дева и хохотала, бесстыдно скаля свои восхитительные зубы.
      Семен боялся спать - во время его сна дева засыпала лаз. Однажды он поймал рукой струйку земли, бегущую из отвала в уже прорытую дыру.
      Иногда он вспоминал, что крест и молитва помогают против нечистой силы, и принимался истово зазывать Бога. Но тщетно - давно стало ясно, что это ерунда. Однажды во время молитвы из-под руки уполз огрызок лопаты. Пришлось потратить уйму времени, чтобы найти его в черноте. Соломифь издевалась.
      Семен не поверил, когда в лицо ему потянуло свежим воздухом, и из-под штыка хлынул белый свет.

      Последний шмат земли обрушился прямо на лицо, но это было сущим пустяком. Семен выбрался на поверхность и встал на превратившиеся вдруг в вату ноги. Из глаз ручьем потекли слезы - частью от радости, частью от непривычного света.
      - Отпустила, Угоняй! Отпустила!
      Угоняй, черный, с заострившимися чертами, удивленно озираясь, показался из норы. Его глаза тоже обильно слезились, размывая тонкими струйками ровную грязь щек.
      Был пасмурный день, они жадно вдыхали сырой воздух и от воздуха вмиг опьянели.
      Угоняй взошел на вершину, нашел там оставленный с давней ночи армяк и, растопырив руки, коряво обернулся окрест. Его черный надломленный силуэт казался знаком недоверия.
      - Что же мы стоим? - спросил, очнувшись, Семен. - Уматываем отсюда. Скачками!
      Угоняй сбежал вниз по склону и они вместе рванули к дороге. Тупой удар врезался в лицо и отбросил назад.
      Мотая головами, пытаясь прийти в себя, они еще не могли поверить в происшедшее. Оказаться побежденными еще раз - было выше их сил.
      Наконец, Семен собрался, встал и, вытянув вперед руки, сделал шаг. Руки уткнулись в невидимую податливую стену. Он поднажал. Стена спружинила, ладони занемели.
      Дева Соломифь пошутила. Она разрешила им выйти из подземелья, но создала вокруг кургана другую преграду, еще более непреодолимую. Они оставались в плену.
      Семен взглянул на Угоняя и увидел, как его глаза исчезают. Молча Угоняй развернулся и, прихватив огрызок лопаты, нырнул в нору.
      - Стой! - крикнул Семен, но было поздно - ноги уже исчезли в черном зеве, аккуратно окаймленном травой.
      Семен нырнул следом и, работая локтями, пополз по лазу.
      - У, блядь! - орал Угоняй, на ощупь круша лопатой кости девы. Рык Угоняя был нечеловечен, в узком пространстве ящика он множился и заглушал удары, приходящиеся то по камню, то по кости, то по золоту.
      Вопль напитался болью, когда во тьме вдруг вспыхнуло синее пятно - это засверкала лопата в руках Угоняя. Сияние в мгновение ока перелилось на угоняевы руки и тело. Фигура, охваченная пламенем, в неистовом реве металась по узкой камере.
      Семен не помнил, как, пятясь задом, выполз наружу.
      Рев боли доносился из норы еще некоторое время, а потом стих.
      Семен знал, что свершилось - на ожерелье девы Соломифи стало на одну черную бусину больше.

      Один.
      Сидя на бугре, он вспомнил виденное однажды - мышь угодила в глубокий горшок и, попискивая, пыталась выбраться по скользким стенкам наружу. Но не могла - скатывалась, цепляясь маленькими коготками за незаметные неровности, и снова карабкалась вверх, к такой, казалось бы, близкой свободе.
      Мышь никому не было жалко. Во-первых, мыши портят зерно, во-вторых, они малы и ничтожны, а, в-третьих, вообще не принято жалеть мышей. Все подходили и смеялись над ее потугами, а потом отдали на съедение кошке. Кошка, красивый зверь, долго игралась с мышью, то давая ей отбежать, то кусая за хвост, то ложась на спину и подбрасывая свою жертву на мягких лапках, кокетничала, выгибала тело и щурила глазки.
      Теперь Семен сам оказался в роли жертвы, которой играла восхитительная дева Соломифь. Ничто зримое его не удерживало, он видел волю, но чары не давали ему отойти и на несколько шагов от Бугра, держали на цепи.
      Первым делом он обследовал целостность невидимой стены, прощупав ее по всей окружности. Стена замыкала Бугор честным, без изъянов, кольцом.
      Затем кидал камни вверх, пытаясь определить высоту. Камни то отскакивали назад, то перелетали в степь, то, вообще, надолго зависали, но одно было ясно - преграда непреодолимо высока.
      Затем Семен долго облизывал влажную от дождя траву, пытаясь утолить жажду, и, наконец, сел на вершине, решив обдумать свою участь, благо, времени на обдумывание было немеренно.
      Легко сказать “обдумай”. Мысль, в каком бы направлении ни пошла, упиралась в тупик. Легко сказать “обдумай”, когда имеешь дело с бестелесным, нечеловеческим. Что он знал о деве Соломифи? До каких границ простирались ее волшебные способности?
      Соломифь - дух и призрак. Всех своих пленников она тоже стремится сделать духами. Значит ли, что бороться с ней нужно только духом? Но она властна и в телесном - взять хотя бы невидимую стену. Значит ли это, что бороться следует телесно? Мысль плавно возвращалась к собственному началу, не оставляя лазеек для раздумий.
      Он давно держал в голове сказанную девой фразу: “Все пытались выйти наружу, хотя надо было идти внутрь”. Далее, помнится, следовала явная издевка: “Ты пойдешь внутрь?” Теперь, когда шансов больше не было, он ухватился за эти слова, пытаясь найти в них второй смысл. Подземный ход? Нет, подземного хода не было - за дни пребывания в склепе Семен успел простукать пол и стены. Скрытых пустот нигде не нашел. Можно было спуститься и простукать еще раз, но делать это было опасно - дева запросто могла осыпать лаз и тем перекрыть выход.
      Кстати, как Семен и думал, траншея, которую они прокопали, врезаясь в чрево бугра, была засыпана и даже прикрыта увядшей травой. Со стороны было не разглядеть. Семен прошелся по свежекопанной полосе и нащупал новой какой-то предмет. Поднатужившись, он вытянул лопату - вторую, брошенную намедни.
      Потыкал лопатой в невидимую стену и принялся копать, рассудив, что стена может уходить в землю неглубоко.
      Тем временем стало быстро смеркаться. Оказалось, они вышли на поверхность к концу дня.
      Видимо, настало полнолуние, потому что, несмотря на густые тучи, было довольно светло.
      Семен рыл и рыл, когда за спиной послышался насмешливый голос:
      - Эй... Могилу, что ли, себе копаешь?
      Он обернулся. Дева Соломифь стояла на вершине Бугра, покойно уронив сплетенные в пальцах руки. Маленькая и красивая. Впервые она явилась не во сне.
      Семен взошел на холм, с каждым шагом все больше различая ее лицо. Когда они встретились, то посмотрели друг другу в глаза, и взгляд девы не был, как обычно, хищным. Скорее, в нем теплилась грусть. Странно тихо ее губы произнесли:
      - Не уходи.
      В первый момент Семен был так обескуражен, что нелепо спросил:
      - Почему?
      И получил ответ:
      - Потому что ты мне нравишься. Два десятка мужчин были здесь до тебя. Ни один не ушел и ни один не вызывал во мне желания сказать “не уходи”. Только ты. Ты очень силен, в тебе есть не только сила тела, но, что важнее, сила жизни. Когда я пыталась вынуть ее из твоего сердца, то впервые не смогла этого сделать. Жизненная сила вырвалась и снова вернулась туда, где жила. Ты - царь, не по рождению, а по духу, и мы должны быть вместе. Ты станешь не просто моим слугой, но мужем, и когда кончится заклятие, мы вместе возродимся к новой жизни и пойдем в мир. Хочешь, милый?
      Давай, бреши, думал Семен. Он понял бабскую уловку Соломифи - расслабить его, расслюнявить, а потом, расслабленного, ударить побольнее. Кошка спрятала когти и мурлыкала:
      - Можешь пытаться выйти из моего дома, но это безнадежно. Скоро твои силы иссякнут и ты угаснешь. Тогда тело исчезнет, а душа займет место в моем ожерелье. Так приди сам, и наши души будут вместе все годы до освобождения и годы после освобождения. Отбрось свое тело, я хочу...
      - Расскажи о себе, - обрубил ее речь Семен.
      - Обо мне, Соломифи? Соломифь юна и стара. Когда она умерла, ее возраст не насчитывал и двадцати, но с тех пор прошли века. А, может быть, десятки веков. Живя здесь, теряешь счет времени. Вечности кажутся мгновениями, а мгновения - вечностями. Только гости иногда напоминают о смене лет. Приносят новые вещи, новые слова. Мое любимое развлечение - встречать гостей.
      Еще развлечение - беседовать со слугами. Еще - вспоминать жизнь, те времена, когда Соломифь была еще из плоти и крови, а не хозяйкой каменного бугра, как сейчас. Ее несло по странам, словно сумасшедший ветер. Цари и вожди прислушивались к ее пророчествам, предлагали кто престолы, кто постели. Но Соломифь нигде не находила дома, ее несло всё дальше и дальше, навстречу новым похождениям, пока, наконец, не занесло в эту степь, на эту реку.
      Вещая Соломифь никогда не боялась врагов - ее волховская сила и могущественные покровители были надежной защитой. Но удары больнее от тех, кому доверяешься. Однажды Соломифь плыла в лодке с человеком, который должен был стать ее мужем. Помнится, был замечательный день, от воды веяло прохладной, а бритоголовые гребцы тянули песню - долгую и гортанную. До сих пор не знаю, почему он вдруг воспылал гневом и бросил Соломифь в реку. Может, это было неспроста - таким способом издревле приносили жертвы хозяйке речных пучин. Хозяйка сама вызывала понравившуюся жертву. А может, все и проще - дело это давнее.
      Соломифь умерла. Но люди, обладающие вещим даром, умирают не так, как прочие. На другой день ее труп, выброшенный рекой в излучине, подобрали рыбаки. С близлежащих краин съехались лучшие колдуны. Судили, рядили и вынесли приговор, что спасти деву нельзя, но и душа ее не мертва. А потому только живые головы могут стать опорой, на которой она сумеет подняться из мира мертвых в мир живых. До тех пор, пока сорок человек не придут к деве и не станут ее слугами, она не сможет покинуть могилу и обрести собственную плоть и кровь.
      Деву Соломифь положили в каменный ящик, засыпали землей и нарекли получившийся холм Обрат-Бугром в знак того, что она вернется. Несколько дней на вершине шел пир. Возлюбленный Соломифи, он же ее убийца, рыдал и рубил головы рабам до тех пор, пока холм не пропитался их кровью до основания. Потом он ушел из этих краев и больше не появлялся.
      Дева Соломифь была известна в округе как колдунья и поэтому в первые годы никто не приходил за ее сокровищами. Только потом, когда дурная память исчезла и страх рассеялся, воры потянулись чередой. Первого Соломифь, истомившаяся в заточении, убила сразу. Затем нашла удовольствие в игре и не торопилась убивать - души воров и так рано или поздно попадали в ее плен.
      О, можно рассказать, как вел себя каждый из тех, кто ныне висят рядком на нитке. Кто-то вел себя достойно, кто-то наоборот. Одни боролись, другие молились, третьи сходили с ума. Помнится, один сумасшедший юноша объяснялся деве в любви, да так и умер, целуя ее череп. Иногда, когда копателей было двое или больше, она стравливала их между собой, и они, вместо того, чтобы работать, ловили друг друга в темноте, либо, напуганные, сидели в разных углах. Рано или поздно один убивал остальных, но освобождения не получал. Много занятного она делала с гостями. Все они теперь живут здесь. Но ты первый, кого не хочется удержать силой, а хочется приветить по твоему собственному желанию.
      - Соломифь, - ответил Семен. - Я не хочу жить мертвым среди мертвых. До тех пор, пока в силах, я буду вырываться отсюда.
      В этот миг тучи, сгустившиеся над головой, переполнились напряжением, и благая молния осветила все вокруг. Почти одновременно уши заложило от грома и хлынул ливень.
      Семен стоял на вершине один. Он запрокинул голову и ловил ртом струи дождя. Вода текла по лицу, смывая грязь подземелья, оживляя тело, иссохшее от долгой жажды. Это была радость.
      Дождь шел всю ночь. Наутро Семен собрал намокшую одежду и, боясь потерять хоть каплю влаги, выжал ее в рот. От воды, смешанной с землей, чуть не вывернуло, но жажда ушла из горла, и это прибавило ему силы.

      Из ночного разговора Семен вынес два урока. Первое - понял, что дева его опасается, хотя и не подает вида. Может быть, в нем действительно есть нечто такое, что не позволяет мертвячке победить окончательно. Второй урок - дева боится огня и света. С первой вспышкой молнии она исчезла, а раньше появлялась только во тьме или при мертвом свете луны. На огонь, древнего друга и слугу людей, Семен возложил свою человечью надежду. Если дева опасается огня, то, может быть, и ее чарам он не подвластен?
      Осталось, как говорится, начать и кончить - сделать огонь и его использовать. Дождь прекратился, но все вокруг было мокрым. Кресало и свеча лежали в подземелье, куда вход заказан. Оставался только один способ - добыть огонь трением. Семен знал от стариков, как это делать, хотя сам никогда не делал и даже не присутствовал при этом.
      Нужно взять две сухих доски, проковырять в них по лунке и зажать в этих лунках тонкий колышек. Затем обхватить колышек веревкой, и, дергая попеременно за концы веревки, вращать его. Колышек трется об доски и образует огонь. Все просто.
      Найдя старую деревяшку, Семен ее расколол, получил на сколе сухую древесину. Исхитрился вытесать стержень и, обломав ногти, наковырять стружки на розжиг. Оторвал тесемку от армяка. Все было готово.
      Доски с колышком между ними он зажал коленями. Колышек обнял петлей и начал его раскручивать. Как и должно, места соприкосновения колышка и досок сразу обуглились, взвился вкусный дым. Но огня не было. Убыстрил движения - дым завился гуще, стало горячо ладоням, но огня не было. Еще убыстрил - шнур перегорел и лопнул. На словах все казалось попроще, чем в действительности. К тому же, снова пошел дождь. Надежды на огонь отпадали.
      Семен грустно взглянул на отверстие, ведущее в подземелье, и снова вспомнил слова, “...а надо было идти внутрь...”
      Он начал мучиться назойливой мыслью, что уже превратился в призрак. Не раз ловил себя на том, что щиплет себя за руку, ощупывает траву и землю, дабы убедиться в собственной телесности.
      Не раз он видел проходящих или проезжающих вдали людей. Кричал им, и люди иногда слышали, вертели головами, но их взгляд скользил по Бугру, ничего не замечая. Чары девы скрывали Семена от посторонних глаз.
      Я жив, я жив, повторял он, бродя по холму, как зверь в загоне. Я не призрак, я телесен. “А нужно было идти внутрь...” - Какая-то мысль постоянно ускользала от внимания. Казалось, он вот-вот ее поймает, но никак не получалось.
      Я живой, я не мертвяк, не призрак, не нежить. Нежить не имеет тела. Нежить боится света дня, петушиного крика, молнии, звона колокола, белой кошки. Боится зеркал - всякий раз, когда в доме покойник, зеркала закрывают черным. Боится огня - всяк, кто подозревает, что встретился с нежитью, должен очиститься, прикоснувшись к домашнему очагу. При приближении нежити сами открываются двери, воют собаки и люди непроизвольно вздрагивают. Неуспокоившегося мертвеца протыкают осиновым колом.
      И тут неуловимая ранее мысль щелчком встала на свое место. Один предмет явно не вписывался в убранство девы Соломифи. Он-то и мог быть связующим звеном между живым и неживым.
      “Идти внутрь”, идти в себя, всегда идти в себя?
      Он с еще большей яростью заметался по невидимому загону. Мысль была безумна, но безумно было и все, что творилось на этом холме. Нужно было идти внутрь, а это равно самоубийству. Но разве здесь, на поверхности, не рухнули все попытки освободиться? Звериное чутье, проснувшееся в теле, подсказывало, что принятое решение верно.
      Нежить боится зеркал. Зеркало не должно быть в склепе девы, но оно там есть.
      Нерешительность подкашивала колени. Разум удерживал за руки. Страх упирался в грудь. Ругнувшись, Семен бросился к лазу и пополз, извиваясь телом как змея.
      Он чувствовал, как лаз за ним рушился, перекрывая обратный выход. Ловушка захлопнулась.
      Из лаза он вывалился в каменный ящик.
      - Иди ко мне, - послышалось в темноте, но он приказал себе не слышать и бросился к изголовью каменного ложа, где, как он помнил, остались свеча, кресало и зеркало.
      К счастью, все лежало на месте. Дрожащими руками он высек искру и затеплил фитиль. Пламя металось, будто под порывами ветра, хотя ветра не было.
      - Милый, что ты хочешь сделать? Я не шутила, говоря, что люблю тебя... - голос девы Соломифи звенел над ухом, но Семен не оборачивался. Локтем он отшвырнул череп девы и надетый на нем венец (загрохотало по каменному полу), поставил огарок свечи так, чтобы освещалось как можно большее пространство и принялся протирать зеркало.
      Он дышал на него и судорожно тер рукавом, дышал и тер, мышцами спины ощущая присутствие нежити. Голос Соломифи тем временем не умолкал, она взахлеб говорила о любви, забыв высокомерие и насмешку, то и дело срываясь на плач. Краем глаза Семен видел, как пальцы девы, дрожа, тянутся справа и слева от него, стараются помешать. Дева выдавала свое смятение, и это вселяло в Семена уверенность, что он на правильном пути.
      Зеркало становилось все прозрачнее. В его красноватой поверхности стали проступать черты мужского лица и за ним - мятущегося женского. Наконец туман древности достаточно стерся, и Семен увидел себя вполне четко. Еще он увидел деву Соломифь, которая плакала, уронив густые черные волосы на лицо.
      Придвинув почти догоревшую свечу, он приблизил глаза вплотную к зеркальной поверхности и вперился во взгляд своего бестелесного отражения. Веки, опухшие от бессонницы. Белки с прожилками. Голубые зрачки с черной серединой, бездонной, уходящей глубоко, глубже, в самого себя...

      Семен не помнил, что случилось, когда он стал зеркалом.
      Очнулся он уже вне Бугра, достаточно далеко от власти колдовских чар. Очнулся и бросился бежать.
      Он бежал до тех пор, пока не уверился, что опасность миновала. Затем остановился, засмеялся и смеялся до тех пор, пока не изнемог.

      Горстка зубов девы Соломифи лежала на раскладном столике. Зубы были крупные как на подбор, гладкие и, несмотря на возраст, блестели ярче, чем полированная фанерная поверхность под ними.
      Рядом полукругом лежали бусы. Двадцать бусин черных, одна прозрачно-белая и еще девятнадцать черных - всего сорок штук. Металлическая нить по-прежнему соединяла их, но была такая ветхая, что казалось, будто бусины держатся друг за друга сами.
      - Иранская работа, - сказал пожилой мужчина молодому. - Прелесть! Обрати внимание - если смотреть на свет, то внутри будто шевелится что-то живое! Удивительный эффект, никогда такого не видел! А как ты думаешь, почему двадцать первая бусина - единственная белая?
      - Двадцать один - счастливое число. Три семерки, три четверти лунного цикла, - зевнув, ответил молодой начальник экспедиции. Он был красив, высок, силен, умен, талантлив. В столице блистал светским лоском, в поле - казачьей удалью. Песни, сочиненные им, пелись от Камчатки до Карпат. В женской любви он не испытывал недостатка.
      Сейчас молодой начальник испытывал полное удовлетворение жизнью. Небывалая удача - захоронение, полное золотых шедевров - сулило ему мировую известность в научных кругах, публикации, субсидии и прочее, прочее. Не меньше его занимало внимание красивой аспирантки, взгляд которой он ловил на себе очень и очень часто. Сегодня после ужина он собирался побеседовать с аспиранткой о пикантном.
      Несмотря на хорошее настроение, почему-то слипались глаза и клонило в сон.
      - Кстати, - продолжал пожилой, выпуская струю папиросного дыма. - Деревенские рассказали преинтересную легенду про этот наш курган. Говорят, если ночью мимо идет мужчина, то из кургана появляется чернявая девушка, которая бросается к нему, бормочет что-то про любовь, называет милым, а как подойдет ближе - вглядится и исчезает, будто обозналась. Причем, подходит не ко всем мужчинам, а только определенного типа - высоким, плечистым и светловолосым. Вот как ты. Будто кого-то ищет.
      Молодой усмехнулся и подумал, что надо рассказать эту историю аспирантке. Для создания, так сказать, должной обстановки. Но отложить это на завтра. А сейчас почему-то невозможно хочется спать.
      - Знаешь, я устал. Лягу сегодня пораньше, - обратился он к пожилому помощнику. - А ты, будь другом, упакуй вот эти зубки.
      - Может, и остальные кости стоило бы упаковать?
      - Пошли они к дьяволу. Для датировки хватит зубов. А вот бусы я положу к себе. Так безопаснее, здесь местные поворовывают.
      Молодой начальник ушел в палатку и, положив ожерелье в головах, влез в спальник. Он уснул раньше, чем коснулся подушки. В последний момент перед его глазами сверкнул синий, ослепительно холодный свет.
      Вскоре последний, сороковой слуга занял свое место.

Последняя правка - 2 янв 2000.