Конкурс рассказов "ЛаВрушка-45"

1. #4: Татьяна (29). Сто грамм для храбрости (почти детективная история с сумеречной изнанкой)

Военком Гремячкин потянулся к папке с документами:
- Перепелкин!
Скрипнула дверь, и в душный кабинет, где на стенах маялись в рамках звездоносные маршалы , шагнул призывник.
- Какого черта, Вертипорох?! - военком шваркнул по столу личным делом призывника Перепелкина и нажал кнопку селектора: - товарищ прапорщик, вы мой приказ о том, чтобы этого фанатика сюда не пускать, - на стельки для сапог пустили?
- Товарищ полковник, я к кулеру отошла, вы же сами кофе просили, - оправдался динамик чувственным контральто.
- Вон!
- Есть!
- Это не тебе, а Вертипороху. Вон. - повторил полковник, промокая платком лоб. Он смотрел на черноволосого скуластого красавца в спортивной рубашке, обтягивающей мускулистый торс, с раздражением, потому что по роду службы снабжал войска условно-здоровым контингентом, под стенания матерей. А эта сажень косая всю жизнь мечтает служить Родине. С диагнозом тихим и скромным: врожденная алкогольная фетопатия. Имеется и приписка мелким шрифтом: "проявления спонтанно-неконтролируемой агрессиии" . По силушке оно, конечно, хоть сейчас мачете на пояс, парашют за спину, да в командировку с полной выкладкой, ан нельзя: бессрочный аут.
Можно сказать, повезло идиоту.
- Ну, чего тебе, Вертипорох? Двадцать семь лет на свете живешь, а все лбом в ворота, как баран...Перепелкина вон спугнул, - укорил белобилетника военком.
- Я подумал, вдруг сегодня вам моя помощь понадобится.
- Мне?
- Ну, да. В новостях передали про захват заложников.
- Вертипорох, я на работе, - рыкнул военком: - если тут каждый троглодит начнет физдюпенить, план по осеннему призыву можно спустить в унитаз.
Ответить троглодит не успел, потому что распахнулась дверь и ворвалась секретарша, - прапорщик Ольга, румяная и сочная, в белой рубашке и тугой оливковой юбке, открывающей не по уставу круглые колени. Умелый макияж подчеркивал блеск голубых глаз и затенял упрямые морщинки в их уголках. Черная полуволна галстука на груди прапорщика взволнованно колыхалась:
- Игорь Сергеевич, на проводе генерал Бухтеев. Нервничает очень, - доложила женщина, украдкой ловя горячий, восхищенный взгляд посетителя.
- Он всегда нервничает. Переключи на громкую. А ты, Вертипорох, геть отсюда.
Не успел военком спровадить постороннего, как в динамике загрохотало: "Гремячкин! Сукин ты сын, в городе террористы по твоей милости, где меры?!
- Товарищ генерал, разрешите доложить..., военком осекся, - Разрешите доложить: не в курсе!
- А кто в курсе? - бушевал Бухтеев. - Пьяные в хлам ублюдки ворвались в кафе на Ленина, покоцали посуду, уронили всех на пол и требуют пятьдесят тысяч долларов. А еще беспосадочный перелет в Ливию и козла Гремячкина в качестве прикрытия. За Псковскую воздушно-десантную дивизию. За капусту с водой, червивое мясо и вонючую мойву, за все говно, которое...
Тут наступила тишина, потому что побледневший военком дернулся и локтем снес тумблер.
- Докладываю, - любезно выдвинулся Вертипорох, мелкими шажками возвращаясь от двери: - Захватчиков трое или четверо, пока не очень понятно, но без масок: просто пьяные рожи. Вооружены охотничьими карабинами типа "сайга", еще я видел один пистолет.
- Где? - тупо переспросил военком
- На экране. В прямом эфире, с видеокамеры кафе, терпеливо объяснил Вертипорох. - Я же говорю, что в "Новостях Элисты" было.
- По нашему каналу?
- Ну, да
- А на центральных?
- Тихо пока.
- Игорь Сергеевич, на проводе командир омоновцев, просит вас прибыть, - Ольга по-бабьи жалостливо вздохнула.
- Просит - прибуду. Наверное, уже подогнали доллары и самолет, - вяло пошутил военком. В его тяжелой, коротко стриженой голове с оттопыренными ушами роились мысли. Из-под набрякших век он вдумчиво смотрел на Вертипороха, безмятежного, как реклама тайда. Страшно, конечно, делать ставку на этого берсерка. Но если пойдет на штурм провинциальный ОМОН со стратегией от штамповочного пресса, будет еще страшнее. Ладно...Генерал Бухтеев в четверг убыл инспектировать дальние гарнизоны, посему скромный рапорт с приложением тел злодеев, упакованных в наручники или полиэтилен, - лучший способ прикрыть задницу. Плюс сохранить жизнь людей и ликвидировать следы боев местного значения до прибытия журналюгеров из Москвы. Эти, если прорвутся, - распылят позор его седин на всю страну. А так у него, полковника Гремячкина, есть хлипкий шанс устоять. Если, конечно, легенда, окружающая личность Бахадура Олеговича Вертипороха, хотя бы наполовину правдива...

...Фамилию свою найденыш по традиции дома малютки получил от сторожа Мыколы, который обнаружил в саду на скамейке вяло дышащий кулек. А имя мальчику дала калмычка Миля, старая нянька: Бахадур, то есть богатырь. Когда сверток развернули, врач Олег Деев, подаривший малышу отчество, огорченно присвистнул: - не жилец. И стал сходу перечислять диагнозы: недоношенный, незрелый, рефлексы гуляют , инфицирован по самую макушку...А это еще что за хрень?! Ватка, пропитанная спиртом, пронесенная мимо плоского личика младенца, вызвала бурную реакцию: кроха зачмокал, задвигался, требовательно запищал: дай!
Врач осторожно поднес ватку к крошечному носику, малыш высунул язычок и блаженственно вдохнул пары. ..Через пять минут, отчаянно размахивая ручками и ножками-прутиками он пытался разнести кювезу. А врач , шепотом кляня запойных уродов, сел писать в медицинскую карту пожизненный приговор, смысл которого, если по-простому, - мозг новорожденного дыряв, как российский сыр. Назавтра Миля поехала к родне в горы, на выпас табунов. Привезла замороженные молочные круги и потихонечку, по капельке стала выпаивать Бахадура молоком дикой кобылицы, купать в отварах трав и шептать шаманские заговоры на здоровье и силу...

Вопреки врачам Баха выжил и окреп. Пристрастился к чтению и не выказывал никаких признаков умственной отсталости. Аномалии развития потихоньку рассосались, разве что коротковатый и широкий, вздернутый нос да тонкая, жесткая верхняя губа, - черты, характерные для алкогольных фетопатов. Но курносость только добавляла лицу красавца нежности, а полная и чувственная нижняя губа в сочетании с якобы волевой верхней, среди женщин почиталась завлекалочкой. Но это уж потом, когда парень вошел в возраст.
А поначалу врачи сильно дивились чуду выздоровления. Давний случай погружения в сумеречное сознание пьяного младенца был не в счет, ввиду отсутствия на тот момент у младенца сознания, да и времени прошло порядочно, подзабылось. Однако, второй случай освежил всем память и заставил психиатрический сторожок застучать тревогу. Десятилетний Баха, в очередной раз побитый после отбоя старшими детдомовцами, сидел на подвальном полу, слизывая кровь с распухшей губы. А обидчики ржали, перебрасываясь сальностями, и прикладывались по очереди к поллитровке, пущенной по кругу.
"На-ка, продезинфицируй" - кто-то больно ткнул в разбитый рот мальчика горлышко бутылки, и под общий хохот жгучая, отвратная жидкость потекла на лицо. А дальше расхохотался Баха. Легко, не касаясь земли руками, взвился и вырвал бутылку у растерявшегося верзилы. Взахлеб допил до дна...
Когда на утро его добудились, Баха рассказал, что во сне будто бы видел себя карсой - свирепым зверем со стальными когтями на передних лапах и будто он насмерть дрался с волчьей стаей....Ночной переполох, когда от ворот с тоскливым воем отъезжали две "скорые", а его самого, связанного, с трудом удерживали двое ражих милиционеров, Баха не помнил, ввиду отключения сознания. Среди картинок всяческого хищного зверья у психолога карсу он так и не опознал. Кроме волков, во сне к нему приходила мамушка, - так он называл няньку Милю до самой ее смерти - и нашептала что-то, слышное ему одному. И с тех пор он твердо знал - ни капли. Может, это и уберегло пацана от психушки. По крайней мере, после того кровавого случая гопота обходила полоумного малька стороной, и жизнь на казенном коште стала терпимой, а потом и вовсе выровнялась.

Однако, в личном деле воспитанника Вертипороха появились записи, которые перекрыли ему все приличные дороги в светлое будущее. Эти записи впоследствии прочел военком Гремячкин, когда восемнадцатилетний крепыш пришел добровольцем и попросился воевать за страну. Кем угодно, а хоть и камикадзе. И с тех пор приходил в каждый призыв, капая на военкомовские нервы клятвами, что спиртное не употребляет принципиально, абсолютно здоров и имеет право исполнить почетную обязанность. Однажды - до Гремячкина дошли слухи, что Вертипорох сел на два года за превышение пределов необходимой обороны, и на зоне - опять же по слухам, - с погоняловом "берсерк" от звонка до звонка проходил королем. А после освобождения появился в кабинете военкома, имея в довесок к диагнозу судимость. Однако, на голубом глазу снова набивался в строй, и в своем упрямстве стал невыносим. Тогда и был издан приказ "не пущать", но кто же знал, что биография военкома заложит крутой вираж?

Расстояние от военкомата до кафе джип пролетел за десять минут. Пыльные улицы города по причине дневного зноя были малолюдны, зато толпа зевак толпилась за ограждением, выставленном милицией. Приказав Вертипороху не высовываться из салона, а Ольге присматривать за волонтером, военком ушел на рекогносцировку с милицейским начальником и командиром ОМОН. Как старший по званию, Гремячкин принял командование на себя и требовал подробности:

- Сколько заложников, есть ли дети?
- А черт его знает. Днем там всегда тусуется народ с детьми. Мороженое, молочные коктейли, картошка хрустящая, можно бесплатно посмотреть мульты на большой плазме, - бывает, что и свободное место не найти.
- Сколько времени на выполнение требований у нас есть?
- Да почти нисколько.
- Значит, жопа, - полковник впал в раздумье, покусывая сухой стебелек.

А на заднем сидении джипа Ольга шепотом, наклоняясь к уху Бахадура, предложила: - Когда все закончится, давай посидим где-нибудь в баре? Скажем, сегодня вечером. Баха в ответ улыбнулся тепло и открыто. И, хотя их никто не мог слышать, ответил тоже на ушко, нежно отведя пальцами неуставный локон: - Давай.
- А ничего, что в баре пьют? Ты ведь на меня не набросишься?
- Нет, конечно. Везде и всюду пьют, но меня не тянет. А какой коктейль ты любишь?
- Мохито
- Я сам тебе закажу. И если бармен вздумает подменить свежую мяту эссенцией, надеру ему уши.
- Ты супер. Я давно догадалась. Еще девять лет назад, когда ты был пацаном.
- Я тоже тобой всегда любовался, когда приходил к товарищу полковнику.
Ольга украдкой потерлась щекой о мужское плечо:
- У тебя женщин до меня много было?
- Много.
- Они тебя любили?
- Наверное.
- А ты?
- И я любил. Звал замуж, но ни одна не шла. Наверное, боялись от меня рожать. А потом - что это за муж с тощим доходом кочегара?
- Позови...Я бы от тебя родила, - попросила Ольга, которая в тридцать пять лет растеряла все виды застенчивости, а по роду службы ценила прямые заходы на цель. Баха покраснел от удовольствия:
- Тссс...Потом об этом, ладно? Сначала надо здесь разобраться.

К машине размашисто шагала офицерская тройка, принявшая решение. Коренником шел кряжистый Гремячкин, он и распахнул дверцу джипа: - Ну вот, сынок, пришел твой черед послужить. Но учти: камеры слежения работают, и если ты, стервец, по пьяни отключишься настолько, что начнешь людей рвать вместо бандитов уж не обессудь: тебя первого срубят.
- Товарищ полковник, вы о таком даже не думайте. Я, когда погружаюсь в сумерки, агрессоров чувствую, как будто меня угли жгут. Пока не затушу, не успокоюсь. Сколько со мной ни случалось, ни один мирный человек не пострадал. Ни одна собака даже. Там же совсем другой темп. Там пули можно руками ловить, там все видишь, как есть, по справедливости...
- Верю, - расстроился генерал: - Но время уходит. Тебе это...Сто грамм, наверное, требуется? Я распоряжусь.
- Не надо, у меня с собой. - Баха оттянул воротник рубашки и пошутил: - собственноручно вшитая ампула с ядом.
- Мать твою! Спирт?, - ахнул Гремячкин.- Так и ходишь?
- Так и хожу. Лет с пятнадцати. Правда, с тех пор разгрызал всего три раза, в очень крайних случаях.
- Два, - возразил начальник милиции.
- Три. Одного в ваших сводках не зафиксировано, товарищ майор.
- А ты, брат, наглец
В это время от кафешной двери донеслось куражное орево:
- Эй, вы там, время вышло! Гоните борт, деньги и Гремячкина. Иначе через пять минут начинаем мочить!
- Вот суки, - с ненавистью выдохнул милиционер: - Одноклеточные...Хоть бы им кто сказал, что до ближайшего аэропорта нужного класса километров пятьсот.
- Семьсот
- Что?
- Я говорю, семьсот километров до аэропорта нужного класса.
- Ну, я и говорю: наглец.
Баха отвернулся от милиционера и взглядом нашел встревоженные голубые глаза: - Я быстренько... Жди, Оль, - прошептал он.
Прихватил крепкими зубами воротник и сглотнул. Почувствовал окаянный вкус, вдохнул пары...И последнее, что услышал, был ольгин грудной голос: "Вечером...в семь, запомни, миленький" А потом нырнул в сумерки, где его поджидала яростная работа...

...В сознание Баха пришел на переднем сидении болтающегося из стороны в сторону джипа, будто, и не вылезал никуда, а просто пересел. Только исчез город. Вместо асфальта колеса рихтовали ухабы проселка, по бокам в сумерках щетинились колючие заросли, сквозь которые откуда-то сбоку еле-еле пробивались солнечные нити. Автомобиль карабкался в горы. Вечерело.
- Оль...Оля, - жалобно позвал он: - А почему ты за рулем?
- Очнулся? Горечко мое, слава богу. А я вот видишь - угнала джип.
- Даже так? Весело...Неужели так сильно я накосячил? Постой, я точно знаю - и не спрашивай, откуда, - просто знаю, что люди живы. А террористы схвачены.
- Ты все сделал замечательно, настоящий герой, только... Ты и вправду ничего не помнишь?
- Смутно. Есть ощущение, что сначала все шло нормально, а потом что-то странное случилось. Я снял рубашку и спокойно пошел, бандиты разумеется, палили по мне, безоружному. Знаешь, в сумеречной иллюзии пули похожи на диких ос - стремительные, яркие. Но увернуться всегда можно. Или когтем сбить с траектории.
- Это было супер. Ты шел, будто размазывал пространство: таял в одном месте, проявлялся в другом, - глаз не отвести.
- Спасибо. Никогда не видел себя со стороны. Наверное, забавно. Я выглядел, как человек?
- Конечно.
- Удивительно. Карса - своеобразный, но все-таки зверь. Он, конечно, перемещается на двух лапах, но это и все виды сходства.
- А знаешь, что кричали отморозки, удирая через окна? "Пацаны, бля, - это Берсерк!!! Он же на всю голову двинутый. Валим, пацаны!" А ты был уже у дверей. Нескольких секунд не хватило, чтобы войти, и все бы обошлось, но...
- Что "но?"
- Счас. - Ольга вывернула руль влево и ловким маневром между стволами плавно загнала джип на опушку. Оба вывалились из машины на траву. С трудом поднялись, глядя друг на друга.
Лицо и тело голого по пояс Бахи переливалось всеми цветами радуги в фиолетовом спектре, один глаз полностью заплыл. Ссадины и порезы на плечах и груди запеклись кровью. Ольга стояла босая и дышала тяжело, со всхлипами, как перед истерикой. Форма изодрана, волосы растрепаны, на щеке алая, глубокая царапина.
- Ты, повернул назад, находясь уже у двери. Забыл про все, как будто новая цель за твоей спиной оказалась важнее всего на свете, - прошептала Ольга, пристально разглядывая свои руки, еще утром безупречно ухоженные: - Ой, ногти почему-то обломаны, - огорчилась она, сразу потеряв нить разговора.
- Кто это был? - терпеливо повел ее Баха.
- Где?
- Кто появился за моей спиной после того, как пацаны драпанули из кафе в засаду?
- Это был генерал Бухтеев.
- Кто?!
- Наш генерал. Я глазам своим не поверила, он же должен быть в важной командировке, а тут его бронированный ровер вклинился в оцепление. В-общем, Бухтеев сходу забрался на свою броню и трехэтажно всех покрыл. Между прочим, наш генерал с виду сухонький, лысый, ростом мелкий, но голос такой зычный, - на всю площадь разнесло. А еще глазищами, бывало, как начнет вращать, особенно если нетрезв, так подчиненные натурально вянут. Товарища полковника сразу, как ветром сдуло. А ты что - услышал, что он назвал тебя мудаком и оскорбился?
- Я ничего не слышал. Но запах...Оль, у меня обоняние очень тонкое, иногда прямо беда: запах! От генерала пахло дымом, жареным мясом и - очень остро можжевельником. И я пошел на запах.
- Не понимаю, зачем?
- Оль, а что пьет ваш генерал, какой у него любимый алкоголь?
- Ну, это все знают. Джин. Называется "Бомбей Сапфир". Я от него только бутылку однажды видела - голубая такая, как хрусталь, красиваяяя...
- Джин - это спиртовая настойка на можжевельнике. Спиртовая! Ну, как тебе объяснить...Алкоголь не имеет надо мной власти вот сейчас, например. Но когда я хоть чуточку пьян, я в сумерках. И тогда алкоголь становится велик, как чаша Грааля для крестоносца.
- Чаша чего?
- Неважно...Расскажи, что было дальше.
- А дальше ты, пылая безумными глазами, тяжело так, увесистыми скачками пошел на генерала. У того сразу голос пропал, и это хорошо. Потому что он прохрипел "огонь!", но почти никто не расслышал. А потом, какой "огонь", когда по улице уже тащили этих парней, пригнутых к землех - и на каждого по два омоновца, а наперерез из кафе ломили заложники - галдели и братались с милицией-спасительницей. В-общем, хватило ума пальбу не открывать.
Тогда генерал приказал: "взять его!". Охранники набросились на тебя, повалили на землю, стали бить, а ты даже не защищался, почему?
- В них не было агрессии, только страх. Они же выполняли приказ, а по-другому их просто не научили.
- Да? Я это увидела, и сердце заболело, думала, умру. Из машины вырвалась, стала пробиваться в толпе и последнее, что помню, приклад, занесенный над твоей головой. Я закричала и все....Темнота. Очнулась - ты рядом, без сознания. Я рулю, машина слушается, куда едем - черт его знает, и спросить не у кого.
- Вот оно, значит, как..., - Баха присел на траву, лукаво улыбаясь своим мыслям. Теперь все встало на свои места. Теперь понятно, почему из сумеречного состояния он вынес смутное впечатление, что раненый карса в этот раз уходил от погони не один, а с подругой - гибкой, острозубой, расшвыривающей препятствия, как детские кубики. К счастью, не слишком умелой. Но любящей. Да, навертели делов...Теперь самое время отбыть в какое-нибудь глухое селение и пересидеть, пока не уляжется пыль, поднятая не столько бандитским налетом, сколько подмоченными генеральскими кальсонами. И он знает такое место. Где несуетное солнце на восходе золотит седые вершины, где пасутся табуны и горят костры. Интересно, ей понравится на вкус молоко дикой кобылицы?
- Иди ко мне, - тихо позвал он. Ольга опустилась на колени и прижалась щекой к его груди. Тело женщины била крупная дрожь: - Что со мной?
- Тссс...Это адреналиновый отходняк. Пройдет.
- Поцелуй меня, - попросила Ольга.
- Конечно, - он склонился, осторожно пробуя на вкус мягкие женские губы:
- Ты пила мохито?
- Позавчера. В "Космосе"
- И все-таки эссенция... Милая, напомни мне когда-нибудь, при случае, что тамошнему бармену все же не помешает надрать уши...

2. #1: Светлана (28). Правда смерти

Сегодня Дарио граф Гардье, кавалер серебряной звезды впервые закричал на допросе. Учитывая, что сам он был твердо уверен в том, что этого никогда не случится, у палачей был повод праздновать.
- Теперь уж дело пойдет, - уверял узурпатора толстый Крешеньи и едва ли не светился от удовольствия. Узурпатор, впрочем, тоже. Он любил смотреть на издевательства. А особенно - приходить после них, когда изнывающее от боли тело почти гасило сознание, продлевая пытку. Потому что Гардье не падают в обморок в присутствии мерзавцев, а сидят с прямой спиной и усмехаются...
Ох, да кого он обманывает? Нет ничего хуже, чем врать себе. Уже месяц, когда закрывается дверь, он падает без сил и ему безразлично, кто входит в камеру и входит ли вообще.
В каменном мешке невыносимо жарко и душно. Так тоже бывает. Особенно, когда рядом пекарня. Впрочем, холодом его уже пытали, простуда не отпустила до сих пор.
В детстве в жаркое южное лето его постоянно оберегали от холодного питься. Не зря конечно. Его горло терпеть не могло обжигающего холода горных ручьев, а ведь пить так хотелось. Особенно после скачки. Когда солнце в лицо, когда сливаешься с конем в единое целое, ловишь губами ветер, и хочется кричать и петь. Невыносимо. Сладко. Звонко. И сердце рвется из груди - не унять.
Впрочем, тогдашний маркиз Гардантэ был достаточно понятлив. Двух перенесенных на ногах ангин и одной лихорадки ему хватило, чтобы убедиться в том, что летом болеть намного хуже, чем зимними вечерами. Закутаться в теплый плед, удобней устроиться в кресле и пить подогретое вино со специями под завывание зимних штормов, что может быть чудесней?
А сейчас ему даже воды не подают. Почти.
Стакан в день. Здоровый протянул бы некоторое время, но тому, кто потерял много крови и простужен, вода необходима, как воздух. Неужели этого не понять или, наоборот, это понимается слишком хорошо?
Перед глазами тронный зал. Дарио уже знает, что столицу не отстоять. Он впихивает в подземный ход Его Величество, а сам остается, чтобы задержать погоню. Все просто и до отвращения тяжело. А еще он почти не помнит, что случилось позднее. Видимо, удар по затылку был слишком силен.
Дарио упрямо вскидывает голову, ему уже наплевать на слабость. Он закусывает губу до крови, но все-таки встает.
'Вы сами виноваты в том, что ваш узник не протянет долго'.
Он откидывает на спину отросшие ниже лопаток каштановые пряди и смеется. Звонко. Весело. Безумно. А потом чувствует, как под ногами разверзается бездна. И нет боле ни тюрьмы, ни злости, ни измученного тела.
*
Если после физического конца существует нечто материальное, то в него пришло время поверить.
Дарио не помнил, как очнулся. В полной мере он осознал себя живым, когда почувствовал боль. Нестерпимую. Словно тело и не думало оставаться в камере, а каким-то немыслимым способом перенеслось в... Небесными садами это назвать было трудно, однако и на подземные реки, источающие пламя, по которым плывет корабль, полный душ, это место тоже не походило.
Он брел по осеннему лесу. Под ноги кидались ветви и корни, шуршали пожухлые листья и какой-то мусор, названия которому Дарио подобрать не мог. Конечно, это шуршащее нечто несколько напоминало бутылки из-под благородного вина, но стеклянным не было. Рядом текла неширокая река, но, несмотря на жажду, он не заставил бы себя сделать из нее и глотка. Слишком уж отвратно выглядела истончающая странный запах слегка маслянистая жидкость.
Дарио забрался на небольшой холм. Под ногу попался острый камень, и граф, не удержав равновесия, покатился вниз. Вторично теряя сознание, он успел подумать о том, что вряд ли мертвецы умеют падать в обморок. Для них это, попросту, недостижимая роскошь.
*
Так или иначе, но очнулся Дарио от того, что его трясли за многострадальное плечо.
Граф взвыл от боли и мутным от слабости взглядом уставился на мучителя. А здесь было на что посмотреть. Создатель бы с одеждой, но само лицо светловолосого сероглазого мужчины возрождало самые неприятные воспоминания.
- Оппаньки, - странно хмыкнул узурпатор, - это называется: сходил пописать...
Неужели, это лично его, графа Гардье, персональный кошмар или Оллер специально явился в этот мир по его душу?
- Эй, ты вообще соображаешь или совсем обдолбаный? - чуть рыжеватые кустистые брови нахмурились, прочерчивая лоб двумя вертикальными росчерками.
У прежнего Генриха Оллера морщин не было, да и не хмурился он никогда. Через весь лоб у него пролегал широкий белый шрам, полученный еще при обороне Тольяри. Дарио тогда собственноручно вынес раненного герцога из сечи, о чем, впрочем, так и не заставил себя пожалеть. Во-первых, Генрих в ту пору был другом, а во-вторых, нет ничего глупее, чем страдать над прошлым. В конце концов, ничего ведь этим уже не исправишь.
'А у этого Генриха шрама нет', - успел подумать Дарио перед тем как вернуться в лоно беспамятства.
*
- А знаешь, - узурпатор развалился в кресле. Скорее всего, он не догадался, что Дарио очнулся, и говорил с самим собой. То, что при этом он обращался к пленнику, конечно же, ничего не значило. - Если бы в бытность мою начальником охраны сретенского банка, не испытал нечто подобного, то ни за какие сказки не притащил тебя домой. Мне ж теперь обивку на заднем сидении менять. А если бы менты тормознули? Там бы и повязали, - он откашлялся и прихлебнул отвратительно коричневую жидкость из безвкусного квадратного бокала. - Наверняка решили бы, что это я тебя так отделал, а теперь хоронить повез.
Очень хотелось открыть глаза, застонать и, конечно же, пить. Следить за Генрихом сквозь ресницы было неудобно, да и слишком яркий невыносимо белый свет заставлял смаргивать невольные слезы. Голова раскалывалась. Лучше бы Генрих убил его, чем донимал разговором.
- Впрочем, никто не остановил. Ты здесь и я, пожалуй, этому рад.
- Почему? - сдался Дарио.
Генрих мгновенно оказался рядом.
- Так я ж это: писателем заделался. Манагер этот: литагент то есть, говорит, что идея нужна. Ну, чтобы раскрутиться. Если первая книга выстрелит, это ж гарантированный успех. Ты же, пока здесь бредил, на три тома вперед наговорил.
Граф слегка поморщился от фамильярного обращения, но мысленно лишь махнул рукой. Почему бы и нет?
- Признайся, что ты курил, чтобы так правдоподобно бредить?
Дарио понимал каждое слово, но иногда Генрих выражался так, что ставил его в тупик.
- А, может, ты этот: ролевик?
- Я генерал от кавалерии, - не выдержал Дарио, - и вам это прекрасно известно!
- Конечно, - отчего-то обрадовался Оллер, - ты ж сам сказал. Вот только, мил человек, вся гвоздика в том, что королевства Эрия на Земле нет, и никогда не было.
- Где?! - голос предательски сорвался, но Дарио было уже все равно.
Внезапно он ощутил удар, только не по телу, а словно вовремя отстранился, и лезвие едва не коснулось кожи. Спустя мгновение что-то раскололось, и комната погрузилась во тьму.
- Черт, лампочка взорвалась, - непонятно выругался узурпа: нет, скорее уж спаситель.
  Слишком непохожими казались эти люди. Даже если это издевка или лабиринт загробия - что обязана пройти любая душа, прежде чем определиться отправиться ли ей в Небесные сады, океан пекла или свершать новый жизненный круг - нынешний Генрих не захватывал дворец и, уж точно, не воевал рядом с Дарио.
Это была очередная 'последняя мысль', но проваливаясь в тяжелую муть, граф уже не сомневался, где очнется через некоторое время.

*
Гардье шел на поправку. Не настолько быстро как бы ему хотелось, но и не медленнее, чем приходил бы в себя с помощью эрийских коновалов.
Генрих Оллер в этом мире звался Гришей Облерковым и пусть и выказывал временами сходность черт характера, был все-таки другим. Все время, что граф не спал и не принимал лекарства, спаситель расспрашивал его об Эрии, особенно интересуясь перипетиями дворцовой жизни.
- Слушай, а этот: Аллер. Я на него действительно смахиваю?
- Оллер, - машинально поправил Дарио. - Внешне.
Будь он хоть немного уверен в том, что Земля и Аэрта связаны, то, конечно бы, молчал, но на возвращение граф уже не надеялся.
- Круто, - хмыкнул Облерков, - а что же, он настолько хуже, чем твой король? Нет, ну я понимаю, что он тебя пытал и все такое, но если вдуматься?
Дарио вздохнул. Подобные разговоры бесили и выводили из себя. Правда, только поначалу: когда спаситель завел речь о том, что на Земле живут совсем иначе, и о том, что отказались от монархии. Спор родился сам собой. ГришА - Дарио машинально делал ударение на последний слог, а Облеркову надоело поправлять - притаскивал какие-то книги, ссылался на ученых. Правда, сносно понимающий земную речь Дарио читать не мог и не особенно верил в заверения какого-то... Ох, он на стену готов был лезть от местных званий и имен.
Впрочем, радушный хозяин исправно спасал его от скуки, и уже за это ему можно было быть благодарным. Да и верх все чаще одерживал раненный не то пленник, не то гость. Когда Облерков попробовал однажды рассказать о 'выборной системе', Дарио сходу объяснил, где кроется обман, и то, что большинство даже при самом упрямом раскладе править неспособно. Все-таки в свое время у него был прекрасный учитель математических наук, а тактика и стратегия были у всех Гардье в крови. Ну, а потом, он всегда мог сбежать в беспамятство или пожаловаться на головокружение.
- Я давал присягу, клялся кровью своему королю.
Однако обычные объяснения землянин не воспринимал:
- И что? Обыкновенная офисная этика. Что тебе в этом короле? Был один. Теперь - другой. А толковые генералы при любом дворе пригодятся. Тем более что ты не просто толковый, орден-то, вероятно, за компанию?
Дарио мысленно выругался и попробовал объяснить иначе:
- При эрийском дворе существует традиция: принцы и отпрыски знатнейших родов растут и обучаются вместе. Я...
- А Мафия, понимаю, - махнул рукой Облерков, но помрачнел.
*
- Все, - несколько дней спустя подытожил ГришА, - отпуск окончен, мне завтра на работу.
Дарио удивленно моргнул. Хозяин, конечно, рассказывал о каком-то 'бизнесе', но и о том, что 'писателя' сидят дома и 'кропают' книжки.
- Это вы графья можете себе позволить бездельничать, а мы, честные работяги, должны вкалывать, чтобы прокормиться.
Стало немного обидно. Одни обязанности Гардье при дворе пересилили бы его так называемую 'работу'. И это не говоря об обязательных смотрах войск, проверки амуниции, учениях: да и родовые земли со счетов сбрасывать не стоило.
- И вот еще что, - Облерков посерьезнел и прищурился. - Если я приеду, а дом обнесли, из-под земли достану!
Если бы Дарио смог понять смысл этой фразы, то немедленно и несмотря ни на что вызвал бы обидчика на дуэль. Но он лишь понял, что хозяин сказал что-то незаслуженно-обидное, а графа уж и вовсе недостойное.
*
Через месяц, когда Дарио уже вставал, произошел очередной неприятный разговор.
- Смотри значит, - Облерков теперь звал его в свой кабинет, странный и нелепый, как и все в этом доме.
Помещение было слишком большим, а окошки имело узкие и зарешеченные. От обилия красок и освещения, голова начинала раскалываться уже через полчаса. Сам хозяин гордился 'вкусом дизайнеров', Дарио же очень хотелось закрыть глаза и не открывать больше.
- Значит, - повторил спаситель, вновь что-то прикидывая. - Документов у тебя нет. Друзей... в этом мире ты не имеешь. По сводкам не проходил, я уже проверил. Однако сам понимаешь, держать в своем доме нахлебника я не собираюсь.
- А как же книги? - усмехнулся Дарио, с пренебрежением косясь на местное вино. Напиться хотелось и очень, но не этим же пойлом.
- Дык, понимаешь, показывал я этому литагенту, что с твоих слов позаписал. Говорит, идея-то, может, и прокатит, а вот язык у меня хромый. Так что мне в предпринимателях как-то удобнее и напрягаться не надо.
Граф пожал плечами. От мысли о том, что придется встать и уйти стало холодно. Он не столько привык к обществу этого человека, сколько осознавал, что о простирающемся за окнами мире ничего не знает. И все же он расправил плечи и сказал как можно незаинтересованней:
- Как вам угодно, я готов покинуть вас в любой момент.
Возникшая тишина была некуртуазно прервана хохотом Облеркова:
- Без денег? Без документов? Да тебе в дурку надо! Впрочем, - сказал он зло, - такими темпами ты скоро в ней и окажешься.
Дарио снова пожал плечами и поднялся. Ему все сильнее не нравилось, как изменился его спаситель, да и все эти разговоры настораживали. Не к месту вспомнилось, что и с Генрихом они когда-то дружили. А потом друг, который так и не стал бывшим, засунул его в каменный мешок.
- Благодарю за то, что спасли мне жизнь, - изящно поклонившись, граф направился к двери, Облерков проводил его налившимся кровью взглядом.
Рука тронула дверную ручку, но та не поддалась. Хозяин называл это 'электронным замком', Дарио смог понять лишь то, что без дозволения Облеркова не уйти.
В этом мире уважение, напрямую связанное со свободой, отсутствовало. У последнего слуги в Эрии было больше прав, чем сейчас у Гардье. По крайней мере, в этом доме.
- Охранником работать будешь, - без какой-нибудь вопросительной интонации произнес Облерков. - Документы я тебе выправлю, квартиру сниму.
Ну, кто бы хоть поинтересовался его мнением...
- Вот только у тебя ж, наверняка, психологическая травма, - прищурился ГришА. - Как же тебе с оружием?
- Что у меня? - не понял Дарио.
- А вот это, - Облерков резко встал и шагнул к графу, вертя перед собой небольшую коробочку.
Чпок. Из коробочки выстрелило лезвие. Не кинжал, но тоже немаленькое.
- ГришА?
На губах Облеркова играла гаденькая улыбочка, Дарио же застыл не в состоянии понять, что происходит.
Что ему теперь делать? Убить? Но этот человек спас ему жизнь. Увернуться, ударить по запястью?
Дарио отступал, пока не уперся лопатками в стену. В глазах Облеркова вспыхнули острые огоньки, а взгляд стал каким-то сальным. Так на него смотрел Генрих, когда присутствовал на допросах.
Лезвие чиркнуло по коже, оставляя алый след, и воздуха вдруг катастрофически не хватило. Дарио рванул ворот и не удержался на ногах.
- Вот, это называется психологической травмой, - в голосе Облеркова слышалось тщательно-скрываемое беспокойство. - Ничего-ничего, отойдешь, на мои банки не нападают.

*
Если поверить в древнюю ересь, утверждающую, что нет никакого пекла, но перед Небесными садами душа обязана очиститься, вдосталь настрадавшись, то подобным 'страдатищем' являлась Земля. По крайней мере, Дарио так казалось.
Теперь он работал в месте, называемом 'банком', целыми днями сидел за столиком или прохаживался по залу и готов был выть со скуки и тоски. В прошлой жизни он не терпел бессмысленности. Казалось, он или сойдет с ума или покончит с собой.
Неужели на Земле всем так плохо? Облерков был в 'банке' главным, но и он выглядел не лучшим образом, а все эти люди на улице, не говоря уже о миловидных, но не знающих, чего хотят на самом деле, барышнях в окошках 'касс'? Несколько из них, кстати, на Дарио недвусмысленно заглядывались.
На унылой однообразной работе Гардье слегка поправился и окончательно выздоровел. А еще ему на удивление шла форма... впрочем, ему теперь все шло.
Облерков старался с ним не видеться, если они случайно сталкивались в банке, то вели себя, как чужие. Впрочем, квартиру тот ему, действительно, снял, и каждый месяц высчитывал из 'зарплаты' на 'комуслуги' и 'продовольственную корзину'. Раз в две недели приезжал курьер с продуктами, Дарио же пользоваться 'пластиком' и ходить по 'маркетам' так и не научился.
*
Сегодняшний день походил на предыдущие. Дарио спокойно сидел за своим столиком. 'Клиентов' было мало, и вертящаяся на стуле Марина бросала на графа красноречивые взгляды. Дарио, конечно, был поклонником женской красоты, но чтобы его так откровенно раздевали глазами, все-таки не привык. Наверное, поэтому у него до сих пор никто не появился, да и надо ли?
  По коже пробежал чуть заметный ветерок. Странно, ведь 'кондиционер' второй день не работал. Потом что-то щелкнуло и вырубило свет.
Дарио уже вскочил, когда в зал вбежало несколько человек. Трусы закрывали лица масками и кричали, чтобы все ложились на пол. Как бы ни так.
Гардье выхватил пистолет и разрядил его в одного из нападавших. О том, что в этом мире оружие рассчитано более чем на один выстрел, он вспомнил, когда его уже отбросил. Один из грабителей схватился за простреленное бедро и грузно сполз на пол, другой выстрелил, но граф не стал ждать, когда его убьют.
В зале 'для красоты' и по неясной прихоти хозяина на одной из стен висела коллекция 'исторического оружия'. Раньше Дарио не подходил к ней специально - чтобы не травить душу и воспоминания - сейчас заподозрил, что выставлена она была специально для него.
Инкрустированный золотой змейкой кинжал впился в горло еще одного грабителя, третий и последний попытался бежать, но от Дарио Гардье со шпагой в руке еще не одному мерзавцу не удавалось скрыться.
*
- Ни хрена ж себе, - Облерков нервно прохаживался по изуродованному помещению. - Вот ведь скоты...
- А вдруг, - заплаканное личико Марины с черными потеками на бледных щеках вынырнуло из платка, - им просто нечего было есть, что если...
- Чушь! - в унисон сказали Дарио и Облерков.
Женщина захлопала глазами и разочарованно шмыгнула носом. Дарио устало потер глаза.
- Можно я пойду, Григорий Альбертович? - спросила Марина.
- Иди, - Облерков подождал, пока она уйдет и кинул на Дарио изучающий взгляд. - Так значит, притворялся, и нет у тебя никакой психологической травмы.
У Гардье раскалывалась голова, а еще он слишком остро понял, что больше так не может. Именно сегодня, когда он ощутил холодный эфес, почувствовал тяжесть клинка и почти забытую жажду схватки, он решил воплотить в жизнь идею, мучившую его уже несколько дней. Раньше он бы остановился, теперь - никогда.
- Перестаньте! - Дарио взлетел с кресла, расправил плечи и взглянул на Облеркова сверху вниз, так, как смотрел на проштрафившихся подчиненных. - Зачем вам все это?
ГришА вздрогнул и, конечно, решил, что лучшая защита - нападение.
- А ты не думаешь, что по жизни мне должен? - прищурился Облерков. - Вот кину я тебя, что делать будешь, тварь ты неблагодарная?
Дарио сжал кулаки и прикусил губу, но ответил спокойно, без тени эмоций:
- Если вам нужна моя жизнь, забирайте, мне она такая недорога.
Облерков втянул сквозь зубы воздух и побагровел:
- Да кто ты такой?!
- Дарио граф Гардье, кавалер серебряной звезды, - он заложил руки за спину, а правый носок чуть отставил в сторону, - генерал от кавалерии благословенного королевства Эрия.
- Не верю! - взвыл Облерков. - И никогда не поверю. Не хочу прослыть сумасшедшим. Граф выискался, - он сжал кулаки и шагнул к Дарио, в руке появилась та самая коробочка.
На этот раз Гардье в обморок не упал, но почувствовал чудовищную слабость. Он вздохнул и обессилено опустился в кресло, прикрыв глаза:
- Отпустите или убейте. Или я сам покончу со всем этим. Разом. Жить по законам этого мира я боле не желаю.
Он ожидал удара, но его не последовало. Боли - тоже. Над ухом хмыкнули, как показалось, восхищенно:
- Ну, хорошо. В конце концов, ты мне бабки сохранил.
*
Дарио стоял у обрыва. Под ногами зеленела весенняя трава, ветер трепал волосы и светило солнце. Мир словно не хотел его отпускать, намекал на то, что не так уж и плох. Впрочем, отступать графу было некуда. Даже если он ошибся, то не пожалеет.
На плече у него висел автомат, на поясе - новенькая шпага. Пистолет покоился в кобуре под рубашкой, а небольшая сумка была забита магазинами. Обезболивающие оттягивали карманы - прекрасная вещь, вот что, действительно, стоило бы перенять.
- Готов?
Дарио кивнул.
То ли Облерков действительно посчитал себя обязанным, то ли на самом деле поверил: может и не в генерала и его убежденность, но в то, что выхода иного уже не будет. Когда Дарио рассказал ему свой план, ГришА долго не соглашался. Потом решил спихнуть убийство на кого-нибудь другого. Гардье уже не помнил, как сумел убедить. Наверное, сыграл роль аргумент о том, что к причине смерти в его мире немалое участие приложил Генрих.
- Может, все же, передумаешь?
Поверивший в безумие, а может и правду своего спасенного ГришА вновь стал графу симпатичен. А вчера, когда Облерков собственноручно приготовил 'глинтвейн' и доказал, что и местные вина можно как-то пить, признался, что сильно жалеет о том, что не узнал генерала раньше. Быть может, тогда все случилось бы иначе.
- Я решил, - покачал головой Дарио.
- Вижу, - буркнул Облерков, наставляя на графа оружие, - ты только это... в своем мире Генриха этого не убивай, ладно? Мало ли что...
Дарио удивленно вскинул бровь и улыбнулся, но пообещать или попрощаться уже не успел.
Один за другим грянули два выстрела - в голову и в сердце.
Григорий Облерков подошел к обрыву, но тела не увидел. Словно его и не было. Он грустно усмехнулся и внезапно понял, что книжку все же напишет. И бог бы с этим литагентом - просто для себя. И будет она вовсе не об Эрии, а о генерале и графе Дарио Гардье, неожиданно провалившемся в чуждый и страшный мир.
Он, может, и хотел пожелать удачи своему... спасенному?.. другу?.. но решил, что Дарио все равно его не услышит.
*
Боли не было. Дарио глубоко вздохнул и рассмеялся.
Он стоял на Артийском мосту. Внизу медленно нес воды Эир, и совсем близко - каких-то две улочки миновать - возвышался королевский дворец.
- Дома, - прошептал Дарио, - дома.
Постоял еще немного, поправил лязгнувший автомат и пошел наводить порядок в родном государстве.

3. #5: бензопила (26). Без названия (еще не придумала)

Он боялся, что если промедлит еще секунду, у него не хватит силы духа. Коля решительно сжал рот руками. Цианид песком захрустел на зубах. Рот наполнила терпкая горечь, стало тяжело дышать. Он в ужасе вскочил с дивана, но было поздно. Колени затряслись, голова закружилась и он упал. Словно выброшенная на берег рыба, дергался на полу и жадно хватал воздух. Ускоренной кинопленкой пронеслась жизнь: двор с помойкой, ненавистная школа, вопли и драки непросыхающих предков.
  И ЕЕ слова. «Ты хороший, но у нас ничего не получится». Слова из какого-то фильма, героине которого она старательно подражала. Последнее, что вспыхнуло в сознании- мамино лицо, когда она еще не пила. Схватившись за горло, он задергался и захрипел, тщетно пытаясь вздохнуть воздух. Давление крови упало и увлекло тело в невесомость.
  Комната расплывалась, очертания предметов размывались, будто кто - то стирал ластиком его жизнь. Вдруг, как пушинку, подхватило ввысь. Внизу нелепо скорчилось тело с искаженным, посиневшим лицом. Но было все равно.
  Его влекло в жемчужно-белую даль, манящую теплым, спокойным счастьем.
  Вдруг под ним задвигался воздух и стал закручиваться в воронку. Из клубящегося дымом зева, как из раскаленной печи, пыхнуло жаром. Все быстрее, быстрее, с присвистом всасывая воздух, воронка начала втягивать его в свою пасть. Коля рванул ввысь, но смерч заклубился за ним и . ..проглотил.

  Никогда ему не было так плохо: трясло от озноба так, будто в ледяную глыбу замуровали, а тошнило, словно кишки с желудком наперегонки лезли наружу. Во рту пересохло, а в горло будто запихали колючую проволоку.
  Он попытался сказать «воды», но не услышал даже шепота.
  Над ним бубнили чужие голоса.
  - Это шанс. Если пацан не гикнет ночью - считай, дело в шляпе,- проскрипел мужской голос.
- Нам никто не поверит, - отозвался бас.- Никто не выживет после такой дозы.
- А анализы?
- Скажут, подтасовали.
- Как хочешь, а я буду пробивать это дело. Можешь не помогать. Но когда обезьянку буду по миру возить, кассу цирка, сам понимаешь, делить не буду.
- Какая там касса? Поговорят неделю, и забудут.
- Не забудут. Пацан - золотое дно.
- А родители?
- Пробил. Оба - алкаши. За ящик водки отдадут, да ручку поцелуют. Ха-ха-ха.
  Коля попытался открыть глаза, но их будто «Моментом» склеило. Но голоса стали удалялись, хлопнула дверь. Вскоре совсем стихло, и он заснул. Проснулся от того, что в ухо хмыкнули.
  Коля с трудом разлепил правый глаз. Больничная палата, тусклый свет грязнил голубые стены, за окном ночь. И никого. Померещилось.
  - Что ты чувствуешь? - Совсем рядом раздался детский голос.
  С трудом ворочая шеей - голова будто чугунная- Коля огляделся. В реанимации он был один.
  По спине пробежал холодок. Вот так и сходят с ума- голоса, и все такое.
  -Твои уши слышат. Почему ты не отвечаешь? - Удивился голос.
  Коля дернулся и, как ему показалось, истошно завопил «Помогите!». Но вместо крика услышал удушливый хрип.
  -Голос вернется, когда заживет горло,- деловито сказал невидимка.
  Даже разъяренный раптор из Юрского периода не вызвал бы такой животный ужас, как этот спокойно- деловой детский голос.
  Собрав неизвестно откуда взявшиеся силы, Коля рванул с кровати, снес капельницу и рухнул на пол. Рука онемела от боли- игла чуть не порвала вену.
  Вдруг невидимая сила, похожая на жидкий, похожий на воду воздух подняла его и бесцеремонно, как мешок с картошкой, плюхнула обратно на кровать.
  - Не порти тело,- рассердился голос.
  Коля понял- не крикнуть, не убежать он не сможет. Смирившись с судьбой, он спросил.
  -Кто ты? Я тебя не вижу.
  - Я не хочу, чтобы ты видел.
  - Ты ангел, да? - Робко прошептал Коля.
  -Э-э, не совсем,- смутился голосок,- вернее, совсем не.
  - Извини, не понял,- Коля до рези в глазах пялился на пустое место, откуда раздавался голос.
  - Я его сын.
- Чей?- Удивился Коля.
- Папы.
  Наивный ответ немного успокоил Колю. Кто бы это ни был, он не опасен. И он даже решился на насмешливый тон:
- Э-э, а кто у нас папа?
- Дьявол,- скучным тоном бросил невидимка. - А что?
  Коля окаменел, по спине забегали мурашки, задергались веки. Он хотел что-то сказать, но губы лишь беззвучно жевали воздух.
  - Я должен идти,- вдруг сказал невидимка. Коля уловил в его голосе беспокойство. - Я приду завтра, когда ты будешь здоров. А теперь спи.
  И Коля заснул.

***
Незадолго до этого.
  В Аду был тихий час. Сатана после очередной вечеринки расслаблялся в горящей ванне. Эту ванну для мужа любовно подожгла Лилит. Она возлежала недалеко и, как сытая кошка, жмурила огромные желто-зеленые глаза. На губах, похожих на крупный алый цветок, таяла мечтательная улыбка.
Длинные волосы цвета раскаленной лавы обтекали роскошные формы и переливались золотыми бликами. Под снежно-белой кожей, какой не бывает у живых, казалось, текло жидкое бескровное мясо. То, что снаружи, всего лишь видимость. Внутри Лилит была совсем другой.
  Под льдом спокойствия - бушующий огонь, за хищным прищуром - бесконечная нежность. Сама гармония, сам хаос, воплощение Красоты и Ужаса - хозяйка Ада.
- П-продирает, - голос у Сатаны был густой, тягуче-хмельной.
- Я старалась, сладкий,- ласковым голоском проворковала Лилит.
  Он повернул горящую рогатую голову, усмехнулся и поманил длинным, будто бамбук, когтистым пальцем.
Ее глаза широко распахнулись - настолько огромные, что не понятно- красиво или страшно. Она кокетливо отбросила назад тяжелые волосы и мягкой поступью, изгибаясь всем телом, как змея, направилась к нему. ..
  Сын Сатаны и Лилит, мальчик лет восьми, играл в своей комнатке. Огромные глаза, маленькие ручки и рыжие волосы достались ему от матери. Зато во всем остальном это была уменьшенная копия папаши : красная, с огненными венами, кожа, черно-глянцевые рожки, кнут-хвост.
  Родители не хотели, чтобы он взрослел :вечное дитя- вечная игрушка. Они желали приобщить его к своим забавам и развлечениям, развить в нем вкус к разрушению.
  Но пока родители развлекались - крушили и создавали миры, охотились за душами, стравливали армии, придумывали наказания и пытки, он тихо сидел в своей комнатке и читал. Глотал знания, как жаждущий в пустыне - студеную воду. К своему n- летию знал все о материальном мире, начиная от бактерии и заканчивая недоступными человеку вычислениями.
  Часто его дух путешествовал по миру и тайком помогал кому-нибудь в беде. Родители узнали об этом случайно- из небесной канцелярии сыну прислали благодарственную грамоту.
  Сатана и Лилит тогда подумали, что это запоздалая первоапрельская шутка. А сынок, со страху решивший их не переубеждать, предложил ответить шуткой, которую тут же и придумал.
  Надули пахучими газами резиновую задницу размером с футбольное поле. Затем прокололи в известном месте и запустили. Задница рванула ввысь, как заправская ракета.
  В тот день в Аду никто не мог ходить - все лежали на полу от смеха. Причем один бес так смеялся, что у него лопнул живот- пришлось зашивать, что вызвало новый взрыв веселья.
  Признаком того, что наверху было не до смеха, стала небывалой силы разразившаяся гроза. Не оценившие шутку небожители наслали такой ливень, что котел начал затухать и души, находившиеся на поверхности, рванули на волю. И хотя большинство все же отловили, с Раем решили больше не шутить.
  Затем у неугомонного дитяти возникла потребность в творчестве. У него получались настолько причудливые создания и вещества, что даже обитателям Ада было не по себе. Одной из первых он сделал чмоки-чмоки. Сотни губ разных размеров и форм на длинных жгутиках, сходились к центру. Время от времени чмоки-чмоки раскручивалась со скоростью пропеллера и пуляла свои снаряды куда попало. Это очень раздражало, если не сказать злило местных обитателей. Ведь чмока, угодившая в рот или глаз, могла до этого быть где угодно!
  Или поросенок Судьбы. Этот игривый обжорка был всеобщим любимцем. Но Сатана решил пустить его на ветчину, дабы нечего свиньям без дела шляться. Но поросенок, разгадав замысел, посредством гипноза убедил Сатану, что он и есть свинья.
  Долго потом сын Сатаны упрашивал свое творение вернуть папу, который хрюкал, жевал помои и елозил в грязи. С тех пор поросенка Судьбы обходили за сто верст.
  Родители, видя, что опыты приносят чаду огромную радость, выделили для них садик, примыкавший к детской. Но со временем садик так разросся, что уже наступал на котел, в которой пропекались души.
  Теперь возник вопрос перепланировки- Ад хоть и огромен, но не бесконечен. Где-то надо урезать. А так как им вовсе не хотелось чем-то ущемлять любимое чадо, решили ужать котел. Сынок подсчитал, насколько при сжатии увеличится давление и температура котла. Да, душам придется не сладко...
  Со всех концов Ада на «субботник» согнали нечисть. Прораб - древний демон, которого с трудом растолкали после n-летней спячки, принялся за дело.

  А чадо тосковало. В последнее время с ним творилось неладное. Вроде все хорошо: делай - что хочешь, впереди- бесконечность. Но ничего не радовало. Книги наводили скуку, все раздражало и злило. Заметив в нем перемену, родители весело перемигивались - скоро сыну надоест создавать и он начнет разрушать. Они уже предвкушали, как станут учить его сатанинским забавам. Но пока выясняли, чья методика лучше, он вдруг пропал.
  Сначала не придали этому значения - ну куда он денется в Аду, у себя дома? Небось, уединился и что-то изобретает.
  Но когда он не вернулся ни через неделю, ни через месяц, забили тревогу. Давно выжившая из ума Ведьма с огромным голубым глазом на скошенном лбу долго изучала волшебный шар, а затем глубокомысленно изрекла, что завтра будет хорошая погода. Ее пинками прогнали вон, и Лилит принялась вертеть шар своими тонкими белыми пальчиками. Она ведь повелительница Ада и вещи должны ей подчиняться.
  Но черный глянцевый шар будто ослеп - он не хотел ничего показывать. Со злости Лилит бросила его об землю. Шар подпрыгнул и поскакал в дом своей хозяйки.

***

  Коля проснулся поздно. Еще не открыв глаза, он ощутил физической счастье - у него ничего не болело.
  Он был совершенно здоров, чувствовал небывалый ранее прилив сил. Вдруг показалось, что может горы свернуть - и школу закончить с отличием, и денег заработать, и родителей от пьянки вылечить.
  Тут в палату вошли двое врачей. Один был среднего роста, бледный, жилистый, с острым носом и крупной челюстью. Второй - размером с тяжеловеса, с непропорционально маленькой лысой головой, мясистым носом и водянистыми глазами.
  - Ну, как наш горе-любовник?- Скрипнул большой. Коля сразу узнал голос того, кто говорил про обезьянку.
  Врачи осмотрели мальчика с нескрываемым изумлением. Большой кивком пригласил напарника отойти.
  - Я тебе говорил,- это чудо. Мало того, что выжил после лошадиной дозы цианида, еще и оклемался на следующий день. Глянь, какой румяный, и глаза блестят - будто из санатория. Тут есть загадка. И надо ее разгадать. Возможно, это наш шанс вырваться из этого гадюшника.
  - Я договорился с братом- увезем на базу. Технику потом забросим,- сказал остроносый. С Ленкой о статье договорился. Ну, с почином!
- Спасибо, друг!- Большой ласково положил огромную ладонь ему на плечо. - Я в долгу не останусь. А мальчишку под труп спишем, его предки с перепою любого бомжа за сына примут. Пойду-ка вколю ему . . цин, пусть спит. А то внимание обратят, что больно быстро оклемался.
  И оба вышли.
  Коля, который думал, что они обсуждают его выписку, начал собираться домой. Вдруг дверь открылась, и с фальшиво-ласковой улыбкой вплыл большой со шприцем.
  - Так, куда это мы собрались?
- Домой.
- А-а. Но ты же еще нездоров.
- Что вы, я прекрасно себя чувствую,- улыбнулся Коля.
- А я тебе укольчик пришел сделать.
- Но я...-Попытался возразить Коля, но врач сделал не терпящий возражений жест. Мальчик вздохнул и хотел уже лечь для укола, как вдруг раздался истошный вопль. Врач дернулся и грохнулся на пол. В задницу ему был всажен почти весь шприц.
- Ты должен бежать,- сказал знакомый детский голос.
- Куда? - Спросил Коля- он еще не отошел от случившегося.
  - В новую жизнь,- мечтательно сказал голос. Нас ждут приключения.

  To be continued

4. #6: Пуз( , ) (18). Скверный путь.

Тело, погруженное во мрак, становится его частью. Руки способны дотянуться всюду, где властвует тьма. Шаги становятся бесконечно длинными, одним движением преодолеваю сотни метров, а может - не двигаюсь с места? Не важно, всюду тьма, и я купаюсь в ней, вкушаю ее. Она пронизывает, проникает, заполняет. О да, я по праву ее часть.
  Под слоями земли, путешествуя по канализации, преодолевая туннель за туннелем, поневоле начинаешь дружить с темнотой. Она единственный спутник и защитник. Она наркотик, дурман обволакивающий мозг и погружающий в забытие. И ты плывешь в этом дурмане словно в бесконечных отрезках, где точками служат крохотные пятна света. Лишь свет заставляет выныривать из состояния эйфории, и привыкать к суровой реальности. А реальность действительно сурова.
  Словно порождение мрака, тьма выталкивает тело на свет. На плечи вновь давит тяжесть рюкзака, а верный браунинг оттягивает пояс. Потертые берцы покрыты толстым слоем пыли. Те лохмотья, что остались от армейской куртки, намертво приросли к липкому от пота телу. Штанины брюк протерты на коленях. Едкий запах, щекочущий ноздри напоминает, как давно не мылся.
  Глаза, привыкшие к мраку, приходится зажмурить. Пусть источник тусклого света всего лишь жалкая свеча, но даже она способна выжечь с непривычки глаза.
  Маленькая девочка в белоснежном платье, в одной руке держит свечку, второй тщательно ощупывает стену туннеля. Кажется, мое присутствие она так и не почувствовала. Слишком безответственно для подземелий.
  - Привет, - произношу, стараясь вложить в голос больше доброжелательности. - Не бойся, я тебя не трону.
- А я и не боюсь, - бойко отвечает девчушка, не переставая ощупывать стену.
- Меня зовут Крот, - представляюсь я, присаживаясь на безопасном расстоянии. - А тебя как?
- Марьен, - девочка, наконец, удосуживается оторвать взгляд от стены и ярко голубые глаза с интересом осматривают меня. - А вы тот самый Крот?
Я медлю с ответом.
- Какой, тот самый?
- Который хранитель подземелий, - объясняет Марьен. - А зачем вы носите маску? Вы заражены? Разлагаетесь?
Дети: никакого приличия.
- Я чист, не переживай.
- Это хорошо: - бормочет под нос девочка.
Глаза постепенно привыкают к свету, и я с интересом разглядываю малявку. Платье, вовсе не белое, как показалось в начале, рваную ткань покрывают засохшие бурые пятна и пыль. Сразу видно, малышка прогуливается по подземелью не одну неделю. На левой руке, которой девочка ощупывала стену, и которую сейчас старательно прячет за спину, замечаю следы разложений. На некогда милой мордашке чернеют язвы. Отсутствует несколько передних зубов, скорей от недостатка витаминов.
- А что вы здесь делаете, дяденька Крот? - невинно интересуется Марьен. - Вы здесь живете?
- Я здесь всего лишь путешествую, - поправляю я. - Всего лишь гость: впрочем, как и все.
Положив на колени рюкзак, достаю пару запеченных картофелин. Одну бросаю девочке, в другую пожелтевшими зубами, вгрызаюсь сам.
  Девочка аккуратно, поднимает картофелину с пола. Двумя пальчиками снимает кожуру. Надо же, от богатых родителей сбежала, привереда.
- А ты здесь чего делаешь? - проглотив скудную пищу, интересуюсь я.
- Ищу вход в другой мир, - надкусив угощение, отвечает Марьен.
- Другой мир? - удивляюсь я.
- Ну да, - подтверждает девочка, как ни в чем не бывало. - Мне мама рассказывала, что под землей должен быть вход в другой мир.
Молчу, давая девочке время прожевать картошку.
- А что там, в другом мире?
- Ну как же? - удивляется девочка и начинает перечислять. - Там все совсем по-другому. Там весело и там: там у меня будет много друзей. Там не будет войны, и будет жив Папа, и Мама будет жить с ним, а не с отчимом. Там вообще не будет отчима! Там не будет его мерзкого шепота и потных рук: там меня никогда не будут обижать!
  Я слушаю и с каждым, словом девочки на душе становится тяжелее.
- Там не будет смерти, не будет боли. Совсем никто не умрет: там не умеют убивать. Не будет заразы, не будут страшных разложений кожи. Там не будет тьмы и не будет страха, мне не придется убегать: Я никогда не буду одна: и: там:
  Голос девочки становится медленным и хриплым.
- Там: мне не придется, есть людей, чтоб выжить.
Выхваченный из складок платья нож с длинным ржавым, но все равно несущим смерть лезвием, рассекает воздух. Хрупкая ручка девочки стальной хваткой сжимает рукоять. Хищная, быстрая, за доли секунды преодолевает расстояние, разделяющее нас, и успевает сделать короткий замах: но ствол браунинга, упертый в маленький лобик заставляет остановиться.
- Тот мир: - твердым голосом произношу я.
Палец словно прирастает к курку. Из глаз девочки бегут слезы, оставляя белесые дорожки на грязных щеках.
- Я провожу тебя туда:
Палец спускает курок. Свинцовая пуля, пробив лобовую кость, прокладывает путь в другой мир диаметром 9 мм. Выстрел гулким эхом проносится по тоннелю.
Словно кукла, девочка падает на землю, так и не выпустив клинка.
Пройдя чуть дальше, так чтобы свеча светила в спину, замечаю приличную горку костей - моих предшественников. Каждый выживает как может:
На душе гадко: и ощущение, словно рюкзак на несколько килограммов тяжелей. Неужели столько весит этот грех?
  И прежде чем сладкий дурман темноты охватывает мозг, успевает пронестись сожаление. Сожаления об одном: что в тот прекрасный мир лишь такой скверный путь.

5. #3: Грам (18). Монумент

- В результате, наша программа по сохранению памятников древности, и, вообще - значимых для Москвы мест, принята правительством города! - Муезерский перевёл дыхание, и, давая аплодисментам вознести себя на вершину могущества, смущённо обратился к графину с водой. Это занятие, как он понял из многочисленных конференций, требует особого умения. С одной стороны, нужно успеть налить и выпить пока громыхают аплодисменты - так он как бы подчёркивает, что оваций совсем не слышит, а занят исключительно водой. С другой - необходимо поддерживать свою значимость, то есть, не отвлекаться от процесса и кивать, прошёптывая одними губами всякие спасибы и прочие легко читаемые с экрана телевизора слова. В этот раз всё получилось как нельзя более аккуратно - когда вода из стакана провалилась в глотку и Вячеслав Евгеньевич приготовился продолжать речь, затих самый последний хлопок. Улыбнувшись такому совпадению, что опять же можно расценить как удовлетворённость общим ходом конференции, Муезерский продолжил.
  - Теперь, уважаемые, можете задавать свои вопросы.
Первой поднялась молоденькая златовласка, коих лидер "Форума Сохранности" ненавидел больше всего - именно они задавали самые неприличные вопросы с самым невинным видом. Жеманно улыбнувшись микрофону, и, оправив темно синюю юбку, златовласка защебетала:
- Спасибо. Журнал "Успех и проч." Марианна Анастасова. Вячеслав Евгеньевич, расскажите пожалуйста, как проходит ремонт в вашей резиденции? Спасибо.
Конечно, сразу в бой, специально что ли они танками пускают мегер с видом дурочек? Слава откашлялся, нацепил благодушие, помолчал.
- Вы несколько ошиблись. Это не моя резиденция. Это резиденция Форума Сохранности, но могу вас уверить, ремонт проходит с соблюдением историчности здания.
- То есть вы там не живёте?
- Живу. - Муезерский сокрушённо повёл головой. - Днюю и ночую. Разбираю чертежи, договариваюсь с архитекторами, просматриваю старые фотографии. Вы знаете, сейчас уже, к сожалению, невозможно восстановить задний вид усадьбы - чертежи утеряны, а на фоне, так сказать, тыла никто не фотографировался. Даже намёка нет. Но, мы предполагаем, что задний двор - всё-таки хозяйственный. То есть угольная яма и крытый переход в конюшню были. Потом, нам требуются специалисты по фундаментам того времени - сейчас это особенно трудно. Новодел строить не хотелось бы, однако, придётся признать, целиком отреставрировать здание не удастся. К сожалению это исключено.
- Насколько я понимаю, недостаток специалистов тормозит процесс?
- Ну, это как в любой другой отрасли. Резчики по камню, дереву. Столяры - мебельщики, причём - специалисты именно по мебели девятнадцатого века, паркетчики - все эти специальности практически утеряны. А те, что есть, - тут Муезерский опять горестно вздохнул, - опять же работают на богатых частных объектах, переманить их практически нереально.
- Получается, что всё опять упирается в недостаток финансирования? - Златовласка лукаво качнула головкой и глянула искоса, по-птичьи. Муезерский так и увидел заголовок: "Глава Фонда Сохранности опять собирается клянчить деньги из тощего кошелька страны". Постарался не сорваться, не уподобляться вспыльчивым артистам. Духота какая, правда, сам добился запрета на изменения в этом здании - полгода назад оно признано исторически значимым. Правительство Москвы сначала запретило портить фасад этими проклятыми коробками кондиционеров, а потом он добился и запрета на установку климатизатора. Пришёл к нему тогда один "меценат", даже вспоминать смешно. Говорит - новые технологии позволяют теперь заменить старые кирпичные колонны, а на их месте возвести железобетонные. Освободившееся место предлагалось использовать под коммуникации для центрального климатизатора а пластиковые конструкции прикрыть фальшколоннами из гипса. Муезерский его тогда на смех поднял, предложил постучать по голове и сравнить звук, издаваемый черепом, полой внутри фальшколонной и цельной кирпичной кладкой. Понятное дело - все они претендовали на полуразрушенное здание гостиницы, в которой останавливался на одну ночь сам великий Душкин! Душкин, которого сравнивают с Моцартом своего времени! Душкин, который первым в России оторвался от европейской моды и услышал невероятную напевность русского языка! И вот теперь, когда с такими трудами на фасаде гостиницы заиграла бронзой памятная табличка, налетели вороны, расправили крылья. И лифты, замаскированные под чулан стали предлагать и климатизаторы и пластиковые окна, по индивидуальному заказу с отделкой под дуб и красное дерево. Всё в качестве рекламы - ретро нынче в моде.
- Финансирование идёт своим чередом, другое дело, что училища для реставраторов подобного рода готовят специалистов не для нас, а для нынешней "элиты" - она может себе позволить обойти обязательную отработку молодого работника на памятниках культуры, покрывая расходы на его подготовку. Естественно это сказывается на качестве работ - теряется преемственность и вместо архитектурных стилизаций дачные городки заполняются аляповатыми домиками типа
"ну что ни будь такое". Другими словами - золочёная безвкусица - мещанство двадцать первого века.
Кажется, победил, златовласка опять поправила белоснежную блузку, юбку и смущённо отдала микрофон. Дальше вопросы пошли попроще - остальные корреспонденты острых тем избегали, видимо надеялись, что красавица из "Успеха и проч." размажет его по стене. Вот вам, гады. Полтора часа Вячеслав Евгеньевич лениво отвечал на вопросы, не забывая время от времени подшучивать, прикидывая, какие слова пойдут в эфир на центральных каналах, а какие остануться гиенам из дециметровых.
  Пресс-конференция закончилась, раскланялись, поулыбались. Среди расходящихся корреспондентов увидел златовласку, встретился глазами, улыбнулся, и, повинуясь порыву, выставил указательный палец, отведя большой назад. Револьвер. Чудный американизм, означающий то ли "пристрелю", то ли "пристрелил". Та в долгу не осталась - картинно положила правую руку под левую грудь и откинула голову назад. Причёска красиво разметалась по плечам, ротик приоткрылся, глаза прикрыты. "Убита". Ну-ну, посмотрим, специально твой журнальчик прикуплю.
  В машине включил таки кондиционер - доклад и пресс-конференция почти убили всякое желание заниматься любимой работой - сохранностью объектов, признанных национальным достоянием. Секретарь откинул крышку ноутбука, пролистал свою видеозапись, остановился на одном из моментов, повернул к Муезерскому.
- Вот, Вячеслав Евгеньевич, вот этот момент вам особенно удался.
На экране появилось лицо Муезерского, сорокалетнего трудяги, всей душой пекущемуся о сохранении исторических памятников. Серьёзное, умное лицо, высокий лоб, усталые карие глаза, густые брови, подёрнутые ранней сединой, прямой нос с широкими ноздрями, какой бывает у людей целеустремлённых, тонкие бледные губы. Вьющиеся волосы, с проседью, океанским лайнером плывут по волнам, повинуясь каждому движению головы. Значительный вид, спокойная уверенная речь. Сейчас он заканчивал отвечать на последний вопрос и сверкающие глаза выражали радость от того, что сумел-таки ввернуть домашнюю заготовку, которую использовал на десерт.
  - Я уж молчу о том, что даже хрущёвские пятиэтажки - своеобразный памятник истории, и бездумный их снос - такое же преступление, как и все прочие. Вообще говоря, уже давно пришло время создавать политическую партию и отстаивать интересы памятников истории в Думе, самим заниматься законотворчеством в этой сфере и лично наблюдать за исполнением этих законов. В конце концов, возможно, что мы были бы единственной партией, которая умеет не просто нажимать на кнопки во время заседаний, а ещё и контролировать работу исполнительной власти, ибо мы, в самом деле, по настоящему переживаем за дело, которым занимаемся.
  Да, чудное завершение, и в правду удалось.
- Ну, хорошо, куда теперь?
- Теперь - сюрприз. - Секретарь улыбнулся главе Фонда, тот понимающе улыбнулся в ответ. О сюрпризе, как и договаривались, секретарь всегда предупреждал заранее, так они договорились ещё когда Муезерский принимал его на работу. Мало ли что, нужно быть готовым, правильно отработать свою роль.
- Хорошо, я отдохну не много, не возражаешь?
- Конечно, конечно, никаких проблем.
Остаток пути провели в тишине, лишь шорох покрышек убаюкивал Вячеслава Евгеньевича, и, таки, убаюкал.

  Здание, которое Фонд сохранности выбрал своей резиденцией - особняк середины девятнадцатого века, разрушенный почти до основания революциями, войнами и просто временем. От штукатурки не осталось и следа, внутри - деревья в руку толщиной, фундамент подточен корнями, разрушен зимами и добит весенними паводками. От некогда прекрасных чугунных ворот остались лишь петли, врезанные в кирпичные столбики, тоже порядком побитые молью времени. Именно тут, при въезде в парковую зону, Муезерскому и готовился сюрприз: Небольшой гранитный монумент с прикрученной к нему бронзовой табличкой.
" Этот комплекс, памятник архитектуры XIX в., подлежит восстановлению при поддержке Фонда Сохранности, возглавляемого Муезерским Станиславом Евгеньевичем, и выбран на время реставрации временной резиденцией Фонда."
Текст корявенький, но глава фона не возражал - инициатива снизу должна попахивать угловатостью, причёсанные экспромты всем уже поднадоели за долгие годы жизни номенклатурной литературы. Тем более, что тут не сказано ни слова неправды - после завершения работ резиденция и правда переедет на другой подобный объект, благо руин в Московской области хватает.
  Из машины выбрались одновременно с секретарём, подчёркивая демократичность, не притязательность, Муезерский настрого запретил держать над собой зонтик и открывать дверь. Подошли к накрытому тканью камню, поулыбались подчинённым, похлопали себе любимым - каким делом занимаемся, аж, самим приятно. Несколько омрачило, что грязь кругом, кирпич битый. Споткнулся, ударился коленом о моумент так, что в глазах потемнело. Ничего - стройка всё-таки, дело привычное. Приняли по рюмочке, закусили, подойдя к столику, накрытому на свежем воздухе, в общем, ничего интересного. Закончив с сюрпризами, поехали в Москву -намечалась акция протеста по поводу сноса деревянного домика, в котором устраивали свои собрания заговорщики 36-37 годов. В пути поговорили, что хорошо бы вообще устанавливать подобные памятные таблички на объектах, взятых под охрану Фондом, пусть недобросовестные строители знают, с кем связываются. Вечная пробка при въезде в город, вечный бардак и неуважение водителей друг к другу. Бытовуха, одним словом.
  Внезапно, секретарь сверкнул линзами очков и указал пальцем на огромную растяжку, что висела от одного края дороги до другого. " Уважаемые гости города-музея Москвы! Для желающих посетить наш город, информируем: новая стоянка для личного автотранспорта открылась на 58 м километре МКАД! Партия Сохранности."
- Ишь ты, Город-музей: - Муезерский лукаво подмигнул секретарю. - Вот об этом, Сергей Валерьевич, вы ничего мне не сказали. И, Партия Сохранности - мы только начинаем её продумывать, а вы уже, понимаешь, все козыри выложили.
- Вячеслав Евгеньевич:
- Понимаю, хотели как лучше, но поймите, всему своё время - карты раскрывать раньше времени не стоит. Тем более в политике, где удар должен быть подготовлен, выверен и нанесён именно тогда, когда появляются все шансы на успех.
- Да я сам ничего не знал: - секретарь задумался, смущённо потупился. - :честное слово, не моя инициатива.
- Тем более. Что это за аппарат у нас такой, что фальстартами балуемся? Это ещё мелочи, вполне сгодится для вирусной рекламы, но, прошу - впредь будьте внимательнее, договорились?
- Конечно, я и сам в полной прострации. Я им устрою. - Секретарь вынул мобильник, набрал номер, прислушался. - Не отвечает: специально, что ли отключились?
- Вот тебе и раз! - Водитель выбрал время, повернулся к Главе Фонда, - смотри-ка - МКАД свободен!
  И правда, пред могучей пробкой простирался совершенно пустая кольцевая автодорога! Машины, странным образом не доезжая до развязки, сворачивали на боковые ответвления и исчезали в них без остатка.
- Отлично, значит проедем без проблем прямо к центру. Давай Вадим.
- Сейчас, будет сделано. - Вадим громко хмыкнул, пожал плечами, мол, удивил, стратег.
При въезде в город обнаружился патруль. То есть не просто патруль, а целый блокпост - с шлагбаумом и стеклянной милицейской будкой. Толстый, конечно же, от бронежилета, гаишник зорко присматривается к машинам, бдит. Удивило даже не то, что блокпост поставили так быстро - при желании, подобные стекляшки вырастают за час - а то, что весь поток машин, судя по манёвру, даже не пытается въехать в город. Как будто репеллентом каким побрызгали. Подъехали к гаишнику, Вячеслав Евгеньевич приоткрыл окно узнать - что же произошло, но тот, только увидел лидера, сразу крутанул палкой - проезжай. Удивило полное отсутствие автомобилей на улицах столицы. Народу полно, а машин нет. Троллейбусы, автобусы, кое где прогромыхал трамвай - все полные народу. Здания, местами в строительных лесах, местами только на половину в лесах, местами только начинают одеваться в леса. Но ни одного дома, не одетого в металлические конструкции, Муезерский не увидел. Правда, обратил внимание, что свет горит во всех окнах домов, там бродят тени, кое-где, сквозь занавески видно как кто-то ругается, целуется, пьёт чай. Удивительно - всю жизнь этого добивался, а получилось - как то неуютно, что ли? Вроде бы и здорово, что город закрыт, только ведь хотелось самому этого добиться! Хотелось в памяти потомков остаться! Хотелось: да много чего хотелось!
  Внимательный читатель, обязательно возопиёт к высшей справедливости, обратит внимание на то, что Вячеслав Евгеньевич не удивился тому, что увидел. Вернее, удивился, но как то вяло, неубедительно. Не обвинял секретаря в розыгрыше. Не подыгрывал этому розыгрышу и не выводил всех на чистую воду. Всё просто - Муезерский - молодой политик и прекрасно понимает, что создать такую ситуацию не по карману даже Главной Партии Страны. Секретаря он не трогал, ибо тот сам сидел и ничего не понимал, и Вячеслав Евгеньевич прекрасно это понял. А водитель, ну что, извините, взять с водителя, когда дороги свободны, приказ ехать из пункта Е в пункт Ё - в наличии, а на заднем сидении расположился молчаливый начальник? Думаете очень уж натянутая ситуация? Ну-ну.
  Муезерский принял новую реальность ещё и потому, что вспомнил - в зале, где проходила пресс-конференция было душно, и он вполне мог сейчас лежать под капельницей, ожидая, пока мозг получит необходимую дозу кислорода. В машине, по пути к резиденции Фонда он явно задремал, так что осталось только доехать и проснуться. Ну, и, больно ударился о камень, когда принимал монумент. Тем более, что секретарь, когда предупреждал о сюрпризе вчера вечером, намекнул на осколок знаменитого Алатырь-камня. Так что, что бы дальше ни произошло - всё это вполне может быть и плодом его воображения, и бредом бессознательного тела, и, вообще чем угодно, включая беспардонную мистику. Предрассудками Муезерский не страдал, так что смело пустил всё на самотёк. Тем более, что Хичкока он любил и ценил.
  Это что ж получается - сюр? А "Нос" Гоголя - не сюр?! Вот то-то. В конце концов, сюр ничем не хуже любого другого сна, верно?
  Домик, в котором в 36-37гг двадцатого века собирались заговорщики против Власти рабочих и крестьян, подъехала не очень-то патриотичная иномарка. Даже по молдингам видно - сборка не наша. Вячеслав Евгеньевич вышел из машины, и, ожидаемо принял то, что увидел.
  На площади перед домиком стояли сотни Муезерских. Толстых и худых, лысых и патлатых, низеньких и высоких, словом - разных. Кто то вылезал из троллейбусов, кого то выгружали автобусы, несколько машин, какая демонстративно, какая там, за углом, стыдливо выпускали Вячеславов Евгеньевичей на не большую, в общем то площадь. Они сходились, разговаривали, стреляли сигареты, делились пивом. Некоторые, собравшись в кружок, наливали, что покрепче тому, кто в данный момент оказывался в центре. Муезерские были везде, и это ещё больше укрепило Вячеслава в том, что всё это плод его воображения. При этом от него не укрылось, что всё это броуновское движение Лидеров Фонда, не просто так собралось и стоит. Все они чего то ждут.
  Некоторое время Вячеслав Евгеньевич покрутил головой, постоял, переминаясь с ноги на ногу, предположил, что всё только начинается, и, как это всегда с ним бывало - оказался прав.
  На старый, деревянный балкончик домика заговорщиков, в чёрном, строгом костюме настоящего серьёзного политика, вышел, наконец ещё один Вячеслав Евгеньевич.
Толпа немедленно стихла, все обратились в слух, а Муезерский на балконе, дождавшись всеобщего молчания, удовлетворённо кивнул, развёл руки, лучезарно улыбнулся, и, набрав побольше воздуха в грудь, изъявил:
  - Радуйтесь, братья!
Толпа взорвалась аплодисментами и восторженными криками. Хмурый Муезерский смотрел на всё это разнообразие самого себя и никак не мог понять - когда же это всё закончится. Муезерский же на балконе оглядел всех орлиным взором, выдержал паузу, и, с величественным видом провозгласил:
- Радуйтесь, ибо, дождались мы своего! Наконец-то, спустя столько лет, с таким упорством, проводя конкурсы двойников, мы нашли ЕГО!
Толпа взревела, толпа рыдала, толпа не находила себе места. Толпа подкинула в небо такое количество шляп, что оно потемнело от фетра.
- И наш Президент на этот год: - Муезерский выдохнул, набрал воздуха побольше, и, в полной тишине, выкрикнул - вот он!
У него из-за спины вышел маленький, плюгавенький, с огромным лбом и глазами, сдвинутыми к переносице, Вячеслав Евгеньевич Муезерский - Лидер и Бессменный Президент Партии Сохранения! Толпа начала бесноваться в экстазе. Настоящий же, тот который только что закончил пресс-коференцию, брезгливо посмотрел на всё это, повернулся к балкону спиной, и, пренебрегая вежливостью, вернулся к своей машине.

- Вячеслав Евгеньевич, вы что ни будь понимаете? - Секретарь смотрел на своего кумира с надеждой и уважением.
- Ничего я не понимаю. Пошли прогуляем.
Гуляли до полуночи. Ходили, прислушивались к разговорам, делали выводы. Которые, кстати, не радовали.
  С момента пропажи Настоящего Муезерского, Фонд, сначала обвинил во всём власти, затем, поднял его личные записи, и, под конец, следуя им почти дословно, организовал Партию Сохранности. Как ни странно, но уставшие от перемен жители, провели Партию сначала в Московскую Городскую Думу, а потом, видимо решив, что терять больше нечего - в Государственную. Партия Сохранности, декларировала, что не будет выставлять своего претендента на пост Президента России, поскольку его исчезновение явно замазано Властями, и, вообще, ему это не понравилось бы. Зато, будучи партией власти в Мосдуме, успели продавить несколько законов о сохранении родного города в том виде, в котором он пребывает на данный момент. Каждый мало-мальски значимый домик отмечался табличкой "ПС", что не позволяло претендовать бизнесменам-кровососам на это строение. А значимых домов в городе становилось всё больше - то кто-то где то жил, то, дом сам превращался в историческую ценность. В результате, город и правда превратился в музей. Деньги он зарабатывал тем, что сдавал квартиры внаём для туристов, главным условием при этом являлось - смотреть фильмы того времени, помнить моду того времени, жить жизнью того времени. При этом, желающие могли не плохо подзаработать, если селились в Городе постоянно и показывали туристам бытовые сценки из жизни. Метро, Троллейбусы, трамваи - всё превратилось в сувенирную лавку, несуществующего больше города, а все доходы от туристов, тратились, преимущественно на поддержку инфраструктуры. В общем, система начала паразитировать на самой себе - змея пожирала собственный хвост. А ежегодные выборы Муезерского стали символом преемственности поколений. Настоящий пропал, но мы ждём, надеемся и верим, и готовы реального подменять суррогатом до тех пор, пока не выяснится: был он, настоящий, или нет?

6. #2: сибиряк (17). Очередь

Поликлиника. Вдоль стены на стульях сидит очередь к стоматологу. Тишина. Клиенты в силу своей болезни разговаривают мало, всё больше изъясняются жестами, стараются лишний раз рот не открыть.
Вдоль очереди, нарушая больничную тишину, к стоматологу идёт крупная женщина и тащит за руку хнычущего ребёнка. Тот канючит:
- Мама, я не хочу к врачу. У меня уже ничего не болит, давай пойдём домой.
- Нет, сынок, сначала мы разберёмся с этим коновалом.
- Я и уроки не выучил. Получу двойку. Тебя же в школу вызовут, будут ругать.
- Со школой потом разберёмся. Сначала зуб вылечим.
Открылась дверь, вышел бледный молодой человек, держась за щеку и что то крепко сжимая в руке. Кивком головы пригласил очередную жертву.
  Мужчина, сидевший у двери с повязкой, сделал попытку встать, но женщина, глядя на него, так громко прорычала, что услышали в конце очереди.
- Мы у него были вчера. Мы долечиваться.
Мужчина опять сел, он и не собирался препятствовать проходу и даже в глубине души был рад случаю, оттянуть время встречи с креслом стоматолога.
- Пожалуйста, пожалуйста, милости просим. Тем более с ребёнком.
Женщина грозно взглянула на очередь, но желающих открыть кран этого переполненнлого страстями котла не нашлось. Толканула ногой дверь и пропала с ребёнком в кабинете.
Бабуся, дремавшая в конце очереди, проснулась от крика и спросила у соседки.
- Это кто ?
- Долечиваться. Только не ясно, сама или сына.
Молодой человек, сидевший в обнимку с девушкой, которая, видимо, снимала боль своим присутствием, пошутил:
- От нервопатолога, а отсюда - обратно к нему. Долечиваться
Хмурый мужчина, в середине очереди, уточнил:
- Невропатологом тут не отделаешься, нужен психиатр.
Очередь затихла, прислушиваясь к происходящему в кабинете. Вначале сквозь стены доносился громогласный голос женщины. Ощущение, что сидишь в первом ряду малогабаритного кинозала, и на тебя несётся локомотив. Послышался грохот, затем то ли смех, то ли плач ребёнка или взрослого. Хотелось поскорее встать, уйти и больше сюда никогда не приходить. И только любопытство удерживало людей на месте. Они, как перед общей бедой, забыв про боль, покрепче вжались в стулья и замерли, как один живой организм. Стали ждать выхода или выноса тела. Раздался грохот открываемой двери, ее спасло только качество работы мастера, устанавливающего петли.
Вышла раскрасневшаяся мать. Волосы взъерошены, тушь уже начала прокладывать дорогу с лица, не дожидаясь, пока её смоют. С торжествующей улыбкой мать удерживала сына, который пытался вырваться вперёд, а в руке, как военную добычу, сжимал бормашину с торчащими в разные стороны разноцветными проводами и размахивал ей, как захваченным у врага знаменем. Мать высоко подняла голову, не спеша, как на параде, прошла мимо очереди, которая вся как то уменьшилась в размере. Из комнаты едко пахло спиртом. Лужа подобралась к порогу и накапливалась, чтобы преодолеть эту преграду.
- Врач готов. Можете заходить. - Сказала женщина и победно окинула взглядом очередь, словно выискивала очередную жертву. Достойного противника не нашла и она обратилась к сыну:
- Сынок, ты что то про двойки говорил?
- Мам, не надо...
- Нет уж, пойдем в школу..
Мужчина с перевязанной щекой поднялся, заглянул в дверной проём и остолбенел. Ощущение, что минуту назад кабинет посетил ураган или инопланетяне высадили десант. Врач сидел на полу, держался за щеку и тупо смотрел на несколько желтых зубов, недоеденных кариесом, пытаяь понять, чьи они. Рядом лежало растерзанное стоматологическое кресло. Никелированные инструменты, разбросанные по всему кабинету, поблескивали в лучах солнца, и были совсем не страшны. Шкаф с лекарствами лежал распахнутыми дверцами вниз. Из-под него вытекал спирт и ещё какая то пахучая дрянь.
Врач поднялся, держась одной рукой за щёку, другой придерживая распахивающийся халат, пуговицы которого разлетелись по всему кабинету и белели на сером полу. Обошёл лужу, стараясь не наступать на инструменты, вышел в коридор.
Попытался улыбнуться очереди, но получилась кислая гримаcа. С трудом подбирая слова, выдавил из себя:
- На сегодня приём закончился.
Затем помолчал немного. Очередь ждала объяснений. Хотя всё и так было ясно. Добавил:
- По техническим причинам.
Сердобольная женщина несмело предложила:
- Надо бы вызвать милицию.
Врач устало, словно после долгой и трудной смены, с усмешкой произнёс:
- Не надо никого вызывать. Все живы и здоровы. Разберёмся сами.
Повернулся и пошёл обратно. Попытался двумя руками закрыть перекошенную дверь. Не смог. Двери требовался капитальный ремонт. Безнадёжно махнул рукой и вошёл в кабинет.
Очередь мгновенно кинулась в регистратуру, на ходу разговаривая по сотовым. И только у окна регистратуры некоторые спохватились: а боль-то прошла. И поход к врачу пока можно отложить.

v1: Волжанин (вне конкурса). Провинциал

  1

  Московский метрополитен. 'Киевская'. Явно одни хохлы. Вот идет женщина, пузатая, в очках, с чемоданами в руках, наверняка зазнайка с Крещатика. И даже если учесть, что у нее интеллигентный вид, тонированные очки с золотой оправой, мелированные волосы, берусь утверждать, что у нее в чемоданах сало. Не слоистое, с бурыми полосками мяса, как любят делать в Нечерноземье, периодически моря свинью голодом, - а толстое, нежное и розоватое, густо напитанное по махровому жиру солью. А вот в вагоне сидит напротив меня чернявый субъект. Он вместе со мной спускался по эскалатору. Лицо в дробинках, ресницы черны, будто только что разбирал старую печь и на глаза пала сажа. Взгляд хитер и прищурлив: Это явно потомок Мазепы, а если глубже - половецкая кровь! Смотрит недоверчиво, готов продать с потрохами.
  Едем дальше. Бывшая 'Лубянка'. Здесь, кажется, ходят одни стукачи. Вон старичок на лавочке, все ездит кругами по Кольцевой. На голове - 'сталинка', сидит дремотно, раковины ушей чрезвычайно извилисты и глубоки. Это слухач. По старой памяти он каждый день выходит на работу.
  Вагон с воем уносится в пещерную темень. Впереди свет, будто въезжает в обитель солнца. Это 'Библиотека им Ленина'. Замысловатые арки. Тут я стараюсь выглядеть поумней и прячу меж колен газету ' SPEED-инфо', которую купил в дорогу. Здесь во всем - в декоративной кладке кирпичных стен, в арочной конструкции переходов, в самом отсутствии пестрой толпы - ощущается дух просвещенья.
  На Курском вокзале, естественно, пахнет Курском, хоть там я ни разу не был. Но мне кажется, что Курском должно пахнуть именно так: маслянистым ветерком и бетонной пылью, уносящейся вслед за электропоездом.
  А вот площадь триумвиратов. Казанский вокзал. Да-а. Одни татары. Все скуластые, все узкоглазые. Хоть и говорят на международном - нашем, великодержавном. Но где же чистая русская кровь? Вот опять - потомок Чингисхана, черный, с прищурливыми глазами и длинными ресницами. Фу ты, боже мой, да это же тот чернявый с Киевского! Ехал со мной в одном вагоне. Теперь я его разглядел! Это не взгляд Мазепы. И не прищур половецкого лазутчика, что травил воду в колодцах осажденного Киева. Тут скрытая за вышитой рубашкой шкура целого печенега!
  За прилавками здесь одни татарки. Смотрят с презрением на твои ботинки. Острые желваки и выбеленные перекисью водорода тюркские волосинки. Их мужья ловят тебя прямо на выходе из вокзала. У них в авоськах - упаковки с утюгами, тестомешалки и прочая утварь. Берут тебя под руку. И вежливо представляются, что они - из передачи Андрея Макаревича 'Смак'. 'Вы знаете Андрея Макаревича?' - с некоторым недоверием к провинциалу спрашивают они. ' А как же!.. 'Машина времени''! - гордо отвечаешь ты. 'Нас снимает съемочная группа, - говорят тебе. - Вон видите в окне третьего этажа камеру? Можете помахать рукой'. - ' Можно?!..' - с радостью переспрашиваешь ты, не веря внезапной удаче. 'Улыбайтесь!' - добродушно советуют тебе. Какие добрые люди! И ты улыбаешься во весь рот, машешь рукой, хотя и не видишь среди отсвечивающих окон съемочной камеры. Вернее, не можешь сразу ее разглядеть. А мельтешить глазами, зыркать - выдавать в себе провинциала не хочется, выражение лица должно быть достойным!
  А между тем молодой человек, то и дело поправляя выскальзывающие из подмышек коробки, продолжает:
  - Съемочная группа 'Смак' во главе с Андреем Макаревичем проводит благотворительную акцию. Мы дарим хорошим людям или распродаем почти за бесценок импортную кухонную утварь. Вот это и это вы можете взять бесплатно.
  Тебе показывают сковородки, миксеры. Ты рассматриваешь предметы, боясь выдать себя эмоциями. 'Боже, какая удача! Сколько можно на одних подарках сэкономить! Тете Розе - утюг, бабушке Галям - электрическую мясорубку'
  - Можно уже забирать? - спрашиваешь ты в нетерпении, шевельнув пальцами.
  - Маленькая формальность. Надо уплатить налог?
  - Пустяки! - говоришь ты, протягивая руки к предметам.
  - Налог три тысячи рублей.
  При этой цифре ты слегка наклоняешься вперед, будто ослышался или подавился. Три тысячи? Так у тебя на всю поездку - пять!
  И тут ты понимаешь, что тебя хотели надуть. Что это вовсе не съемочная группа, а обыкновенные аферисты. И ни при чем тут Макаревич! Его именем просто пользуются!
  - Три тысячи рублей, - повторяют тебе.
  В груди твоей становится тесно, что-то начинает в ней зудеть, надуваться. Будто расплетает свою могучую пружину удав, щекотно задевает чешуей самые фибры души. Сейчас удав рыгнет. Но в последний момент ты соображаешь: тут столица. Матом нельзя. Хотя бы призвать японского городового:
  - Сикоко, сикоко? - Переспрашиваешь ты, косоглаза прищуриваясь.
  - Три тысячи.
  : Кто так стремительно, ой-ой, летит ракетой под землей? Кто так безумно озабочен? Куда опаздывает очень? Кто мелькает среди низких колон между Казанским и Ленинградским вокзалами, наскакивает на прохожих? Это не зашухеренный щипач и не грабитель ювелирной лавки. В его кармане не кошель и не золотые цацки, которые он только что сгреб через окошко. Можно побиться об заклад, что в пистоне у этого человека сильно жжется, горит бенгальский огонь - билет на поезд 'Москва - Санкт-Петербург'. Он опаздывает на посадку, - и ты так стремительно виляешь по переходу, что тебе начинается казаться, что ты - это почти уже и не ты : А там на площадке, где визжит музон, мельтешит пестрота и гиды из автобусов заманивают прошвырнуться с ветерком по Москве, - там человек с коробками под мышками валяется на асфальте и шепотом кроет небеса. Не тратя пару, ибо знает, что все равно никто его не услышит, что всем на него лишь сморкнуться. Между тем никто не бил его кулаком по лбу. Его всего лишь оттолкнули - и, самоуверенный, вальяжный, с товаром под крыльями от неожиданности он попятился и растянулся:
  Ты выходишь к Ленинградскому вокзалу как ни в чем не бывало.
  Навстречу тебе идет миловидная девушка, держит в руках пачку журналов. Протягивает с улыбкой рекламные издания 'Стройку' и 'Строительный сезон'.
  Ты шарахаешься от нее, как верный муж от проститутки.
  - Так это же бесплатно!.. - с милой обидой тянет девушка.
  - Ага! - кричишь ты, удаляясь, и кажешь ей кукиш: - Во!
  Посреди площади сидит парень на четвереньках, окруженный толпой. Ты подходишь. Наперсточник! За работой. На асфальте катает бумажный шарик. У него три наперстка. Шарик он накрывает одним из них и возит все три по асфальту, мороча голову. Как ловок, подлец! Ты следишь за его руками, раз, два, три. Раз, два. Раз, два, три. Шарик там - шарик здесь. Шарик там - шарик здесь. 'Ну, где?' - останавливается парень, поднимая глаза к зевакам: Желающему открывают наперсток за тысячу рублей. Выигрыш - две. Ты точно знаешь, под каким наперстком шарик, взгляд у тебя острый, цепкий, хотя и водил парень колпачки быстро. А впрочем, не так уж и быстро:
  Тут к тебе обращается один из зевак, он уловил твой уверенный взгляд и торжество победы в глазах.
  - Давай на двоих! Ты пятьсот, я часы, - и парень кивает именно на тот наперсток, под которым ты зафиксировал шарик. - Давай!
  - Играй, зёма! - подсказывает тебе другой, - жаль, бабок с собой нет!..
  - Вон же, вон! - косо кивает первый, расстегивая на кисти браслет, у него так отчаянно, так честно горят глаза: - Ну, братан!..
  Он торопит тебя, страдает:
  Но, стоп!.. Во-первых, о столичных наперсточниках ты уже слышал. Во-вторых, тут уже нашкодил 'представитель передачи 'Смак''. Значит, и этот - подставной.
  - А если я врежу ? - холодно спрашиваешь ты.
  - Врежем потом! Не тасуйся!..
  - Я говорю: в репу. Чтоб из часов выпрыгнул? - поясняешь ты.
  Ты доволен, что тоже умеешь по фене:.
  Но первый натренированным кулаком режет тебя в челюсть он. Но прежде, чтоб хорошо подставился, сгибается и бьет каблуком по пальцу твоей ноги, по тем многострадальным, обмороженным еще в армии косточкам, отчего одноименные ступни зябнут даже летом, а по ночам немеют в кошмарной судороге, будто их клинит кислым элетротоком. Подбегают тем временем еще двое и отшвыривают тебя пинками к ограде. Средь бела дня, людей, афиш, деревянных досок и щелей, из которых шпильками стреляет в глаза солнце, ты летишь, крутясь, по забору. Когда мельком замечаешь бегущую к тебе милицейскую форму, приходит спасительная догадка: мутузить сейчас перестанут.

  Но милиционер сжимает твою голову под мышкой, другой заводит за спину руки и надевает наручники. Тебя уводят в дежурку, что на вокзале.
  Если бы ты был подшофе, ты орал бы: 'Гестапо!' и заработал 'ласточку'. 'Ласточка' - это когда выворачивают за спину конечности, стягивают в пучок кисти и лодыжки, бросают грудью на пол, и ты всю ночь крошишь грудную косточку о бетонную твердь оплеванного пола.   Но ты трезв, и это видят господа милиционеры.
  Они что-то пишут в замусоленном журнале. Лица у них у всех кавказские; кругом убогая утварь, запах кислятины, и тебе кажется, что ты в пригородном вокзале Махачкалы. Наконец обращаются к тебе, вскользь разглядывая поцарапанное лицо.
  - Ты что нэ знаешь, что курить в крытом помещении вокзала зэпрэщаэтся?
  - Чо-о?
  - В сранчо!
  - Подписывай бумагу, - говорит сержант.
  - Или будэшь сидэть до утра, - говорит другой. - Свидэтэли эсть, - показывает на урок, запертых в обезьяннике.
  - Короче, плати штраф и уе:
  - У.е. у меня нет, только рубли,- отвечаешь ты, сдавшись.
  - Уеб: вай! - полностью проговаривает матерное слово сержант, выхватывая из рук жалкую твою наличку.
  Ты выходишь на улицу и закуриваешь с видом, будто вышел из кинотеатра после веселого фильма. Однако на тебя никто не обращает внимания. Даже если б ты был голый, лаял, пел или взлетал бы опять нагишом в балетном антраша. С уклонами то вправо, то влево. И, может, посмотрели б лишь тогда, и то с укоризной за неуменье, когда б упал, не придержавший для равновесия паха. Это Москва! Наготу здесь обожают. В этом ты убедился вчера ночью, когда земляк подвозил тебя на 'шестерке'. На Тверском бульваре сзади вас осветила яркая фара. Одноглазый автомобиль, моргая, требовал обгона! Причем со стороны чугунной ограды. 'Он чо - глист? Там расстояние с локоть!' - чертыхался земляк. Но одноглазый протиснулся, вылез вперед и стал мотоциклом! Это была японская 'Ямаха'. А потом мир качнулся: На задке мотоцикла сидела голая девица! Курчавая, как ангелок, с детскими плечиками она обнимала мотоциклиста и заваливалась как бы в тень. Из-за вздернутого сиденья 'Ямахи' ее почти не было видно. Зато явно выделялась выдвинутая задница. В свете фар она сияла, как луна, полная, белая, несоизмеримая с узкой талией озорницы. Мелькала пунктиром, будто неслась на метле, - мимо чугунной ограды, дворцов, колонн. Как будто махнула изумленному в поздней творческой досаде гранитному Гоголю. Газ - и нет:
  Ты идешь в сторону Ярославского вокзала. Кругом ларьки. Там и сям сидят продавщицы. И опять татарки. Скорее всего, нижегородские. Несмотря на финно-угорские скулы, выщипанные брови, срезанные косы, в которые их бабки вплетали когда-то просверленные монеты с изображением 'падши', - не всякий орнитолог различит этих птах. Они притихли в мимикрии, чтоб не оштрафовали за отсутствие московской регистрации. Сколько на них золота, как любят эти азиатки украшения, кольца, серьги.
  - Исамме, матурым! - склабишься ты, мол, здравствуй, красавица!
  -Чио? - торговка выпячивает нижнюю губу, недоуменно враждебна, - и азиатская скула тотчас превращается в мослак среднерусской бабы, ты видишь даже ее подворье с визжащими поросятами, угол горницы, заставленный иконами... Вот нагнулась, перебирает картонные коробки, в разрезе кофточки видно: прилип к влажной коже между грудей нашейный крестик:
  Но нет, не обманешь! - противишься ты, - это крещеная татарка, кряшенка.

  А вообще, кто они, эти россияне? Национальные омутки, оставшиеся после океанской волны великих переселений? Поморы-новгородцы, или полукрымцы с рязанщины? Или мордва, замешанная на вятицком маслице? Или перченная мишарским норовом податливая, как тесто, марийская особь? Иваны, родства не помнящие! Киевская набожность, финно-угорская робость, ордынская оголтелость, - может, все это и есть соответственно: венценосность, всепрощенье и тот самый 'беспощадный' бунт. Когда одна нация молится, другая режет, а третья плачет, чтобы простить. Вот и загадка русской души. Как шарик в наперстке. Названье одно, а колпачки разные. Поди выскреби татарина! А во власти - все 'рука Кремля!' - нетленная длань Шемяки, с его, Шемякиным, судом, грозящая чуждым пределам из загробья.
  Уф!.. Наконец появился на площади русский мужчина, седовласый пенсионер с видом некоторой брезгливости на лице. Наверное, коренной москвич. Это видно по его животу, уютным сандалиям, летнему опрятному костюму. Да, да это типичный москвич. Он чувствует свое превосходство над окружающими. Он не любит все инородное, обожает жареную картошку и квасную окрошку с плавающим луком. Как я его узнаю! Это бывший лимитчик, штукатур-маляр, который стал мастером и вышел на пенсию. Это тот самый Иваныч, у которого по всей России лежат на погостах двойники, с постными лицами глядят с фотографий сквозь венки, облитые чернилами. Но он москвич, и смотрит свысока. Вот он - великодержавный шовинизм! Это старший брат, привыкший давать подзатыльники младшим. Он не любит приезжих, не знается с соседями, не подает нищим, видя в каждом перекрашенного в блондина цыгана, но кормит в скверах ворон и голубей. Ах, эти его плетенки, штаны на подтяжках!.. Как он умеет громко сморкаться в платок. Как чистит форсунки ноздрей, заталкивая туда палец с краем платочка, и пронзительно фыркает, тряся головой! Он явно читает 'Наш современник', ходит в церковь и на улице громко харкает в урну. Он почти трезвенник, законопослушен. Но как-нибудь на свадьбе у одной из племянниц, которых у него множество, во хмелю затевает спор о политике с каким-нибудь заучившимся студентом, тощим и наглым, самоуверенным и безответственно глумливым. И не выдержав этой наглости, самоуверенности и глумления, отчаявшись, наконец, прямо за столом ткет этого студента пухлым кулаком в нос. А то и с мясом вырвет из его уха 'педерастическую' серьгу! Вот он стоит и, щерясь, глядит на дорогу. Наверное, думает о судьбах России.
  Вот ему позвонили на мобильный телефон. Он вынимает его из кармана и прикладывает к уху.
  - Что? Иван Петрович? Какой Иван Петрович?! Я не Иван Петрович! - говорит он возмущенно и нажимает кнопку с силой, будто давит клопа.
  Я старюсь ближе разглядеть его лицо. Ну, конечно же, не Иван Петрович! Не похож. Иваны они светлее волосом, ниже ростом и манеры их как будто проще. Скорее всего, его зовут Петр! Высок, слегка курчав. Сколько помню, на моем веку мне всегда встречались высокие люди с именем Петр.
  Но вот опять ему звонят. Он вынимает телефон и прикладывает к волосатому уху.
  - Нет, я не Иван Петрович! - кричит он в трубку уже фальцетом. - Повторяю, не Иван и не Петрович!:Ибо я - Иосиф Абрамыч! Да, представьте себе: Иосиф Абрамыч! Он самый!..
  Ах, вот оно что! Как я сразу не догадался!.. По петлистым ноздрям, вьющейся седине, по виду этой скорбной брезгливости, с которой он глядел на пути. Это московский еврей. То есть обрусевший начисто! И Москва ему как вторая мать. Его и шилом отсюда не выковыряешь. И, возможно, жена у него русская. Даже были две жены. Первая - какая-нибудь Катя, взятая в молодости по любви, а вторая - по причине его диабета, умеющая делать внутривенные уколы, медсестра Валя.
  О, как они, инородцы, пропитаны нашей культурой, нашим великим и могучим. Всепронзающим. Подкупающим с потрохами. Они не ведают языка богаче и гибче. Для выражения еврейской боли он, русский язык, звучит пронзительней еврейской скрипки. И потому иной еврей более россиянин, чем какой-нибудь браконьер, беспощадно в ночи, как тать, с характерным кряканьем вырубающий березовую рощицу, бьющий в берлоге мирно спящего колосолапого. Они, инородцы, со слезами на глазах слушают в застолье песню 'Хотят ли русские войны?' И для них Россия больше чем Родина!
  Вон он подходит к маршрутке с распахнутой дверью. Заглядывает в салон. Места, увы, все занятые. И все же он спрашивает у сидящих:
  - Что - мест нет?
  Ему отвечают:
  - Нет.
  Он долго о чем-то думает, стоит неподвижно. Почти безразлично. И вдруг опять спрашивает:
  - Совсем нет?..
  Люди в салоне переглядываются.
  А он все стоит, чего-то ждет.
  Он не то что не верит людям. Или своим глазам. Ему почему-то чему-то не верится. Это возрастное. И вовсе не связано с местом в маршрутке. И потому он скорбно глядит на дорогу:

  Но вот ему звонят в третий раз. Телефон настойчиво трещит и брыкается в кармане, как живая рыбка. Он выдергивает его трясущейся рукой, так что карман выворачивается и падают на асфальт ключи. Не слушая звонящего, он кричит в трубку:
  - Я Иосиф Абрамыч, понимаете! И-о-сиф Абра-мыч! Вы это понимаете?! И вообще я - граждан Израиля! И, стало быть, молодой человек, престаньте баловаться трубкой, иначе я сейчас позову милицию! Что? Это Ася?.. Господи, Ася!.. Ты понимаешь, Ася:
  Ага! Гражданин Израиля: А я ведь об этом и сам знал! Вот так они, граждане Израиля. Все из себя, а без России точно: не могут. Здесь они выросли, здесь первая любовь прошла, а в старом дворе под деревом зарыта любимая собачка... Настоящий еврей - это русский еврей. А Израиль для него так. Разрешенная иллюзия. Еврейский хадж. Но там у него нынче родины нет. Иудеи за православие называют его там гоем. А во время ссор вовсе - русской свиньей. Куда ж теперь со свиным рылом? Особенно если денег в обрез, а новую трудовую жизнь начинать поздно? Конечно, обратно в Рассею. Иная пьяная мачеха привычней матушки-чистоплюйки. Россия встретит. Пусть грязными вокзалами, хамством, карманниками и попрошайками. Но встретит. И вечером какая-нибудь тетя Мара, когда-то красавица и партизанка, а ныне остриженная, полуразвалившаяся, со сползшими до щиколоток чулками на резинках откроет для него в туалетной комнате кран. Громко и суматошно ударит о дно железной ванны щедрая струя горячей воды. А сама тетя Мара пойдет в прихожую и станет звонить по телефону:
  - Изя, это ты? И ты до сих пор в этой проклятой Одессе? И как ты ладишь с этими хохлами? Они зовут туда НАТО! Ты весь в отца. Когда пьяная матросня в октябре семнадцатого ворвалась в его аптеку, медицинским жгутом скрутила ему яички и заставила петь 'Интернационал' - о, как он пел! - он и после этого не сбежал в Америку! А потом с винтовкой в руках защищал от фашистов родной город. Вот те 'шо?'
  Ах, шалопай, Изя! Я говорила тебе: не ешь столько шоколаду и яиц всмятку. Камешками ты расколешь унитаз. Геморрой лечат овсяным отваром. Кипятят овес в большой кастрюле, а после на кастрюлю садятся. Да, штаны снимают. Да, когда чуть остынет. Это тебе не глазунья - сидеть на горячей сковородке, пока глаза не вылезут. Что ты, говоришь!.. Новодворская в Одессе? Вышла за молоденького лейтенанта? На пятом месяце беременности?! Не может быть! Ах, это наша Ася!.. Разве я упомню всех своих племянниц: Кстати, ее папа у меня. Да, вернулся. Куда нам в 'калашный ряд'! Он в ванной. Лежит в соляной кислоте. Не растворился. Хотя тараканы в нашей воде растворяются:
  Между тем, распаривая в ванной неприкаянные любимые косточки, вспоминая еще вчерашних друзей на пляжах Мертвого моря и эту московскую стынь с туманами, где даже эха нет, кричи - не докричишься, вдруг ощутит пилигрим на щеке слезу благодаренья, что не растратил в себе завещанную предками - в Вавилоне ли, в Египте, в Бердичеве - вековечную местечковую скорбь, которая и сделала его таким, какой он сам себе есть.

  А Москва продолжает удивлять. Ты фотографировался с 'живым' Лениным на Красной площади и с тунеядцем Горбачевым, клянчащим на бутылку на Пушкинской.
  Метро 'Войковская'. На лестничных ступенях и парапетах лежат вповалку бездомные дворняги, серые, белые, рыжие. От лени переворачиваются через оплывший позвонок то вправо, то влево. Рядим оставленные на газете сердобольными москвичами - беляши и ватрушки. Масля бумагу, тут же лежит в красной корочке куриный окорочок, который псы не едят из-за подгорелости. И на эту снедь, мечту провинциальных пенсионеров, с завистью поглядывает сидящий напротив, спиною к стене, бомж, с такой же бурой, словно обжаренной, половинкой ободранной хари. Псы беспечны и до того безразличны к мелькающим, перешагивающим через них прохожим, что кажется: рвани сей бомж с места, схвати с газетки окорочок и побеги, грызя его зубами, то вряд ли псы разлепят оплывшие веки, чтоб проводить воришку ленивым взглядом. Не мудрено, что лишь подумают сквозь дремоту: бедолага!..
  От впечатлений, от воя вагонов в подземелье голова идет кругом. А на улицах столько машин! На тротуарах толпы и толпы! Глядишь через дорогу, а там идет Петька Урвакин. Е-мое, Петька Урвакин с Приборной, что в поселке Ометьево! Как это он тут оказался? Ты киваешь ему, он - тоже и исчезает в толпе. А вон с какой-то дамой под руку шагает Валерка с Кривого переулка, недавно отсидевший за дебош трешку. Ба, сколько же тут знакомых! Ты киваешь Валерке с должным почтением, как положено делать отсидевшему. Ведь он свое отбыл по закону, отстрадал, как чернец в келье, очистился перед обществом! Показываешь всем видом, что ты уважаешь его самого, его домовую книгу и всю его семью. Он делает то же самое:
  - Освободился?! - кричишь ты ему одобрительно, чтоб хоть что-то крикнуть, и стараешься показать всем видом, что рад за него.
  Лицо его на мгновение вдруг каменеет:
  Тебе кажется, что он не расслышал:
  - Откинулся?! - кричишь ты опять, но погромче.
  Он что-то говорит своей подруге. Наконец кричит тебе в ответ:
  - Ага!
  И почему-то они смеются:
  Вы идете в разные стороны, вас уносит толпа. От полученного удовольствия у тебя в душе расплывается благость, ты ищешь лавку, чтобы посидеть и пережить приятное. Сядешь где-нибудь в садике, где цветет сирень, бегают детки, закуришь дорогую сигарету, что купил по случаю. И тут, затянувшись, вспомнишь вдруг , что Валерку-то опять взяли, и опять за дебош, что он сидит в КПЗ в далекой Казани, и тут , в столице, никак сейчас быть не может.. А Петька-то: Тот вовсе уж полгода как помер - от цирроза печени: Ах, Москва, Москва. Город грез!..