Конкурс рассказов "ЛаВрушка-22"

1. #5: Светлана (50). Глаза зеленого цвета

Стук в дверь.
- Здравствуйте, доктор.
Вероника села и отдала карту. Мысленно она уже несколько раз бывала здесь, но все равно из кабинета хотелось выйти как можно скорее.
Клиники она терпеть не могла: в детстве мать водила ее, чуть ли ни с каждой болячкой, часто перестраховываясь и, как обычно это бывает, залечила.
После совершеннолетия Вероника на приеме не была ни разу, и только новая работа и получение медицинской страховки заставила обратиться в эту частную клинику.
- Ну, что же, - Кирилл Антонович изобразил на лице участливое выражение и немного наклонился вперед, дабы быть к пациентке поближе. - Что вас беспокоит?
- Ничего, - Вероника улыбнулась, - на работе сказали, что я обязана пройти стандартную процедуру и:
- Да, да, да:, - он сразу отстранился, начал перебирать бумаги. - А не посмотреть ли нам ваши анализы?
Вероника промолчала.
На лице врача играла доброжелательная улыбка, а весь он превратился в само внимание.
- А вот и наши анализы, - сказал он бодро.
Вероника откинулась в кресле, положила ногу на ногу: в положительном вердикте она совершенно не сомневалась.
- Угу-угу, так: Вероника Анатольевна, - начал врач, - скажите, а вы давно не обследовались?
На пациентку он больше не смотрел, - и так знал ее реакцию, да и тип такого рода людей был слишком знаком - незачем. Люди в основе своей одинаковы: они испытывают одни и те же чувства, владеют похожими знаниями, вращаются в среде себе подобных, и, следовательно, попав в классические ситуации, реагируют очень схоже. Конечно, бывали исключения, но Кирилл Антонович прекрасно чувствовал собеседника, недаром же почти пять лет он изучал психологию заграницей, и знал с кем стоит работать, а от кого лучше держаться подальше.
С этой пациенткой работать стоило.
Внешне она выглядела довольно уверенно, но только внешне, нужно было умеючи надавить, прорваться сквозь защиту, которая на самом деле не толще картонной коробки - чутье Кирилла Антоновича не подводило еще ни разу.
Она сменила позу: до того скрещенные ноги теперь ровно стояли на полу, а пальцы рук, наоборот, сомкнулись в замке. Лицо подернулось легким беспокойством, а глаза безотрывно следили за лицом врача.
'В основном за губами, - отметил Кирилл Антонович. - Элементарно, вот и попалась'.
Тем временем Вероникой овладело легкое беспокойство, она и сама не смогла понять, почему обычный, ничего, в общем-то, не значащий вопрос, заставил замереть, а потом отчаянно забиться сердце.
- Давно.
Кирилл Антонович, уловив в голосе пациентки дрожь, удовлетворенно кивнул.
- Угу, угу, - достал другой бланк и начал внимательно разглядывать. - Я, скорее всего, ошибаюсь, и ничего страшного здесь нет, но на всякий случай сдайте анализы еще раз.
Пациентка заметно изменилась в лице, и Кирилл Антонович приложил некоторые усилия, чтобы скрыть ухмылку. Эта поначалу уверенная в себе молодая и привлекательная девушка оказалась обычным закомплексованным испуганным ребенком, к тому же не умеющим скрывать эмоции. С ней даже размышлять и анализировать не приходилось: все на лице написано. Вот и верь поголовно бытующему в мужской среде мнению, что все существа женского пола прирожденные актрисы.
И вот она, наконец-то, произнесла фразу, которую Кирилл Антонович готовился услышать еще минуту назад:
- Что-то не так?
Он отметил подрагивающий голос, неуместную браваду и явно натянутую улыбку.
'Если произнесет окончательно заштампованное 'не скрывайте, я должна все знать' я совсем разочаруюсь в человечестве, - подумал врач. - Ну, по крайней мере, в женской его части, уж точно. Подумать только, а она мне вначале очень даже понравилась'.
Однако Вероника ничего больше добавлять не стала, сидела на своем стуле и молча боялась. Руки теперь безвольно лежали на столе, голова чуть склонилась, а глаза ловили каждое движение или взгляд.
'А мы истеричны, - отметил Кирилл Антонович, - что ж, в нашем деле это хорошо'.
Он собрался, и вновь подавшись вперед, заговорил приглушенно, чуть растягивая гласные и шипящие.
Вероника тоже пододвинулась, пытаясь не упустить ни одного слова. У взволнованного человека слух чуть притупляется, да еще Кирилл Антонович говорил довольно тихо - достаточно, чтобы пациентка что- нибудь не расслышала или недопоняла, а, значит, заменила чем-то своим, домыслила и испугалась еще сильнее.
Переспрашивать она бы не решилась в любом случае, в этом Кирилл Антонович был уверен почти, как в себе.
- Повторяю, если вы не чувствуете никакого дискомфорта, то ничего страшного просто не может быть, - он осторожно коснулся ее кисти, однако тут же одернул руку, чтобы она не успела сконцентрироваться на ощущении. - Но если появятся боли или слабость, немедленно обращайтесь ко мне.
- Доктор, у меня даже голова никогда не болит, - она постаралась отшутиться, но в глазах застыл испуг, и кивнула, уже полностью подчиняясь его мысленному приказу. - Конечно, если что, я обращусь только к вам.
Кирилл Антонович в последний раз заглянул в огромные светло-серые глаза, обрамленные ромбиком темно-коричневых ресниц. В уголках глаз застыли слезы, а чуть тонковатые губы едва подрагивали.
'Не перестараться бы, - подумал он. - На вид казалась крепкой, а на самом деле:'
Он отстранился и вновь начал перебирать бланки, дав понять пациентке, что прием окончен.
Она подчинилась сразу, только в дверях обернулась, чтобы попрощаться.
Нужен был завершающий штришок.
- Ах, да. Все бумаги я подписал, - заметил он, - соответственно, страховку вы получите. Но лично вас я прошу, как следует прислушаться к себе. Сами понимаете, что если что:
- Конечно, я все пониманию. Спасибо, доктор.
Дверь захлопнулась.
Кирилл Антонович немного посидел за столом, но, никто больше не спешил на прием. Тогда он встал, запер дверь и достал из сейфа початую бутылку Бренди.
В небольшом округлом зеркале оказался такой же кабинет, бутылка и стеклянный бокал. Нашедшееся тамже отражение взглянуло устало и немного вызывающе, будучи антиподом по натуре, оно все еще испытывало немалый комплекс вины.
'Пусть терзается', - решил Кирилл Антонович.
- Ну, за психологию, - произнес он в слух и кивнул своему двойнику.
Глаза у того после опрокинутой рюмки стали совсем уставшими.
- Ну, жить-то на что-то надо? - успокоил он отражение. - Главное, что мы не можем нести ответственность за намеки и туманность фраз. 'Синдром белого халата' не такое уж редкое явление, так давай выпьем за него и чтобы таких пациенточек в наш кабинет заходило как можно больше и богаче.
Врач осушил еще одну рюмку, вызвал такси и отправился домой.

Вероника проснулась в три часа ночи от ноющей боли в животе. Около получаса она промучилась в постели, а потом встала и прошла в ванную.
Из зеркала взглянуло бледное опухшее женское лицо с залегшими под глазами мешками, и Вероника, вздрогнув, отступила.
В этот миг трель будильника врезалось в уши, и девушка очнулась в постели.
На занятия она опоздала. Последние сто метров нужно было идти в гору, под весенним теплым солнцем ее прошибал пот, а ноги казались ватными и еле передвигались. В институте с головой захлестнул обычный водоворот студенческой жизни, и недуг сам собой отпустил, но стоило вечером переступить порог дома, как слабость и едва уловимая ноющая боль в животе накинулись снова.
Вечером в пятницу квартиру потряс телефонный звонок. Вероника как раз собиралась немного вздремнуть. Она собрала в кулак остатки воли, и прошла в коридор.
- Привет, это Вадим. Фух, я уж и не думал застать тебя дома так рано. Губы девушки тронула легкая улыбка. Вадим уехал в командировку месяц назад, но звонил, чуть ли ни каждый день, если, конечно, мог добраться до телефона из своих лесов.
- Здравствуй.
- А что голос какой-то грустный, в институте проблемы?
- Нет, все хорошо, устала просто.
Перед глазами встало веснушчатое лицо, внимательные карие глаза с какой-то загадочной зеленой поволокой, вздернутый нос и курчавые рыжие волосы. На душе как-то сразу потеплело, особенно когда лицо заулыбалось.
- Точно? - Лицо уже не улыбалось, голос посерьезнел и притих. - Точно все хорошо?
- Да, - Вероника постаралась ответить как можно беззаботней и поспешила рассказать последние новости.
- Постой-постой, - уже через пять минут Вадим попросил о пощаде, - любимая, у меня мало времени, а я еще не сказал самого главного. Я освобожусь через месяц, слышишь? Уже через месяц я буду у тебя. Вероника услышала, но в сердце вместе с чистой радостью закралась тревога, еще неясная, она пробежала по позвоночнику, отравила мозг и устроилась в самом темном уголке женского подсознания там, куда хозяйка никогда не удосуживалась заглянуть.
Ночью Веронику терзали сны, но стоило открыть глаза, как общий смысл их растворялся, оставляя в душе лишь горький осадок, и постепенно она уверилась в мысли, что с ней что-то не так.
За две недели она похудела на шесть килограмм, кожа пожелтела, а черты лица заострились. Вероника замкнулась в себе, а в книжных магазинах вместо беллетристики и детективов, покупала теперь медицинские справочники и книжонки, обещающие избавить читателя от всех болезней.
Еще через неделю, она уверилась в худшем - в мысли, что посетила ее впервые в кабинете частной клиники, которую боялась думать, а одно упоминание о страшной болезни сковывало рыданиями грудь - у нее рак. Но что делать? Как быть? Вероника кинулась к справочникам, перерыла кучу литературы и так и не сумела найти ответа.
Одно она знала наверняка: если появились боли, значит у нее уже третья или четвертая стадия. Спастись же можно только на ранних, но, возможно, еще не все потеряно?
Тело в неполных двадцать два года умирать не хотело, мозг отчаянно искал и не находил выхода, случившееся казалось ареальным, сном или горячечным бредом, а ужаснее казалась мысль о том, что ничего уже поделать нельзя.
Куда идти? И она вспомнила о добром участливом докторе, вспомнила пронзительный взгляд, готовность помочь и уверенность в том, что это удастся.
Она едва дождалась понедельника, все выходные просмотрела телевизор одна, слоняясь из угла в угол, как плененный зверь.
Вадим звонил несколько раз, но поднимать трубку Вероника больше не решалась. Слышать его взволнованный голос не было ни сил, ни желания. И теперь она не хотела, чтобы он приезжал, чтобы видел ее такой: исхудавшей и бледной, с выцветшими глазами и проступившими на лбу морщинами. Она уже все решила, и рвать отношения нужно было именно сейчас: когда он далеко, а от голосящей телефонной трубки так легко отмахнуться.

'Надо же, как долго продержалась, - отметил про себя Кирилл Антонович. - Ну, да, в конце концов, все вы все равно рано или поздно приходите'.
- Здравствуйте, - улыбнулся он, рассматривая карту, - ах, да, Вероника Анатольевна, я вас помню.
'Надо же было так себя съесть, - подумал врач. - За месяц: хм, нужно бы действительно посмотреть ее анализы, но насколько помню, ничего ужасного в них нет: ладно, в любом случае, я здесь не при чем'.
Вероника сидела тихо, как мышка, готовая внимать каждому слову.
- Ну-ну, я вас слушаю, - подтолкнул врач.
И здесь она взорвалась.
- У меня рак, доктор! - Вероника закрыла ладонями глаза и тихо заплакала.
'Понятно, - отметил про себя Кирилл Антонович, - что-то слишком сильно я на нее надавил, как бы действительно,: но она показалась мне достаточно сильной, странно, что ошибся, как бы действительно не':
Мысли стали путаться, Кирилл Антонович не выносил женских слез, а уж истерик:, от них ему всегда хотелось убежать подальше, по возможности, на необитаемый остров или другую сторону земного шара. Однако в его специальности подобные истерики приходилось время от времени выслушивать, иначе врятли он сумел бы себе позволить отстроить такое здание в центре города.
- Ну-ну, - он осторожно коснулся ее руки, мимолетно и незаметно, точно также как на последнем приеме. - Уверен, что ничего страшного там нет.
Вероника сразу успокоилась, села на стуле прямее, и даже зеркальце достала.
- Поверьте мне, - вкрадчиво произнес доктор, - ничего страшного нет. Сейчас вы спуститесь в холл и оплатите в кассе необходимые исследования, и все будет хорошо, я вам обещаю. Полную диагностику, вы меня поняли?
Она кивнула, но спросила:
- Сколько?
- Не знаю, - ласково усмехнулся Кирилл Антонович, - вы же понимаете, мы здесь работаем за зарплату, а расценки устанавливает директор.
- Да-да, - она встала. - Спасибо вам огромное, до свидания.
Он долго смотрел ей вслед, конечно, врач даже не рассчитывал переубедить, ведь это практически невозможно, все свои страхи и убеждения человек выдумывает сам, можно лишь подтолкнуть, но не больше. А уж если запущен механизм саморазрушения:
Он прервал поток мыслей, запер дверь кабинета и откупорил бутылку бренди: завтра будет новый насыщенный день.

Звонок потряс квартиру, когда она наконец-то заснула. Открывать не хотелось, но непрерывные трели могли доконать и мертвого, потому Вероника встала, накинула халат и прошлепала в коридор.
Дверь открыла, не спросив. Она всегда так делала - сначала из-за беспечности, теперь нарочно - кому надо, тот и дверь выломает.
На пороге застыл Вадим, взъерошенный и помятый, словно только что с самолета, хотя, скорее всего, так оно и было. Она успела заметить потертую куртку, серые джинсы, черную рубашку и хищные резкие черты лица, на их фоне блекли даже задорные огненные локоны, теперь свисающие чуть ли не до плеч, а вот в глаза Вероника не смотрела специально: боялась смотреть.
- Что с тобой, ты же на тень похожа?! - голос зазвенел в ушах, обеспокоенное эхо заметалась по лестничной клетке, залетело в комнату и разбилось о накрепко закрытую межкомнатную дверь.
- Уходи, - отрывисто по слогам произнесла Вероника.
Она попробовала затворить ставшую внезапно слишком тяжелой входную дверь.
- Щаз, - он подставил ногу, потом и сам ввалился в коридор.
- Уходи, я не хочу тебя видеть! - взвизгнула Вероника.
В глубине души боролись голоса: один повторял, что она все делает правильно, второй боялся, что он уйдет, третий кричал, что ей так и так уже не жить, а четвертый, не унимаясь ни на мгновение, жалел себя. Голоса разрывали душу на куски, и когда Вадим сделал шаг вперед, подхватил на руки, и на девушку взглянули странные почти зеленые глаза, Вероника не выдержала и потеряла сознание.

Она лежала в странном месте. Казалось, не было вокруг ни неба, ни земли. Со всех сторон искрились и кружились разноцветные блики, наползая друг на друга, смешивались цвета, рождая оттенки, которых порой человеческий глаз не встретит и за всю свою жизнь.
Происходящее сильно напоминало ей северное сияние однажды виденное на родине отца под Мурманском, только огромнее и масштабней, так, если бы возможно было находиться внутри него.
Страха она не ощущала, как, впрочем, и волнения: словно не был этот новый мир чужим, наоборот, душа ее наконец-то достигла дома после долгих лет странствий.
Пожалуй, здесь она впервые почувствовала, что живет, и совсем другая, крохотная жизнь, затаившаяся где-то под сердцем, тоненько пискнула в самое ухо:
- Оглянись.
И она оглянулась,:
И уже другой дом был домом, а жизнь - жизнью.

- Ну, как ты? - Вадим был рядом.
На нее по-доброму смотрели теплые карие глаза, огненные кудряшки разбежались по спинке кресла, а лицо вновь стало мягким и расслабленным.
- Ну, рассказывай, что у тебя здесь произошло.
Она даже не пыталась что-то скрыть, отчего-то все доводы благоразумного разума рассыпались прахом перед одним только взглядом любимого человека. И вскоре Вероника вновь заплакала, но уже небезнадежно, оплакивая не себя, а целый месяц бессмысленных мучений.
- Ну, а о том, что абсолютно здоровых людей нет, ты слышала?
Она кивнула и уткнулась в подушку.
Все страхи казались теперь глупыми и нелепыми, вот только живот у нее болел по-настоящему.
- Так, - он резко поднялся на ноги. - Одевайся, поехали.
- Куда? - не поняла Вероника.
- У меня однокашник работает в больнице.
Она послушно встала и начала одеваться, но в дверях остановилась:
- Я же уже деньги в кассу заплатила: в ту частную клинику и:
- Забудь, - он снова был рядом и держал за руку. - Бог с ними с деньгами, прорвемся, от нас не убудет.

Кирилл Антонович осушил последний стакан, поставил бутылку на пол и пинком загнал под шкаф. Затем надел серое драповое пальто и вышел в дождь.
Водяные струи, казалось, били отовсюду, ледяной злой ветер, совсем не подходящий для начала мая, стремился забраться под одежду. Холодная нынче была весна, совсем неприветливая. От разгула стихии зонтик не спасал, и уже через десять метров Кирилл Антонович весь вымок. Кое-как добредя до машины, он с наслаждением плюхнулся на переднее сидение коричневого Лексуса и закурил.
Машину он купил только вчера - новенькую, и очень ею гордился. Он, кажется, даже полюбил водить. А что касается нескольких стаканов бренди, то от доблестных сотрудников инспекции спасало довольно нехуденькое портмоне, а, в крайнем случае, подаренная одним хорошим приятелем ксива.
День выдался неудачным: из семерых пациентов пришло только трое, да и те слишком торопились, чтобы их можно было настроить на нужный лад. Да еще эта истеричка куда-то делась - надо бы проверить, внесла ли она в кассу всю сумму - он был уверен, что уж эта рыбка с крючка никуда не денется.
- Кхе, - Кирилл Антонович вздрогнул от неожиданности.
Кашель был четким, и человек, его издававший, явно находился в машине. Сам Кирилл Антонович никого не впускал, а это значило, что неизвестный проник в машину сам, либо, взломав замок, либо воспользовавшись тем, что за серой стеной дождя его могли не заметить.
- Не волнуйтесь, - раздалось сзади. - Я не сделаю ничего, могущего повлиять отрицательно на ваше здоровье.
'Глубокий мужской голос, уверенный, сильный, - отметил про себя врач. - Уверенность явно не показная, этот человек действительно, лидер. Ох, я и влип'.
- Чего же вы хотите? - он попытался увидеть незнакомца в зеркало, но тщетно.
- Мне просто было интересно взглянуть на человека, отправляющего людей на поиски смерти.
- Помилуйте, уважаемый, я врач, - голос послушно подобрал нужную интонацию, было в ней и понимание, и горечь, и что-то почти неуловимое, взывающее к совести собеседника. - Я же давал клятву Гиппократа.
'К тому же, я просто призывал пройти полный курс, ничего более', - добавил он про себя.
- О, да, пройти полную диагностику, - кивнул неизвестный его мыслям, - вот только прежде заставляли пациента выдумывать самому себе недуг, иначе кто же соберется платить деньги?
- Помилуйте, - на этот раз Кирилл Антонович подобрал интонацию 'праведного гнева', - вы не в своем уме, молодой человек, как полная диагностика организма может быть не во благо? Как предложение о ее проведении может кого-нибудь настраивать на смерть?
- Возможно, - незнакомец надолго замолчал.
- Убирайтесь сейчас же из моей машины, - потребовал Кирилл Антонович. - Зачем вы пришли и что собираетесь делать?!
Ему показалось, что над безликим собеседником уже удалось одержать верх.
- Вырвать у тебя жало.
Кирилл Антонович съежился:
- Вы обещали, что не станете меня убивать.
- Не стану, - все так же спокойно ответил мужчина. - Я отберу у тебя способность убеждать.
Кирилл Антонович ухмыльнулся: все его успехи базировались лишь на знании психологии, а уж ни о каком даре и вовсе не могло идти речи. По крайней мере, он искренне в это верил, а вот все сверхъестественное считал порождением суеверий и глупостей, столь свойственных недалеким людям. Скорее всего, неизвестный, забравшийся к нему в машину, все-таки был ненормальным.
- Ну, так забирайте и уматывайте.
- А меня уже нет, - улыбнулся незнакомец.
Кирилл Антонович взглянул в зеркало заднего вида, но все что смог рассмотреть - светящиеся как два диодных фонарика глаза ярко- зеленого цвета.

- Вадим! - она вылетела из кабинета и бросилась ему на шею, вся такая худенькая и легкая, почти невесомая. - Какая же я дура, ты даже не подозреваешь какая я идиотка на самом деле!
Он улыбнулся и, не удержавшись, подхватил на руки:
- О, люблю самокритику, прямо-таки видны положительные тенденции. Она засмеялась и щелкнула его по носу.
- Расскажешь?
- Дома.

В тот день, когда счастливый глава семейства Антониных забирал из роддома счастливую жену с новорожденной дочкой, судебный пристав срывал с роскошного здания, примостившегося в центре города обрамленную позолотой и серебром табличку.
'Частная клиника. Благие намерения', - красовалось на ней.

2. #4: Светлана (49). Ступень в небо

Кий был обычной скаковой лошадью, и ему ужасно не нравилось его имя. В принципе, какая разница лошади, как ее люди кличут, но, имея в роду такого прекрасного призера, как Киллер, можно было бы помечтать об имечке посущественней, нежели из трех букв.
И ведь все потому, что мать Кия была обычной кобылкой, без блестящих предков или собственной карьеры. Да и Кий, вообще-то не должен был родиться - так, недоглядели конюхи.
Возможно поэтому, а может и из-за чего-то другого, Кию с самого детства не везло. Хотя он мог родиться в деревне и всю жизнь возить сено - еще хуже.
Пожалуй, он был по-настоящему счастлив лишь в детстве, когда бегал за матерью по всему загону, воровал яблоки у старого конюха Силицина, и наслаждался зеленью травы и высотой неба. Вот так бывало, сядет Силицин у изгороди, яблоко на скамейку положит, а Кий подбежит и хвать:
Он тогда был черен, будто уголь, и мать звала его 'мой уголек', а теперь он бел, как снег, хотя люди и называют его масть серой.
А потом умер Силицин, и никто уже не угощал Кия сухарями и яблоками. И куда-то вдруг исчезла мама: говорили, что ее продали другому конезаводу.
Кий остался один:

По деннику постучали:
- Привет, малыш.
Кормушка наполнилась сеном. Кий пожевал для приличия минут пять, потом отошел в дальний угол, всхрапнул, и нажал на рычаг. Люди выучили, что лошади не пьют застоявшуюся воду, а Кий научился исполнять их нехитрые ритуалы. Нажать носом, чтобы потекла вода - это же элементарно, как язык узды и шенкелей - все просто, понятно, а иногда и здорово.
Он глотнул воды. Легкий холодок коснулся горла, упал вниз живота, разлетелся алмазными брызгами по всему телу, остудив разгоряченные мысли и немного успокоив.

Однажды к загону подошел неприметный молодой человек, долго разглядывал носящийся вдоль ограды молодняк, потом небрежно ткнул пальцем и ушел. Так началась его новая жизнь: его карьера.
Весь год он знал лишь кнут и узду, а еще шпоры, что рвали бока, а иногда заставляли кричать от боли, и единственное, чего удосуживался - шлепок по шее.
Кажется, в тот год он искренне возненавидел людей.
Всех до одного, даже конюха Силицина: потому что ушел, потому что дал в обиду.
Но шло время и однажды:

Это было летом. Жарким солнечным полднем, когда изнывали от духоты и люди, и лошади. Когда от мучителя странно пахло новой кожей, и впервые за все время, он приготовил ему кусок сахара.
Сахара не хотелось, хотелось яблок, но разве объяснить свои предпочтения глупому человеку?
'Скачки на приз мэра среди двухлеток', - пропел кто-то в самые уши. И непонятно зачем его затолкали в неудобный и тесный денник.
БАХ!!!
И боль в боках, а он устремляется вперед, и стена денника не выдерживает: перед ним сейчас рушатся все преграды!
Откуда-то накатывает злой ветер и восторг. Восторг! Он треплет гриву и хвост, шепчет в уши:
'Вперед, беги'.
А нос неустанно улавливает чувства соперников: от кого-то пахнет страхом, от других - злой решимостью. Вот споткнулся Заложник - сухой и жилистый жеребчик с белой звездочкой во лбу. А вот Сатурн - как всегда торопится, несмотря на сдерживание наездника. Его, Кия, почему-то не сдерживают, и он рвется вперед, обгоняя одного соперника за другим.
Он разгорячен и дерзок, а еще он искренне ненавидит тех, кто посмел бросить ему вызов.
Его ли это мысли?
Он не знал, может, наездника.
Финиш.
Звон:

'Хорошую смену вырастил', - говорили над ухом, а его разгоряченного и нервного после скачки закутали в попону, напихали под ремешки цветов, которые нельзя было даже попробовать и повели перед глазеющей двуногой публикой.
Кий фыркал, однако где-то в глубине его огромного лошадиного сердца ликовало, и он готов был ржать и прыгать, словно жеребенок на свежескошенном лугу.
А потом конюшня, а потом хлыст, а потом:
Таких забегов было еще много. Не все, конечно, оканчивались победой, иногда он приходил вторым или третьим, а иногда и вовсе в числе аутсайдеров. Но Кию было почти все равно: он любил скорость, и ничего и никого кроме скорости, он обожал гнаться за ветром и обгонять, и солнце, прилепившееся к небосводу, всегда наблюдающее за ним, даже сквозь завесу сизых туч.

Это был ничем непримечательный забег - такой же, как и прочие, - но по конюшне бродили больше обычного, следили за лошадьми, и даже за конюхами. К родным ароматам овса и сена прибавился острый запах людского беспокойства, замешанный на страхе.
'Ну, сегодня мы им покажем', - подошел к деннику наездник.
Странно, обычно раньше он никогда не приходил.
'Давай-давай, готовься', - напутствовал он.
Кий всхрапнул и отвернулся, не желая разговаривать.

И вот оно Солнце - как всегда на небосклоне, как всегда наблюдает за ним, только прячется сегодня почему-то: небо дождливо. А вот и ветер - налетает откуда-то сзади и немилосердно треплет гриву - ничего, кто-кто, а Кий умеет увлечь его игрой, очень скоро он перестанет злиться и привычно побежит рядом, лаская седую шерсть.
Бокс раскрылся. Да, Кий уже знал, что этот узкий денник называется боксом, но что ему с этого, когда впереди скорость?!
Прямая:
Поворот:
Копыта скользят, наверное, был дождь.
И снова ветер, и вновь скорость, и вновь жизнь.
Слева сбивается Днепр, справа все еще пыхтит Ильниц, его надолго не хватит: к его поту прибавился едва ощутимый запах тревоги и усталости. Но Кий уже впереди, и соседи по конюшне его мало волнуют. Вперед, вперед:
Там за поворотом уже мелькнул черный хвост - явный фаворит скачки Эсквайр. Он источает силу и уверенность, он полон сил и уверен в своем превосходстве.
'Правда ли это?' - мысленно спрашивает Кия человек.
Сейчас они с наездником одно целое, и Кий почти любит свою вторую двуногую половину.
'Не знаю, посмотрим'
Перед ним и фаворитом двое, но они не конкуренты: у одного натирает подкова, а другой сдохнет на финишной прямой.
Последний поворот, и острый нож страха.
Чей? Его? Но Кий ведь не боится!
Левое копыто оскальзывается на мокрой земле. Опорная нога. Разве так бывает?
И ветер набрасывается уже совсем с другой стороны: предатель!
И мир скачет, земля и небо меняются местами. Где же Солнце?
И запах страха, вскрики с трибун: поздно.

Свалка была знатная. Врач только руками разводил и улыбался: конь должен был поломать ноги, а выбрался сам разнервированный и злой, но уже без наездника.
- Жаль парня, - сокрушался Хозяин, вот только его запах говорил о том, как сложно найти в наше время нового специалиста, а не мальчишку-авантюриста, и не было в нем ни капли сожаления.
- Все там будем, - вздыхал доктор, и в его запахе тоже не было скорби.
Они не знали, не представляли, не чувствовали.
Как это, потерять свою вторую половину, часть себя, того, чьи мысли и чувства привык понимать без слов?
Кий знал, а они - нет.
Он не спал ночами и все вспоминал, вспоминал. Пожалуй, именно тогда появилась у него эта привычка: жить прошлым.
И хлыст, и шпоры стерлись из памяти, а выплыл только один разговор.
- Ну что же ты тупишь-то! - взрывался неприметный низкий парень, тогда еще совсем молодой и даже с жеребячим запахом и прыщом на подбородке. - И не смотри на меня такими глазами, ударю!
'Ты меня любишь?' - спросил тогда Кий.
- Работать, - крикнул парень и пригрозил хлыстом.
'Да', - ответил запах.

- Как жаль, что не бывает лошадиных психологов, - развел руками доктор.
- Так мой конь здоров или нет? - не понял Хозяин.
- Физически в полной мере, можете забирать, - кивнул доктор, а в спину. - Жаль, что он так быстро сломался.
Кий не сломался, но характер его изменился, с точки зрения людей явно не в лучшую сторону.
Он отказывался выходить из денника, недоверчиво относился к конюхам, озлоблялся в отношении других лошадей, а главное, отказывался принимать нового наездника.
- Я же тебя на колбасу отправлю! - орал Хозяин.
А запах говорил, что не отправит, и что Кий все-таки замечательный производитель, несмотря на столь короткую звездную карьеру, а еще: Хозяин до умопомрачения любил лошадей, чтобы отправить на живодерню даже самую дохлую и бесполезную клячу.
Шло время, и не было больше боксов, и не было толп двуногих и бури ароматов, от которых кружилась голова.
Кия поместили в соседнюю конюшню, поставили между дряхлым Бенефисом и хромым Альфредом. Здесь не было скаковых, здесь были те, кто тихо- смирно доживал свой век, иногда катая туристов и тренируя новичков. И он стал смирнее, и стал позволять изредка сажать себе на холку детей.
Но только шаг, только рысь, никогда галоп!

Тот день был особенным. Казалось, Мара только въезжала на конюшню в своем новеньком Порше, а Кий уже уловил ее запах.
- Ну, и кого я могу взять? - улыбнулась она главному конюху.
- Да любого, - махнул рукой тот, - у меня контингент смирный. А папа знает, что ты здесь?
- Не волнуйся, он меня сам отправил к вам на природу отдохнуть от повседневных тревог, связанных с фирмой, - затараторила Мара, выбирая подходящую уздечку и седло.
В общем-то, не из чего было особенно выбирать на этой конюшне: все стандартное и обычное из грубой неприглядной кожи.
- Так, - вздохнула Мара, - седло беру это, уздечку свою, и потник тоже свой. Все, я пошла.
Она вошла маленькая и тоненькая, пробежала вдоль денников, полюбовалась пони, ютящимися в стойлах дальше, и ушла к огромному гнедому красавцу Буревою.
'Буревой, - вздохнул Кий, - имя его отца Бушмета когда-то гремело по всему миру, а мать Рела специально была привезена с востока'.
Гнедой был назван по всем правилам: слог от отца и слог от матери, и, видимо, именно поэтому сделал блистательную карьеру на скачках. Здесь он очутился тоже случайно: по дороге из Москвы в Париж.
- Ай, какой красавец! - взвизгнули над ухом, и Кий, вздрогнув, повернул голову на звон маленьких серебряных колокольчиков, притаившихся в глубине ее голоса.
Обернулся и едва не ослеп: будто Солнце пришло проведать его в вечный полумрак конюшни. По крайней мере, так ему показалось, когда легкое опахало золотистых волос окутало спину девушки. Лошади ведь очень близоруки и почти не различают человеческих лиц.
- Белый, как снег! Ты же белый! - прошептала она, протягивая яблоко.

- Кому отдали Кия? - гремело в конюшне, Хозяин вернулся слишком рано, но дочери уже не застал.
Испуганный конюх проводил его на дальний двор, где тренировались новички, уже готовый лишиться работы. А Хозяин онемел.
В свете ясного солнечного дня по зеленому лугу мчалось огромное белое облако. Именно таким предстал перед ним Кий, ведь и Хозяин всю жизнь очень плохо видел, но очки не носил из принципа: не должен быть наездник очкариком, даже если ему уже за шестьдесят. На конской холке без седла, пренебрегая всеми правилами безопасности, сидела его дочь, но он ни за что не решился бы окликнуть ее сейчас или отругать за беспечность.

Скорость.
Ветер.
Солнце.
И ковер изумрудной травы под ногами. Что еще нужно коню для полного счастья?
Он бежал так, как давно уже не бегал. Послушный друг ветер развивал его гриву, золотое Солнце смеялось в вышине, а на холке сидела его вторая половинка - маленькое и невесомое, голубоглазое солнышко с длинными золотыми волосами - его второе 'я', составляющее сейчас с ним одно целое.
'Ты меня любишь?' - спросил Кий на языке запахов.
- Какое же ты чудо! - взвизгнула маленькая принцесса.
'Да. Да. Да!' - кричал ее запах.

Мара приходила часто, чуть ли ни каждые выходные и Кий привык. Он умел ждать, умел радоваться и даже говорить.
Но однажды она пришла задумчивая и злая, и при том не одна.
- Даже не думай, - говорил какой-то длинный в узком сером педжаке, которого Кий никогда до этого не видел. - Во-первых, конь неуравновешенный, во-вторых, этот старик, не выдержит и половины дистанции.
- А я на другого не сяду, - упрямилась Мара, - отстань.
И он отстал, а сердце Кия вздрогнуло как когда-то давно, когда ему казалось, что невозможно искренне полюбить человека.

В тот день тоже было пасмурно. По низкому небу ползли свинцовые облака, а недавно прошел дождь. Конюхи вымыли и расчесали по- особенному, нарядили в новую попону и вывели на простор.
Кий увидел еще лошадей и начал вспоминать, но потом явилось его маленькое Солнце, и все изменилось, потеряло смысл, а осталось только небо, ветер и скорость.
Узкий бокс раскрылся, выстреливая, словно из пушки, его огромное белоснежное тело, и мир вновь обрел краски, а ноздри расширились, вдыхая ароматы своих и чужих.
Вот он первый поворот, вот второй, и он впереди. На спине тихо ликует его Солнце: они первые!
Первые: никогда еще осознание своего превосходства не рождало в душе Кия таких чувств, и он летел все быстрее.
Последний поворот и финишная прямая.
Запах!
Он ошибся, слева обошел какой-то новенький. Конь, которого Кий никогда раньше не видел, а вот запах его наездника врезался в память ударом хлыста: длинный. Он почувствовал досаду и неожиданную злость. Его обуяла такая обида, в сравнении с которой ничто даже шпоры, и Кий рванул.
Кажется, так быстро он никогда еще не бегал. Ветер завыл в ушах, а выскочка остался далеко позади и он даже поставил рекорд этого года, и звон колокольчика почти не был слышан. В последний миг разошлись тучи, меж ними заблистало и заискрилось.
Выигрыш. Первый.
Вот только почему-то она плачет: сначала незаметно, и вот уже не таясь, в полный голос навзрыд:
'Ох уж эти девчонки, всегда у них глаза на мокром месте', - подумал Кий.
Ему казалось, что он спит. И снилось ему, как он бежит по изумрудно зеленому ковру за матерью и все никак не может ее догнать. А догнать надо, ведь так хочется теплого молока.
И вот он уже почти рядом, но огромная кобылица подпрыгивает. Так высоко: до самого неба. А Кий все еще внизу: бегает и беспомощно ржет. По небу плывут белоснежные пушистые облачка, и он вдруг отрывается от земли, вспрыгивает на самое низкое. Прыгает еще и еще.
Мать оборачивается и ждет, а у него под ногами последняя ступень в небо - белое упругое облако.
Кий закусил удила, набрался мужества, расправил собственные крылья и полетел.

Глаз лошади замылился.

3. #6: Arivik (48). ПРОРЫВ

Маленькие Пестрые Штучки должны были атаковать космос именно отсюда. Так доложили из Центра. А уж там, в Центре, располагают точной информацией - говорят, у них есть множество разведчиков по ту сторону черной дыры.
Два космических корабля зависли возле ворот в другую Вселенную. Черная дыра при взгляде из кораблей казалась просто черной точкой, но это был оптический обман. Сами же корабли показались бы постороннему наблюдателю не слишком обороноспособными: просто две плоские серебристые таблетки. Но наблюдатель не мог видеть мощных силовых полей, излучаемых кораблями. Как паук раскидывает сеть и ждет в ее сердцевине, как ковбой раскручивает над собой лассо, так и два серебристых космических корабля напряженно застыли в сердце ими же созданных мощных силовых полей, призванных остановить врага.
Атмосфера была наэлектризована тревогой. Вакуум глушил всякий звук, но интуиция подсказывала астронавтам: Маленькие Пестрые Штучки приближаются. Впрочем, никто еще не изучил временной парадокс черной дыры: Штучки были где-то близко, но в то же время не спешили появляться. Они неслись с огромной скоростью по черному тоннелю, они могли появиться в любой момент! Каждая секунда казалась часом.
Первый пилот с красивым позывным Весна на секунду закрыла глаза: Позже говорили, что она моргнула (чего ни в коем случае не следовало делать! Ведь астронавты создавали поля одной только силой взгляда). Однако была и другая версия проступка Весны - говорили, что у первого пилота просто сдали нервы. Так или иначе, в тот момент, когда она моргнула, все и произошло.
Они хлынули из черной дыры и прорвали оборону. Секунда - и Маленькие Пестрые Штучки уже были повсюду! Космос больше не был черным. В иллюминаторах космических кораблей мелькали красные, желтые, оранжевые, зеленые, земляничные, малиновые, голубые, сапфировые, янтарные круглые тельца с короткими хвостиками. Первый Пилот Весна увидела прямо перед собой круглый смеющийся глаз. Еще секунда - и космос вокруг опустел.
- Все, - раздался голос по рации. - Мы их проморгали. Это говорил капитан Огонь.
- Может, еще догоним? - спросил, наклонившись к передающему устройству, второй пилот Василек, напарник Весны.
- Бесполезно. Где их искать в огромном космосе? Сейчас доберутся до какой-нибудь необитаемой планеты - которых тут воз и телега - и привет! Здравствуй, новая жизнь! Да небось, и добрались уже, пока мы болтаем...
- Ну так что ж, - сказала Весна, которая сразу прекрасно поняла намек капитана, заключенный в слове "проморгали". - Можно же и того... потом...
- Потом - жалко, - отрезал капитан. - Да и межгалактическое законодательство не велит. Нехорошо уничтожать разумную жизнь. Некрасиво. А вот что мы теперь скажем Центру?
- А не надо ему ничего говорить, - сообразил Василек. - Скажем - выполнили миссию, и все. От нас требовалось раскинуть силовые щиты - мы раскинули. Нам приказали не пускать Маленькие Пестрые Штучки - мы и не пускали! Но Штучки в данном случае оказались сильнее нас, чего Центру знать сейчас совсем не обязательно.
- Так все равно узнают, - сказала напарница Огня, Анжелика. У нее был такой позывной.
- А когда узнают - может, еще и обрадуются! - парировал Василек и переглянулся с Весной. - Новая жизнь все-таки!
В рации помолчали.
- Ладно, разлетаемся по домам, - буркнул наконец Огонь. И космические корабли пришли в движение. Один улетел куда-то вверх, другой куда-то вниз, а какой - куда, сказать сложно; кто же знает, где в космосе верх, а где низ?
- Стой! - крикнул Василек Весне. - Ты не туда поворачиваешь!
И он попытался схватить ее за руку.
- Туда! - отрезала Весна. - Молчи и не вмешивайся!
Василек притих. Не потому, что Весна осадила его, а потому что вдали замаячила планета. Обычный голый каменный шар, каких полно в космосе. Планета ничем не привлекла бы внимание Василька, если б не то, что творилось на ее орбите.
- Вот они! Они все здесь! Стреляй в них! - прошептал Василек. Маленькие Пестрые Штучки со скоростью света летали вокруг планеты, опоясав ее пестрым кольцом, драгоценно переливающимся в свете далеких звезд. А потом они резко начали снижаться, сыплясь на планету ряд за рядом, как пестрый песок. Синие Штучки, упав, слились в одно и стали совершать какие-то волнообразные движения.
- Океан! - ахнул Василек.
Пока он отвлекся на волны, с Зелеными Штучками тоже что-то произошло, потому что их больше не было, а на планете колыхались непроходимые буйные джунгли. Все происходило молниеносно, так что Василек не успевал замечать, откуда что берется. Из ветвей выпорхнули пестрые птицы и стали кружиться над джунглями. В море мелькнула алая рыбья чешуя. А на орбите вместо Маленьких Зеленых Штучек появилось светило сапфирового цвета.
- Как ночник, - выдохнул Василек.
- Правда, красиво? - сказала Весна. Она улыбалась.
Василек посмотрел на нее... И вдруг его осенило!
- Ты тогда нарочно моргнула, - убежденно сказал он.
Весна снова улыбнулась.
- И ты заранее знала, куда лететь, чтобы найти Штучки.
Весна улыбнулась еще лучезарнее.
- Ты договорилась с Маленькими Пестрыми Штучками! - обреченно, но уже совершенно неагрессивно констатировал Василек.
Они помолчали.
- Летим домой? - спросила Весна.
- Подожди, давай еще посмотрим, - попросил Василек.
Над планетой всходило новенькое клубничного цвета солнце. И вообще оно очень походило на большую светящуюся клубнику. Солнце Новой жизни.

4. #2: зубастый Пупс (45). Прорыв

Лес кончился внезапно. Мы бежали, навстречу свинцовому шквалу, мокрые от пота и крови. Впереди, прямо передо мной, методично работала пулеметная точка. Рвались снаряды, мины. Вокруг падали товарищи, те, с кем так долго отступали до Москвы. Черт, и ведь именно я, дурак, на 'ура', погнал их в эту безумную атаку.
Справа к небу взметнулась земля, просвистели осколки, Ваську Ершова и Степана Ильича посекло, Коле Балашову оторвало голову. Я видел все это, в деталях, так будто время остановилось, не хотел смотреть, но какая-то сила повернула голову, заставляя смотреть на падающие, растерзанные раскаленным металлом тела, серую, смерзшуюся, перепаханную людской злобой землю... и тут мир как будто взорвался, я почувствовал что у меня больше нет ног, нет тела, мгновение непереносимой боли и все... пустота. Смерть.
На деревню мы налетели сходу, не подумав. Я не подумал. То ли армейская разведка ошиблась, то ли немцы подтянули подкрепления, но вместо взвода, в древне окопалась рота фашистов. Мы попали в мясорубку. Вместо одного станкового МГ-34 и пары минометов мы оказались под жестким огнем, по крайней мере, трех пулеметов, нескольких орудий и минометов. Откатившись до леса, оставив на грязном снегу семнадцать ребят. Да, было над чем подумать. Подкрепления до вечера не дождаться, немцы кладут, ровняя нас с землей, снаряд за снарядом, мину за миной, а у нас на обе пятидесяти миллимитровки тридцать мин. Да и по численности их почти столько же. Думай, командир, думай. Люди на тебя смотрят. Так, во-первых, послать на левый фланг минометные расчеты, корректировщика бы с рацией поближе. Во-вторых, немного пошуметь в центре и по правому краю. Резерв налево к минометчикам.
- Слышь, Ильич, - позвал я старшину. - Ты давай с минометчиками под ту елочку, справа затаитесь как мыши. Присмотритесь. Мне вон те красавцы не нравятся, - показал я на три пулеметные точки в крайних домах, - ты уж постарайся там, а?
- Петрович, - хмуро пробурчал Степан Ильич, - далековато, да и дома основательные, осилим ли?
- Должны, вы же лучшие. Сделаете. Иначе нас тут... ну ты понял. - Словно в доказательство метрах в пяти от нас рванула мина. Бойцы, расползлись по целям.
- Коля...
- Чё?
- Ни "чё", а ко мне, разболтались, блин, гвардейцы.
- Товарищ старший лейтенант, младший лейтенант...
- Ладно, отставить. Слушай боевую задачу. Берешь пол роты... возьми, Коль, тертых, ветеранов и дуйте на правый фланг. Как услышите плотный огонь из центра, встаете, 'ура' погромче и на штурм...
- Товарищ старший лейтенант, Александр Петрович, но это же смерть, они же нас с дерьмом, тьфу, с землей..., - возмущенно начал Коля. - Отставить, ты дослушай сначала, возражения потом. Еще раз... твоя задача отвлечь внимание. Цепь пожиже, орать погромче огонь плотнее. Возьмете оставшиеся чистые маскхалаты, и каждому бойцу ППШ с тремя магазинами, дам один пулемет. Как только услышите 50-миллимитровки, падайте, где стояли. Вопросы?
- А дальше? Минометы отработают, и?- растет младший комсостав а ведь с ускоренных курсов ребята.
- Где-то мине на десятой встанем мы. Как поравняемся, с небольшой задержкой бросаетесь за нами, понял?
- Так точно,- немного повеселел Балашов.
- Коль, осторожнее, не лезьте на рожон, ваша задача пошуметь, отвлечь внимание. Все. Повтори.
- Пошуметь, отвлечь на себя,- на этот серьезно сказал он.
Я смотрел ребятам вслед. Они уходили, я знал, что многих уже не увижу, но решение принято, я чувствовал, что оно верное. С какой радостью поменялся сейчас местами с любым из них. Идти на смерть легче, чем отправлять других. Ладно, встряхнулись.
- Огонь!!! - И понеслась... Мы долбанули из всего, что у нас было. Кроме минометов, они будут приятным сюрпризом для гадов. Я видел, как пошел правый фланг, вот ребята вырвались из-под защиты сосен. Снег окрасился уродливыми красными пятнами, но колькины бойцы рвались вперед, за минуту боя рота потеряла 15 человек, огонь на их фланге все усиливался.
- Поверили фрицы, - прошептал рядом мой зам, Васька Ершов, - товарищ старший лейтенант, пора, лягут же все.
- Пока нет, - спорил я скорее с собой, чем с ним. Сердце рвалось, падало с каждым убитым и раненным. Наконец, заработали все огневые точки противника, правый фланг превратился в ад.
- Степан Ильич, давай, - я орал и орал, не слыша своего голоса.
Четко и аккуратно заработали наши минометы, расчеты выявили все цели и теперь методично уничтожали их. К седьмой - восьмой мине, слаженный огонь немцев захлебнулся, стройная оборона рассыпалась. Я зачерпнул снега, протер лицо, почему-то он мне показался горячим и соленым. Сплюнув, я увидел кровь. Заболела прокушенная губа.
- В атаку, вперед!!! - Заревел я не своим голосом. Мы не бежали, мы летели на врага, немцы, не ожидав минометного обстрела не успели заново наладить оборону. Да и минометчики не давали им сделать это, стреляя практически до последнего момента, когда мы уже ворвались в деревню. Началась свалка. У крайнего дома, кто-то из наших обойдя немцев с тыла, расстрелял в упор трех солдат. Прямо передо мной упал один из наших, кажется Иван Белобоков, у него штаны немного не по размеру были, худой очень. 'Сволочь' - в ответ я прошил короткой очередью, подстрелившего парня фрица. И тут я отвлекся на крик, кто- то из ребят катался по земле с немцем, у того был нож, я поспешил на помощь, но не добежал, что-то ударило меня сзади, я потерял сознание.
Очнулся от головой боли. Бой утих, надо мной склонились: Колька, весь перевязанный, но главное живой и довольный, шельма, и Степан Ильич, хмурый. Я понял, сейчас будет разнос, попробовал было встать, но Ильич - дядька серьезный и сильный как бык, не дал...
- Лежи уж, Петрович, ну куда тебя все время в самое пекло тянет, а если бы у того немца патроны не кончились и он тебя не прикладом по башке твоей чугунной, а очередью из-за угла. - старшина все более распалялся.
- Дяядь Степ, - жалобно проблеял я...
- Чё, "дядя Степа"? Ваньке спасибо скажи, не дал фрицу тебя дорезать, тот уже и нож достал...
- Так жив, Ванька?
- А что ему сделается, правая рука, правда перебита, но ничего, срастется, с левой гада снял. Кому еще сказать спасибо надо? - Лукаво улыбнулся он.
- Тебе, старшина, не зря бойцов на стрельбище гонял. Ладно, теперь о главном, -собрался я, - доложить обстановку, сколько убитых, раненных, что имеем на текущий момент. Коля, я слушаю.
- Мы потеряли 54 человека, - горестно вздохнул он, - пол роты, тридцать два убитыми, остальные тяжелые, драться не могут, еще пятнадцать легко раненных в строю...
- У немцев?
- Около восьмидесяти убитых, еще считаем, двадцать четыре в плену,- я посмотрел в сторону ближайшей, в черных пятнах избы, там стояли они: хозяева новой жизни, творцы будущего миропорядка. Чуть особняком стояли обер-лейтенант и два лейтенанта, сохраняя на лицах высокомерно- презрительное выражение. Я отвлекся от созерцания иноземных "героев", поглядел на героев своих, настоящих. На улыбающегося белобрысого Кольку, на основательного, кряжистого, надежного, как земля Степана, и впервые за эти горькие месяцы потерь и отступлений у меня появилось чувство, нет, не чувство, а уверенность, что этих людей, не сломать, не победить.
- Ребята, я пока в отключке валялся, мне такое привиделось, - вспомнил я, - будто мы не откатились вовремя, когда из леса вылетели первый раз, а сдуру кинулись в мясорубку, там и легли все. Бррр. Как вспомню, аж мороз по коже.
- Знаешь, Александр Петрович, - задумчиво так сказал Степан, - а может, и не привиделось. Может, и остались мы там все тогда, - он как- то странно посмотрел на меня, - некоторым счастливчикам Бог дает возможность исправить что-то, редко такое бывает, но бывает, слышал я о таком.
- Да ну тебя, старшина, туману нагнал, - но про себя-то я тогда задумался над его словами, - докладывайте, что сделано для укрепления деревни...

5. #1: Блейз (43). Your love will kill me:

Шаг вперед. Взмах рукой - роза тихонько распустилась: нежным пламенем загорелся маленький огонек. Взмах второй рукой - другой цветок появился слева, для симметрии. Медленно присел, расслабился, розы чуть склонили головы, словно кивая. Встал, развел руки в стороны, пытаясь обнять черное небо - дерево раскинуло свои ветви в стороны, потянулось вверх, навстречу звездам, подмигивающим где-то в вышине. Поворот вокруг своей оси - ветерок игриво пробежался среди зеленых листьев, запах розы. Руки опустились вниз, потом снова вверх - лес раскинулся по левую сторону. Шаг назад, отступая перед войском деревьев. Голова склонилась. Закружился - звезды опаляющим каскадом устремились вниз, обгоняя друг друга, и, достигнув земли, сгорали. Вокруг мелькают огоньки, словно продолжение светопреставления, устроенного небом - светлячки устроили неприлично- прекрасную пляску любовного танца. Упал на колени, коснулся травы, пробивающейся сквозь землю навстречу неизведанному и волшебному миру. Сжался в комок, расслабил мышцы, успокоился, глаза закрыты, на лице блуждает улыбка. Взрыв - прыжок вверх, навстречу встающему солнцу, еще выше, туда, где сияют недолговечные звезды. Приземлился, закружился, вперед, еще дальше, на колени, оттолкнуться, встать. Взорваться движением: взмах рукой, потом ногой, развернуться, снова рука пошла вверх. Солнце старательно поднимается над горизонтом, яркой лавиной раскрашивая пространство во всевозможные оттенки красного. Брызги лучей падают на траву, светясь отражением в капельках росы. Запах розы:
- Никита, - голос вывел из транса. Голос матери. Она стояла в дверном проеме, уперев руки в бока. - Снова танцуешь?
- Да, мам, - откликнулся мальчик четырнадцати лет, стоящий посередине комнаты и тяжело дыша. Худой, высокий, но неуловимо изящный. В его движениях отсутствовала неуклюжесть, которая была свойственна мальчикам с его комплекцией. Была лишь некая ленивая грация, присущая всем танцорам.
- Ты только этим и занимаешься, - проворчала мама Никиты. - Ты уроки сделал?
- Конечно, мам.
- Молодец, - мама вздохнула. Обезоруживающая наивность и честность ее сына иногда раздражала. - Звонил Алеша, звал тебя гулять. Пойдешь? - Нет, мам. Сегодня не хочу, - ответил Никита с улыбкой. После танца он всегда хотел побыть в одиночестве, как можно дольше продлевая чувство спокойствия и отрешенности, возникающее после него. Особенно, он любил танцевать ночью, когда никто не видит, а потом любоваться разноцветными звездами, ощущая поднимающееся чувство ликования. Он где-то читал, что Сиддхартха стал Буддой, наблюдая за звездой.
- Ну не ребенок, а горе какое-то, - покачала головой мама. И заворчала себе под нос. - Все дети, как дети - работают, учатся, а наш все танцует. Так всю жизнь и протанцует.
Никита улыбнулся. На самом деле, маме нравились его танцы, она не пропускала ни одного его выступления. Особенно ей нравилось, когда приходили гости, показывать награды сына. Она любила хвастаться. А гостьи кивали, улыбались и метали недовольные взгляды на своих детей. Никите было жалко этих детей. Их мамы, приходя домой, ругали их, обзывая неудачниками, а потом старались впихнуть в какую-нибудь танцевальную школу, куда детям-то и не хочется. Возможно, они хотят совсем другого и не предрасположены к танцу, но родители их не слушают, стараясь воплотить в реальность свои собственные мечты, забывая об интересах своих чад. Несчастные дети.
А Никита просто танцевал. Он не хотел кому-то что-то доказывать, не хотел как мама хвастаться перед сверстниками своими наградами, он просто хотел танцевать. Он жил танцем и даже представить себе не мог жизнь без него. В семь лет его отдали в балетную школу. Там его не любили. Потому что поначалу он вообще не мог сносно танцевать, как преподаватели не старались, а мальчик не мог выполнить даже простенькой фигуры. Потом он через силу заучивал все эти фуэте и батманы, но танца у него все равно не получалось. Однажды, учитель объявил, что все должны себе придумать танец - он и будет экзаменом по окончании очередного учебного года. Никита был в смятении. Он даже приблизительно не представлял себе свой будущий танец. Но, однажды, он нашел среди музыки своего отца диск с надписью Notre- Dame de Paris и решил послушать. Как только он услышал начало первой песни, то застыл на месте и не отрывался до самого окончания диска. А на десятой песне, которая называлась 'Your love will kill me' он начал двигаться. Непроизвольно он подстраивался под музыку, закрыв глаза, отрекшись от всего мира, забыв про все: про небольшую комнатку, про свое неуклюжее тело, про свои комплексы. А когда очнулся с окончанием песни - заплакал. Он сидел посередине комнаты и плакал, по лицу текли слезы, из груди вырывались рыдания, ему хотелось закричать громко-громко.
Когда подошла очередь Никиты исполнять свой танец, все были уверены, что мальчик опозорится. С первыми звуками песни он закрыл глаза, опустился на колени и стал ждать. Когда послышался голос певца, он начал свой танец. Теперь он плакал во время исполнения танца, снова та неудержимая сила стала подниматься в его груди, и он двигался, полностью отдавшись этой неведомой союзнице. В конце танца он рухнул на колени и опустил голову. На пол тренировочного зала падали слезы. Когда он оглядел зал, то увидел вытянувшиеся удивленные лица своих одноклассников по секции, а тренер нервно моргал и сокрушенно кивал. 'Весь этот танец, - сказал он тогда. - Он неправильный. Все сделано неправильно. Тебе повезло, что вышло красиво'. С этого момента Никиту не любили, потому что он танцевал не по правилам. А еще больше, потому что он танцевал прекрасно.
Никита улыбнулся, глядя в окно на серые душные коробки домов. Он понял, почему он не мог танцевать, когда только пришел в школу. Его загоняли в определенные рамки, а танец, живущий в его душе, не мог сидеть в тюрьме. Ведь истинный танец - это не движения тела, это движения души. А душа отвергает всякие законы. Когда Никита танцевал, он закрывал глаза и отрешался от окружающего мира с его потно-пересоленным привкусом. Он сам создавал свой собственный мир движениями тела. Словно художник, он наносил штрихи движением руки, вселяя в свой мир жизнь. Кто-то скажет, что он убегал от реального мира. Нет, он раскрашивал его, словно маленький ребенок черно-белые картинки.

На следующий день после школы он, как обычно, пошел на секцию. Была ничем не примечательная тренировка, и Никита возвращался домой, наслаждаясь прохладным ветерком. Он шел и обдумывал свой новый танец, когда справа от него послышался громкий сигнал автомобиля и визг тормозов. Дальше был удар. А после он уже ничего не помнил. Очнулся он в больничной постели. Резкий свет ударил по глазам, а в воздухе стоял противный запах, какой бывает в любой больнице. Он захотел пошевелиться и не смог. Медсестра услышала стон и повернулась к мальчику.
- Лежи спокойно, - дружелюбно обратилась она к нему. - Чего стонешь? Боль пройдет со временем.
В глазах ее светилась бледным светом боль. Никита заметил ее. Он часто замечал истинное отношение людей, высвечивающееся в глазах. И теперь оно ему очень не понравилось. В груди стоял какой-то ком, который не давал свободно вздохнуть. Душа уже понимала. Понимала то, что мозг пока отказывался воспринимать.
- Что случилось? - тихонько простонал Никита.
- Тебя машина сбила, мальчик мой, - медсестра, большая добрая женщина лет пятидесяти, ласково погладила его по голове. - По сторонам не смотрел, когда дорогу переходил.
- Я не могу двигать ногами, - мальчик непонимающе посмотрел на медсестру. - Что случилось? Это пройдет?
Медсестра отвернулась, чтобы скрыть слезы, предательски скользящие по щекам. Она встала, подошла к столу и начала бесцельно переставлять баночки с непонятными символами на них.
- Я должен знать! - взмолился Никита, подавляя рыдания, вырывающиеся их груди.
- Ты: - медсестра посмотрела на него. - Ты больше не сможешь ходить. Позвоночник поврежден - ты можешь двигать руками, есть без посторонней помощи, но ходить: Прости.
Она вышла из палаты, оставив мальчика наедине со своим горем. В ту ночь он не спал, а просто смотрел в потолок и думал. Он больше не плакал - сейчас это казалось ему бессмысленным, слезами горю не поможешь. Всю свою сознательную жизнь он проводил в танце, он жил, танцуя. И не мог по-другому. Но сейчас: В последней надежде он размышлял о том, как победить недуг, но ничего путного на ум не приходило. Только чудо. А он в чудеса не верил. Никита сжал зубы. Он должен встать на ноги чего бы ему это ни стоило! Мальчик сел на кровати и откинул одеяло: на простыне безжизненно лежали два куска мяса, бывшие когда-то его ногами, такими сильными и гибкими, а сейчас являющиеся всего лишь бессмысленным продолжением его тела. Он стал дергаться, стараясь перевалить ноги через край кровати. Когда у него это получилось, он уже был мокрым от пота и тяжело дышал, но решимость в его сердце не отступила. Он уперся руками в изголовье кровати и отжался, подняв свое тело и кое-как встав на ноги. Он начал потихоньку расслаблять руки, одухотворенный своей маленькой победой, и упал на кафельный пол, словно медуза, вынесенная волной на берег, распластавшись на нем. Глухо зарычав, Никита дотянулся до кровати и стал подтягиваться, забираясь на нее. Когда это все-таки эму удалось, он мелко дрожал от перенесенного напряжения. Сжав зубы до хруста, он с ненавистью посмотрел на свои ноги, потом оттолкнулся руками, сделал рывок туловищем: его тело взлетело над кроватью, словно в танце, он приземлился на ноги и снова рухнул на пол, сильно ударившись. Мальчик расплакался. Слезы, всю ночь сдерживаемые плотиной волевого усилия, прорвались наружу, горячими каплями падая на кафель. Он был ничем. Теперь, когда он не мог танцевать, он перестал быть самим собой, перестал быть человеком. И это было хуже смерти. Если бы Бог решил покарать его, то он не придумал бы ничего лучшего. Отняв возможность танцевать, он, фактически, отнял у него возможность жить, превратив его в овощ, растущий в теплице и наблюдающий за жизнью через мутную пленку целлофана.
- За что? - сквозь рыдания пробормотал Никита.

Прошло время. Он теперь передвигался на коляске. Улыбка, столь часто светившаяся на его лице, теперь не смела появляться, он стал печален и нелюдим. Подолгу он сидел перед распахнутым окном, глядя на вид, открывающийся из окна. Он не любовался им, не восхищался гениальностью художника, создавшего столь совершенную картину, а просто сидел и смотрел в какую-нибудь одну точку. Зоя Александровна пыталась помочь мальчику, как-то развеселить, но он даже не улыбался и просил оставить его в покое. Он практически не выходил из своей квартиры, находящейся на одиннадцатом этаже.
Он как всегда сидел перед окном. На коленях лежала полураскрытая книга, но Никита не читал, он сидел с закрытыми глазами, он даже не помнил автора и название, прочтя почти половину. В комнату зашла Паола Александровна (по паспорту, вообще-то, Павлина), сестра его матери. Смешное имя - Паола. Когда Никита злился, он часто называл ее Павлина или просто Павлин. Представляете, как человека припечатали. Говорят, имя, данное человеку, во многом проявляет его характер. Тут это совпало на сто процентов. Павлиниха самая натуральная. Хвост веером, и голос, как у курицы. Любит, правда, Никиту до безумия - по-своему. За это многое прощается.
- Привет, Никит, - она встала у него за спиной, неловко теребя край блузы.
- Здрасте, - вяло поздоровался Никита, открыв глаза.
- Никит, ну чего ты все время сидишь тут перед окном? Сходил бы на улицу, прогулялся, там хорошо: солнце светит, тепло, ветерок прохладный.
- Не хочу, тетя.
- Ну, чего ты раскис, а? Многие люди живут с такой травмой счастливо.
- А я не могу, - сквозь зубы процедил Никита.
- Я хочу тебе помочь, ты:
- Знаю я вашу помощь! - заорал он. - Благодетелей развелось! Так и норовите подойти и утешить. Думаете, я не вижу жалость в ваших лживых глазах? - он откатился на коляске подальше от Павлины Александровны и взглянул на нее глазами, сверкавшими от слез. - Вы считаете меня калекой, хотите утешить. Материнский инстинкт проснулся? Своими предложениями помощи вы хотите не мне помочь, а потешить лишний раз свое самолюбие. 'Смотрите, какая я добрая - помогла калеке, обманула его, а он, дурак изувеченный, теперь счастлив'. Так вы мне помогаете? Если хотите помочь - оставьте меня в покое! Хватит мне всю семью сюда приводить, словно в зоопарк - посмотреть на обезьянку. Уходите!
- Никит, - Павлина Александровна не верила своим ушам. Этот мальчик, всегда такой улыбчивый, такой добрый и заботливый когда-то, не мог такого ей сказать. Эти слова настолько глубоко ее ранили, что слезы сами предательски побежали по щекам.
- Уходите! Оставьте меня одного! - орал Никита.

Вечером, после ужина, он заперся у себя в комнате. За ужином старались не обращать на него внимания. Но Никита замечал взгляды, украдкой бросаемые на него, когда он отворачивался. Взгляды, полные жалости к калеке. Никиту раздражало чувствовать себя калекой, он знал, кем он сейчас является, знал, но многое бы отдал, чтобы отделаться от этой информации, чтобы обмануться и забыться. Он достал пачку сигарет и закурил. Один из способов расслабиться. Так же были перепробованы алкоголь разной крепости, и даже легкие наркотики, которые приносили его бывшие друзья. Они не успокаивали. Ничто не могло подарить ему покой. Никита подозревал, что есть только одно, что принесет ему успокоение - смерть.

Ветер, влетая в распахнутое окно, свободно гулял по его комнате. С улицы доносились сигналы машин, очередной раз застрявших в пробке, и крики играющих детей. Никита подъехал к компьютеру и включил его. Он не слушал музыку с тех самых пор, когда последний раз танцевал. Он открыл проигрыватель и с необъяснимой дрожью включил музыку к мюзиклу Notre-Dame de Paris. Никита закрыл глаза и расслабился, вслушиваясь в прекрасные звуки. Снова зазвучала та самая песня, по которой он поставил танец. И снова Никита стал танцевать не осознавая, что он делает. Он подкатился к окну, уперся руками в подоконник и оттолкнулся.

Он закружился. Весь мир вокруг него завертелся, сливаясь в однообразный кокон, обвивающий его, словно объятия матери. Он замер, шагнул в сторону и присел. Мир стал казаться таким уютным и таким прекрасным, как когда-то в раннем детстве. Неизведанный, волшебный, увлекательный: Никита оттолкнулся и взлетел вверх, к небесам, в объятия Бога. Он летел все выше и выше, крутил фуэте, словно болт, ввинчиваясь в небо. Еще выше, еще дальше, к вон тем облакам, серым и некрасивым. Он знал, что они серые только для людей, там, за невидимой границей они станут невообразимо белыми, мягкими и пушистыми. Чайка пролетела мимо, оглашая окрестности своим печальным криком. Никита взмахнул рукой, словно здороваясь. Потом снова присел, опустился вниз, снова поднялся, пока не поздно, пока не угасла надежда. Словно лист, оторвавшийся от дерева, его несло по ветру. Он покорился этой силе, расслабился и просто танцевал. В его душе поднималось ликование. Радость и любовь. Потому что только любовь является самым прекрасным танцем во Вселенной. Танец двух: Еще выше. Он делал серию батманов, потом прыжок наверх и упасть вниз. Медленно поднять торс, взмахнуть руками, оттолкнуться, встать, снова закружиться. Это был его лучший танец. Танец для Бога, восславляющий его, выражая бесконечную любовь. В груди у Никиты было тепло, оно согревало его и дарило успокоение. Руки пошли вверх, потом резко наклониться. Еще выше! Дальше, дальше, к грязно-серым облакам, заплеванным окурками, с валяющимся битым стеклом и с мутной подозрительной лужей в углу. Проникнуть за эту границу, за которой находится свет: Свет! Он обволакивал Никиту, солнце дружелюбно предоставляла ему свое одеяло из света. Никита смеялся. Никита плакал. Из груди его вырвался ликующий крик, когда он закружился. ВЫШЕ!!! Вот они, облака. Рядом, совсем рядом. Грязные и плохо пахнущие. Никита протянул руку, чтобы коснуться их, чтобы раздвинуть эту серую пелену и увидеть рассвет. Рассвет в прекрасном мире, залитом золотыми лучами. Никита прикоснулся к облакам. Удар: Одинокая чайка, парящая в воздухе, закричала долго и пронзительно- печально, улетая к горизонту.
Your love will kill me:

6. #3: Пуз( , ) (39). Прорыв.

1.Повелитель звезд.
Эдми перечислил в уме весь инвентарь. Ружье и нож забрали манки. Рюкзак с провизией утерян. При себе имелись лишь зажигалка и сигареты.
Кури себе на здоровье, но манки, словно издеваясь, связали руки. Эдми горько улыбнулся и облизнул разбитые губы. Шел сюда как герой. Устанавливать контакт с новым племенем. И сейчас, один понимает какое впечатление, они окажут на мир.
Познания Эдми в языке дикарей совершенны. Язык Манков схож с языком Инков.
Так все ли он правильно перевел?
По их коротким диалогам он понял, что будет принесен в жертву Повелителю звезд. Так как Повелитель спит днем, жертвоприношение состоится в полночь. Его сожгут на костре и бла бла бла, дух вознесется к повелителю и начнется пир.
Эдми чихнул. В пыльных хижинах манков похоже никогда не убирались.
- Чертовы дикари! - разозлившись, кричал он.
Манки не понимая чужой язык, весело кричали и тыкали копьями в спину, заставляя идти в деревню.
- Чертовы дикари, - повторил Эдми лежа в темной хижине связанный по рукам и ногам.
Ему нужно радио. Будь радио уже через час десантировались большие дяди с м16 на перевес, и смели бы всю деревню Эдми сжал зубы в бессильной злобе. Он еще молод. Слишком молод, чтоб окончить жизнь так.
Дикари! Они всего лишь дикари! Я опережаю их по развитию на сотни лет. Неужели не смогу ничего сделать? Или смогу?
В хижину вошли двое манков с копьями и развязали Эдми ноги. Схватили под руки ослабшее тело и потащили на улицу.
Эдми оценил количество хвороста приготовленного для него. Судя по всему, уйдет он очень достойно и красиво. И очень болезненно. Бледнолицего привязали к столбу и обложили вязанками с хворостом. Вязанки и самого Эдми облили чем-то слизким. Чтоб лучше горело, догадался Эдми.
Все же раньше первооткрыватели поступали правильно. Приходили к дикарям не как простые люди, желающие мира, а как боги, властные над их жизнями. Дикари боялись и подчинялись. Они видели в цивилизованных людях богов. А кто сопротивлялся - умирал.
Зато сейчас демократия. И дикари имеют слово. Какое слово? На мое сожжение они тоже имеют право?
Тоже мне прорыв в общении. Уж лучше дедовские методы. Манки возбужденно пели и танцевали вокруг жертвы. Крупный полуголый манк под громкие возгласы направился с факелом к Эдми.
'Надо было на танке сюда ехать!'- подумал Эдми, пожирая глазами горящий факел. - 'Они же все лишь дикари! А я цивилизованный, развитый человек. Я должен одержать победу'.
- Стойте! - прокричал Эдми на языке манков. - Как вы посмели поджигать сына Повелителя звезд?
Дикарь остановился и неуверенно посмотрел на вождя. Старый вождь раскрыл беззубый рот.
- Как ты смеешь называть себя его сыном бледнолицый? У Повелителя звезд не может быть бледнолицых детей. Его дети черные как ночь.
- Я его сын! Приказываю развязать меня. Иначе на вас падет кара Повелителя. Отвяжите меня.
Вождь кивнул. Полуголый манк отдал факел соплеменнику и вынул нож. От веревок остались кровавые ссадины на запястьях, но черт с ними. Главная часть моего плана сработала. Я Свободен.
Эдми окружили манки с выставленными копьями. Ощущение свободы испарилось.
- Докажи что ты Сын Повелителя Звезд, - попросил вождь.
И тут Эдми понял, что его блефу пришел конец. Слабая надежда, что он сможет убежать, растаяла. Теперь неминуемая смерть на костре. Но как человек цивилизованный, он решил идти до конца.
Обессиленные руки подняты к небу. Голова запрокинута.
-Господи помоги, прошептал он.
В ночном небе, заполненном звездами, ярко блеснуло. Затем, что-то оставляя огненный след, метнулось прочь и исчезло. С такого расстояния Эдми не мог рассмотреть, но, скорее всего, падает звезда. С улыбкой до ушей он посмотрел на манков. Дерзкое племя пало на колени. Даже старый вождь, не заботясь о здоровье, упал ниц.
- Прости нас, - молили они на своем языке.
Эдми похлопал оп карманам и извлек сигареты с зажигалкой. Глубоко затянувшись, он попросил у дикарей воды. Побивая все рекорды скорости, ему принесли глиняную кружку с водой. 'Вот так надо входить контакт с дикарями. Не своей дешевой политикой равноправия. А в образе богов. Кто знает, может мы, в самом деле, боги для них. Вот это я бы назвал прорывом в общении'. Спасибо тебе господи, - усмехнувшись, прошептал новоиспеченный бог.

2.Мирские проблемы.
'Саша любит Машу. Маша любит Колю. А Коля мой лучший друг, и я тоже люблю Машу. И как же мне быть? Ведь Коля мой друг?'
Тьфу, пакость.
- И они считают это проблемами? - Недоумевал Роман.
Загребущие руки обшарили карманы.
- Тэкс. Шестьдесят девять девяносто. Не густо, - роман помрачнел. Некоторые люди думают, где деньги достать, чтоб семью прокормить, вот это проблемы.
Роман торопливо спустился со школьного крыльца, закинул пакет за плечо, поправил куртку и поспешил на работу.
Шестьдесят девять девяносто. Это пачка пельменей и буханка хлеба. На сегодня должно хватить прикинул в уме Ромка.
В четыре часа он должен быть на разгрузке вагонов, а в восемь на стоянке. Следовательно, дома будет только утром следующего дня. Стало быть, этих пельменей ему не видать.
Рома, едва успевая, забежал домой, оставил младшему брату деньги и наказ сходить в магазин.
В семье Роман самый старший. Учится в одиннадцатом классе. Младший брат в пятом, а сестренка только-только пошла в первый. Отец умер пять лет назад. Мать работает, приносит в дом ровно столько, сколько стоит месячный запас манки и других сытных и дешевых круп. Иногда с получки сына, можно баловаться пельменями.
В школе Роман презирает одноклассников. Проклятые неженки все играют в любовные игры. Строят любовные треугольники и рушат любовные квадраты. Не знали они еще настоящих проблем.
Роман просто плевался, когда кто-нибудь решал сбросить камень с сердца и поделится секретами или сплетнями. Плевался, но молчал. Одноклассники так и не узнали, что на уме у Романа и попросту считали его маленьким мальчиком, не знавшим любви и не имеющем представления о тяготах жизни.
Романа не интересовало, что думает класс. Он думал только о том, как прокормить семью.
Из-за вечных недосыпаний, а точнее полного отсутствия сна, а так же недоедания резко снизилась успеваемость.
Как-то Роман шел домой вместе с Олегом.
- А вот представляешь Ромка, сейчас найдем какой-нибудь кейс, а там куча денег! - мечтал одноклассник. - Я себе сразу компьютер возьму, а остальное на квартиру отложу в банк. Когда вырасту, будет свой дом! Обтянутый кожей кулак влепился Олегу в лицо. Из разбитого носа хлынула кровь.
- Какой компьютер? Какая квартира? Попробуй прокормить два вечно голодных рта! - не выдержал Роман. - Деньги с неба не падают и из-под земли не появляются! Хочешь денег? Есть лишь один способ - заработать!
Это был единственный случай, когда Роман вышел из себя. Потрясенный одноклассник стал избегать Ромку. Остальные одноклассники начали побаиваться его.
Устало, прислонившись к фонарю Роман, посмотрел на небо. Далекие звезды успокаивали нервы. Неприятные мысли покидали мозг. В такие минуты Роман забывал обо всех проблемах.

Неожиданно в небе блеснуло. Яркой дугой огня вырвалось что-то и понеслось в неизвестность, оставляя огненный хвост.
Комета? Космический корабль? Может авария?
Вот где настоящие проблемы. Быть может отсек, какой пробило? Или утечка кислорода. Отважные космонавты рискуют жизнью, прорываются в космос. Чинят корабли. Вот у них настоящие проблемы. Проблемы жизни или смерти. Не то, что любовные проблемы. Не то, что проблемы еды. У них такие проблемы, что либо выживешь и решишь их, либо умрешь и проблемы останутся.
Роман опустил взгляд. Я то думал что проблемы у меня. У меня так недоразумения.
С улыбкой он направился домой, где поспит, полчаса и пойдет в школу. Похоже, он тоже любит Машу. Это серьезное недоразумение.

.Прорывы.
Алекс возбужденно забежал в кабинет директора космической лаборатории.
- Директор Кравчук, - заспешил Алекс. - Вы не поверите, но он может и это.
Кравчук не повел и бровью.
- Что это? - грозно спросил он. - Объясните, как положено доктор Алекс.
- Он может находиться в космосе без скафандра. Без кислорода! На него не действует космическая радиация. Он прошел все тесты! Похоже, мы нашли совершенство.
Директор Кравчук сел за стол.
- Алекс успокойтесь, - посоветовал он.
- Но Директор! Он совершенен! Если мы сможем узнать, как передать его способности, мы выведем новое поколение людей. Совершенных людей!
- Успокойтесь, - повторил директор.
- Людей, которые абсолютно голые смогут изучать океанские впадины. Смогут без помех искупаться в вулканической лаве, - не успокаивался доктор. - Новые люди смогут обходиться без оборудования. Устойчивы к любым природным катаклизмам! Выдержат любую радиацию и любое физическое давление. Вы хоть представляете, какой это прорыв для человека? Для Человеческой цивилизации?
Кравчук встал из-за стола. Задумчиво посмотрел в иллюминатор космической лаборатории.
- Вопрос не в том, как передать эти способности другим людям. Вопрос в том, как долго мы сможем удерживать Его в неволе?
- Он находится под действием сильнейших наркотиков. Любое сопротивление исключено.
- Он сдал последний тест. Он прошел все возможные испытания. Но все ли его способности мы выявили? Тесты были основаны на человеческих знаниях. Но он на человека похож только внешне. Мы не знаем всех его возможностей и потому он опасен. Многие там, на верху, - Кравчук многозначительно указал пальцем наверх. - Считают, что он опасен и подлежит уничтожению.
Алекс раскрыл рот от возмущения. Доктор не мог совладать с собой и жестом попросил воды.
- Это же преступление! - возмутился он, опустошив стакан наполовину. - Мы упустим шанс осуществить прорыв в развитии человека!
Кравчук пожал плечами.
- О каком прорыве ты говоришь ничтожество? - раздался голос из пустоты.
В кабинете медленно формировалось тело подопытного. Могучее тело титана блестело, словно облитое маслом. Широкое лицо исказила ярость. Брови недовольно сошлись на переносице.
- Вы держали меня в неволе на своей планете. Неужели вы думаете, что вам это удастся в моей родной стихии?
Кравчук раскрыл рот. Алекс выронил стакан.
- Ох уж мне эти новые методы равного положения. Почему я сразу не заявился на планету и не показал свою силу? Чтобы вы проклятые слаборазвитые людишки поняли кто тут главный. Как бы то ни было, первый контакт с вашей расой установлен.
Кравчук судорожно схватился за телефон. Аппарат вырвало из рук директора, и он поплыл по кабинету.
Существо посмотрело на Алекса.
- Ты хотел прорыва? - спросило оно. Телефон с ужасающей силой столкнулся с иллюминатором. Стекло разбилось.
- Разгерметизация третьего отсека, - вопил голос системы безопасности. - Всем покинуть помещение!
- Вот еще прорыв!
С этими словами металлические стулья, брошенные с нечеловеческой силой, прорвали обшивку корабля в разных местах.
- До встречи люди. Я еще вернусь: не один.
Существо, протаранив стену, устремилось в глубины космоса. Сзади взрывалась огромная космическая лаборатория, а существо, оставляя огненный след, летело в неизвестность космоса. Оно летело домой, сообщить как можно скорее о прорыве в общении с землянами. Теперь они боги. Боги для маленькой планеты в солнечной системе.

7. #7: Пустозвон (37). Город

В городе было темно и страшно - в душном маленьком городе со слепыми окнами и вылизанными улочками. В городе не было никого, кроме Него - путешественника, случайно забредшего сюда из другой Вселенной - возможно, из Черной дыры - Он и сам не знал, откуда именно. Он сидел в неуютной серой квартирке, время от времени смотрел в окно, где по безжизненной магистрали никто не ездил и время от времени вспоминал прошлое.
Он был преступником, да, талантливым и хитрым, раз правосудие было столь безжалостно, чтобы услать аж в другой конец мироздания. Но правосудие было слепо, бо, лишь слепец не видит дальше собственного носа.
Однажды он вернется и отомстит, пусть это будет не скоро, но в один прекрасный:
Ненависть заполнило каждую клеточку Существа. Он мог бы изменить цвет, если бы у него было тело, но тела не было, как и языка или мозга. Со стороны Него можно было бы принять за бесцветную амебу, но не было никого, кто бы мог взглянуть на Него со стороны.
Существо вновь выглянуло в окно.
В городе наступал вечер, вскоре тьма проглотит здания и улицы, парки и скверы, и совсем не на что будет смотреть.
Он ненавидел ночь, ведь Существо никогда не спал. Вот только ночи было все равно, она наступала с завидной регулярностью, и можно было лишь радоваться, что уходила с приходом рассвета.

Ленечка Харитонов облачился в белесый лаборантский халат и пинком распахнул дверь в отделение патологии. Чужие дети - это страшно, особенно, когда их слишком много, а тебе семнадцать лет, и в грязной больничке скрываешься от армии, и особенно, когда дети эти больны с рождения.
В палате, в которую зашел Ленечка содержались именно такие: на голову тронутые еще в утробе матери. Кого-то с зачатия травили наркотиками и никотином, других - алкоголем, третьим - банально не хватило воздуха, а четвертые являлись продуктом случайных мутаций. В общем, зрелище еще то, особенно учитывая, что вся эта биомасса усиленно выводит шлаки из организмов, а тебе приходится за ними убирать.
Так думал Ленечка, пока мыл пол, выносил дерьмо и переодевал. Иногда он оглядывался на Поночку, это гемофродитное существо было ему противно сильнее прочих. Мало того, что оно, казалось, следило за каждым Ленечкиным шагом, оно еще и пакостило именно тогда, когда юноша заканчивал убирать. Чем-то неуловимо напоминая диснеевскую утку, существо вымахало уже до полутора метров, и хоть интеллектом не сравнивалось даже с шестимесячными, выглядело вполне сформировавшейся особью, правда, непонятно какого, но явно не человеческого вида.
Все произошло как обычно: стоило Ленечке все убрать, как Поночка пустила лужу. При этом в пустых блеклых глазах на мгновение появилось осмысленно-мечтательное выражение.
- Га:, - Ленечка осекся на окончании, не сумев до конца определиться женского или мужского пола это существо, поэтому, подумав хорошенько, обозвал емким и общеупотребимым словом, - Сука.
На мгновение ему стало легче. Он взял тряпку и принялся подтирать, стараясь не обращать внимания на запах. Существо непрерывно глядело на него, не выказывая ни одной здравой мысли.
- Как же я тебя ненавижу, - не выдержал Ленечка, - я тебя терпеть не могу. Всю жизнь мне испортило!
Он распалялся все сильнее, только толку от этого было чуть.
- Да пошла ты,:
Он швырнул тряпку в бесцветную физиономию, еще раз выругался и вышел.

День наступил сегодня раньше обычного. На Него свет упал внезапно и зло, едва не перевернув все внутренности. Если бы у Него было сердце, оно наверняка замерло в предвкушении чего-то нового и необычного, но поскольку сердца не было, Существо вновь уставилось в проем окна.

Ленечка как раз закончил убирать на своем этаже и уже хотел идти в комнату отдыха, чтобы выпить кофе и хоть немного успокоиться, когда его догнал резкий до дрожи неприятный голос старшей медсестры.
- Харитонов, зайди в шестнадцатую, там убрать нужно.
Он резко крутнулся на каблуках и побрел обратно. Проходя мимо все же не удержавшись, бросил косой взгляд на старшую, жирную бабищу лет сорока с вечно сальными волосами и бородавкой над верхней губой.
- Надо, Харитонов, - произнесла она менторским тоном, - службу в армии нужно отрабатывать, сколько тебе осталось?
- Два года, - сквозь зубы прошипел Ленечка.
- Вот, - старшая если только указательный палец вверх не подняла. По Ленечке было видно, что он готов был бы уже и в самую что ни на есть горячую точку ломануться, да кто возьмет?
- Никто не возьмет, - со злорадством хмыкнула Старшая.

- Как же ты меня достала! - заорал Ленечка с порога.
Поночка никак не отреагировала. Тогда он взял мокрую тряпку и саданул ее по морде.
Существо не отреагировало, но Ленечка ощутил истинное удовольствие, тогда он подобрал тряпку и засветил ей снова. Голова существа смешно мотнулась.
- Сволочь!
На этот раз Ленечка оставил тряпку на швабре.
Первый удар удался, он даже развеселился от того, как смешно она отклонилась назад, чтобы тут же принять обратное положение - словно Ванька-встанька. А вот со вторым не рассчитал.
Палка ударила существо в висок и размозжила кость.

Он почувствовал, что что-то изменилось. Что-то заставило Него вздрогнуть всем телом, а потом, что-то непонятное погнало Него из облюбованной комнаты.
Он вышел в коридор, стал открывать одну за другой двери, одна из них оказалась заперта. Он навалился плечом, отворяя. Внутри сидело что- то испуганное и мерзкое, в какой-то непонятной слизи. На Него взглянули пустые белесые глаза. Кажется, оно взвизгнуло, когда Он выкидывал его прочь из комнаты, хотя понять это было сложно, ведь у Него не было ушей.

Поночку нашли утром, Леонид клялся и божился, что когда вечером убирал, с ней было все в порядке. Дознаваться же никто не стал: в сущности, она никому не была нужна, в том числе и родственникам. Ее закатали в черный мешок и сожгли.
Никто не плакал, сказать по правде, всем было наплевать, только Ленечка провожал тело и смотрел как-то странно. Через неделю он уволился и уговорил военкомат взять его в армию. Поговаривали, что ему очень повезло, поскольку взяли его в ПВО, и, кажется, юноша даже сделал там неплохую карьеру, поскольку на гражданку так и не вернулся.

Примерно через неделю городок сотрясся от сенсаций: несколько детей с врожденными и даже генетическими патологиями начали развиваться. Уже через месяц они нагнали свой биологический возраст.
Вся мировая общественность в буквальном смысле слова встала на уши. Ученые не знали, что и сказать, а газетные заголовки пестрели заголовками о 'Чуде'. Появилась также масса лжеученых, обозвавших таких детей гениями или постиндиго, хотя, возможно, в каком-то смысле, они были правы.
На основе 'Чуда' было написано много литературы от научных талмудов до беллетристики. А старшая медсестра в новеньком коротеньком белом халатике, на десятиметровых каблуках, похудевшая на тридцать килограмм и помолодевшая лет на десять, со светлыми длинными волосами самозабвенно вещала о прорыве в области психиатрии какого- то доктора Сенькина, за которого недавно имела счастье выйти замуж.

Все нутро Него ликовало. Странно, что мысль путешествий по городу не посетила его раньше. Хотя, учитывая тот факт, что у Него не было мозга, сие не представлялось странным.
Путешествуя, Он осознал, что ночь в каждой из комнат наступает в разное время, таким образом, он теперь мог не страдать. И, кроме того, он стал приближаться к своей цели.
Медленно он продвигался к цели возвращения, прорыва в свою Вселенную.

Через десять лет был сформирован первый межзвездный экипаж, куда вошли бывшие выпускники больницы врожденной патологии города Н. Когда корабль покинул пределы атмосферы, он активировал лазеры и старший помощник Леонид Эдуардович Харитонов уничтожил все локационные и оборонительные спутники, после чего, первый звездолет в истории планеты исчез с радаров и от глаз наблюдателей.

v1: Юми Фаэм (вне конкурса). ОРФЕЙ

I

Солнце, дробясь в листве вишнёвого дерева, заслоняющего окно, проникало в комнату и хозяйничало всюду, куда только могли дотянуться его лучи. А дотягивались они практически до всего. Фарит проснулся и, щуря и без того узкие азиатские глаза, некоторое время смотрел в окно, ловя на ресницы солнечных зайчиков. Он размышлял неторопливо, что для раннего утра солнце, пожалуй, слишком высоко и активно, и прикидывал, звонил ли будильник. Рука привычно потянулась погладить гитару, висевшую на стене над его головой. 'Как дамоклов меч', - шутила иногда мама. И вспоминала, что её дедушка, который прекрасно играл на варгане и которого Фарит в живых не застал, вот так же не мог расстаться со своим инструментом.
Сама она и подарила сыну полуакустический инструмент восемь лет назад, на шестнадцатилетие, поняв, увлечение сына рок-музыкой - не минутная блажь. Фарит освоил гитару за короткое время и начал сочинять песни - точнее, песни стали складываться сами. В 17 лет он собрал группу таких же увлечённых ребят: всё свободное время они проводили в пустом гараже у басиста за репетициями. Всё это происходило к крайнему неудовольствию отца Фарита, известного на всю Башкирию и далеко за её пределами орнитолога, считающего единственно достойным занятием для своих детей науку. Человек прямой и бескомпромиссный, он, как-то раз вступив в конфликт с начальством, бросил директору Уфимского НИИ на стол заявление об уходе и увёз всю семью в другой регион России, куда его пригласили преподавать на кафедру зоологии в университете; оба сына его, старший Ильмар и Фарит, были ещё школьниками, а дочке Руше едва исполнилось пять. В семье Батыргариевых повелось так, что после школы мужчины уходили в армию, а по возвращении поступали в вуз. Не миновал этой участи и Фарит. "В армии дурь-то повыветрится", - говорил отец за прощальным ужином. Ильмар, к тому времени отслуживший срочную в десантных войсках и учившийся на 2-м курсе факультета физики, согласно кивал. Он был солидарен с отцом: музыка и песенки - не занятие для настоящего мужчины, это не даст ни реализации интеллектуального потенциала, ни достойного заработка, а стало быть, потеря времени. Фарит в армию не рвался, ему хотелось заниматься музыкой, но "косить" от армейки, как делали, и весьма успешно, некоторые его приятели, не хотел, считая, что это не по-мужски.
...Яркое солнце, льющееся из окна, всё же слишком контрастировало с предполагаемым ранним утром. На сегодня была объявлена последняя консультация перед важным экзаменом летней сессии у четвёртого курса биолого-химического факультета, где он учился, и пропустить такое было бы неразумно. Кроме того, до ухода он собирался попробовать наладить забарахливший усилитель. Пару месяцев назад он послал на конкурс молодых рок-групп диск со своими песнями - пробные записи он сделал со своей группой на недорогой местной студии. Фарит сам заработал деньги на эту запись сборкой мебели на квартирах. Выигрыш в конкурсе сулил возможность записать в прекрасных условиях полноценный альбом в 10 композиций и серию сольных концертов - у Фарита хватило бы песен на десяток таких альбомов.
Фарит скосил глаза на будильник и через секунду слетел с постели, словно его катапультировало. Стрелки показывали два часа. Так... а ведь часы стоят. Фарит схватил мобильник, одновременно впрыгивая в джинсы. Мобильник исправно высветил время. И одну пропущенную sms. От брата, - Ильмар, уже три года работающий в НИИ физики, был в трёхнедельной командировке в Дагестане.
В sms брат спрашивал, как у младшего с экзаменами. Фарит быстро обулся и выскочил из квартиры, позабыв про свой ежеутренний холодный чай. Мобильник пискнул, сообщив, что ответная sms отправлена: "Всё нормально. Сегодня консультация, завтра экзамен". Через две минуты пришло новое сообщение от брата. Оно было кратким: "Учись". Ильмар был весь в отца - такой же талантливый и увлечённый учёный. Насчёт же способностей Фарита в научной области он был невысокого мнения. Однажды Ильмар даже обронил, услышав, что Фарит пропустил лабораторную работу из-за сейшна: "Нет, мать, прорыва в науке ему не совершить". Фарит не возразил ему - он просто не придал значения словам брата.

II

Университет встретил Фарита сдержанной деловитой суетой и предэкзаменационным волнением. Он успел вовремя - консультация ещё не началась, было ещё без девяти минут. У дверей корпуса он столкнулся с заведующим кафедрой неорганической химии Николаем Анатольевичем и поздоровался, едва взглянув на профессора. Фарит вообще старался поменьше смотреть на людей. Не будешь же нагонять на улице незнакомых прохожих и говорить, что им, например, нужно срочно обратиться к врачу, потому что у них на уровне правого лёгкого... За сумасшедшего примут. Он бы и сам на их месте отмахнулся от такого советчика. Вот он и не подходил. И старался не замечать...
С тех самых пор, как год назад умерла бабушка Сатура, а он начал видеть то, о чём не подозревал раньше... Объяснить происходящее для себя Фарит, считающий себя атеистом и материалистом, как и все в семье, не мог никак, хотя и пытался поначалу... Он, конечно, ни в чём не обвинял бабушку, хотя необъяснимые способности, которые она, уходя в иной мир, передала ему, не приносили ему особой радости. Однако же с тех пор в его семье никто не болел, а если и подхватывал кто из домашних какую хворобу, к своему радостному удивлению быстро исцелялся без всяких лекарств. С домашними было проще - они были рядом. Максимум, чем расплачивался Фарит за быстрое выздоровление родных, - тошнота, упадок сил и головокружение, да и те длились недолго. День, от силы два. Сущая ерунда. Несколько раз он помогал таким образом и однокурсникам - ничего, конечно, им не сообщая. Получалось...

Приблизившись к аудитории, он привычно поискал взглядом Аню, но не нашёл. Эта миниатюрная тоненькая девушка с золотистыми волосами и большими синими глазами, его однокурсница, столь же стеснительная, сколь и красивая, иногда встречала его в коридоре и заходила в аудиторию вместе с ним. Она ненавязчиво старалась держаться поближе к нему, и другой бы на его месте вообразил бог знает что, но Фарит не обманывался на свой счёт: такие красавицы не влюбляются в обычных парней типа него. Тем более что Аниному интересу к нему была причина: полтора года назад он защитил её от грубых, бесцеремонных притязаний Петра, учившегося на курс старше. Тот обзывал его узкоглазой нерусью, приглашал скинов на разборки с ним, было несколько драк с переменным результатом, но Фарит был упрям, и Пётр в конце концов отступил, а вскоре и вовсе уехал из города...

Однако Ани не было и в аудитории. Это ему не понравилось - ведь он написал ей песню и принёс текст на листочке в клетку. Конечно, он не споёт её со сцены с группой - эта песня совсем другая. Эта песня была... если бы он верил в любовь, наверно, сказал бы, что - о любви. Хотя слов любви там не было. Написалась она в ответ на Анино стихотворение, которое она вручила ему три дня назад: молча сунула сложенный листок, одновременно стеснительно и доверчиво, и - отошла к девчонкам. В листике было:

* * *
Я звоню тебе для того лишь,
Чтоб услышать твой голос в трубке.
Ты узнать и не соизволишь,
Как мне тесно в моей скорлупке,
Как мне грустно в моей коробке
С парой окон лицом на запад.
Мне б смотреть в твои очи робко
Цвета чёрных вишнёвых ягод.

Он и не знал, что Аня балуется стихами. В этом стихе Фарит усмотрел грустный вздох и просьбу о поддержке. По-видимому, его голос действует на неё успокаивающе, а может, и ободряюще. По-видимому, она слышала его песни. Может, ей даже понравилось. Вот этим всё и объясняется... Конечно, он поддержит её, поговорит с ней. В том, что ему нравилось даже просто смотреть на неё, Фарит не признавался и себе. Он для неё - просто друг. Так стоит ли искать душевной боли за миражами?

III

- ...Он сказал, что вспомнил свои прошлые жизни! - донеслось сзади. Там уже какое-то время что-то активно обсуждалось, но сознание Фарита выхватило именно эту фразу, ибо она была сказана громче остальных.
- А что, вполне возможно, что это так и было, - возразил девичий голос - Светлана, кажется, из 2-й группы. - Реинкарнации - достаточно правдоподобная гипотеза.
- Чушь, - отрезал первый голос. Александр. Ну конечно, первый спорщик. - Я понял бы ещё, если бы услышал подобное от какого-нибудь буддиста без высшего образования. Или от бабки деревенской, которая в бога верит и в церкви иконки целует... Всё это - мракобесие, и больше ничего. Но ты, Света! И ты, Игорь! Вы же биологи, учёные будущие! Ну вот скажите мне, реинкарнация - это переселение душ, так? Стало быть, душа материальна, ежли её переселить возможно. Да и вообще ежли она существует. Ну и просветите меня, ни разу не грамотного: из каких таких химических элементов? Формулу души в студию!
- Какие формулы по отношению к душе? - досадливо проговорил Игорь, очкастый отличник, от которого, как решил Фарит, и пошёл разговор о реинкарнациях. - Я понимаю, что сессия, но...
- Сань, дай мне формулу радиоволны или электричества, тогда я подумаю над формулой души, - подхватила Светлана.
- Электрический ток, как и радиоволна, имеет свою частоту. И единицы измерения...
Фариту стало скучно. Вот делать нечего, завтра экзамен, а они... Детский сад.
Преподаватель запаздывал. Фарит взглянул на дверь, ожидая появления - правда, не преподавателя...
- ...Да и вообще все эти разговоры про загробную жизнь, - продолжал Алекс, - более приличествуют, как я уже сказал, не слишком образованным людям, а то шаманам из каких-нибудь немногочисленных племён... А вот давайте у Батыргариева спросим. Кто он там: калмык, узбек... может, на его родине есть шаманы?..
Фарит почувствовал, что в спину ему несильно ткнули щёлкнувшей авторучкой.

- Фарит, - позвал Алекс. - Что ты думаешь про загробную жизнь?
- В каком смысле? - осведомился Фарит, не испытывая интереса к разговору. Он скользнул взглядом по шее Алекса - вот здесь, сбоку, у плеча, пару месяцев назад он заметил нехорошее утолщение, окутанное серебристым холодным туманом, и ликвидировал его в течение пары. И - получил замечание преподавателя за то, что не записывал лекцию и "бродил мыслями неведомо где", и бессонную ночь из-за дикой головной боли...
- Ты веришь в загробный мир? - напрямую спросила Света.
- Я там не был, - обронил Фарит. Алекс хмыкнул, а Фарит продолжил, памятуя о том, как не раз говаривал отец: - Для учёного нет понятия веры. Он или знает, или не знает. В данном случае я - не знаю.
- Во! - Алекс вздел указательный. - Разумен ты, Сократ.
- Орфей, - с улыбкой поправила его Илона, назвав Фарита сценическим прозвищем, коим его наградили в рок-тусовке.
- Однако "не знаю" - тоже не выход, - заметил Александр. - Да, это разумный агностицизм, но нормальный человек, особенно учёный, должен стремиться к знаниям. Твёрдым и доказанным! В бога, загробную жизнь, переселение душ, инопланетян, да и в наличие души как таковой верят в основном люди растерянные, нуждающиеся в защите, которые боятся этого мира...
- Ну это уж ты загнул, - включился Виктор с задней парты, до того молча слушавший разговор. - Я тоже иногда в церковь хожу с матерью, свечи ставлю. Что я, по-твоему, мира боюсь, что ли?
- Всё равно: бог для вас - точнее, вера в него, - это подпорка, костыль, утешительные грёзы. Как для детей - вера в Деда Мороза, который за хорошее поведение к Новому году подарит хорошие подарки, так для верующих - добрый боженька, который за благость и праведность приготовит после смерти тёплый рай. А мне такая подпорка не нужна...
Фарит мельком задался вопросом, а что вышло бы, не заметь он опухлость на шее Алекса и не убери... Перед внутренним взором пронёсся ряд высветившихся картин: вот спустя месяц боль в шее привела Алекса к врачу... результат анализа на биопсию... растерянное, побелевшее лицо Алекса... ужас на лице его матери, которой сообщили... онкологическая клиника... хирург, разводящий руками перед родителями парня... Фарит тряхнул головой и отбросил от себя видение. Теперь уже не сбудется.
- ...Не могу представить себе, как это - взять и поверить в бога, - продолжал между тем рассуждать Алекс. - Это что, слепо уверовать, что тебя создал, слепил кто-то, кто заведомо, изначально лучше, совершеннее тебя? Высший разум? А я что, низший разум?
- Существует свобода воли, - заявила Света с горячностью. - Во всех монорелигиях, насколько я знаю. А в буддизме так и вообще...
- Ага, свобода - лучше не бывает. Делай так - попадёшь в рай, а не хочешь - не делай, полная свобода, если что. Но после того как дуба дашь, добро пожаловать в ад, где из тебя жаркое сделают. В религии нет свободы и быть не может в принципе! А без свободы человек не может быть человеком в истинном смысле слова. Слышишь, Фарит. Ты же вот поёшь, выступаешь там где-то. Для творческого человека жизнь без свободы немыслима. Так?
Фарит кивнул. Спорить не хотелось. Он отвернулся было, но Алекс оседлал любимую лошадку.
- ...Хотя с другой стороны, - размышлял он вслух, - среди творческого народа - поэтов, музыкантов - большое число верующих... Нет, я всё- таки не могу представить, как это можно - слепо верить в загробную жизнь...
Фарит повернулся к нему.
- А я могу представить, как можно верить в загробную жизнь, - сказал он негромко. - И как можно в неё не верить - тоже могу представить. Я не могу представить другое. Как, например, взять и убить человека ради денег. Или потому что он другого цвета кожи. Как продавать детей как доноров на органы для богатых ублюдков. Как это - лгать девчонке, соблазняя её, одновременно рассказывая о ней гадости на каждом углу, и заранее знать, что бросишь её. Как это - выйти замуж и изменять мужу направо-налево. Как это - толкать свой народ к войне ради личной наживы. Многого не могу представить.
Все молчали. Алекс неуверенно откашлялся.
- Ну, Фарит, мы ж не на эти темы дискутируем, это разные вещи... - начал он несколько иным тоном.
- Алекс, - остановил его Фарит. - Зачем пытаться кого-то переубеждать? Не надо. У каждого свои сказки. Они помогают выжить. Допустим, бог есть. Допустим, бога нет. То же и с загробной жизнью. Какая разница? Ты что, по-другому себя вести будешь, если вдруг узнаешь, что Творец существует?
- А он сразу в церковь побежит, - с язвительным удовольствием вставил Игорь.
- А вот не побегу! - Александр обернулся к нему.
- Вот ты сказал, что не понимаешь, как можно толкать свой народ к войне, - обратилась к Фариту Илона. - Но ведь это происходило очень часто. Да и сейчас происходит, в том числе и у нас. Та же Чечня, посмотри...
- Нужно патриотизм воспитывать, вот и всё, - произнесла Светлана убеждённо. - У всех, с раннего детства.
- Патриотизм патриотизму рознь, - заметил Виктор. - Вон скины, к примеру, тоже себя патриотами считают. Хотя какие они патриоты, к ляду...
- Сейчас, к сожалению, такое время, - медленно проговорил Фарит, - когда многие из тех, кто зовёт себя патриотами, считают, что их страна - это такой кусок земли, который представляет собой нечто отдельное от планеты Земля...
Он не докончил мысль - что-то побудило его повернуться к двери. Аня! Она вошла в сопровождении приятельницы Катерины. Лицо той выражало нервную злость, на щеках цвели малиновые пятна. Аня сказала ей что-то успокаивающее, и Катерина, дёрнув плечом, направилась к своему месту. Аня же приостановилась, быстро окинула взглядом аудиторию, увидела Фарита и кивнула ему. Фарит видел в глубине её глаз следы какого-то нового огорчения. По-видимому, у Кати что-то случилось, а Аня переживает. Он подошёл к ней, протянул сложенный лист с текстом песни.
- Это тебе, - сказал он. - Песня.
Аня заглянула в листик - и лицо её словно осветилось изнутри. Фарит невольно улыбнулся. Она подняла на него синие глаза.
- Мне? Спасибо... - она спрятала листок в кармашек на блузке. - Фарит, ты... хороший.
- Я не хороший, - пробормотал он, непонятно почему смутившись. Наивная девочка. Он хороший... Да существуй на самом деле рай и ад, таких, как он, следовало бы засунуть в ад и поглубже, чтоб не вылезли. Ибо есть за что. Вот хотя бы случай трёхлетней давности. Ранним утром в конце ноября Фарит проснулся и решил выпить чаю. Придя на кухню, услышал за окном тихое повизгивание. Выглянул - маленький щенок, недель трёх от роду, ползал возле дома по мёрзлому тротуару, тыкаясь носом в бордюр и поскуливая. Возникшую мысль выйти и принести щенка домой Фарит не без усилий отогнал: во-первых, мать не любила собак, а во-вторых, было элементарно лень одеваться и вылезать на холод. А точнее, во-первых была всё-таки лень. Фарит выпил чаю и пошёл досыпать. Спустя три часа он вышел из дома на занятия - и у подъезда увидел лежащего щенка. С первого взгляда всё было ясно, но Фарит присел возле и прижал пальцы к мохнатой ледяной грудке... Замёрз. Фариту тогда едва исполнился 21 год... Случай этот и поныне был свеж в его памяти, словно он произошёл вчера. Даже в законе вроде бы есть такая статья - "Оставление в опасности". И хотя там идёт речь о людях, Фарит не видел особой разницы.

IV

К тому времени, как консультация закончилась и студенты покинули аудиторию, солнце успело спрятаться за облака. Потянул ветерок со стороны моря. Размышляя о предстоящем экзамене, Фарит подошёл к остановке и услышал сбоку резкое:
- ...Сволочь! Какая же сволочь!
Оглянувшись, Фарит увидел Аню и Катерину. Два часа в аудитории ничуть не успокоили Анину приятельницу - она кипела, а Аня пыталась её утешить:
- Кать, ну пожалуйста, это он просто так сказал. Он же преподаватель! Он ничего не сделает, Кать. Ну подумай, в каком свете он себя выставит...
Фарит отвернулся. Не его дело.
Подошёл Анин автобус, и Аня уехала, не заметив его.
Зато его заметила Катерина.
- Фарит, - она тронула его за плечо. - Ты у нас на курсе один из самых вменяемых. - Её голос звучал жёстко и зло. - Что ты думаешь о завкафедрой химии?
Фарит посмотрел ей в глаза - и ему захотелось отодвинуться. От Кати шёл туман, но не холодный серебристый, обозначающий болезнь, а красноватый. Человек в таком состоянии представляет реальную опасность, это он уже знал. Однако он понятия не имел, как бороться с таким туманом. Не кирпичом же по башке!
- Зав какой кафедры химии? - уточнил он бесстрастно.
- Не-ор-га-ни-чес-кой, - отчеканила Катерина. - Николай Анатольевич, старый козёл. Я о нём говорю.
Фарит слегка пожал плечами, подбирая слова.
- Занудноват, - сказал он. - Но предмет свой знает.
- Я не о предмете говорю, - почти прошипела Катя. - Мы с Аней шли на консультацию и встретили Валерика... ну, Валерия Сергеича, нашего препода по французскому языку, у меня с ним роман, я и говорю Ане: ты погоди, мол, мы сейчас... зашли с ним в пустую аудиторию поцеловаться - просто поцеловаться, понимаешь? А тут этот старый козёл неожиданно выходит из подсобки и начинает орать, что он расскажет завкафедрой французского о поведении Валерика, что мы, мол, развратничаем в стенах вуза, что он доведёт это до ректора, что меня ославит и исключит, и что, мол, какую юбку я ношу в вузе и крашусь как проститутка... Какое его козлиное дело, как я крашусь?!
Фарит молчал. Ему-то она зачем всё это рассказывает?
- Не обращай внимания, - сказал он. - Он старый уже...

- Во-первых, он далеко не стар - ему ещё и шестидесяти нет. Во- вторых, к старости человек должен добреть и мудреть. А не мудеть. Впрочем... - она отвела взгляд, и в глубине её глаз что-то мигнуло, словно откликаясь на внезапную мысль; Фарит уловил это и с трудом сдержался, чтобы не отскочить в сторону - что-то наподобие инстинкта в нём буквально взвыло об опасности. - Впрочем, - повторила она спокойнее, - ты прав: забудем... Ну пока.
Махнув ему, она направилась к переходу.

Дома он обнаружил записку от матери, что она остаётся ночевать у Руши: замужней дочери нужно было помочь управиться по дому. На кухонном столе стояла большая миска с пирожками. Фарит запихнул в рот пирожок целиком, прожевал, быстро умял ещё три, запил квасом из холодильника и пошёл к себе в комнату. Залез на кровать, снял со стены гитару. Посреди кровати обнаружился учебник по неорганической химии. Фарит поглядел на него, поморщился и бросил книжку на стол...

V

...Не прошло ещё и полугода его службы в армии, когда Фарита вызвали к командиру и сообщили новость... Уже вскоре после призыва сына отец почувствовал себя плохо и тайно от жены обратился к врачам. Анализы выявили онкологию в поздней стадии, и врачебный приговор гласил - "неоперабелен". Отец поставил в известность старшего сына и связался с руководством части, где служил Фарит. Прибывшему Фариту отец поведал о своей мечте, чтобы кто-нибудь из его детей продолжил его дело и стал зоологом, а так как Ильмар учится на физика, а на Рушину научную добросовестность у него надежды мало, то он просит его, Фарита... Фарит пообещал, что как демобилизуется - будет поступать на био-хим. Он пообещал бы что угодно, лишь бы отец жил. И сделал бы!.. Но тогда он ещё ничего не умел. Фарит уехал в военчасть, а спустя три недели пришло известие, что отца больше нет... Отец так и не сказал жене о том, что с ним, оберегая её, - он слишком любил эту женщину с красивыми и нежными тёмными глазами и с поэтичным именем Лира, подарившую ему троих детей и необходимый любому мужчине домашний уют. И когда старший сержант Фарит Батыргариев, демобилизовавшись, вернулся домой, он, как и обещал отцу, подал документы на био-хим. И продолжил заниматься рок-музыкой, заново собрав своих ребят в группу. Армия не слишком изменила его.
А спустя три года, едва ему стукнуло 23, пришло грустное известие из далёкого аула, где жила бабушка со стороны отца... Чтобы застать бабушку Сатуру в живых, нужно было спешить; в Башкирию поехали Руша и Фарит.
Сатура слыла знахаркой, и люди часто приходили к ней просить помощи от разных хворей, и не только соседи и аульчане, но и жители других аулов; нередко бывало, что приезжали и из городов. Лечила она заговорами и травами, а бывало - посмотрит на человека пристально, и всё недомогание у того как рукой снимает. Кое-кто рассказывал, что были случаи, когда она даже возвращала к жизни недавно умерших... При этом Фарит не помнил, чтобы она лечила заговорами их, внуков; его, например, когда он в четыре года упал с дерева и ободрал себе колени и спину, бабушка пользовала мёдом - знаменитым башкирским мёдом, от которого удивительно быстро унималась боль и заживали все ушибы и ссадины...
Бабушку сильно подкосила смерть единственного сына. С того времени она стала угасать. И писала им, невестке и внукам, что вот если бы Зиннат послушался её и приехал, она бы поставила его на ноги. Ибо видит она, может видеть то, что неведомо другим, и помочь бы смогла сыночку, хоть и своею кровью... Но сынок её не верил в такое лечение, ни во что не верил, кроме своей науки, а ей самой приехать было нельзя... Никто в семье толком не мог понять, что бабушка имеет в виду. Немедикаментозное лечение? Фитотерапию? И что значит - своей кровью? Переливание крови отца бы не спасло.
Когда Руша и Фарит вошли в бабушкин дом, увидели её лежащей на широкой лавке, служившей ей летней постелью. Бабушка медленно повернула голову к ним и позвала Рушу подойти. Но Руша, чего-то испугавшись, выскочила за дверь. "Фарит", - позвала бабушка. Фарит приблизился, и бабушка попросила воды. Выпив полчашки, оставшееся попросила допить его. И - стиснула его ладонь с далеко не старческой силой. Словно миллионы микроскопических пчёл впились жалами ему в руку, Фарит почти задохнулся, но руку не отнял. Через какое-то время бабушка сама выпустила его и слабнущим голосом прошелестела: "Прости... Фарит, внучек... Это - нелёгкая ноша для мужчины...". Это были её последние слова.
Похоронив бабушку Сатуру, Фарит и Руша вернулись домой. После этого несколько ночей подряд Фариту снился странный серебристый туман, обжигающе-холодный, а наутро Фарит мёрз наяву и долго не мог согреться, ибо холод шёл изнутри. Но вскоре это закончилось - и началось новое. Он уже знал, что означает этот туман, и что гораздо важнее - понимал, как с ним бороться. Потом ему стали открываться всё новые знания... Знания ли? Он не был уверен. Он словно вспоминал то, что когда-то забыл. Однако он не собирался это афишировать. Даже домашние ни о чём не подозревали. И дело было даже не в том, что Фарит не мог разумно объяснить для себя происходящее с ним, но и в нежелании, чтобы возле его дома вырастали толпы жаждущих излечения. Ему это надо?

Телефонный звонок отвлёк его от восп

v2: Суб (вне конкурса). Прорыв

Я сидел за письменным столом и работал. В комнате было тихо и прохладно. Мне было хорошо. За стенами большой город, который любил и знал меня как известного писателя. Мои книги были нарасхват, радио и телевидение стояли ко мне в очереди за интервью, многие люди почитали за честь числиться моими учениками, женщины сходили по мне с ума. В комнату влетела муха. Свернув газету, я терпеливо выждал несколько минут и убил ее точным и хладнокровным ударом. Я вернулся к своей рукописи, но тут же отложил перо. Мне послышался виброзвонок моего мобильника, но каково было мое удивление, когда я увидел ту же муху, но гораздо большей наружности. Она походила на воробья. Я ударил ее тяжелым кожаным шлепанцем, но сильнее, чем следовало, поэтому несколько капелек брызнувшей крови попали на рукопись. Это обстоятельство не вызвало у меня сколько-нибудь существенной досады. Я вновь склонился над бумагой, как почувствовал, как словно бы кто-то осторожно обнюхивает мою ногу. Заглянув под стол, я обнаружил муху величиной с крупную собаку, которая разглядывала меня с явным любопытством. Я откинулся на спинку кресла и несколько минут думал о том, что именно могло привлечь ко мне внимание мухи. То, что это именно муха, а не собака я нисколько не сомневался. У нее были крылья и офсеточные глаза. Я выдвинул ящик стола и несколько раз с силой ударил муху по голове. После третьего удара она, наконец, затихла. Зазвонил телефон, но я не стал снимать трубку. Я слишком много времени потратил на муху. Я вновь приблизил рукопись к глазам, как почувствовал, что что-то сильно толкнуло спинку моего кресла. Оглянувшись, я увидел, что за креслом стояла муха ростом с теленка, которая старательно вылизывала кожу обивки. На черной широкой спине покоились тяжелые слюдяные крылья. Чтобы прикончить, наконец, эту надоедливую муху я взял со стола медный нож для бумаги, и широко размахнувшись, ударил ее сверху вниз, стараясь сразу перебить хребет. Мне это удалось. Внутри мухи что-то хрустнуло, волосатые ноги подломились, и она упала на ковер, по-телячьи выворачивая голову на бок. 'Черте что', - прошептал я, механически вытирая нож о полу халата. Пальцы были в чем-то липком. Я подумал, что нужно встать и вымыть руки с мылом, все-таки мухи переносят всякую инфекцию. Но если я встану, то наверняка отвлекусь на гренки с медом, полив чайных роз и болтовню с белоснежным попугаем - жако. Я предпочел вновь придвинуться к столу, стараясь не обращать внимание на негромкое бульканье, производимое дырявыми легкими остывавшей мухи. Я успел написать всего три новых строчки, как почувствовал, как что-то потянуло мою рукопись в сторону. Я поднял глаза и увидел справа от себя муху ростом с человека. На глазах огромные очки, под хоботком щетина усов, на покатых плечах серый измятый плащ, ноги в ботинках с порванными шнурками. 'Вам чего'? - чуть было не спросил я, но вовремя опомнился и встал с кресла. Отойдя в сторону, я указал мухе на свое место, и она охотно приземлилась на него, с наслаждением греясь остатками моего тепла. Ее хоботок быстро ощупал поверхность стола и с жадностью подхватил несколько вчерашних крошек от пирожных 'наполеон'. Было видно, что муха голодна, и я не сомневался, что, в конце концов, она доберется до моих гренок с медом, чайных роз и попугая-жако. Она съест все, что обнаружит в моем доме и, в конце концов, высосет меня самого, оставив скелет, обтянутый сухой кожей. И мне пришла в голову спасительная мысль. Я не должен показывать мухе, что она муха и уж тем более, ее не убивать. Нужно отвлечь ее внимание, убедить в том, что живой я для нее интереснее, чем пергаментная мумия. Я неуклюже залез на письменный стол и взмахнул рукавами халата. Муха перестала смаковать крошки и с любопытством осмотрела мою нелепую фигуру, замершую в почтительном наклоне. Я с новой силой замахал руками и, сжав зубы, с силой прожужжал - жжжжжжжжжжжжжжж. Муха недоверчиво посмотрела на мои кожаные шлепанцы, стоящие на недописанной рукописи и тихонько отозвалась утробным - жжжжжжжжжжжжж. Я с облегчением выдохнул и отер со лба пот. Теперь я выглядел большей мухой, чем она сама. И в этом не было ничего удивительного, потому что я писатель, а она всего лишь муха и даже то, что она бессмертна, никак не делало ее талантливее меня.