Виктор лежал на старой солдатской койке. Поверх жесткой панцирной сетки кинут драный, с порыжевшим от времени ворсом, тулуп. А вместо подушки Виктор приспособил недавно купленные в сельмаге черные валенки.
Июнь прочно обосновался в деревне. Ярко-зеленая листва, дрожащий воздух, теплая дорожная пыль, обилие мух, запахов, птичьих голосов, жизни. Утром, пока солнце еще не набрало свою силу и воздух влажен от росы, Виктор, проводив жену на работу, восседал в том же самом тулупе на лавочке у хаты. Грелся в утренних лучах, дышал полной грудь. Но время обеденное, и лучи из ласковых превратились в жесткие горяче-колючие. Когда-то черную как смоль, а теперь наполовину седую шевелюру Виктора припекало с такой силой, что шли цветные круги перед глазами, и казалось, вот-вот потеряешь сознание. Виктор собирал в охапку тулуп и отправлялся в хату.
В хате прохладно. Хорошая хата была у Виктора, деревянная, просторная. Доставшаяся ему как последнему сыну в семье еще от отца. Кое-что он, конечно, подправил, подремонтировал, кое-что убрал. Но основное осталось неизменным. Бревенчатые добротные стены, хранящие зимой тепло, а летом - прохладу, да огромная, в половину кухни, русская печь. Всегда чисто выбеленная, теплая, зовущая. Но на печь забираться становилось Виктороу все труднее и труднее. Перехватывало дыхание, тряслись руки, ноги, стучало в висках.
Поэтому Виктор, оставаясь дома один, не рисковал лезть на печь, а предпочитал отдыхать днем на купленной за бутылку самогона у прапорщика-соседа солдатской койке. К тому же подобный отдых имел ряд преимуществ с отдыхом на печи. Ну, во-первых, совсем не обязательно было снимать одежду и обувь. Вошел с улицы, и прыг на койку. Благодать, вытянул ноги - и отдыхай. Во-вторых, с койки открывается прекрасный обзор на самое популярное развлечение в семье Виктора - телевизор. Скоро уж года четыре будет, как вышел Виктор на пенсию. По возрасту вышел. Да, наслаждался он свободой целый год.
Господи, сколько дел-то переделать можно было.И не вечером, после того, как вернешься с работы, а с самого утра. И дом подлатать-подкрасить, и изгородь подправить, да те же яблони обрезать. Все можно было сделать не торопясь, основательно, а не так, как раньше - наспех да кое-как, лишь бы держалось, лишь бы стояла. И ведь делал, делал все, пока однажды не упал с сеновала в обморок и не загремел в больницу. Все кончилось как-то вдруг и сразу.
Рак. Операция по-блату. И левого легкого как не бывало, зато большой розовый шрам. Раздеться стыдно.
Вернулся как бы уже и не мужик. Тяжелое не носи, высоко не влезай, быстро не ходи. Лекари, как будто бы он смог это все делать. Вон, на три ступеньки у крыльца едва поднимается. Можно сидеть, можно лежать, можно смотреть. Смотреть в разноцветный экран телевизора, а когда надоест - снова и снова рассматривать увешанную старыми пожелтевшими фотография стену. Где, считай, за век, скопилось множество лиц. Родных и знакомых, любимых и нелюбимых. А самой большой и самой любимой была фотография деда. Всегда разный взгляд из под форменной фуражки еще царского образца. То насмешливый, то строгий, то добрый, а то и негодующий. Сколько себя помнил Виктор, смотрел дед всегда на Виктора и, казалось, все понимал. Виктор ужасно гордился, когда был молодым, что похож на деда, такой же смуглый и с тем же хитрым прищуром глаз.
Фотографии Виктор сегодня уже рассматривал, с дедом перекинулся парой фраз, поэтому лежал и тупо, без интереса поглядывал на мелькающие картинки за стеклом. Монотонным голосом диктор рассказывал о курортах, расположенных на Филиппинских островах. Какой там замечательный климат, море-океан и к услугам туристов традиционная филиппинская кухня и нетрадиционная филиппинская медицина. Голос диктора, злобливое клокотание индюка во дворе и приятно ползающая по руке не кусачая летняя муха сделали свое дело. Виктор задремал неспокойным сном больного человека.
Шорох шин подъезжающего легкового автомобиля разбудил Виктора. Он, кряхтя, сполз с кровати и заспешил к окну, чтобы точно удостовериться - не приснилось.
Малиновая 'Нива' лихо притормозила возле крыльца. Двери машины распахнулись одновременно. Из 'Нивы' неуклюже выкарабкались дочь с зятем. Обрадованный Виктор заковылял в сенца, встречать гостей.
- Ну, папка, все, собирайся. Времени мало,- огорошила дочь Виктора после традиционных поцелуев.
С некоторых пор главные вопросы в семье Виктора стала решать именно она. Как все уехавшие из деревенской глуши дети, она считала, что ее старики жизнь прожили зря, ничего не видели, ничего не знали. И что сменив сеновал на спальный гарнитур, а деревянную маленькую будку, продуваемую всеми ветрами, на теплый домашний туалет, именно она, их дочь, познала высший смысл в жизни. Относясь к родителям снисходительно, как относятся к детям, ничего не смыслящим, не знающим и не умеющим, тем не менее она пыталась помочь им, как могла. И что греха таить, частенько ей это удавалось.
Например, помогла выгодна продать летошнего бычка, а на вырученные деньги с доплатой поменять машину. Помогла приобрести родителям новый цветной телевизор. Сама купила, сама привезла. Много еще чего сделала дочь для родителей, всего и не упомнишь.
Нам всегда кажется, что те, кто нас воспитал, кто нас растил и помогал, будут продолжать это делать всегда, покуда мы живы. И как же бывает до слез обидно, когда в один прекрасный день мы видим, насколько стали беспомощны те, кого мы считали всемогущими богами. Те, кому мы верили преданно и беззаветно. Три года назад отцу с каждым днем становилось все хуже и хуже. Он задыхался, не пройдя и ста метров. И совсем худо стало после обычной простуды. Обычно в таких случаях отпаивали малиной, медом, травами. И вроде бы давно должен отец поправиться. Ан нет. Болезнь не отпускала, а затягивала. Отец таял на глазах. И тогда она решила везти его в больницу. Рак. Рак легкого. Диагноз был неожиданным и поверг всю семью в шок. Жить осталось пару месяцев в лучшем случае, определили врачи И тогда она нашла, нашла-таки специалиста, который согласился прооперировать, правда, ни за что не ручаясь. Вера в медицину огромна, особенно если сам ты не медик. Они рискнули. Отец живет, живет почти три года. Но в последнее время все стало повторяться. Ему становилось хуже. Матери, конечно, не заметно, она живет с ним рядом. А вот ей, ей, которая бываетв родном доме раз в месяц, видно хорошо. Осунулся, похудел, посерел лицом. Все то же самое, что и три года назад.
- Куда собираться то? - засуетился Виктор. - Объясни толком, что делать-то?
Она загадочно улыбнулась и произнесла:
- Лечиться поедешь, вот куда.
В дом впорхнула мама-Шура. Когда то очень давно, обозвала ее так дочь, а вслед за ней стали называть и Виктор и внуки. Проявив родственные чувства, обцеловав всех и радостно улыбаясь, она повернулась к дочери.
- Ой, что ж так вы, посреди недели, и не предупредили даже. Случилось что-нибудь?
- Случилось, мам. Отца лечить надо отправлять.
- Да он вроде как не жалуется.
- Пока не жалуется,потом поздно будет.
- Куда отправлять-то?
Дочь снисходительно-гордо глянула на родителей.
- Что бы Вы без меня делали. Договорилась я, договорилась. На Филиппинах есть лечебница, нетрадиционная. Ну, то есть врачи там лечат по-своему, заговорами, травами. Не таблетками, а чем-то еще. Говорят, из могил людей поднимают. Ох, если бы Вы знали, через скольких знакомых мне все это рассказали. - дочь перевела дух, и, вздохнув поглубже, продолжила.
- Так вот, набирается группа именно в эту лечебницу со всей России. Вот я и достала направление для отца. Времени у нас около месяца, а тебе еще, пап, надо паспорт заграничный делать. Так что собирайся, поедешь с нами, поживешь пока у нас.
В хате повисла тишина. Все было неожиданно и как-то до удивительного просто. Нет, оно конечно понятно, что Филиппины где-то должны существовать.Вот и по телевизору про них рассказывали, и про медицину эту тоже Виктор слышал. Но поездка даже в областной центр была событием в жизни всей деревни. Тот, кто ехал, получал заказы чуть ли не от всех жителей. Привезти то-то и то-то, посмотреть там-то и там-то, зайти туда-то и туда-то. А здесь - Филиппины.
- А может обойдется? - робко произнесла мама-Шура.
- Ой, мам, я на тебя не могу. Ну как обойдется, как обойдется? Ты вспомни, вспомни - три года назад ты так же кричала 'обойдется, выхожу'. А вот не сделали бы операции, где сейчас папка был бы? Вот и подумай, тебе это надо? В конце концов хуже не будет, это точно. Пап, не думай даже, собирайся и все. Да, ты знаешь, мне баба на работе рассказывала, они там даже мертвых воскрешают. Она сама видела, мужа возила туда лечиться тоже от рака. Вот умер человек, а они его не хоронят, в землю не закапывают, а сидят три дня и плачут вокруг него. А потом такой лекарь или шаман, что ли, дунет каким-то порошком, и мертвый встает и идет.
Виктор с женой испуганно уставились на дочь, а та, наконец-то поняв, что рассказывать и уговаривать стоило бы как-то по-другому, чтобы скрыть смущение, быстро поднялась из-за стола и проговорив:
- Ой, засиделась я что-то, пойду на огород схожу, ягоды посмотрю, - вышла на улицу.
Утром следующего дня 'Нива' увозила Виктора в город. Целый месяц прошел в суете и беготне.
Необходимо было заполнить кучу бумаг, поставить кучу подписей. Разговаривать, грозить, умолять. И все это делала дочь, а Виктор, как сторонний наблюдатель, всюду следовал за ней. Иногда удивляясь ее напористости и нахрапу, чаще разочаровываясь ее методам разговаривать с людьми.
Месяц промелькнул зимним днем. Был - и нет его. Как хотелось Виктору бросить эту затею и вернуться туда, на порыжевший рваный тулуп, под знакомый строгий дедовский взгляд с фотографии, под шум листвы, доносящийся в открытое окно. А там-будь, что будет. Но дочь наотрез отказалась везти его в деревню, видимо опасаясь, что родитель растает при виде своих хоромов. И что еще хуже - раздумает вовсе ехать. Сил было потрачено много, денег уплачено не меньше, желание спасти родного человека было огромным.
Виктор плохо спал в доме дочери, а в эту последнюю перед отъездом ночь и вовсе изворочался с боку на бок. Хоть глаз коли. Смотрел в пустоту.
Страшно. То там кольнет, то там защемило. Устало потирал больные места. Ну куда ему ехать? Под самое утро только забылся, ан уже звонок затрезвонил, порезав его жизнь на то, что было до отъезда на Филиппины и на отъезд. Думать и отказываться было уже не когда. Впопыхах позавтракали, помчались в Москву в аэропорт.
Вокзал с неспешными, довольными пассажирами. Гид от фирмы. Молодой малый. Обходительный. Вежливый. Трап. Салон самолета, в котором Виктору предстояло лететь в первый раз в жизни, показался ему огромным. Виктор все пытался в маленький иллюминатор разглядеть лица дочери и жены. Кто-то замахал.
Свои ли? Чужие ли? Какая разница. Виктор слабо покачал рукой несколько раз в ответ. Вряд ли кто-то увидел его прощальный жест.
Филиппины встретили влажным горячим воздухом, раскаленным асфальтом, невиданными доселе Виктором пальмами. Одни стволы и только высоко-высоко вверху какая-то куценькая крона.
- Ни от тени укрыться ни красоты, ни дров для печки. То ли дело наши деревья, - с гордостью за родные березы отметил Виктор.
Аэропорт, гостиница, суетливый гид с оплаченным вниманием к каждому лезет с советом, участием и рассказами. Гостиничная комната. Одна кровать, один душ, один балкон, холодильник тоже один. Ни хуже и не лучше, чем в других гостиницах в других городах и странах. В тех, в которых мог бы побывать Виктор, но так и не был. Все в новь, все неожиданно.
Первая ночь в незнакомом месте для всех и всегда одинакова. Ловишь незнакомые звуки, бродишь по комнате загнанным зверем и ждешь, ждешь когда пройдет ночь, считаешь, сколько осталось еще этих ночей.
Днем проще. Днем кругом люди. Утро, завтрак, все тот же гид отрабатывает зарплату. Задумал снимать на камеру участников поездки. Завидев Виктора, машет рукой, приглашая подойти. Наставляет глаз камеры и выдает экспромт.
- А это Виктор. Виктор, подойдите к нам, пожалуйста, поближе. Вот так. Вот так. Виктор прибыл к нам из далекого российского города. Расскажите, Виктор, как Вам эта страна, этот рай на земле? Как самочувствие после перелета, как гостиница? Вы не скучаете по дому, который остался за тысячи километров отсюда?
Виктор подходит к балаболу тяжело. Жара, голова кружится, пот заливает глаза. В белой панаме, в длинных шортах, из которых торчат исхудавшие ноги, в сандалиях. Рука сжимает за горлышко пластиковую бутылку с водой. Подойдя к оператору, медленно откупоривает бутылку и жадно делает несколько глотков.
Закрывает бутылку. Смотрит в камеру и, протягивая руку к оператору, хочет что-то ответить или показать. Но неожиданно зло опускает руку, отворачивается и молча уходит шатающейся неуверенной походкой.
- Ну вот, мы только что видели и поговорили с Виктором. Виктор был немногословен. Но по поведению и по глазам Виктора мы поняли, что он в восторге от Филиппин. - не умолкает гид. - А Виктор уходит, уходит лечиться от рака. Ведь для этого столько сделано его дочерью и просто знакомыми людьми и столько уплачено, чтобы он мог лечиться там, где не каждому смертному дано побывать.
Вторая ночь бывает еще длиннее первой. Наверное потому, что ты знаешь, что тебя ждет этой ночью.
И будет эта ночь так же бесконечна, как и первая. Начинаешь ее ждать и боятся еще издали. Прихватывая и вечер, и даже день. Спать совершенно невозможно. Жара невыносимая, духота. Виктор то и дело встает и ковыляет к холодильнику. Хватает бутылку и пьет прямо из горлышка.
Поставить рядом с кроватью бутылку нельзя. Вода через десять минут становиться теплой и противной. И все же каким-то образом Виктору удается утолить жажду и даже задремать. Во сне ему опять тридцать. Он спрыгивает с печки каждое утро, жадно пьет ледяную воду корец за корцом. А дед со стены смотрит с негодованием. Голова трещит с перепоя. С непроходящего деревенского перепоя. Русского перепоя. Когда пол-литра разливается ровно пополам, а чаще не разливается, а просто отмеряется пальцем. Выпить, оглохнуть, забыться, уснуть. Пил и засыпал возле колеса трактора в грязи осенью и весной, в снегу зимой. А мама-Шура бегала и разыскивала его. Волокла на себе, отмывала, отогревала, чтобы завтра снова бежать и снова приволакивать.
И так пятнадцать лет. Долгих пятнадцать лет. Без прошлого и будущего в сомнительном настоящем. Пока в один из дней не уследила, не уберегла. Обморозился Виктор и отрезали пальцы на правой ноге. Словно очнулся от запоя и словно кто подменил его. Бросил, завязал. Сам, раз и навсегда. Удивив и расстроив мужиков-собутыльников, братьев-колхозничков. Зажег огонь радости, благодарности и счастья в глазах мамы-Шуры. А что еще бабе надо? Виктор очнулся, жарко уже не было. Но пить хотелось. Встать и идти к холодильнику сил не было.
- Перетерпится. Надо спать, -подумал Виктор. И провалился в сон.
Двадцать. Впереди толпа, а он смотрит на нее сквозь смотровую щель из танка. Незнакомый, но красивый город Прага. В шлемофонах крик комбата.
- Дави их к чертовой матери, что стали?
Испуганный взгляд дружка Сереги-водителя, который зыркает то в смотровой люк, то на Виктора. А люди пытаются броситься под гусеницы и остановить танк. Потом он часто вспоминал этот город и сам себе задавал вопрос. Задавили они в тот день кого-нибудь или нет? Вспоминал, проживал каждый толчок машины, когда они проезжали по этому людскому морю, сравнивал и хотел верить, что никого они не тронули. Что под их гусеницы никто не лег.Но новости по радио говорили о другом. И все же, может быть, это не был их танк. Ему хотелось в это верить. Пить, однако, хочется ужасно, кажется, горло сейчас порвется от колючек. Слюны нет и сил подняться - тоже.
Отец ушел час назад косить траву, пока роса не ушла, так и не добудившись Виктора. А он только продрал глаза. Проспал. Сейчас мать войдет, та церемониться не станет. Враз огреет, почему не на покосе.
Солнце-то высоко. Виктор воровото прокрался к столу, схватил горбушку и уже перед тем как выбежать на улицу оглянулся на деда. Дед одобрительно посмеивалсяв усы с фотографии и казалось, даже подмигивал Виктору. Бегом на улицу, мимо изгородей, вниз к пруду. Искупаться, нырнуть с разбега в холодную воду. Потом нарвать гороха полную рубаху и на сенокос к отцу. Он на бегу скидывает рубашку, штаны, пробегает по мостушке, отталкивается и летит огромной птицей. Он птица. А затем врезается в холодную воду. Как здорово.
Мурашки забегали. Бр-р-р. Теперь надо вверх,вынырнуть. Виктор загребает руками. Ему надо вверх. Пузырьки воздуха лопаются с оглушительным треском. Воздуха не хватает. Ему надо вверх. Взмах. Поверхности нет. Еще взмах - поверхности нет. Но должна быть, должна. Ему надо вверх, вверх, вверх...
Гроб с телом Виктора привезли в родную деревню аккурат на сорок дней его смерти. Проезды через границы, таможни и другие бюрократические службы. Для которых чужая смерть обычна. Никого не волнует чужое горе, каждый считает, что у него достаточно было собственного.
Его дочери с трудом удалось убедить таможенников в Москве не вскрывать тело отца на предмет провоза в нем наркотиков. После того, как она показала справки, удостоверяющие, что это уже проделано таможенной-контрольной службой Филиппин.
Хоронили в один день с поминками. Мама-Шура готовила поминальные кушанья и поглядывала в окно - не везут ли. Гроб привезли на специальном автобусе, одинаковые молодые парни, одетые в одинаковые черные костюмы, с одинаковыми скорбными лицами вытащили гроб из автобуса, поставили возле дома на табуретки и, не произнеся ни слова, сели в тот же автобус и уехали. Бесплатная услуга страховой компании, организовавшей тур.
Гроб стоял на табуретках, а вокруг гроба родные Виктора. Мама-Шура выскочила из хаты и остановилась в нерешительности. Таких гробов ни она и никто другой в их деревне не видел. Обычно колотил этот штучный товар колхозный столяр по мере необходимости. И были они похожи на две уродливые лодочки обтянутые материей. Все по-доброму, по-человечески. Здесь же стоял странный гроб, виденный только по телевизору в иностранных фильмах. Прямоугольный, с открывающейся верхней крышкой и стеклом, за которым лежало тело Виктора. Виктор словно был из другого мира, из другой жизни. Не ее муж, с которым она прожила тридцать лет. Весть о необычном гробе разлетелась по деревне быстро. Кто знает, пришло бы столько людей на похороны Виктора, лежи он в обычном гробе? Вряд ли. Всем хотелось посмотреть на это чудо.
Гроб несли на руках через всю деревню,как полагается в таких случаях. Затем поставили на бортовую машину и повезли на кладбище. Пока несли гроб, тут и там слышались восхищенные возгласы о гробе.
- Ай, какое Витька себе жилье заработал. Богу угодный, видно. Будет теперь королем лежать средь наших-то, которые в дубовых лежат.
- Вот уж действительно, стоило съездить. Сколько живу, такого не видела.
- И Шурке, смотри-ка повезло, не надо тратиться на столяра.
- Да, повезло.
Закопали, помянули, посочувствовали, поболтали и разошлись.
Прибрала мама-Шура все. Посуду расставила в сервант, простыни с зеркал поснимала, родниковой водой полы вымыла. Дочь засобиралась в город. Завтра на работу, и так прогуляла с похоронами достаточно. И осталась мама-Шура одна. Подошла к телевизору, сунула кассету что привезла дочь, включила.
- А это Виктор. Виктор, подойдите к нам, пожалуйста, поближе. Вот так. Вот так. Виктор прибыл к нам из далекого российского города. Расскажите Виктор, как Вам эта страна, этот рай на земле? Как самочувствие после перелета, как гостиница? Вы не скучаете по дому, который остался за тысячи километров отсюда?
Виктор подходит к балаболу тяжело. Жара, голова кружится, пот заливает глаза. В белой панаме, в длинных шортах, из которых торчат исхудавшие ноги, в сандалиях. Рука сжимает за горлышко пластиковую бутылку с водой. Подойдя к оператору, медленно откупоривает бутылку и жадно делает несколько глотков.
Закрывает бутылку. Смотрит в камеру и, протягивая руку к оператору, хочет что то ответить или показать. Но неожиданно зло опускает руку, отворачивается и молча уходит шатающейся неуверенной походкой.
Мама-Шура торопливо жмет на перемотку. Пуск. Она внимательно всматривается в каждый кадр, ловя каждый жест мужа, каждое его движение.
- А это Виктор. Виктор...
- Господи, да что же, что ж ты сказать-то хочешь. Ну скажи. Скажи хоть что-нибудь про этот чертов рай, - сквозь слезы шепчет она.
Перемотка. Пуск. Стоп. Перемотка...
В царстве Аида что день, что ночь -все одно: затхлые, унылые сумерки.
Потухший вулкан, похожий на огарок конической свечи, бугрился потеками лавы под слоем окаменевшего пепла. Эпоксида лоскутьями висела на худосочно-бледном, нездоровом теле Сизифа, коринфского царя, облокотившегося на свой камень в момент короткой передышки у подножия.
Мегистий осторожно вышел из тени.
-Хайре, - тихо выговорил он.
-Хайре. Неплохо выглядишь, - проворчал Сизиф, будто не лежали меж ними века, а просто оба кутили накануне на симпосионе в Коринфе и слегка перебрали..
Именно пристрастие к пирушкам привело Сизифа в царство мертвых. Он, будучи навеселе, похитил прислужника смерти Таната и мало, что заковал в цепи, но еще и приохотил пить беспробудно.
Праздная Смерть, привыкшая поручать грязную работу подручному, отказалась палец о палец ударять, и люди в бессмертии уподобились богам.
Выживали, смятые тяжелым недугом, выживали, зарубленные мечом.
Мало Прометей попортил крови небожителям, но тот хоть -титан. А тут какой-то безродный человечишка. Разгневанные олимпийцы вызволили протестующего Таната, заставили протрезветь и работать, а Сизифа сбросили в царство мертвых, откуда он сразу начал готовить побег. Таскал камни на гору, чтобы подняться до сводов Аида и пробить их. Тогда смекалистый Гефест вместе с Зевсом, поднаторевшим в карательных акциях, лишили упрямца большей части его собственного веса и оставили для упражнений один единственный, легкий, как губка, камень, обреченный на неизбежное скатывание с вершины. Боги умело превратили яркую инициативу лидера в абсурдную обязанность раба. До скончания веков, между прочим.
Мегистий, сын Гефеста от земной женщины, к проблеме бессмертия в отличие от приятеля-бунтаря подошел индивидуально и обрел его, проявив унаследованную от отца смекалку и кое-какие связи. И вот теперь, спустя века, спустился в Аид за Сизифом..
-Возвращайся в земной мир, дружище, - без обиняков предложил он. - Увы, отменить твое наказание я не в силах, поэтому рая на земле не обещаю.
-Рай -это солнце, воздух, чистая вода и нормальная сила тяжести, - возразил Сизиф.
-Тогда обещаю, но учти: нормальная сила тяжести будет и у камня.
-Пусть.
-Ладно, -ухмыльнулся Мегистий.- А откуда бы знаешь про христианский рай?
- Зевс забыл накинуть удавку на мои мысли. Я возносил их вверх, как камни, и упирал в своды Аида до тех пор, пока эти своды не начали трещать.
-И в итоге?
-В итоге о земном мире и его новых мифах я знаю не меньше тебя, - усмехнулся Сизиф. - Тысячелетия мозговых штурмов -это все-таки срок.
-Тем лучше, -кивнул Мегистий, пожимая вялую ладонь приятеля.
Скептически тронул его одряхлевшие бицепсы.
-Не твоя забота, -угадал его мысли Сизиф, выдергивая руку. - Говори свои условия.
Отель "У СИЗИФА" (Энное количество лет спустя)
Мраморные столы у подножия сгрудились под бирюзовым тентом.
Туристы расселись на скамьях и беседовали под веселое журчание вина и хруст зажаренных на вертеле цыплят.
-Что же, он так до сих пор и толкает свой камень? -поинтересовался у хозяина отеля банкир в зеленых бриджах, прибывший из экзотического города Тула.
- Посмотрите сами! - по-русски любезно ответил Мегистий и протянул бинокль.
Юная блондинка с золотистым загаром, слегка прикрытым розовым бикини, выхватила оптику.
-Наташа! - укорил ее банкир.
-Пап, я быстренько, - девушка навела бинокль на гору. Мегистий улыбнулся и протянул банкиру второй бинокль, украдкой проведя рукой по талии нетерпеливой барышни.
Туристы разместились у подзорных труб, отпихивая друг друга в желании насладиться зрелищем. Восторженные крики ознаменовали пик шоу: почти с самой вершины камень с грохотом скатился к подножию.
Блондинка с горящими глазами подступила к Мегистию:
-Я хочу познакомиться с Сизифом! Можно?
Мегистий, украдкой оценив прелести девушки, возразил:
-Нет. Это запрещено!
Заметив, что банкира отвлекла эксцентричная дама в малиновом, добавил тихо: - Но если соблюдать осторожность, то возможно все. После... подробной инструкции, как не попасть под камень, - и он многозначительно кивнул в сторону террасы. Высокий, статный, по-мужски красивый, только мускулы почти потерялись под ухоженной кожей, подбитой матерым жирком.
В ответ на его лукаво-зовущий взгляд Наташа задорно рассмеялась:
-Согласна!
Суета у подножия нисколько не трогала ее виновника. Сизиф ухмыльнулся, уперся мускулистыми руками в край тяжелого камня, и покатил его вверх, ворча:
- Смотри внимательно в ее глаза, Мегистий! Не сомневаюсь, она станет твоей, как и многие до нее. Но грезить-то будет не о тебе, а обо мне! А ты будешь чувствовать это и с ней, и со следующей. Тебе еще не надоело? Терпи! Как любуются твои очаровательные гостьи игрой моих мускулов, напряженных в очередном рывке! В то время, как ты пытаешься бороться с брюшком, которое неумолимо побеждает!
Мечтаешь хоть час побыть Первым, а, Мегистий? Вызвать жгучий интерес красотки и пожать богатый урожай? Но для этого нужно уметь катать камни...
...Труден был самый первый подъем. Он едва мог качнуть камень, налившийся чудовищной тяжестью. Зеваки потешалась над его бессилием, жидкими мускулами, лезли с оскорбительными советами... Много дней пришлось попотеть Сизифу, чтобы раскачать валун: вперед-назад, вперед-назад - пока, наконец, не перевернул его. Это была первая победа. А потом мускулы окрепли, оживился разум, окрепла надежда..
Самым обидным было первое падение камня, к тому времени щедро политого потом и истертого до блеска ладонями. Потом он осилил новые технические приемы и стал разнообразить процесс... Были такие подъемы, на которых он экономил силы. Были подъемы пижонские. Были рекордные.
Он стал получать удовольствие от игры с богами и собственными возможностями.
Иногда он издевался над туристами Мегистия, начиная каждый свой подъем с новой точки горы. Вот уж побегали зеваки со своей аппаратурой! Ему даже неловко становилось перед этими людьми - и без того усталыми от состязаний на теннисном корте, купания в бассейнах и пересчитывания банкнот..
.
-А хороша твоя сегодняшняя пассия, Мегистий! Ладно, ради нее поднажму. Пусть в момент, когда ты возьмешь ее, я буду на вершине.
Хм... я ревную? Этого еще не хватало...
Ладони Мегистия еще не остыли от ее тела -гибкого, податливого, отзывчивого к нежному натиску, а она - разгоряченная, цветущая румянцем - уже соскользнула с измятого шелкового покрывала, прошлепала босиком к стеклянному столику и с любопытством уставилась на серебряный самовар.
-Коллекционируешь?
-Немного. За этого красавца русский антиквар содрал астрономическую сумму, - лениво ответил он, плавая мыслями в сладком дурмане.
-Ты переплатил, - сказала она, решительно отгораживаясь завесой пушистых ресниц от жадного мужского взгляда.
-Почему, Наташа?
-Слишком много медалей! - розовым пальчикам она небрежно провела по сверкающим регалиям.
-И что?
-А то, что самовары без медалей мастера делали для конкурсов, где проводились испытания на прочность. В единственном экземпляре... Именно на такие самовары они не жалели ни труда, ни серебра. И только потом, после победы мастера, его ученики и подручные штамповали на продажу ширпотреб, украшенный позолотой и разными висюльками. По крайней мере так делали мои предки.
-Предки? Ах, да, Тула...
-Думаю, в мастерской Создателя те же резоны, как считаешь?
-Проклятье!
После ее ухода Мегистий долго не мог успокоиться. Он всегда считал жизненным успехом свой уютный отель и спокойную жизнь на фоне наказанного Сизифа. А теперь вот встретил такую, которая достойна подвига и ради нее готов камень украсть у этого выскочки, и украл бы, да разве сможет закатить его в гору? Черт знает как устроен этот мир! Даже вордовский словарь орфографии знает имя Сизифа, а его, Мегистия имя неизменно подчеркивает красным!
Подножие горы куталось в покровы сумерек, но на вершине резвились первые, самые любознательные солнечные лучи. Огромный камень послушно замер в самой высшей точке горы. Сизиф заговорщически подмигнул старому другу. Сегодня он осознал в себе силу завершить игру с богами. Просто понял: пора. И сделал это.
Он прижал к груди охапку лиловых цветов с крупными лепестками, матовыми от росы. Сочные голубоватые стебли остро пахли луком и приятно холодили кожу.
-Ну, быстрее же, быстрее, - мысленно торопил он Наташу. Ее ауру - нежную, весеннюю, с бирюзовой каймой любопытства, в пламенно-золотых сполохах страсти, он чувствовал уже давно. И пытался унять расшалившееся сердце. И не раз тянулся навстречу, чтобы незримо и незаметно облегчить ей путь по неверной сумеречной тропе, ведущей к вершине. Он вздрагивал каждый раз, как она оскальзывалась на шуршащем каменном крошеве и шепотом ругалась по-русски. Но прямой опасности не было, и он сдерживал себя, чтобы не отнять даже частичку ее собственной победы. И не беда, что содраны коленки. Ее коленки - это первое, чем он займется, после того как... о, нет, - Сизиф попытался загнать жаркие мысли вглубь, но тщетно. Вспомнил свои давние представления о рае и мысленно обозвал себя ограниченным дураком. Сейчас, потрясенный открывшейся ему глубиной доселе неведомых, тайных чувств, он сознавал себя родившимся заново.
Легкие, быстрые шаги за скальным выступом.
Она, наконец-то!
И улыбаясь по-детски щедро, он шагнул навстречу.
Семьдесят Пятому-Гамма сегодня предстояло опять топать по лабиринту.
Он и не переживал вовсе - дело то привычное...
Сколько он их уже прошел, этих лабиринтов. Не сосчитать. И красный, в котором заблудилась дура Тринадцатая, и зеленый, который так и не смог осилить Двадцать Восьмой, и много-много-много других.
И сегодня ему нужно опять идти. В лабиринт. И плутать там черт знает сколько времени за ради совершенно неясных целей. Хотя почему - неясных? Ясных-ясных, яснее некуда. Как только перестаешь проходить лабиринт - сразу маячит впереди финальная экспертиза. И хорошо, если укол сделают обычный. А если нет? Будешь потом по всему боксу кровавые слюни развозить, как дура Тринадцатая. Так что фигушки, нема дурных. Будем бегать по лабиринтам, пока ноги носят. Не зря же в соседних боксах по три раза уже соседи поменялись... Хотя Тринадцатую жалко. Даром что беспросветная дура, зато - красивая. Выползешь, бывалоча, на остатках энтузиазма из очередного лабиринта, рухнешь на пол, а она за стеклянной стеночкой ходит: туда-сюда, туда сюда... Лежишь, наслаждаешься и медитируешь. А теперь?На жлоба этого толстого любоваться прикажете? Девяносто Три-Бета, подумаешь... Еще до красного лабиринта не добрался, а уже нос дерет... Как будто синий с первой попытки прошел. Зануда ушастая. Ну его.
Семьдесят Пятый-Гамма вздохнул и отвернулся. Действительно, в лабиринт надо идти в полной боевой готовности, а вовсе не в растрепанных чувствах. Это в зеленом максимум, что может случиться - долбанет по ногам током. А сейчас... Падающий на голову каменный блок уже кажется малюсеньким просчетом. Семьдесят Пятому стало окончательно грустно. Он немножко похлюпал носом, потом решительно взял себя в руки и попил водички. Мочиться в лабиринте не возбранялось, по крайней мере раньше, и лучше немного попереживать за неподобающее поведение, чем страдать от жажды. Опять же - дополнительные метки в лабиринте еще никому не вредили.
И Семьдесят Пятый отхлебнул еще глоточек. Вода в поильнике задрожала, и бокс плавно потянуло в сторону.
- Поехали! - традиционный клич застрял в горле Семьдесят Пятого непрожеванным сухарем. Девяносто Третий демонстративно отвернулся и бездарно изобразил здоровый сон.
- Эх, Тринадцатая, Тринадцатая... Любовь моя бестолковая, в красном лабиринте заплутавшая... Теперь вот на жлобину эту любоваться напоследок приходится. -развздыхался было Семьдесят Пятый, но вдруг озлился -Да как там заблудиться?! Элементарно же до невозможности! Каждый третий поворот налево и все! И вот он выход, даже проголодаться не успеваешь.
В этот момент днище бокса откинулось, и в лабиринт Семьдесят Пятый-Гамма упал в самом что ни на есть подходящем настроении - бодрый и злой на весь белый свет.
С тихим шорохом закрылся люк над головой. Семьдесят Пятый огляделся.
Этот лабиринт был черным. Хаотично разбросанные по потолку мигающие лампочки только сбивали с толку, варварски перемешивая свет с тенью.
- Гадость какая... - Семьдесят Пятый принюхался. Отходами жизнедеятельности не пахло. Совсем. Это настораживало.
- Упс... Кажется я тут первый. Неужели... - он задохнулся от возникшей догадки, - неужели ЧИСТИЛИЩЕ?
Легенда о Последнем лабиринте или Чистилище ходила среди обитателей боксов спокон времен. Иногда с ней боролись, иногда считали полной ерундой и не обращали внимания, но при любом раскладе эту легенду знали все поголовно.
- И бросят тебя в огромный лабиринт, где перемешаны свет и тьма, сон и явь, - проголосил в темноту Семьдесят Пятый, подражая завывающим интонациям Девятого-Каппа, - и три дня будешь ты идти по лабиринту, разгадывая загадки и избегая ловушек... И два выхода есть из этого лабиринта, и ведет один обратно - в ад обыденности, а второй ведет прямиком в Рай...
Что такое Рай, не знал никто. Вот такой казус получался, легенду знали все, а про обещанное, недостижимое и манящее, - были не в курсе. И, что самое забавное, никто сильно по этому поводу не переживал. И так ясно - Рай, он и есть Рай. И нечего тут.
Семьдесят Пятый нервно хихикнул. Лабиринт мерзко хихикнул в ответ. Семьдесят Пятый сплюнул на пол, исключительно для создания точки отсчета, и коснулся стены. Стена была шершавая.
- Точно, Чистилище, - сердце колотилось о ребра, грозя их сломать к едреной фене. Во всех пройденных им ранее лабиринтах стены были гладкие, до лоска вытертые боками многочисленных предшественников. - Чистилище... Не врали, значит, легенды, - Семьдесят Пятый-Гамма удивленно покрутил головой, - интересно, а про выход прямиком в рай они тоже не врали?
Лампочки над головой мигнули в последний раз и погасли.
- Впрочем, хватит болтать, любой выход еще нужно найти!
Он прикоснулся к левой стене побежал.
Когда впереди забрезжил неясный свет, Семьдесят Пятый поначалу решил, что это глюки от многодневного переутомления. Последняя задачка на выход из закрывшегося тупика была исключительно выматывающей. И хотя, перетаскав кучу каменных блоков, из ловушки он выбрался, радоваться чему бы то ни было уже не хотелось. Просто не осталось сил. На голом энтузиазме переставляя ноющие конечности, Семьдесят Пятый плелся к выходу.
Выход был закрыт прозрачной заслонкой. Далеко внизу, как по линеечке, тянулись ровные ряды боксов, Семьдесят Пятый чуть не заплакал от умиления. Где-то там жрал в свое удовольствие сосед, Девяносто Третей-Бета, жлобина ушастая... Так бы и расцеловал... Осталось разобраться как открывается эта заслонка.
Против чаяния, механизм оказался прост до омерзения. Небольшое углубление в стене, снизу пластина, сверху пластина. В верхнюю упереться лбом, на нижнюю нажать, и...
Экстаз захлестнул Семьдесят Пятого с головой. Это было неописуемо. Вкусней жратвы, слаще секса, красивей Тринадцатой... По сравнению с этим напрочь меркла радость решения лабиринтов. По сравнению с этим... Все меркло! Все...
Тяжело дыша Семьдесят Пятый сполз на пол. За его спиной медленно опустилась на место прозрачная заслонка.
Рай? Так вот он какой - рай...
Семьдесят Пятый-Гамма тяжело поднялся, и снова уперся лбом в отполированную до зеркального блеска пластину. Навстречу ему красноглазо таращилось всклокоченное отражение. Семьдесят Пятый заговорщитски подмигнул ему, наступил на нижнюю пластину... И сразу же отпрыгнул в сторону, спасаясь от накатывающей эйфории.
Заслонка уже медленно ползла вниз. Семьдесят Пятый нерешительно оглянулся на пластины, потом встряхнулся и бросился к выходу.
Он прошел Последний Лабиринт! Он ПРОШЕЛ!!!
В лаборантской к монитору склонились двое.
- Все же что-то не так с этим образцом. Выносливость -потрясающая, интуиция и логика - исключительные, пространственное воображение - совершенно невообразимое... И при всем при этом - полностью притупленная эмоциональность. На экспертизу его?
- Рано еще. Проф ваяет какой-то супер-пупер лабиринт, с тригонометрическим уклоном. Вот на этом мыше его и оттестим...
Я ел булку с изюмом и вспоминал, какой же рай мне обещали. В голове плавала пустота, и лишь редкие изюминки добавляли жизни счастья.
- Какой же рай мне обещали? - спросил я у булки и отломил очередной кусок. Булка молчала.
- Какая же ты после этого булка?! - недовольно поглядел я на нее.
Булка опять промолчала, всем своим видом говоря:'Очень даже правильная булка!'
- Вот ты правильная булка, - сказал я, вылавливая из белой мякоти очередную изюминку, - а обычной вещи подсказать не можешь. Неужели так трудно вспомнить, какой рай можно обещать?!
Но булка надулась и гордо молчала. Она была испечена в главной пекарне города и поэтому была очень капризной и легкоранимой натурой.
- Да ладно тебе! - я почувствовал легкое покалывание. Это проснулась моя подруга. У меня нет тещи, но зато есть совесть. Поэтому я отщипнул от булки еще кусочек и сказал примирительно: - Не обижайся. Я тебя ругаю, но ведь сам ем. Может быть своими словами я и пренижаю твои достоинства, но дела мои говорят об обратном. Они говорят, что ты правильная булка и способна выполнить свою миссию!
Бока булки заметно потеплели и в следующем куске было заметно больше изюма. Похоже булка, как и все женщины, небезразлична к лести. Она даже собиралась нарушить свое ледяное молчание, но я как всегда все испортил. Мои мысли были уже далеко.
- Вот и жизнь наша, как булка с изюмом. - задумчиво проговорил я.
Булка поперхнулась и, насторожившись, промолчала. В следующем кусочке не было ни одной изюминки.
- Мы едим ее, словно куски булки. В одном куске много изюма, в другом нет вовсе. - я развивал свою мысль и мне ни до кого не было дела. Тем более до какой-то гордой булки. - Изюм дарит нам радость мелких побед, ублажает душу ласковым бальзамом нужности и непревзойденности, порой он способен сделать нас счастливыми. Мы с предвкушением отщипываем от булки следующий кусок и...
Я отломил кусок. Булка притихла и подозрительно замолчала. Пакость задумала, не иначе. Я поднес кусок ко рту, но краешком глаза заметил черную точку. Не похоже на изюм. Поднеся кусок к глазам, я увидел роскошнейшее ископаемое черного маленького жучка. Булка прыснула и заржала совершенно неприличнейшим смехом.
- Совершенно верно! - невозмутимо продолжил я. - Очень дельное замечание. Сначала жизнь кормит нам горсти изюма, чтобы потом подложить большую черную каракатицу...
Я брезгливо скатал из куска плотный шарик, стараясь, чтобы жук оказался точно в центре, и запустил шариком в мусорное ведро. Ведро стояло на другом конце комнаты. Шарик мелькнул темной молнией и точнехонько вошел в круг ведра. Сердце преисполнилось гордости. Я суперстрелок - Меткий глаз.
- Но не стоит унывать! - сказал я сам себе. В руках моих оставалась маленькая булочная 'жопка'. - Ведь за черной каракатицей всегда бывает 'жопка', полная изюма!
Дожевывая изюм, я недоуменно огляделся. Как же так? Вокруг ни одного благодарного слушателя. А где же булка?! Булки ни где не было. Вот всегда они так, исчезают не дослушав. Одно слово - женщины! Я посидел немного, поглядел на сиротливую надпись на экране компьютера 'Обещанный рай'.
- Эх! - подумал я. - Скучно одному! Пойти что ли колбасы отрезать...
- Жак! Перестань, - Филипп попытался отобрать папку у долговязого лысеющего юнца. - Завтра придет новая партия реагентов, и опять войдешь в колею. Ну, поизносились старые. Зачем ты на себя напяливаешь проблемы этих олухов из Парижа?
- Поизносились?! - Жак вскочил с колен, и не отпуская папки от груди уставился в глаза Филиппу. - А я не поизносился? Каждый день расшифровывать и переводить дипломатическую лабуду с языка божественных откровений?! Ты вот сюда посмотри!
Освободив руку Жак сгреб со стола радужные листы расшифровок и чуть не снес пенсне с лица начальника.
- Вот! Вот! - повторял Жак, будто что-то можно было увидеть в порхающих листах... - Еще неделю назад читаемость составляла до восьмидесяти процентов, а сейчас?! Какая, к черту, криптография? Какие расшифровки? Я додумываю текст! Я его сам ловлю из небесных сфер! Мне уже наплевать на точность. Да и какая к чертям собачьим точность, когда никакая наука не знает, чем мы тут занимаемся?! Ты посмотри, посмотри на этот суконный язык! Прочти такое Вийон, он бы себе губы зашил. И это, "Это!.." передается по "Особому Каналу"! Может еще и рюшечки на панталонах у охраны им посчитать?!
- Жак! Жак! - отступал, не выдерживая напора Филипп, - может быть тебе к врачу стоит обратиться? Ты расстроен, нервы сдают. Мы уже трех криптографов сменили...
- Знаю, - отмахнулся Жак, разворачиваясь. - Меня тоже смените. И будете менять "чтецов" пока не смените саму связь. Вон, говорят, итальяшка что-то такое сделал у Теслы. Теперь телеграф беспроволочным будет. Надеюсь вам клетки с телеграфистами не будут на канонерках каждую неделю завозить.
Жак подошел к лабораторному столу, грустно оглядел кювету с мокрой листвой, по которой ползали маркированные латиницей и цифрами обычные садовые улитки и шумно вздохнул.
- Филипп, неужели ты не понимаешь, что это богохульство? - теперь уже спокойно говорил Жак, поглаживая края искуственного выпаса, весело названного кем-то в самом начале эксперимента "Елисейскими Полями". - Мучать тварей божьих, чтоб передавать бесполезные и бессмысленные слова какого-то чиновника другому такому же ничтожеству... Мы преступники, Филипп. Мы вероотступники.
- Жак! Не надо патетики! - оживился Филипп, - Что тебе в этих улитках? В конце концов, на Монмартре их ежедневно съедают тысячами.
- Съедают, Филипп, съедают. Просто и тупо, без затей убивают и жрут тупые твари других тупых тварей, как положено всякой скотине Господом. Нет греха на животных, Филипп. Но мы?! Мы-то знаем, что делаем. Ты подумай, если уж этим простым, ползающим на брюхе своем тварям дана возможность любить и чувствовать боль друг друга через океан, что же дано нам, возлюбленным созданиям господним? Я устал Филипп. Это надо прекращать... - И схватив кювету Жак швырнул ее в жерло камина.
Вечерний сеанс специальной связи был сорван, тем не менее переговоры в Белом Доме начались успешно.
На следующий день канонерка привезла новую партию реагентов и еще двух криптографов из управления.
Жака привезли прямо к борту на карете скорой помощи, под охраной двух дюжих ажанов*.
Вытащенные из огня Филиппом оставшиеся четыре улитки были выпущены в сад консульства, и никто не обратил внимания, как они отправились в свое счастливое путешествие к побережью и далее, далее, на Елисейские
Поля.
----------------------
*Ажан - бытовое название французских полицейских
(етс. Бобби, Коп, Мент)
Никита открыл глаза и испугался. Все вокруг было чужим.
Он лежал на жесткой кровати в полутемной комнате с высоким потолком - наверное, высоким, потому что его не было видно. Неровный, тусклый свет падал откуда-то сзади, из-за изголовья, делая тень от причудливо встопорщенного одеяла нечеткой и потому страшной. И пахло чем-то - дома так не пахнет.
Никита зажмурился, надеясь, что открыв снова глаза, увидит знакомую комнату с маленьким ночником в форме цветка лилии, светящим нежным белым светом и никогда не дающим теней. Нет - все было по-прежнему, а тень от одеяла на противоположной стене, казалось, стала даже больше и злее...
Комната начала медленно кружиться, вернее съезжать в сторону: от двери - к окну, потом быстро вернулась на место, чтобы снова начать съезжать от двери - к окну. Темнота над кроватью расцвела радужными кругами. Никита опять зажмурился, но разноцветные кольца от этого никуда не делись, а засветились еще ярче, образуя затейливый узор.
Тело стало легким, и, как показалось Никите, пустилось в хоровод вместе с комнатой. Нужно держаться за одеяло, но двинуться было страшно. Медленно, незаметно для Тени на стене, Никита начал сжимать пальцы, собирая одеяло в кулак. Под рукой оказалось что-то мягкое и знакомое. Никита осторожно, сквозь дрожащие ресницы, огляделся: комната стояла теперь на месте. Небольшой - с кошку - мягкий плюшевый зверь - не то собака, не то медведь, смотрел на Никиту своими полустертыми от времени, нарисованными на белом фарфоре, глазами, уютно устроившись под рукой. Вернее, смотрел он не на Никиту, а на свой пришитый черный нос-пуговицу, глупо и так знакомо улыбаясь. Он улыбался всегда, даже тогда, когда случайно оторвалось одно ухо...
- Рекс! мой Рекс! - хотел закричать Никита, но вовремя вспомнил про Тень. - Как хорошо! Мама снова пришила тебе ухо! - беззвучно прошептали губы, счастливо улыбаясь.
Никита приподнял игрушку над кроватью, так, чтобы Рекс тоже отбрасывал на стену тень. Силуэт Рекса получился внушительным, и, должно быть, очень страшным для 'Тени-от-Одеяла'.
-У-у! - громко сказал Никита, окончательно прогоняя остатки страха.
У стены, в приставленном к кровати кресле, опершись локтем на невысокую тумбочку, дремала женщина. Маленькая настольная лампа с выцветшим от времени абажуром скупо освещала комнату. Газета, видимо, выпавшая из рук, лежала у ножки кресла, гордясь разгаданным кроссвордом... Из пузатой холщевой сумки, туго набитой вещами, выглядывал каркас скрещенных спиц на довязанном до пятки шерстянном носке. Стоящий тут же старый китайский термос с вычурными яркими птицами на голубом фоне и алюминиевой кружкой-колпачком завершал нехитрый интерьер комнаты с пустыми стенами.
-У-у!..
Женщина вздрогнула, проснувшись. Казалось, ей потребовалось некоторое время, чтобы понять, где она находится. Осторожно, чтобы не испугать, она тронула Никиту за плечо:
- Проснулся, мое Солнышко!
- Мамм..! - Сын в восторге высунул язык, что означало высшую степень блаженства.
Никита не любил чужих, как и все незнакомое. Дома, когда кто-нибудь приходил, он залезал под стол. Всегда накрытый широкой скатертью, большой обеденный стол служил надежным убежищем, откуда можно было видеть и слышать все, оставаясь незамеченным... Поэтому, когда за дверью послышались торопливые шаги, а появившаяся на полу полоска света стала быстро расширяться, Никита, за неимением стола, спрятался под одеяло. Вместе с Рексом.
Вошедшая молоденькая медсестра, улыбнулась, увидев с головой накрывшегося Никиту:
- Отошел от наркоза? Ух и сильный же он у Вас! Анастезисты втроем руку держали, чтобы капельницу поставить. Если тошнить будет, не пугайтесь - это нормально, просто позовите меня... Вы ему температуру
смерьте, вот градусник... потом...
Медсестра еще раз покосилась на Никиту и, слегка наклонив голову, пригласила мать выйти в коридор.
-Светлана....?
-Просто - Светлана.
Медсестра согласно кивнула, но было видно, что она так и не решится назвать эту женщину просто по имени.
-Я говорила с врачом: операция была несложной - все будет хорошо. Вообще-то после 'аппендицита' у нас лежат неделю, но вам будет сделанно исключение. Мы постараемся выписать вас как можно раньше: ну, завтра-послезавтра. Таким 'больным' важно снова попасть в привычную обстановку. Да, Вы это и так лучше меня знаете...
Мать с улыбкой слушала этот торопливый монолог, и было непонятно, радуется она за сына, или же ее забавляет заботливо-официальный тон девушки.
Медсестра вдруг замолчала, а потом, заливаясь румянцем смущения, неожиданно спросила:
-Вы... наверное, тяжело Вам с ним... вот так, всю жизнь..?
Глаза матери по-прежнему улыбались, разве что морщинки в уголках стали чуть глубже. Она молчала. Медсестра, смутившись еще больше, и то ли извиняясь, то ли что-то вспомнив, махнула неопределенно рукой и заспешила по коридору прочь.
Женщина еще некоторое время стояла задумавшись, разглядывая обшарпанный линолеум больничного коридора, заботливо перехваченный на стыках полосками жести. Ничем не примечательная, сухонькая, ей с легкостью можно было дать и 50, и 70. Женщина без возраста.
Что ответить? Рассказывать пришлось бы долго, с самого начала...
Никита родился недоношенным, на седьмом месяце, с обвитой вокруг шеи пуповиной. Старый гинеколог долго хмурился и качал головой, а потом, как будто извиняясь, долго и пространно объяснял что-то о кислородном голодании мозга и возможных последствиях. Тогда Светлана мало что поняла, слушая в пол-уха, ей было важнее держать и чувствовать на руках этот оруший комочек надежды, цепляющийся за жизнь маленькими пальчиками с прозрачными ноготками. Тогда не поняла...
Никита так и остался ребенком. Капризный и ласковый, непосредственный и пугливый, он и сейчас, в свои неполные сорок, смотрел на мир ясными глазами пятилетнего мальчугана. Едва умеющий говорить несложные фразы, он понимал много больше. Живя в своем чуднОм мире, по установленному порядку, где всякая вещь была знакома и знала свое место, Никита не принимал ничего и никого чужого - все непонятное вызывало страх. Он был счастлив в своем мире. Дома.
'....наверное тяжело с ним.... вот так, всю жизнь...?' - Этот вопрос
Светлана слышала часто, а если не слышала, то читала в глазах знакомых и не знакомых людей.
Странно: они спрашивали, заранее зная ответ - логичный и понятный им, но ...не правильный.
Они спрашивали из сожаления, давая возможность выплеснуть наболевшее, ожидая поток жалоб и стенаний. Светлане было жалко этих людей. Их дети вырастут и уйдут, нагруженные своими заботами. Звонки по воскресеньям, визиты вежливости. Самое страшное - превратиться в бремя для собственных детей. Счастливы те, кто этого избегает.
Заботиться о ком-то, быть незаменимой, единственной - Светлана была счастлива, даже если с годами все давалось тяжелее, это заставляло жить. Никита всегда останется с ней.
Когда Светлана вернулась в палату, Никита все еще лежал, спрятавшись.
Он мерно качал из стороны в сторону головой, бормоча только себе самому понятные слова.
Мать присела на кресло, откинув с лица сына одеяло, осторожно пригладила упрямый ежик седых никитиных волос:
-Не бойся, сынок, скоро мы будем дома... спи теперь...
Никита порывисто прижал Рекса к лицу и блаженно закрыл глаза, вдыхая запах дома - своего маленького рая...
Иногда мне кажется, что я - чей-то сон. Сами посудите, с чего бы иначе мне приспичило торчать возле этих неведомо кем поставленных врат безмолвным изваянием? Я оживаю, только если очередной странник проходит семь шагов по коротенькой тропинке, начинающейся неизвестно где, но неизменно заканчивающейся перед этими тяжелыми створками. Тогда я достаю тяжелый ключ, поворачиваюсь спиной к путнику и открываю замок. Иногда мне любопытно наблюдать за метаморфозами ключа, замка и самих врат, но от вечной изменчивости глаза устают ничуть не меньше, как если бы они постоянно видели всегда одну и ту же картину. Ну, и, в конце концов, врата - это всегда врата, замок - всегда замок, а ключ - всегда ключ. Правда, иногда они выглядят, мягко говоря, причудливо, но, если немного подумать, всегда можно найти способ, как сопрячь их в единое целое. Это привносит в мое существование некоторое развлечение. Путники, правда, не согласны. Они считают, что я медлю и вожусь с ключами слишком долго. Вот этого я никогда не мог понять. Долго - это как? И что так влечет их за эти створки? Я давно уже не пытаюсь спрашивать, мои вопросы их пугают. А я не люблю, когда странники пугаются. Когда они просто стоят на пороге каждый в своем в ожидании, я могу хоть что-то прочесть по лицам, хоть мельком прикоснуться к их мыслям и чувствам. Но стоит мне обратиться с вопросом, все меняется. Они не отвечают мне. Они думают, что я их проверяю. Они уверены, что мне известно что привело их сюда, и что ждет их по ту сторону. Они вопрошают, они припадают в мольбе к моим ногам, они готовы на все, чтобы хоть немного узнать заранее. Вот чудные - а зачем тогда так стемились? И пусть врата все равно откроются через мгновение, это мгновение вдруг становится для них невероятно ценным. И уж точно они не готовы тратить его, отвечая на мои вопросы. Поэтому я молчу, как бы заранее устанавливая этим негласные правила нашей встречи. Тогда чаще всего молчат и они. Но некоторые - нет, их не проведешь напускной суровостью. Они разговаривают со мной, словно со старым знакомым, называют меня разными именами, и тогда я смущен - меня явно с кем-то путают. А может быть, и нет? Может, я действительно - только их сон, как и эти врата, ведь недаром столь изменчив наш облик? А что бывает между их появлениями, я не помню. Но как только кто-нибудь из них делает свой первый шаг по тропинке - различаю реальность вокруг. Каждый раз -иначе, но тропинка, врата и роща, отрезающая от меня горизонт - есть всегда. Кстати, о роще. Вечнозолотые листья деревьев при дыхании ветра издают едва различимый звон, словно бы складывающийся в далекую мелодию. Ты ее не слышишь, но знаешь - она есть, и это наполняет душу покоем и миром. Путники тоже чувствуют это. Их лица светлеют, и в такие моменты я вижу чуть больше, мне иногда даже кажется, что это я стою у врат, и это для меня суровый привратник отпирает тяжелые створки... Люблю ветреные дни. Жаль, ветра нечасто залетают сюда, разве что самые молодые из них, заигравшись, вдруг обнаруживают себя среди золотой листвы, и, вдоволь наигравшись, улетают прочь. И почему-то не возвращаются больше. Я иногда представляю себе, что я мог бы жить в этой роще. В такие моменты я вожусь с замком дольше прежнего, и путники недовольны. Но мне нравится мечтать об этом. Там, наверное, растет такая же золотая трава и живут добрые звери с золотой шерстью. Хотя, это, скорее всего, лишь мечты - оперение птиц, иногда взлетающих над лесом, какое угодно, только не золотое, словно птицы собрались вместе и решили стать живыми цветами здесь, раз уж никто больше не удосужился это сделать. Иногда я мечтаю, что, очнувшись при появлении очередного посетителя, я, вместо того, чтобы окинуть его сумрачным взглядом, а потом развернуться спиной к миру и заняться привычным делом... - А что я могу?Улыбнувшись, просто уйти в сторону живого золота рощи, и дальше, и дальше? Но кто тогда будет открывать и закрывать врата? Ведь, наверное, я не зря здесь стою, так заведено испокон вечности и так было всегда - я, тропинка, врата и роща. А вдруг тот пришелец сможет меня заменить? - Но они все так стремятся войти, что он навряд ли на это согласится... Но, все же, насколько я себя помню, еще никто не приходил с той стороны врат. А те, кто идет с этой стороны, вполне смогут обойтись и без меня. Надо только оставить ключ в замке...
В окно лились прощальные лучи заходящего солнца. Небо с каждой минутой принимало все более внушительный темно-синий цвет, ставя точку в последних отголосках неохотно уходящего дня. Невский, как всегда был оживлен, не собираясь никому уступать свое звание главной артерии Санкт-Петербурга.
Однако, Сергея, надежно укрытого от шумной улицы непроницаемым стеклопакетом, не волновали в тот момент драмы внешнего мира, все его мысли клубились в сводах собственной квартиры, не проникая за ее пределы. Он оставил мясо жариться на медленном огне и отправился в комнату. Остановившись в дверном проеме, он задумчиво остановился и скрупулезно обвел комнату взглядом. Из обставленных по углам мощных колонок стереосистемы радостно лились заводные мелодии старых джазовых тем Миллера, Гетца, Армстронга, Гарбарека и других мэтров музыкального мира двадцатого века; в стоявшем у окна, подсвечиваемом столитровом аквариуме, словно под музыку, весело сновали в разные стороны замысловатые разноцветные рыбки; под высоким идеально белым потолком висела крутившаяся по часовой стрелке вокруг своей оси массивная хрустальная люстра, к которой на ниточках были прикреплены двенадцать фарфоровых фигурок персонажей китайского календаря; стены покрывали неброские обои с изящным рисунком; пол был застелен пышным турецким ковром, приятно ласкавшим утопающие в нем по щиколотку ноги; рядом с окном стоял круглый стол и два стула с резными спинками, а у противоположной стены располагалась огромная кровать - вся мебель выполнена на заказ в торжественном антикварном стиле. Найдя, что комната выглядит просто безупречно, Сергей, воспрянув духом, фирменно улыбнулся собственному отражению в зеркальной дверце стенного шкафа, отчего его всегдашняя уверенность снова полностью вернулась к нему, и прошел вглубь помещения.
Он взял с кровати заранее приготовленную, аккуратно сложенную белоснежную скатерть и, расправив, постелил ее на стол, поверх уже расстеленного фланелевого покрывала. Сергей разгладил на скатерти складки от прежних сгибов, разложил в центре стола декоративную розовую салфетку со сложным узором и отправился в кухню. Там он включил кондиционер в режим освежения воздуха, чтобы запах готовящегося ужина не застаивался в квартире. Из посудного шкафа Сергей достал минажницу с пятью отделениями и наполнил ее разнообразной закуской из пластиковых контейнеров, стоящих тут же на столе: паштетом из копченой рыбы, студнем из говядины, овощным салатом, салатом из шампиньонов и яиц, а также салатом из свеклы, с малосольными и солеными огурцами. В одну руку он взял закуски, в другую плетеную хлебницу с нарезанными булкой и хлебом и понес их в комнату. Там он водрузил минажницу в центр стола, на салфетку, а хлебницу поставил на край. Затем Сергей вернулся в кухню, где перевернул мясо на сковородке и в несколько заходов принес в комнату и расположил на столе вазочку-этажерку с фруктами и конфетами, бутылку белого шестилетнего Chene Vieux, подставку с салфетками, четыре соусницы, высокую вазу с узким горлышком, со стоящей в ней прекрасной белой розой, судок со специями, две свечи в сверкающих серебряных канделябрах и набор бокалов, тарелок, вилок и ножей на двоих человек. В конце концов, он положил под каждую тарелку по одной, сложенной уголком салфетке и оглядел накрытый стол. Оставшись довольным, Сергей вернулся в кухню и налил себе стакан минеральной воды. Однако, сделав два глотка, он вдруг, почувствовал, как у него нервно запрыгал подбородок в предвкушении событий вечера, и тогда, вылив остальное в раковину, он выключил плиту и пошел обратно в комнату.
Там он поставил в проигрыватель золотой сборник классической музыки, зазвучал Вивальди.
Почувствовав, как волнение отступает, сменяясь теплом лениво разливающегося успокоения, Сергей снял халат,оставшись
в одних шелковых трусах-боксерах, и подошел к дверце шкафа. Он оглядел в зеркале свою безупречную кожу, небольшую, но заметную щетину, придававшую мужественное выражение его лицу, крепкие руки и ноги, мощный торс - все-таки не зря он приобрел комплексный тренажер за бешеные деньги три месяца назад. Сергей снова улыбнулся себе, обнажив стройный ряд белых зубов, и открыл дверцу. Он повесил на вешалку халат, а сам одел хлопчатобумажные свободные летние брюки бежевого цвета, синюю льняную рубашку и подпоясался коричневым кожаным ремнем с металлической пряжкой. Затем Сергей принес с кухни сковородку, поставил ее на деревянную подставку на столе, выключил свет, зажег свечи и, усевшись на кровать, принялся глядеть на старинные настенные часы с маятником, отсчитывающие последние пять минут ожидания. Когда минутная стрелка оказалась в вертикальном положении на самом верху, а часовая указывала на римскую цифру восемь, Сергей нажал кнопку на пульте дистанционного управления стереосистемой - зазвучали мотивы испанской гитары - и покинул комнату, но минуту спустя, вернулся, бережно ведя под руку девушку в красной блузке и черной обтягивающей юбке до колен. Сергей усадил спутницу за стол, а сам принялся разливать вино в бокалы.
- Я решил, что лучше белое... На первое я заказывал в ресторане крестьянский овощной суп, но они там что-то напутали и просто-напросто забыли его, когда доставляли заказ, - Сергей поднял крышку со сковородки и принялся раскладывать пищу по тарелкам, - На второе я сам приготовил телячий шницель по-венски и картофельное пюре. Еще вот есть разные соусы. Они из ресторана, но были приготовлены по моему специальному заказу: это красный мясной соус, это томатный с грибами, это сметанный натуральный, а это горчица с корицей и гвоздикой. На десерт сегодня земляничный мусс. А вот кое-какие закуски... - Сергей положил ей на тарелку понемногу из каждого отделения минажницы и, наконец, сел. - Ну что ж, Стелла, за наш сегодняшний вечер, - он поднял бокал.
Она молчала. Сергей сделал крупный глоток, поставил бокал и принялся за еду.
- Сегодня выдался трудный день. Приезжал ревизор из Москвы, нужно было озвучить ему отчет по прошлому году. Там, кто-то из верхушки якобы заметил, что у нас какие-то странные цифры, большую разницу в производстве и сбыте: будто часть продукции просто исчезает, не выбравшись за пределы завода. Ну, я ему объяснил все как есть, по моим данным, он передал в Москву, завтра ждем ответ. Скорее всего, это их умельцы там что-нибудь напутали. Ну что ж, мне это только на руку, они лучше узнали меня, мои качества: алертность, умение владеть ситуацией, самообладание, выдержка; это может помочь в дальнейшем повышении. Глядишь, и я вскоре займу там чье-нибудь место. - Он сделал еще два больших глотка, подлил себе вина и вновь склонился над тарелкой. - Слышал, Москва вот-вот снова в целях профилактики чистить кадры собирается, оставляют лишь самых деятельных. Но в нашем бизнесе, да в общем-то, и в любом другом, иначе нельзя. В современном мире информационные технологии застоя не терпят: чуть помедлил и ты на обочине рынка, что равносильно смерти... Но у нашей компании весьма стабильные тенденции к увеличению доли рынка. Наши аналитики, например, в этом году предполагают увеличение на пятнадцать процентов! Ранее такого еще не было никогда, и это просто фантастично! - его глаза оживились и будто начали светиться, - В таком случае наши потенциальные возможности в северо-западном регионе сильно возрастают, и через пару лет мы, в принципе, можем стать единственными реальными хозяевами рынка в этом районе, а что может быть важнее? Да уж... - он торопливо сделал еще два глотка и налил вина в бокал до краев. На некоторое время разговор, вернее монолог Сергея прекратился; он склонился над тарелкой и сосредоточенно ел.
Немного времени спустя он неуловимым движением нажал кнопку на пульте, и из динамиков зазвучали сладкие легкие звуки блюза.
- Я тут долго думал и решил, что если меня повысят, но оставят здесь, а при дальнейшем расширении компании в этом районе, вполне вероятно, что так и будет, то я построю себе дом в рассрочку где-нибудь за городом. У меня есть завязки в строительной отрасли, поэтому это можно сделать с немалой выгодой. Возможно, это будет в Сертолово или в Парголово, например... Но обязательно это должно быть тихое местечко, в стороне от остальных домов. Участок отгорожу резным деревянным забором, выкрашенным под дуб, ворота будут в виде решетки с изображением дерущихся львов, да, львов... От них к дому протянется гравийная дорожка, обложенная гранитной плиткой по краям. Дом бревенчатый, обшитый вагонкой; дорожка упирается в просторную веранду, выходящую на южную сторону, где можно сидеть в солнечные дни. Далее располагается широкая гостиная, две спальни и кухня с настоящей русской печью. И еще дом обязательно будет с мезонином - это несомненно. Во дворе погребок для продуктов, как в деревнях. Я еще не решил где будет туалет - в доме или на улице, но прямо в доме обязательно сделаю сауну и душевую, это уже решено!
Из колонок зазвучали мягкие звуки саксофона, и Сергей узнал в мелодии свою любимую "What A Wonderfull World". Заглянув сидевшей напротив девушке в глаза, он, затаив дыхание, произнес:
- Давай потанцуем...
Пища на ее тарелке лежала нетронутой, бокал был полон, как и в самом начале вечера, вилка с ножом по-прежнему лежали направленными на него, по разные стороны тарелки...
Она не возражала. Сергей подошел и взял ее за руку, помогая встать.
Она легко поднялась и моментально оказалась в его объятьях - он обхватил ее руками за талию, и они плавно закружились по комнате.
Сергей тихо, почти шепотом, заговорил ей на ухо:
- Знаешь, а ведь ты первая, с кем я ужинаю вместе за очень долгое время... Не подумай, что у меня не получается с женщинами, нет, просто не всегда есть время на серьезные отношения, и мало кто действительно отвечает моим требованиям... Редко можно встретить кого-нибудь стоящего, почти каждая встреченная мною женщина имела какие-то серьезные недостатки, из-за которых общение представлялось мне невозможным. Я никогда не видел кого-нибудь, кто готов бы был меня выслушать завтра так же, как и сегодня, кому я мог бы выложить все свои мысли, планы...
Потом Сергей умолк, и они просто молча танцевали, а когда песня стала подходить к концу, он запечатал рот своей подруги поцелуем. Продолжая кружиться, он медленно начал увлекать ее в сторону кровати. Они оказались на свежей простыне, и, не переставая целовать пухлые мягкие губы, Сергей взялся гладить ее объемную упругую грудь. Затем он одну за другой стал расстегивать пуговицы на ее блузке и, когда его взору открылись нежно-розовые соски, маняще уставившиеся вверх, он чуть подался назад и принялся ласкать их ртом, снимая при этом с себя одежду. Он нежно покусывал, обдавал их жарким дыханьем, играл языком с кончиками сосков, терся о них щетинистыми щеками. Когда на нем остались одни трусы, он оторвался от грудей и, гладя ладонью ее ровный живот и трясь ногой о внутреннюю часть ее бедра, страстно зашептал:
- О, детка, ты лучше всех, я никогда еще не встречал такой женщины! Тебе это нравится? Да? Да... я всегда умел завести женщину! Но это еще не все, у меня есть одна штучка, которая не может не привести тебя в восторг! - он стянул трусы. - Ну, как тебе, нравится? Но я думаю, он понравится тебе еще больше, когда окажется внутри тебя... Нас ждет настоящее наслаждение! Да, я трахну тебя так, как никто еще не трахал! - его уже начинало трясти от мощнейшего возбуждения, глаза застилала пелена пота. Он резкими движениями сорвал с нее расстегнутую блузку, задранную шелковую юбку и розовые кружевные трусики, и навис над ней, опираясь руками о кровать. - О, у тебя просто идеальное тело! Никогда не видел такой прекрасной кожи! Да... Сейчас... Ох! У тебя так упруго... ох, это просто кайф! Так, да... Да, да! Ты просто чудо! Давай, еще, ух, ну! О, блаженство! Да! ДА! ДА!!!
Сергей откинулся на спину и немигающим взглядом уставился в потолок, будто в каком-то забытьи. Очнулся он лишь, когда высох пот на теле, и стало холодно.
Кукла по-прежнему лежала без движений, устремив в никуда стеклянный взгляд. Сергей перевернулся на бок и, не глядя на нее, встал с постели и пошел на кухню. Там он встал у окна и долго в забвении пялился на только начинавшуюся ночную жизнь Невского проспекта: неугомонно снующие люди, машины, пестрые вывески, рекламные щиты, витрины, вспыхивающие и гаснущие окна домов напротив, зажженные оранжевые фонари, мерцающие гирлянды...
Потом он подошел к холодильнику, достал из него, уже несколько месяцев стоявшую нетронутой, хранящуюся на всякий случай бутылку "Дипломата", наполнил ею стакан, из которого несколько часов назад пил минералку и, давясь и пересиливая рефлексы организма, выпил его залпом. Затем последовал еще один стакан.
Сергей там же, на кухне, лег на обитую кожей небольшую софу, обхватил руками прижатые к подбородку колени и закрыл глаза. Еще долго он лежал в таком положении, пытаясь забыться и, в конце концов, ему это удалось.
В комнате пахло серой. Старец в серой мантии и с длинной белоснежной бородой сидел в кресле с закрытыми глазами. Комната старика просторна. Все стены уставлены стеллажами. На полках одного из них травы, сушеные грибы, тельца мелких зверьков, огромные мешки. На остальных книги. Книги в разных переплетах, на разных языках, разного содержания, но одинаково покрыты слоем пыли.
Неожиданно в дверь постучали. Старец не открывая глаз, спросил:
- Кого там черти несут?
- Не гневайся хозяин. К тебе господин пришел.
Дверь отворилась, вошел молодой паренек лет 18. Одет он богато, кожаные брюки, дорогая шелковая рубашка, вычурные сапоги и длинный черный плащ. Лицо высокомерное. Парень презрительно уставился на старца.
- Это вы можете за символическую плату доставить человека в рай?
Старик нехотя открыл глаза, поднялся.
- Кто вам такое сказал? - хриплым голосом спросил он.
- Есть люди. Так вы можете или нет?
- Могу. Но зачем вам ?
- Не подумайте. Я верую в господа нашего, но боюсь испачкать свою жизнь грехами. И потому стремлюсь попасть в рай, пока еще не запятнал душу. И вынужден прибегнуть к помощи нечестивой магии, если она поможет.
Старик угрюмо кивнул:
- Что ж, да я могу отправить вас в рай, но это недешево.
- Не беспокойтесь. - Парень похлопал по мешочку, привязанному к поясу. - С этим проблем нет.
Старец, оценив объем мешка, направился к одному из стеллажей с книгами. Достал с полки тоненькую книжку и кусочек мела. С кряхтением присел на корточки и начертил звезду. Парень неприязнью смотрел на действия старца. Наконец когда все было готово, отвязал мешочек с золотом и передал в руки мага. Старик отошел в угол комнаты пересчитывать деньги. Паренек, не долго думая, брякнул:
- Меня зовут Марк, а вас?
Старик не ответил. Сосредоточенно пересчитывал монеты. Наконец произнес:
- Марк, встаньте в эту звезду.
Марк послушался. Старик начал произносить странные слова. Потом взял с полки кинжал и направился к Марку. Парень пытался сдвинуться, но тело не слушало. Лезвие вошло точно в сердце.
Из пола заструился красный свет и Марк исчез. На полу лежал золотой крестик. В комнате еще сильней запахло серой.
Марка тащили. Болтающиеся ноги оставляли на земле борозды. Тело все еще не слушалось. Наконец его бросили на что-то жесткое. Перед его взором встали два чертика. Будь Марк подвижен, обязательно бы перекрестился. Один из них пощупал у него руки, пискляво произнес.
- Какого-то хлюпика прислал нам Гарон. Хозяин будет не доволен.
Прошел месяц после отправления последнего парня в "рай". Гарон горестно вздохнул и уселся в свое кресло. Скоро холопы должны принести обед. Вдруг комната озарилась красным светом. Запах серы стал невыносимым. Перед старцем оказался сатана. Типичный люцифер, с рогами, усиками. Одет в черный плащ. Улыбается так, что видно клыки.
Маг в мгновение ока оказался на ногах, пальцами показал сатане на кресло.
- Привет Гарон. - весело сказал люцифер.
- Здравствуйте господин.
- Договор смотрю, выполняешь, отправил ко мне в ад уже полсотни юношей.
- Стараюсь, господин.
- А помнишь последнего? Как его: Марка?
- Смутно.
- Он уже не раб.
У Гаронна отвисла челюсть, и глазные яблоки вылезли из орбит.
- Да. Он изменился. Стал сильнее. Ты помнишь, каким хлюпиком был? А сейчас на нем такие пласты мышц. В свободное от работы время, упражняется. А думы его? Думы его о мести. Он проклинает всё и вся. Но вот до мыслей о боге и рае я не могу добраться. Они у него глубоко и под таким замком, к которому не подобрать ключи даже мне. Гарон ты и дальше отправлять ко мне наивных юнцов. Зайду еще через месяц. Надеюсь, их будет столько же?
Снова красный свет, сатана исчез. Гарон с облегчением рухнул в кресло. Все-таки тяжело служить сатане, хоть он и дал магические силы.
Месяц прошел незамтно. Гарон сбился с ног. Парней в этом месяце было много. Чуть ли не каждую ночь его будил стук в дверь. В комнате помимо стеллажей появилось два сундука полных золота. Наконец комната
озарилась красным светом, и перед Магом стоял сатана. Он был еще веселее.
- Ну, Гарон. Не ожидал что поездка в 'рай'окажется такой популярной!
- А помнишь Марка?
Гарон кивнул.
- Он уже моя правая рука! А нет, правая Клинтон. Но не ровен час ей станет Марк! Ладно, тебе это до фени. Что-то зачастил я к тебе. Через два месяца загляну.
Два месяца тоже прошли быстро. Холопы исправно носили еду. Парни приезжали, чуть ли не каждый день. К дому мага сделали пристройку, куда были перемещены сундуки с золотом. Их стало уже двадцать.
На последний день зашла очередная жертва. Гарон, уже произнес заклинание, взял кинжал и направился к парню. Как вдруг комната озарилась ярко красным светом. За спиной возник сатана. Гарон удивился, но продолжал идти к парню. Толчок сбил его с ног. Маг упал.
Повернул голову к сатане. Все вроде тоже. И рога, и клыки, но нет усиков. И взгляд другой, и лицо. И одет в кожаные штаны, а грудь голая. А рога-то массивней!
Гарон закричал дурным голосом. Прямо перед ним с рогами и клыками стоял Марк. Взгляд был звериным.
- Гарон, я разрываю наш договор - больше не отправляй ко мне парней.
Старик проглотил ком в горле, прошептал:
- А где сатана?
- Я, сатана. Или ты про того старого? Я его убил. Ад теперь мой.
Парень освобожденный от чар мага, перекрестился, прокричал молитву и запустил в Марка серебряный крестик. Крест ударился о грудь и упал на пол.
Марк поднял ногу над распластавшимся Гароном.
- Пощади - закричал старик. - Я отправлю тебя в обещанный рай. Я могу! Только пощади!
- Увы, Гарон. Но в рай мне теперь не попасть никакими чарами. Но вместо меня туда отправишься ты
.
- Да вы что? Я грешен! Моя душа запятнана. Меня туда не пустят после смерти.
- Да? - сатана выглядел озадачено. - Вот дела! Ну, это твои проблемы, потому что в ад я тебя тоже не пущу.
Марк с силой ударил ногой. Дряхлому телу старца этого было достаточно.
Парень все еще читал молитвы, стоя на коленях. Марк неспеша подошел.
Поднял на ноги.
- Парень. Путевку в рай нужно заслужить. Живи достойно и ты туда попадешь. А теперь иди с богом.
Парень выбежал из дома.
Марк поднял с пола серебряный крестик. Поцеловал. Кожа на губах зашипела и пошла волдырями. Неспеша надел веревочку с крестом на шею.
Запахло паленным мясом. Кожа покрывалась всe новыми и новыми волдырями. Не замечаю страшного ожога, Марк исчез. В комнате по-прежнему пахло серой.
Вдеревне Новые Васюки жил механизатор поимени Василий Иванович Пупкин.
Он лутче всех вдеревне умел делать ремонт трактора и камбайна.
А жена унего временно уехала в Петербург потуристической путёвке смотреть эрмитаж и кунсткамеру.
А когда вернулась, были беспросветный сильный дождь и весна сласточками, но ласточек небыло потомучто дождь.
И они сделали наводнение, вкотором разлилась Клязьма. И трактор с громким свирепым шипением свалился в Клязьму с глинистого обрыва
скользко.
Василию надо было достать трактор и он пошол затросом.
А трос был у его соседа Кольки. Но сосед немог дать трос потомучто унего сженой был конфликт. Он был пьяный и неоткрывал.
А жену звали Анна.
Василий возмутился:
- Ты что, хрен маржовый, неоткрываеш! Опять безменя бухаеш! Я тебе побашке дам.
А Колька тогда достал длинный железный лом и говорит:
- Сам ты маржовый!
Лом он неудержал, и тот упал наногу, да как звякнет!
Он бы отчаянно взвыл, но водка делает анестезию, и Колька забыл что сказано и уснул лёжа около скамейки.
А у Василия жену звали Зина. Зина подошла к дому Кольки и поняла что там лежит конфликт. А тут и дом открыли, потомучто Анна перестала бояцца разьярённого Кольки и открыла дом.
И тогда Зина рассказала:
- А вы знаете, в Петербурге есь такая очаровательная штука, называецца соционика. Вот увас тут конфликт, а соционика подсказывает почему они делаюцца. А ещщё она подсказывает, что конфликтов небудет, если укаждого человека будет дуал. И тогда на земле наступит Рай.
- И ты знаеш, как нам сделать этот дуал?
- Незнаю. Но знаю что Есенину конфликт делает Штирлиц. Там уних поэтому поводу целая таблица есь, но я же нелошадь чтобы её наизусть учить.
План созрел мгновенно. Раз конфликт делает Штирлиц, надо срочно поймать его и обезвредить. И Василий решил, что ненадо прямо щас доставать трактор, а лутче сначала пойти и всей деревней поймать Штирлица.
Но Штирлица они непоймали, потому что знали его влицо только пофильму.
А Штирлиц шпион и маскируецца. Гадали гадали, кем он маскируецца, и вдруг Колька проснулся и сказал:
- Он под Василия маскируецца.
Василий стал отнекивацца. Но совсех сторон нанего смотрели подозрительные взгляды.
Выглянуло ласковое вечернее солнышко, взошла сочная хорошо созревшая радуга. День клонился кзакату, а конфликт стал казаться чем-то далёким и неопасным. Но вмозгу Василия крутилась шальная мыслишка про дуал.
Колька протрезвел, трактор, измазанный вгрязи и водорослях, они достали. А Василий изучил таблицу и понял, что надо сделать робота, который будет каждому человеку дуал. Для этого он просто каждый раз включает усебя такую функцию, которая не делает конфликт.
Робот был собран. Он был красивый и собирал ромашки. Уробота были логика, интуиция и сенсорика. Но интуиция была только белая, потомучто чёрную интуицию сделать нельзя. А ромашки он собирал потомучто ему надо было моделировать красоту, а все знают что эталон красоты этоцветы. А ещё робот собирал васильки, потомучто их тоже вполях около деревни много.
Так вдеревне Новые Васюки сделался рай. Каждый раз, когда гденибудь был конфликт, туда приходил робот и включал функцию, которая делала робота дуалом.
Но дошли доробота слухи, что конфликты делает Штирлиц, которого надо поймать. И стал робот ловить Штирлица.
Днём и ночью ходил робот последу, выискивая хотя бы намёк. Штирлиц непопадался. Но Штирлиц непопа, дался!
Робот удивился: Штирлиц не поп, а дался. Робот поискал усебя внутре функцию, которую надо включить для Штирлица. А её небыло. И робот сошол сума.
Когда робот сошол сума, он двинулся куда попало и утонул в Клязьме.
Потом купающиеся мальчишки вытащили остатки наберег. От них пахло ржавчиной и сыростью и тиной. А Василий стал гадать, делать ремонт этого робота или не делать. Гадал по ромашке. А лепестков было дваццать шесть.
- Чтож, проживём без рая. - вздохнул он и сел на привычный ворчливый, многострадальный, но благодаря изумительному мастерству Васи всё ещщё целый, трактор.
- На, возьми.
- Что это?
- Не бойся, бери. Ничего плохого не будет.
- Колеса?
- Нет. На много лучше.
- Все-таки, что это?
- 'Дорога в Рай'.
- Что еще за 'Дорога'?
- Проглоти, и сам все узнаешь. Даю слово - не пожалеешь.
- Ну: хорошо. Только, если что не так или мне не понравится, - убью.
***
Небольшой костер только-только начинает разгораться. Потрескивание поленьев и абсолютная тишина в лесу действую лучше любого снотворного. Вокруг костра сидят два человека в черных плащах.
Огромные капюшоны полностью скрывают лица.
Один из путников громко всхрапнул и медленно завалился на плечо соседа.
- Иван, не спи, - сказал сосед и оттолкнул Ивана от себя. - Колдун сказал, что в эту ночь боги от нас отвернутся.
Иван открыл заспанные глаза и пробубнил:
- Какие боги, Макс? Ты же христианин, и у тебя один бог.
- Но этот колдун - язычник. Надо быть начеку, ночью что-то произойдет.
- Уже давно произошло. Боги отвернулись от нас очень давно. Мир умирает. Сколько людей мы встретили за полгода? Ноль! А мертвых городов? Всё умирает. Из окон давно не льется музыка, не слышны детские голоса или ругань взрослых. Правда, в том, что произошло - есть свои плюсы. Не с кем ссориться, никто не воткнет тебе нож в спину, пьяный ублюдок не застрелит тебя в подворотне из-за жалкой кучи монет. Больше нет проблем с деньгами - залезь в любой дом или магазин и бери, сколько хочешь. Нет проблем с жильем. Нет ничего. Человеческий род исчезнет. Что может быть хуже?
- Может, это даже к лучшему. Ведь все это произошло из-за человека. Мы...
Макс оборвал свою речь. Прислушивается.
- Слышите? - спросил он.
Все четверо путников устремили взгляд на восток.
- Кони скачут, - произнес Иван и поднялся с бревна.
Какое-то время они прислушивались к стуку копыт.
- По дороге бегут. Макс, пошли туда. Люди.
Иван тут же сорвался с места.
- Не в ту сторону бежишь, дурак, - прокричал вслед Макс.
Иван повернул голову в сторону Макса и на всех парах врезался в дуб.
- Идиот. Вставай, чего разлегся.
Кони стремительно приближались. Макс оставил Ивана у костра и вышел на дорогу. В темноте практически ничего не видно. Стук копыт замедлился - перешли на шаг. Уже близко.
И тут неожиданно в пяти метрах от Макса появились три черных чудовища, красные глаза, из ноздрей вырывается огонь, а из-под копыт - искры. Три всадника в черных балахонах, вместо лиц - пустота.
Металлический голос всадника произнес:
- Кто такой?
Всадник протянул к Максу руку и указательным пальцем скинул с него капюшон. Макс успел заметить, как по руке ползают огромные черви, вгрызаются в плоть, уходят под кожу и мчатся со скоростью Шумахера к плечу.
Макс задержал дыхание. От всадников несет мертвечиной. Ужас сковал его тело.
- Э-э-э... Я...
- А второй кто?
Всадник, что стоял ближе всех, слез с коня и взял курс на костер.
'Черт побери, что здесь происходит?' - подумал Макс. Он старался не отставать от всадника.
Труп поднял руку, и в ней появилась коса. Острое стальное лезвие на массивном деревянном стволе. Коротко замахнулся и обрушил лезвие на грудь Ивана. Тот широко раскрыл глаза, изо рта вытекла струйка крови, взгляд стал угасать. Труп развернулся и со всего размаху срубил голову Максу.
***
- Что за дрянь ты мне подсунул?
Макс оторвал пятую точку от кресла и выпрямился. Захрустели косточки. Прошел пару шагов к бару и достал бутылку пива.
- Галлюцинации слишком реальные. Я почти поверил.
- Макс, у тебя кровь из носа. Вытри, - сказал собеседник и, устроившись поудобнее в кресле, закинул ноги на журнальный столик.
Макс потер рукавом под носом и в один прыжок преодолел расстояние до журнального столика.
- Что это за дрянь, Сова?
- Я уже сказал, 'Дорога в Рай'. Новый наркотик, галюны как реальные.
Бери, оптом по косарю за упаковку.
- Сколько там?
- Десять штук.
v
- Ладно, возьму десять упаковок. Если будут хорошо брать, куплю еще.
***
Макс вышел из гостиничного номера, захлопнул дверь, так, что та чуть не слетела с петель, и пошел к лифту. Справа и слева проплывают номера, на большинстве дверей висят таблички "НЕ БЕСПОКОИТЬ" на русском и английском языке. Макс нажал кнопку вызова лифта и стал прислушиваться, едет тот, или нет.
Острая боль пронзила живот, заломило кости. Боль нарастет, разливается по всему телу. Сердце работает в бешенном ритме, еще немного - и выпрыгнет через горло. Макс схватился руками за голову, из ушей, из носа льется рекой кровь. Из уголков рта поползли маленькие красные струйки, и тут, словно хлынул фонтан. Макс согнулся пополам, целое ведро крови и остатки ужина полетели к его ногам. Колени Макса подогнулись и он рухнул на пол.
***
Сова нервно ходит по комнате взад-вперед, заложив руки за спину. Уже принял две "Дороги в Рай", но никакого эффекта.
- Почему? Где галюны?
Раздался стук в дверь.
- Кто там?
Тишина.
Сова бесшумно подошел к двери, отодвинул задвижку и распахнул.
Глаза от ужаса расширились, изо рта вырвался слабый крик. В проходе возникла сгорбленная фигура в черном балахоне, вместо лица - пустота, в руках, изъеденных могильными червями, огромная коса с острым лезвие. Короткий взмах - голова Совы слетела с плеч.
- Дорога в Рай? - пробормотал Косяк. - В огненный Рай. Там тебе место.
От скромности я не умру? И хорошо, одной причиной меньше. Мне умереть не от любви казалось просто неприличным в мои семнадцать с лишним лет. Потом война... Ведь я не видел Вас три года. И как ни мал тот срок, кого я вижу вместо девочки прелестной теперь? - Да Вы могли бы, не стыдясь, войти в сонм муз мечтою для поэта... Вы покраснели... Это мило, дни мира нет, не сочтены, когда краснеют девушки в ответ на комплименты. А я ведь только начал ощущать, что все, закончились сраженья. Мир. И вновь сердца из стали вдруг превращаются в нагую плоть, что бьется и трепещет в ответ на чистый взгляд любви. Ну, что Вы, это не стихи, я лишь любуюсь этим небом... Хотя, я все же воспарил - какое небо в этом зале? Лишь то, что Ваших глаз коснулось, и вот теперь оно навеки обречено остаться в них. Вы не желаете вина? Как славно было б прогуляться... Ну вот, опять стихи, теперь меня сочтут поэтом и все увидят, что влюблен. Да-да, конечно, очень жарко. Прошу, пройдемте на балкон. Там тишина и звезды, свежий ветер. Вы любите контрасты? - Я тоже не люблю... Хотя - лукавлю. Мне так хотелось с Вами хоть на минуту дольше должного пробыть, но ложью я любовь не оскверню - контрасты просто обожаю. И из сверкающего зала уйти, нет, не совсем, а лишь на край блистательного света, туда, где ночь для нас поет куплеты... И вот - опять не говорю, пою. Экспромт сегодня мне не удержать. Так помогите мне освободить пылающий в душе пожар, прошу Вас, Ваш альбом. Как, он не здесь? - Идемте же скорее, стих рвется на свободу и должен быть рожден...
Он давно ждал этого момента. Собственно он готовился к этому всю жизнь. Нет, не всю конечно, до двадцати пяти как у большинства - пьянки, гулянки, работа, но вот после того как умерли родители... Вот тогда он и понял, что пошёл его отсчёт, что будильник, тикающий на полке, безжалостно съедает его время. По секундам, по минутам, по часам. Дни стали лететь ужасающе быстро, не успеешь встать, промаешься на работе, глянь, а уже вечер, а там и спать пора. А с утра опять то же самое.
И вот он стал задумываться, что будет после: Что здесь ещё что-то будет, он не надеялся и не думал, потому как казалось ему, что здесь сделать уже ничего невозможно, да и сил нет - ни учёный, ни президент, ни писатель. Так, работа хорошая, на жизнь хватает, а больше от неё толку никакого.
Вот тогда то стал он всё чаще думать о том, какая Она будет, внезапной и незримой, или же в балахоне и с косой. А после Неё что будет? Неужели ничего? Нет, что-то должно быть обязательно!
Подобные мысли становились всё настойчивее и навязчивее - требовали ответа. Само собой у него была одна надежда - на христианство, точнее на православие. Потому как православие было во всей стране, в городе были церкви, красивые, величественные, по телевизору часто показывали священников, в богатых нарядах, золотых украшениях. Глядя на их крепкие, основательные фигуры он с восхищением и завистью думал, как крепка их вера! Вон, какие массивные и дородные, уж их то мои мучения не достают, спокойные, как дубы.
О католичестве, буддизме и исламе речи быть не могло. Если и в церковь никогда не ходил, то какой уж тут ислам с буддизмом!
Была куплена и прочитана Библия, стал ходить в церковь. Смущало его, однако то, что для того чтобы попасть в рай, надо было быть чистым с головы до пят, и более того, очищать всё тебя окружающее! А это ох как непросто. Да ещё постоянно стоять на коленях перед иконами, плакать, умолять, словом молиться, молить было хлопотно. И ему, как человеку современному, а это значит гордому и свободному (спасибо Америке, она давно всем доказала, что при демократии все гордые и свободные) претило перед кем-то так сильно унижаться. И тут он стал чаще задумываться о Падшем: Падший был низвергнут с небес, но не побеждён! Вспомнил он и о том, как в детстве, нет, в отрочестве, посмотрев вечером какой-нибудь ужастик, он часто лежал в постели, и воображение его рисовало страшные картины: а вдруг щас вампир или какая-нить ведьма в комнату завалятся, или Сам. В такие минуты он задавал себе вопрос, что я буду делать, если Он по мою душу пожалует?
Драться с ним бесполезно - он сильнее. Вывод напрашивался сам собой - сдаться! Сказать "Я за тебя" и всё. А утром можно конечно опять стать хорошим, а если опять придёт, снова сдаться. Очень умно и безопасно.
На этой мысли, упокоившись, он и засыпал.
И вот теперь, уже взрослым, он стал чаще задумываться над этим. А что, вполне практично и удобно: приносишь жертвы, поёшь похвальные песни, а тебе за это звание черта в аду; а если чертом в аду, это как сразу генералом в армии, а это уже рай! Может быть он бы со временем и отбросил эту постыдную мысль, всё-таки каждый день, по дороге на работу, над головой небо, а оттуда всё видно, как то страшно всё-таки... Но будильник тикал, конец приближался и он решился. Через инет нашёл сатанистов и вступил в секту. Это принесло ему полное успокоение, тревожные мысли больше не терзали - отчасти верил, отчасти появилось осознание, что хоть что-то сделал, против неминуемости.
И вот этот миг настал. Он умирал от старости. Собственно умирал он не долго, даже не заметил как умер. Просто вот жил ещё, а тут бац!
Очнулся уже душой. Душой в теле. Это сразу стало понятно. Он и чувствовал, и в тоже время не чувствовал своё мёртвое тело. Точнее чувствовал что тело мертво. Но вырваться не мог. Три дня с момента смерти ему предстояло находиться в теле.
Пол минуты после того, как он очнулся душой, ничего не происходило, он был в пределах тела, лицом вверх, не в силах пошевелиться. Как-то само собой он определял время, без будильника, с точностью до секунды. В первые мгновения был страх, в следующие секунды пришла ровно-спокойная мысль: "Ну вот это и случилось"... Оставшиеся 40 секунд он думал, на удивление спокойно, вспоминал свою жизнь, жизнь не плохая, хорошая даже, ничё нормально, прожил, не хуже многих.
Он всё думал, секунды текли как то вяло, но спокойно и основательно.
Он всё ещё думал про свою жизнь, когда последняя секунда, не превратилась в первую минуту, и тут...
Зазвучала дивная музыка, что-то из флейты, лиры, гитары, арфы и фортепиано, нежно-пронзительно добавила свой голос скрипка... Сладко защемило в... нет груди ныне не было, сжало нежно и сладко его всего, полностью, "с головы до пят", до последнего волоска. Он весь превратился в эти божественные звуки. Кроме инструментов, сотворённых человеком, он услышал певчих птиц, чьи трели превратили его всего в одну большую слезу, горькую и солёную, и оттого ещё более ценную.
С синего-синего весеннего неба, пронзая побелённый потолок его квартиры, перекрытия много
этажного дома, засиял первозданный свет, яркий, но мягкий и нежный, белый и солнечный. Он заблистал на полнеба, наполнил его полностью, согрел, хотя он вроде бы и не мёрз.
В центре света, приближаясь, появились массивные врата, крепко сложенные, добротные. Он почувствовал, что врата эти не выбить и самым мощным тараном, не взорвать и не разрушить, но в тот же миг ему почудилась в этих вратах какая-то загадка, что-то тайное, волшебное и божественное, и в то же время удивительно простое, настолько простое, что со стороны кажется неимоверно сложным, а кому-то и непостижимо сложным...
Он весь дрогнул от счастья, когда врата открылись... Нет, он продолжал быть в границах тела, он даже откуда то знал, что там ещё и пробудет некоторое время... Он почувствовал, что увидит сейчас что-то удивительное, чудесное и только поэтому затрепетал от счастья...
Он увидел всё, что за Вратами... Всюду его сопровождала дивная музыка, щебет весенних птиц, он чувствовал на себе свежий весенний ветерок из родниковой воды и прохлады горных вершин. Он видел всех... и древних, и недавних, и современных. У всех на лицах то и дело появлялись счастливые улыбки... воины сражались, пировали, делали кровавые набеги на соседей, мерялись силой такими же неустрашимыми; земледельцы возделывали поля, солнцем отливали пышные нивы, ровно, а где и чуть небрежно лежали огороды, зеленели сады, и садики...
Местности были неимоверно, бесконечно обширны, горы сменялись равнинами, равнины лесами, леса болотами! И везде жили люди! Через огромные расстояния тянулись торговые караваны. Купцы путешествовали и путешествовали, открывали для себя страны всё удивительнее и необыкновеннее, дорога из была сколько им угодно длинна, если они желали - бесконечна.
Смерть была, и даже случайная, но жизнь повторялась заново, и что удивительно, не надоедала!
В одном месте он увидел, лестницу, уходящую ввысь, возможно бесконечную. По лестнице поднимались отряды воинов, такие же отряды спускались им на встречу. Они сражались и сражались, разили мечами, топорами, стреляли из луков, метали дротики и кинжалы. У всех на лицах - яростные улыбки, в них - жажда схватки, упоение боем, радость от славной сечи.
В другом месте сшибались закованные в железо рыцари, в третьем шло морское сражение. Ломались копья, гремели выстрелы, свистели ядра и пули, и у всех участвующих - радостные улыбки. Даже когда он увидел корабль посреди яростной бури, корабль грозил развалиться на части, он увидел на лицах моряков, всё те же счастливые улыбки...
Современных он увидел в городах, на дачах. Они ходили на работу, в кино, резались в баймы, ездили на дачи, ходили в тур походы, путешествовали в современности, и даже в другие времена...
Несколько раз он видел знакомые лица. То были лица тех, с кем пересекался в жизни, тех, кто пришёл сюда. Однажды увидел Её. Он снова превратился весь в сладкую боль, в мириады слёз, в комок сжатых нервов из ярости жизни и борьбы, но... Он тогда упустил свой шанс, предпочёл полегче, попроще и самое главное - чужую. Сейчас, уже было поздно.
Три дня он парил... точнее находился в границах тела, но перемещался мыслей куда хотел. Видел краем что в его квартире появились друзья, родственники, приезжали врачи, что-то там говорили, положили его куда-то, скорей всего в гроб, но он, очарованный, весь был там, был счастлив. Точнее он был там только частью, но и части хватало, чтобы понять какого это - находиться Там.
Три дня он парил... а ровно на третий день чьи-то когтистые лапы неожиданно схватили за горло и рухнули вместе с ним в бездну...
Он весь сжался от неожиданности и страха, краем видел, как отдаляется от врат и света, музыка звучала тише, пока совсем не оборвалась, вместо неё, после нескольких минут гнетущей тишины, зазвучали доносящиеся крики. От этих криков кровь стыла в жилах, парализовывало всего, "с головы до пят" до последнего волоска...
Его нёс демон, существо из ужаса и страха, нёс равнодушно, словно выполнял нелюбимую работу. Это его успокоило странным образом. И здесь на работу ходить не любят. В дали появились и выросли могучие врата. Чёрные, могучие, отделанные костями, черепами, украшенные плотью, человеческой и животной, щедро политые кровью. Он почувствовал, что ворота могучи, неимоверно могучи, и что сломать их невозможно, как и те, небесные врата, но как и в небесных вратах, здесь есть какая-то загадка, тайна, что-то магическое и колдовское, но что разгадывается просто, настолько просто, что кажется сложным, неимоверно, а кому-то и непостижимо сложным...
И как врата, что на небе, могли быть отперты, если разгадать секрет, то и через эти ворота можно было бы пройти, если догадаться... Только если те врата открылись бы, эти бы - рухнули...
Ворота раскрылись, и он был пронесён над бесконечными местностями...
Здесь людей было больше, чем там, наверху..
.
Всюду сновали бесы, черти и сатиры, делали свою работу. В воздухе не умолкая стоял дикий ор, крики и вопли. Каждому доставалось тоже самое, что он делал при жизни. Бандитов убивали, насильников насиловали. Воры, если при жизни воровали лишнее, ходили в городах, где ни у кого не было денег, но все были сыты. В непробиваемых витринах повсюду была еда, еда, еда... Воры не могли украсть, не могли зайти в магазин, не могли выйти из города. Им приходилось тихо умирать с голоду или расшибать лбы об непробиваемые витрины... Но как только умирали, всё начиналось заново... Даже мазохисты не могли здесь жить спокойно. В смирительных рубашках, в камерах с очень мягкими стенами, они обливались ледяной водой, обдувались ледяным ветром. У них начинался жар, лихорадка, температура... И как только мучениям приходил конец, всё начиналось заново. Для тех, кто всю жизнь не сделал ничего плохого, но и не сделал ничего хорошего, а только жил в своё удовольствие, нашлось чистилище. Там у них была как раз противоположная жизнь... ни одной радости или удовольствия, наоборот...
Наконец он был доставлен к огромному замку, и брошен на пол перед троном владыки, первого гада. Тот был не так страшен, внешность его была вполне обычная... Опасность несло то что находилось у него в глазах, в голове... Рядом с владыкой он увидел владычицу и их сына, но посмотрев на них, он содрогнулся от ужаса и поспено перевёл взгляд на владыку.
- Ну, что скажешь, человек? - прозвучал голос владыки.
- Я верой и правдой служил тебе, О Великий! - закричал он. - Я приносил тебе жертвы, почитал тебя и надеюсь занять место среди твоих бесчисленных слуг!
- Ты правильно заметил, что слуг у меня бесчисленно, раб! - ответил владыка, - Но слуги мои, не из тех, Кто Мог Бы Стать подобен Ему, а то и Мне. Мои слуги это мои создания, а в твоих услугах я не нуждаюсь. Для тебя приготовлено место в чистилище, чем больше жертв, тем лучше мне. Прощай!
Он не смог вымолвить ни слова, лишь горько усмехнулся: "Ну вот он - Обещанный Рай".
В музее Сан-Тельмо, города Сан-Себастьян, находится картина Салаверрия "Возвращение "Виктории".
Восемнадцать изможденных людей в белых саванах, с зажженными свечами в руках, пошатываясь, сходят по трапу с корабля на набережную Севильи. Это моряки с единственного корабля, возвратившегося в Испанию из всей флотилии Магеллана.
Впереди - их капитан, Хуан Себастьян Элькано
Из письма королю.
'Я, капитан Хуан Себастьян Элькано, владелец и капитан собственного корабля, в составе флотилии Вашего Величества, принимал участие в осаде Триполи. Мой корабль был незначительно поврежден береговой артиллерией противника и после скорого ремонта может быть использован для плавания за пряностями во славу Короны Испанской Империи. Ваша милость, я не смею рассчитывать на оказание помощи в восстановлении поврежденного судна, и обращаюсь с крайне скромной просьбой о выплате жалования экипажу моего корабля, проявившему недюжинную смелость во время боевых действий, а также денежного содержания семьям погибших'
Ответ испанского казначейства.
'Руководствуясь мнением его Высочества короля Карла Первого, испанская казна не имеет возможности удовлетворить прошение капитана Хуана Себастьяна Элькано'
Капитан Элькано скользнул рукой по отполированному штурвалу своего корабля, старого товарища, долгое время служившему ему грозной военной крепостью и надежным родным домом.
- Поторапливайся, Хуан, - на причале стояла группа пестро одетых савойских купцов, - ты же знаешь, сделка с иностранцами незаконна, нужно торопиться. Ты получил деньги для расчетов со своими головорезами, теперь позволь нашему шкиперу укрыть твою посудину в надежной гавани. Ты уже решил куда отправишься?
- В Севилью, - Элькано не боялся говорить правду, он легко затеряется на любом корабле, хозяева, которых никогда не проявляют интерес к прошлому новых капитанов.
- Успеха тебе, капитан Элькано, - приветливо кивнул взошедший на борт одноглазый шкипер, - я буду заботиться о твоей посудине. С одним глазом я не гожусь для рискованных переходов, так что твоему старому морскому бродяге ничего не угрожает.
- Спасибо, - коротко ответил Эльхано. Он ушел, ни разу не оглянувшись на взметнувшиеся легкокрылые паруса, составлявшие предмет его особой гордости.
В Севилье принципал Магеллан вербовал новую флотилию, и все желающие получить место на его кораблях проходили строгий экзамен на мастерство. Капитан Элькано легко получил высшие оценки - бобы, в то время как не прошедшие конкурса были награждены мелким горохом - таков обычай. Капитан Элькано был назначен кормчим на третий по величине корабль флотилии Фернандо Магеллана - 'Консепсьон'.
20 сентября 1519 года флотилия принципала вышла к берегам Бразилии.
Капитан Элькано стоял на полубаке, провожая глазами чистые воды устья Гвадалквивира. Неслышно шептали его губы, но если бы кто-нибудь мог заглянуть в душу кормчего 'Консепьона', то с удивлением прочитал слова клятвы - 'Ты отплатил королевской неблагодарностью за все, что я сделал во славу твоего имени, но, я, капитан Хуан Себастьян Элькано, не помню обиды и отправляюсь на поиски рая, частицу которого привезу в твой дворец'
Принципал Магеллан, следуя обычаям мореходов, не придавал значению прошлому новых экипажей, требуя от них только одного- пригодности к длительным переходам. В апреле 1520 года в морозной и пустынной бухте Сан-Хулиан Фернандо Магеллан был окружен мятежной командой, в котором кормчий 'Консепьсиона' Хуан Себастьян Элькано, подчиняясь своему капитану Кесаде, встал на сторону заговорщиков. Фернандо Магеллан безжалостно подавил мятеж, вначале четвертовав, а затем и обезглавив главарей бунтовщиков, развесив их изуродованные тела на стволах мачт, но пощадил, оставив нетронутым кормчего Элькано.
Трудно сказать, что руководило Магелланом, но клятву королю, которая тайно жила в душе Элькано, принципал не перечеркнул ударом мясного топора. И это было не единственное вмешательством провидения. Корабли флотилии Магеллана успешно пересекли Тихий океан, открыв Марианские острова, а затем и Филиппинские, расширяя границы владений испанской короны и всюда кормчий Элькано не жалел себя, отважно превозмогал холод, бури и трудности долгого пути, пока скудное питание окончательно не свалило его приступом жесточайшей цинги. Он так и не смог помочь своим морякам в жесточайшей схватке с жителями острова Матан, оказавшейся последней для блестящего принципала Фернандо Магеллана. Общие потери были невосполнимы и из трех кораблей флотилии, Хуан Себастьян Элькано, единогласно выбранный капитаном, оставил только один парусник - 'Викторию', на которую перешли остатки оставшихся в живых моряков.
Осенью 1951 года 'Виктория' бросила якорь возле острова Тидоре, группы моллукских островов Пряностей. Дальновидный моллукский султан пригласил капитана Элькано во дворец, где в тростниковой клетке оживленно перелетали диковинные птицы. Их синие, красные и зеленые перьями, имели причудливую форму в виде длинных нитей, вымпелов, флагов, блестящих металлических пластинок и загибающихся в виде спирали проволочек. Головы птиц украшали царственные хохолки, на шеях красовались роскошные воротники. Эту клетку султан в знак уважения к доблести испанской флотилии передал Хуану Себастьяну Элькано.
Осенью 1522 года, источенная древесными червями 'Виктория', с оставшейся горстой едва живого экипажа, с трюмами полными пряностями, триумфально вошла в устье Гвадалквивира.
Король радушно принял отважного морехода, наградил годовой пенсией и возвел в рыцари. Герб, увековечивающий самое первое в истории кругосветное плавание, включал изображение вожделенных пряностей - корицы, муската и гвоздики, но главное - земной шар - с надписью 'Ты первый обогнул меня'. Но разве впечатление о беспримерном плавании может сравниться с поступком капитана Хуан Себастьян Элькано вручившего королю клетку с удивительными птицами, которым Карл Линней дал название Paradisaea - Райские птицы. Всю Европу охватила мгновенная райская лихорадка. Важные великосветские дамы обезумели в погоне за украшениями из перьев райских птиц. Капитан Хуан Себастьян Элькано совершил еще много славных подвигов, но клятву королю времен первого похода он выполнил с честью, он привез частицу обещанного рая, заключенного в простую тростниковую клетку. И на событие, поразившее впечатление европейских дворцов, Карл Первый отозвался по истине королевским подарком - специальным указом он объявил капитану - рыцарю Хуану Себастьяну Эль (дель) Кано прощение за тайную и преступную продажу старого корабля иностранцам из Савойи.