Конкурс рассказов "ЛаВрушка-59"

1. #1: Прят (0). Война

Он не заводил ни петуха, ни собаки - утром на службу его будили распевающиеся на соседней ферме свиночерви. Странные существа, они вели, как, сбивчиво и заикаясь, рассказал Сэму сосед, свою жизнедеятельность ночью, а утром перед сном испытывали необходимость поблеять. Наверное, от сытости. Или плакали над чем-то, как маленькие дети, ведь мало кто может понять ребенка, когда тот агукает. А они и были детьми - взрослых особей Йохан сдавал в действующую армию. Свиночервей использовали для рытья подкопов, укреплений, даже ров, который Сэм лицезрел каждый день, когда-то вырыли именно эти существа. В общем-то, много пользы приносили, особенно сейчас, во время войны. Заведи их гоблины, имели бы какие-то шансы против Флоберга, а без них обречены явно, и скоро уже отступят. Правда ему, и так устающему на службе, от этого было не легче - кому приятно просыпаться от таких звуков?
Впрочем, ничего не сделаешь, он нехотя поднялся и вышел в сени. Сегодня вода была, он набрал вчера, а каждый вечер ее таскать лень, и иногда приходится ходить к колодцу утром, с трудом находя дорогу из-за слипшихся глаз. А вот греть не стал, потому что лень, окатился холодной.
На коленке форменных штанов сияла дырка, но у него совсем не бывает времени для того, чтобы нашивать заплату - надо или поговорить с начальником охраны Йенсом об обновлении обмундирования, или купить новую одежку самому, когда появятся средства. Ладно еще, на улице пока не холодно.
До морозов гоблины наверняка уже успеют отойти от города, тогда не помешает податься в действующую армию, заработать денег, давно пора переехать от Йохана и его животин. Лучники хорошие всегда нужны. И веселее в походе, а то здесь - он проводил взглядом стройную девушку с кувшином на голове - и скучно, и устаешь за день так, что не можешь дойти до трактира выпить пива с друзьями. Хоть узнал бы новости с другой стороны. Без лишних слов понятно, что гоблинов надолго не хватит, но без громких голосов друзей и пьяного шума толпы тоскливо, хоть вешайся. Хорошо вот этому купцу-иностранцу, степенному гному с бородой до пояса, который деловито спешит за девушкой - он всегда занят и всегда в обществе людей. А Сэм видит только одного Гильома, который кажется высеченным из цельной глыбы базальта. Может дежурить по нескольку суток без перерыва и молчать, как иногда кажется, неделями. Еще Арнольда и Фридриха, но в основном сверху. Ну и начальника охраны, который появляется на этой стороне не чаще раза в сутки, в основном вечером. Видимо, считает, что они и без него не сбегут. А Сэм возьмет и сбежит. Надо только поговорить с Гильомом.
Спустя час он уже выцеливал себе мишени на противоположной стороне. Народ вокруг бурлил, шумел и веселился. Лезет на тебя по лестнице гоблин, скалится пастью зеленой да глаза пучит, а ты раз - стрелу ему в самую глотку. А если ты ее зажечь успел, он может тех? кто за ним спешит, подожжет, пока до земли лететь будет. Или лестницу столкни, и отправится в ров сразу десяток вражин. А рядом летят из мортир горшки с зажигательной смесью, а кто-то бежит по всей стене и веревки рубит, и все это с шутками, прибаутками, задорным смехом. Война - это весело. Если ты побеждаешь.

Эльфы - это очень плохо. Он знал. Очень невкусно. И с длинными луками, выпускающими острые стрелки за три-четыре сотни шагов, что должно быть очень больно. Одного его друга превратили в очень нехорошего дикобраза. Со всех сторон. Эльфы на башне - это еще хуже. От них еще летающий огонь бывает, совсем плохо. Он не сомневался. Поэтому приказ темника Урта воспринял с готовностью. Поклялся своим цепом. Умереть, но выполнить. Хотя, конечно, это хитрость, что-то такое эльфячье, но не очень-то. Ведь главное победить, убить больше этих мерзких эльфиков, захватить крепость, а метод не так важен.
После этого Игг нажрется и напьется вдоволь, а в борделях этого города наверняка есть басские женщины, считающиеся по всеобщему мнению непревзойденными любовницами.
Обходили город они почти целый день, через дальний лес. Надо было, чтобы хитрые эльфики ничего не заподозрили. И едва успели отдохнуть, чтобы напасть вечером. В смысле они, несокрушимые, а не эльфики. Напасть надо вечером. Не ночью, потому что ночью охрана все равно может стоять наверху, и с этой стороны тоже. Ночь есть ночь, как бы не ослабела бдительность эльфиков. А вот вечером никто нападения не ждет, даже может идти пересменка стражи.
Эльфик на башне дежурил один. Скучал, прохаживался взад-вперед, палочкой какой-то по камням постукивал. Услышал их - закричал, повернувшись куда-то. Другого стражника искал, видать. Потом вниз, в сторону города. Но несокрушимые Игга уже перебрались через ров. По захваченным из лесу бревнам перебрались. Лестницы к стене приставили. А четверо самых крепких стучат в ворота тараном. Эльф успел только две стрелы выпустить, одной Раста сбил, но за тем же еще четверо лезут, он не выдержал трус, побежал вниз, внутрь крепости. А ворота под ударами трещат уже. Не успеет эльфик. Игг радостно потер лапы. Он уже стоял за рвом, готовый в числе первых ворваться в город.

Гильом стоял на посту весь сегодняшний день. Причем один, еще с утра его напарник Сэм отпросился на ту сторону, потому что там интереснее. Гильому было все равно, он служил не для развлекухи, а чтобы кормить семью. И ничего хорошего в том, чтобы лезть под гоблинские цепы не видел. А пострелять - можно на заборе вечером мишень нарисовать, если еще и сосед зайдет в гости.
Устал, конечно, весь день на ногах. Но завтра выходной, проведет с женой и дочкой. А там уже, может, отойдут гоблины, и в ночь на пост его не отправят, как дежурившего в военное время.
Под вечер его вырвали из раздумий гортанные крики внизу под воротами. Гоблины! Сначала Гильом даже растерялся. Крикнул дежурившего на боковой площадке Гаррета, потом оглянулся вниз, там должны были дежурить Арнольд с Фридрихом, но они, видимо, зашли внутрь, греться и играть в карты, а от его крика шарахнулась только пара игравших невдалеке от стены детишек.
- Ребята, домой! - еще раз крикнул Гильом, и перед тем как спустить искать напарников, успел выпустить навскидку пару стрел, вторую точно в лоб тому зеленому, что уже взбирался по лестнице. И поспешил вниз. В ворота уже били тараном, надо помогать Арнольду и Фридриху, здесь он уже ничего не сможет сделать, и добежать до Гаррета никак не успеет.
Грохот застал его на винтовой лестнице вниз. Страшный, откуда-то сверху, совсем не такой, как звук тарана, а как будто небо обрушилось на землю. И крики. Сотни гоблинских глоток, и эльфийские, со стороны города. Остановился в нерешительности, как будто столбняк напал, оцепенение от непонимания происходящего. Через несколько минут грохот смолк, а крики продолжались, перерастая в стоны, так что хотелось закрыть уши.
Но подвижность к Гильому уже вернулась, терять нельзя было ни секунды, он сбежал вниз и выскочил к воротам. Арнольд и Фридрих лежали около них придавленные здоровенными каменными глыбами. И большую часть гоблинов за воротами, как он мгновенно оценил, глянув в щель, постигла та же участь. Кто-то чертыхаясь, выползал из-под горы булыжников, другие просто стонали, и не надо было знать наречия для того, чтобы понять: они зовут на помощь. Гильом решил даже не добивать уцелевших. Не было видно ни одного зеленого, который смог бы передвигаться на двух ногах.
Он помчался в город к семье. Перепрыгивал через глыбы. Не глядел по сторонам, это и не нужно было, по звукам ясно, что вокруг тоже трупы и калеки, но всем не помочь, даже если бы не надо было спешить, и он не останавливался. До тех пор пока едва не споткнулся, чуть не заехав ногой в лицо, о толстенного гнома. Гном стонал и задыхался, дергал рукой, пытаясь высвободить ее из-под лежащего почти на груди огромного камня, потом замер. Глаза были закрыты, но он дышал открытым ртом, глубоко и шумно, как будто раздувая меха в кузнице. Гильом остановился, схватил лежащую в нескольких шагах палку, поддел камень и откатил в сторону.
- Мужик! Эй, мужик! - крикнул он гному, ударив его по щеке. Сдернул с шеи фляжку с водой, начал лить на бороду до тех пор пока гном не задвигал губами. - Ты живой? Вставай, а то мне идти надо!
- Ку:да? - хрипло выдохнул гном, медленно, с трудом открывая глаза.
- К семье! Я точно знаю! Моя семья жива!

2. #2: Serious (0). Унизитель.

Карета была роскошной, обитой белой кожей, с позолоченными краями дверей и узорами. С герба, размещавшегося над головой кучера, на мир смотрел, распушив на всю стенку красный хвост, феникс.
Пожилой джентльмен, появившийся изнутри, не носил трости, словно в противовес традициям круга, в котором вращался. Он был высок, сухопар, с очень прямой осанкой, которую трудно представить в его летах, причем не возникало ощущения, что он старается выпрямляться специально, его поза выражала уверенную естественность. Из под цилиндра виднелись недлинные седоватые бакенбарды.
Проходя мимо Тома, старик обернулся, посмотрел на него в упор, чуть наклонив голову, как будто на знакомого. «Унижается», - сладостно сжалось сердце мальчика. Он еле сдержал готовую выскочить на губы торжествующую улыбку.
Джентльмен вернулся на несколько быстрых шагов назад, подошел к Тому, наклонился еще ниже. В картонную коробку, найденную вчера утром на городской свалке скользнула стофунтовая купюра.
- Ты уверен, что правильно понимаешь слово «унижение»? – говорил спустя четверть часа, размахивая руками от возбуждения, Джек в глухом переулке в районе Девоншир-роуд.
- Конечно. Он наклонился почти до моей макушки, я вынудил его унизиться.
- Такие деньги! И у него, судя по карете, их, как говорится, не клюют даже куры! – продолжал восторгаться приятель. - Может, он и завтра придет унижаться, и именно перед тобой?
- Сейчас эта поговорка вышла из моды, - улыбнулся Том. Купюру он нес перед собой, аккуратно держа за края обеими руками, чтобы не помять. – Современные куры богатеев клюют табак.
- Не знаю, как насчет табака, - мечтательно протянул Джек, - а вот трубку опиума я выкурил бы с большим удовольствием. – Видишь вот ту дверцу, в подвальчик? Я знаю хозяина, Тощего Джона. Зайдем?
- Я - точно нет, - Том покачал головой, прищурился на выглядывавший из-за облаков краешек солнца. На друга он почти никогда не смотрел, друг был на два дюйма ниже ростом. – Я собирался позвать гулящую женщину. Только отдай мне ключи от чердака, они тебе все равно сегодня не нужны.
- Зайди тогда хотя бы разменять деньги, - Джек взялся за ручку двери.
- Зачем? – удивился Том. – Сдачу мне отдадут, либо она сама, либо их мамаша.
Джек подошел вплотную, встал лицом к нему, так, что глаза Тома упирались в светлую макушку.
- Ты не хочешь угостить меня трубкой опиума? – в голосе звучал оттенок, какой-то непонятной, но плохо скрываемой обиды.
- Ты же сам что-то заработал, - удивился Том. – Перед тобой тоже кто-то унижался, ты заслужил эти деньги, - протянул ладонь. – Давай ключи.
Удар Джека пришелся в поддых, Том выпустил купюру из одной руки и согнулся, пытаясь восстановить дыхание, но подножка окончательно опрокинула его в дорожную пыль.
Затылок пронзила тупая ноющая боль, начала плавно растекаться по всей голове. Которую Том поспешил поднять скорее, так как лежачая поза может сойти за унижение. На запястье правой руки с силой наступила ребристая подошва Джека, как будто тот хотел втоптать его в землю. Поводил вдоль, как будто вытирая ногу. Том застонал, зажмурился, а когда открыл глаза, над ним висело нахмуренное лицо Джека.
- Есть у меня фунтов пять. Держи, тебе должно хватить на бабу, - рядом с лицом Тома упало несколько медяков, обдав щеку струйкой пыли. Где-то за затылком хлопнула дверь.
- Как он унизился, - беззвучно шептал Джек, поднимаясь, отряхивая одежду и собирая монеты. - Даже, лицо наклонил ко мне. Денег, правда, жалко, но ничего, заработаю еще. Надо пойти постоять еще на площади, обязательно еще найдутся те, кто будет унижаться передо мной.

- Хочешь еще? – спросила Мэри, отходя к стене противоположного дома. Прикрыть наготу она даже не пыталась, так что на несколько мгновений Джек даже забыл поднять голову вверх. Но она, похоже, не заметила его мимолетного унижения, тем более, что была меньше его ростом, поэтому все предыдущие полчаса унижалась перед ним сама. – Если ты хочешь еще, надо угостить девушку. Купи хорошего красного вина, фруктов или шоколада, я люблю шоколад. У тебя хватит денег?
- Фунтов пять с половиной у меня еще осталось, не знаю, как на шоколад, но на вино должно хватить. Можно дойти до магазина и вернуться.
- Зачем возвращаться? Мне здесь не нравится, - капризно возразила девушка. – Может быть, пойдем к тебе? Ты далеко живешь?
- Я… сейчас нигде, в общем. Не могу домой попасть, - слова подбирались с трудом, голова казалась пустой, как будто со сквозным отверстием, через которое вытекли все мысли, а теперь через него гуляет туда-сюда ветер. И до сих пор ощутимо болела в районе затылка.
- Фредди! – крикнула красотка совсем другим голосом, резким и грубым, как будто в нее вселился демон. Из-за угла, переваливаясь с ноги на ногу, показался крупный широкоплечий парень с квадратным лицом. – Пять с половиной фунтов. Дома - нет.
Парень, превосходивший его ростом почти на голову, лицом чем-то слегка напоминал саму девушку. На Тома он посмотрел внимательным, оценивающим взглядом. «Тоже унижается», - начал радоваться обрадовался Том, но тут в его переносицу врубился тяжелый мозолистый кулак, хруст ворвался в уши вместе с болью и ощущением чего-то льющегося внутрь него, и свет перед глазами погас.

v1: волжанин (вне конкурса). Старая броня.

Замечание одного старика: сегодня на мусорке опять сложили стопки советских учебников и книг. Это значит, рядом кто-то из пожилых умер - и вот , вынесли ненужное.

Недавно старушка, наивная девочка, вдова полковника, преподавателя в "Выстреле" ( у них печь в бане из броневой стали!) , - навязала мне чемодан с литературой о хоккее, самодельные книги о сборной СССР, олимпийских победах, вырезанные и наклеенные статьи с фотографиями знаменитых форвардов Фирсова, Полупанова, Рагулина. Собирал это все муж старушки, но их дочери это не надо, внуку тоже. Я принял, уступил восторженной девочке, впавшей в детство, хотя у самого полчердака книг.
Хранил чемодан на подловке несколько лет, а когда начал строить мансарду, сжег в бане.
Старушка умерла, ее тоже сожгли. Она дочь командира танковой дивизии ( есть фото, их выставляют на веранде 9 мая вместе с наградами, приказами и поблекшими погонами ). Во время войны она вышла замуж за лейтенанта (на фото 1943года : отец - командир дивизии, ее жених, лейтенант той дивизии , и она юная красавица, - стоят втроем в окружении других офицеров у штаба). Брат невесты и сын командира дивизии сгорит в танке на глазах отца, а танк зятя, ее мужа, первым ворвется в немецкий город, где тюрьма, а в тюрьме - Эрих Хоннекер, которого ее муж, уже капитан, освободит; Хоннекер станет хозяином ГДР (есть фото, где они, седые, целуются, Хоннекер и танкист - уже полковник).

Теперь все превратилось в пепел - и старушка, и полковник Шаров, и склеенные им из газетных вырезок несколько самодельных книг. Продана и офицерская квартира, с комодами и цельнодеревянными шкафами, где хранились мундиры, хромовые сапоги, галифе и дамские шляпки с вишенками.
Осталась только печь, сваренная из броневой стали . Бушует по выходным, коптит над садами дымом Отечества, жарит и выгоняет на траву молодое мускулистое племя - банковских менеджеров, которые приезжают сюда на премиум-авто посмотреть на чудо-печь, сщелкать ее на айфон, проникнутся чувством патриотизма, хранителя святостей.
Разрушено и сожжено все. Но броне от Т-34 нипочем - ни огонь, ни время, ни равнодушие.

v2: волжанин (вне конкурса). Жданова-Эсперанто- Назарбаева.

Люди не понимают, что Жданов - это не человек. Жданово - это ветер в лицо и леденеют ресницы, когда летишь по ждановской горе на тарантайке.
Машин нет, лишь иногда, раз пять за день автобус номер 10. Очень теплый, как моечная в бане, с пропеллером сзади, большим, как у самолета. И звук него поющий, приятный
В морозный выходной ( это лучше, чем кино с семечками к кармане в «Мире») дождаться автобуса, сесть на мягкое сиденье и ехать от Калинина вниз. Справа и слева за окном нагромождение деревянных избушек, с голубятнями, с латаными крышами. Дохнешь в морозное стекло, протрешь пальцем дырочку и всю дорогу смотришь. Иногда из-за малости картинки не узнаешь места.
Вот снежное поле Кабана, химкомбинат с запахом детского мыла , левый поворот на Сайдашева, 13-ая деревянная школа. А вот и ж\д переезд на другую сторону слободы, где Мехкомбинат. Автобус встал перед опущенным шлагбаумом- железнодорожники устроили маневры, гоняют паровозы с товарняком туда сюда, формируют составы. Иногда по часу. Хорошо, тепло, на Тукаевской возле клуба Меховщиков я сойду на обратном пути, получу Новогодний подарок в цветном мешочке, у меня есть билет на елку. Но это после,
Сначала доедем до Победилово, там круговая и кофе. Денег хватит лишь на какао, кусок хлеба и полоску копченного окорока. Съешь хлеб, выпьешь какао, а сочный окорочек все жуешь-жуешь – скажите, есть ли на свете вкуснее жвачка?
Вечером на остановке «Промбаза» бегут к автобусу рыбаки. В валенках, тулупах, брезентовках, тащат за веревку ящики на полозьях, внутри прыгают мерзлые ерши. Рыбаков ругают усталые после смены женщины - меховщики и труженицы «Точмаша». Места заняты. Рыбаки сидят, как глухие, прикрывая «бестыжие хари» рукавицами, держащими черенок бура или пешни.
Скоро моему путешествию конец. Как уверенно идет автобус на Ждановскую гору. Как мягко поет двигатель. От жары расстегиваешь пальто. За окном, в сумерках, уже дымят растопленные печи.
Уроки не сделаны, зато есть котенок и воины из пластилина, книг я пока не читаю. Хорошо!
Я калуженский неуч. И потому название Эсперанто для меня, как для деда Щукаря – «кибернетика». Да и в ту пору слово Эсперанто вслух не произносили, как и слово Космополит. Оно еще шарахалось по углам лабораторий, как квелый диссидент, пробирающийся в ночи на читку запрещенного, а Хрущев в валенках и сером полупальто стерег его со свистком в кармане, хвать и –«сюда! политического пумали!»
Да и простит, в свою очередь, господин Назарбаев - я его на этой горе ни разу с тарантайкой не видел.
Для меня есть одна улица Жданова, которая - ветер, дым из труб и холодящий веселый ужас в паху. Не поймут же люди, что Жданов- это не человек!

4 сенбября 15 г
вылетело, к рассказу об улицах. в казани
улицу Жданова в 90-х переименовали в Эсперанто, а нынче - в улицу Назарбаеваv3:

v3: волжанин (вне конкурса). Война

Из общаги Литинститута провинциальная обитура в первые дни сыпанула глазеть на Москву градоначальника Ельцина.
Новодевичий монастырь, тогда запертый, парни взяли через стрельчатые стены со стороны пруда. Офигевали от высоких , до облаков, мраморных статуй мелких московских чинуш, проштампованных в укромных местах советской звездой шестиконечной; скорбели у скромного надгробия Чехову, печалились у плачущего сквозь камень Шукшина. Вспомнили между тем и о надгробии полководцу с грозным упреждением недругам: «Здесь лежит Суворов»
Другие смотрели вживую «Игру» Юрского, Евстигнеева, Абдулова, где те бессовестно жульничали, ибо не премьера. Во дворе Пушкинского театра у кого-то стрельнул сигарету тощий, как костюм на витрине, Тараторкин. А Золотухину сигарету кто-то нарочно не дал, и тот, почесав под кепкой, улыбнулся вороне на кусте, сделав вид, что отказа не заметил.
Третьи, в основном прозаики, нажились по части гастрономии. Из комнат несло чесноком, как из колбасных цехов. Один бард битый час убивал тяжелой сковородой большого сома, но тот не желал отдавать Нептуну душу.
Семейные вываливали на свои койки барахло – туфли, лифчики и яркие обои.
И только мы, трое, в спорах о литературе, прозевали все. Желудки крутило от сырых сосисок, болгарского кетчупа и шоколада, голова тряслась, а глаза пучило от крепчайших доз кофе.
Мы вышли из прокуренной комнаты серые, будто нас травили ипритом, - я из Казани, Армен из Еревана и Гази из Баку.
Оба поэта были интели до мозга костей. Причем юный красавец Гази страшно краснел при виде любой симпатичной девушки,
Армен был другого сорта, он вообще обитал в садах Горация, урбанизацию презирал, был властным и желчным. И когда неспешно двигался по коридору, высокий, сутулый, отрешенный, казалось – за ним тянется тень Евпатора.
- Поехали к проституткам на Тверскую! – крикнул мне с усмешкой мегрел-переводчик. Этот упитанный, полный сил старшекурсник не весть почему привязался ко мне с первого дня знакомства. Наверное ,я задавал много глупых вопросов. Еще вчера, держа в руке чайник с варенными в нем яйцами, он сказал мне:
- Сиди в комнате. Придет Наташа и все тебе сделиет.
- Чего «сделиет»?
- Мине сделила, и тебе сделиет. Я платил.
Как так? В эту Наташу вчера я втрескался до беспамятства. В коридоре на бис она исполняла Ломбаду. Трясла юбчонкой, будто в ней было просо, у меня под носом, когда я осел по стене, глазея…
-Боишься? Тогда я пошутиль…

. А вот проституток смотреть я поеду! Я буду в чеховском форменном студенческом картузе, а лучше - в жилетке Куприна, с цепью на животе, с часами на брелоке, в открытом ресторане буду ждать печень с кровью, «я же сказал - с кровью!», а у ног сифилисная Женя будет рассказывать мне про горькую свою жизнь.
Я взял из тумбочки кучу денег, заработных отцом у станка для учебы сына в столичном престижном вузе, и мы поехали
Девушки ютились на мраморе Тверской. Но больше у гостиницы «Националь» - сидели кучно, будто кошки у фармакологического цеха, где варят валерьянку.
Выпускницы школ. Ни прически, ни шарма. Лишь презренье и протяжное «но-о!». Они хотели только иностранцев.
- Не нокай, - сказал мегрел. – Еще не запрягла.
Обернувшись ко мне, поморщился:
- Отвезем их в лес, отымеем и бросим.
Он повернулся к шоссе в поисках такси...
- Тфу!
Он догнал меня, гремя ключами.
- Что ты? Убивать не будем.

Пошли и сели у памятника Пушкину. Произошло со мной странное. По натуре я тюлень. Но случись опасность, например, пожар, когда здоровенные мужики теряют самообладание , кудахчут, мечутся и визжат , как бабы, наводя панику, я вижу лишь один способ – уронить такого ушатом. Становлюсь расчетливым, даже медлительным. Наверное, я особенный псих. Нездоровое спокойствие я ощутил и тогда.
По асфальту вокруг Пушкина бродили голуби, на скамейках отдыхали люди. В основном интеллигентного вида. Атмосфера располагающая.
Я не сразу заметил, что сижу рядом с немцем. Большой, из добротной кожи, саквояж, до конца не застегнутый, изнутри торчит объектив видеокамеры.
Мы познакомились, кое-что по-немецки я знал. Немец по-русски - десяток слов. Я выведал, что он живет на берегу моря, там хорошо, и когда бьет волна, прохладная взвесь летит на его душистые газоны.
-Что же ты русского не знаешь? - укорил его я с улыбкой, - твой папа шел к нам убивать, управлять рабами – а сам ты ни в зуб ногой?
- Нихт ферштейн, - улыбнулся дружелюбно немец.
Он был примерно моих лет, ладно скроенный, в джинсовом костюме, красиво уложенные русые волосы на плечах, правильные черты, истинный ариец.
- Вот по-вашему «зер гут» , а по нашему как будет? – спросил я. - Хорошо?
- Корашо, - подтвердил немец.
- Найн, - сказал я. - Зер гут по-русски - заебись!
- Заебись, - прилежно повторил немец.
-Играем, шпилен! Зер гут!
- Заебись! – азартно поддержал немец.
- Публичней! Нас должен слышать весь мир. Дас вельт!
Люди стали озираться.
- Зер гут! – рявкнул я и дернул рукой - будто ручку в трамвае.
-Заебись! - крикнул немец и тоже дернул ручку.
Тут люди стали подниматься с лавок и уходить, кто-то с улыбкой, кто-то с постной миной, кто-то просто подальше от скандала; даже мой мегрел стоял в стороне, нехорошо поглядывая.
Немец, кажется, что-то понял, играл уже неохотно . В глазах легкий нордический холодок.
Ничего , думал я. Твой папа убил двух моих дядей, деда в могилу свел, маму больной сделал.
- Зер гут, сука!- крикнул я поднимаясь.
Немец промолчал.
Я медленно к нему нагнулся:
-Вы думаете, мы вас простили? Нет, мы вас терпим.
Немец поднял глаза. Он не трусил. Но тихо сказал:
- Саебись.

Вскоре началась война между Арменией и Азербайджаном.
Мои друзья Гази и Армен отношения порвали.
Как-то я зашел в туалет. И в открытой кабине увидел тощую сутулую спину - Армен черенком от швабры судорожно топил в унитазе сборник стихов азербайджанца Гази.
Такого от Армена, которого уважал безмерно, я не ожидал! Движения поэта были неумелы и судорожны, столько в них было ярости, столько узколобого от «фольксштурма». Он стоял ко мне спиной и не мог меня видеть. От стыда я быстрее удалился.
Сделал ли подобное с брошюрой Армена Гази? Не знаю.
Не так давно пришла весть, что обоих поэтов нет в живых.
Жив ли тот немец? Сейчас мне немножко стыдно. Желаю хорошего орошения его оранжереям, а детям и внукам благоразумия.

v4: волжанин (вне конкурса). Хлебное

В третьем классе купил после уроков хлеба - батон и буханку. В семье мне вменялись: хлеб и молоко. Ибо все были на работе. Дал продавщице три рубля, сложил хлеб в сетку и потянул ее с прилавка. По кафелю ужасно громко, апокалипсически, зазвенело, запрыгало серебро. Обыватели оцепенели…
Страшно покраснев, я кинулся поднимать деньги - два юбилейных рубля с Ильичем на аверсе и мелочь.
Протянул руку продавщице:
- Вот, кто-то выронил!
Тучная жрица взяла, и я ушел.
А дома, а дома!..
Что вы? Нет и нет!
Разве позволила мне гордость, моя пионерская гордость, которая стала из-за благородного поступка еще гордее, - идти унижено в магазин?! Нет и нет!
А ведь еще, того гляди, подумают, что я вру и хочу обогатиться!
Горько мне было, горько. Чего уж говорить.
Имелась у меня копилка, с которой я мечтательно валялся на диване, представляя новенький велосипед.
Дед Мороз из белого капрона. С дырочкой для монет. Из дырочки я и выковыривал остаток дня мелочь, ту самую сдачу, которую нужно положить на комод.

v5: волжанин (вне конкурса). У обочины вечности

Ноябрь 1998 года, лечу на «Жигулях» по Оренбургской трассе, везу семью из деревни. Метнуло в лобовое стекло снегом, поднялась метель, и вдруг снежная буря! Таких бурь в Татарстане я еще не видывал. Как в кино. Как в сказке. Вмиг все заволокло, стекла будто обернули марлей! Не вижу дороги, даже своего капота. Бешено работают дворники, размазывают снег на охлажденном стекле, вглядываюсь - но будто слепой...
А машина летит! Ни сбавить скорость, ни остановится - вдруг сзади КамАЗ! КамАЗ машина огромная, безопасная, и водители, особенно молодежь, не боятся – летят в любую погоду на крейсерской скорости. В этом я убедился позже, через десять лет: в Татарстане была метель, четыре легковых автомобиля остановились на трассе, переждать –и камера уловила: на полном ходу в них врезался КамАЗ, смял все четыре в гармошку. Второй КамАЗ, летевший следом , с тем же удальством добавил…
Это показали по телевизору. КамАЗы попали в объектив с расстояния 15 метров. А я не видел даже капота!
Рядом сидели – молодая жена и дочь на выданье, мы как раз ездили знакомиться с родителями жениха, дембеля, которого встретили с аксельбантами на Казанском вокзале и отвезли домой, недалеко от Лаишева.
Я посмотрел на девушек, они ничего не подозревали, и я вовсе остался один…
В остатках ума мелькало: съехать с трассы – перевернутся. Обочина высока, да и где она, это обочина?! Все решится в секунду. Мне бы сбавить, но сзади опять мерещится КамАЗ.
И машина в белой мгле продолжает лететь стрелой...
А стрелой ли? Может тут затяжной поворот? И автозаводские протекторы неотвратимо, по сантиметру, одеревеневшими кубиками смещаются к середине дороги? И сейчас мы летим в лоб со встречной машиной, которая тоже ничего не видит?
В облаке я увидел макушку церкви. Рождественно? Завесу будто рукой сняло.
Впереди погода раскинулась хорошая. Я глянул в зеркало заднего вида, сбросил скорость, опустил стекло и закурил. Что это было? Сколько минут мы летели вслепую? Три, пять, семь? Кажется, целую жизнь. И табак такой свежий, необычный, вкусный, будто в первый раз в жизни закурил.

v6: волжанин (вне конкурса). Апрель – не весна.

Голая холодная весна. Подмосковная земля - как труп прокаженного, на котором истлел саван. Лежит окоченелая, покрыта волдырями. Порывы штормового ветра ломают деревья, громыхают кровельным железом, среди растерянного воронья со свалок взлетают в высь очумевшие пластиковые пакеты и летят туда, где нет солнца, нет весны... По радио передают, что горит Забайкалье, леса и степи, родное мое Забайкалье , где я верно служил сержантом. Вижу, как бегут от огня ослабевшие после зимы звери, не в силах спасти выводок; как спиралью взлетают спасающиеся орлы, и на той высоте, где схлопывается пламя, с треском опаляют перья и летят кувыркаясь вниз.
Птица падет возле ног, минуту назад сильная, красивая. Теперь ,будто снятая с вертела. И нет простора мечтам. На тысячи километров траур. Весна, ты ли это?
Есть ранний период, когда тает снег, бегут ручьи, и поэты приветствуют солнце звоном щита.
Есть поздний период, когда просыпаются лягушки, просят еды первенцы синиц и пчела «из кельи восковой летит за данью полевой», раскрываются цветы.
И период этот. Серединный. Уже не мертвый, но еще не разбуженный до конца, - время собирания оттаявших трупов, торжество российского воронья.
4 сент 16 г

v7: волжанин (вне конкурса). Черный кот и цыганка

Ехал прошлой осенью по поселку, спешил на электричку. Крупный желтый мастиф у обочины рвал черную тряпку. Мотал головой от усердия. Я подъехал - в зубах у него был черный кот! Кажется, знакомый; цыганский, он один тут на улице такой. Я выскочил из машины, закричал, замахнулся кулаком… Под рукой и в машине орудия не было . Мордатый, с жирными морщинами на лбу , довольный добычей, убивец смотрел на меня тупо.
Кот , свесившись, тихо плакал, просил помощи. Грудь его была сжата, звука он издать не мог; только жалобно раскрывал рот.
Я запрыгнул в машину, завел и ринул ее на кобеля. Пес легко отскочил и пошел себе, довольный, вниз - под обочину, не отпуская жертву.
Бросил, когда перестало биться сердце, - стало уже не интересно. И побрел в сторону дорогих дач, сытый, лощенный.

Возвращался я ночью. Остановился у злосчастного места, вышел из машины. Светила луна. Я сошел с обочины. И вот он, черный кот (не приснилось) - он так и застыл, повернув мордочку к боку, - туда , где очень больно, остекленевший глаз отражал осеннее небо…
Сидя на корточках, я искурил сигарету. Сомкнул ему веки.
Надо сообщить хозяевам. Может, ищут.

На другой день ехал той же дорогой. Две цыганки шли к станции с баулами. Я часто догонял их на этом участке, они возили что-то в Москву. Поравнявшись, остановил машину, опустил стекло. Сказал не так , как говорят с местными – напрямую. А во избежание фамильярностей – отстраненно:
- Простите, не ваш кот там у дороги лежит?
Цыганка оправдала себя тотчас. Запела, словно на рынке: «У меня, знаете какой кот дома? С красным бантиком! С золотым колокольчиком на шее!..
Она еще что-то пела.
Стало понятно, труп они видели; тем более тут днями носятся цыганята. И дал газу.
Кот цыганский. Но сердечко у него – кошачье, наше.
Не забыть бы завтра бросить в машину саперную лопату.

2016г

v8: волжанин (вне конкурса). Сосед

«Пусть обо мне поплачет,
Ей ничего не значит»

М.Ю. Лермонтов

Ушёл сосед, инженер-механик, умный собеседник, золотые руки, и в тоже время - изнурённый одиночеством, обиженный на мир человек. Он изжил свою судьбу: тень его ушла в могилу вчера, но сущность раньше. Он был обречён, на что-то надеялся, не хотел понимать, что прошлое не возродить, пусть даже сказочное.

Мне пятнадцать. Еду в трамвае по Островского. Вагоны с воем-звоном идут на поворот в сторону Качалова, и я в который раз думаю: почему деревянные дома на Островского стоят ровно , а пристройки к ним - с лестницами на второй этаж, все как один глубоко просели, даже доски повисли вкось?
Слышу свое имя, оборачиваюсь и вижу бывшего соседа, старшекурсника КАИ, который только что вошел в вагон с молодой женой. Боже, как они красивы! Аж гордость пробирает, что я знаю этих людей. Он брюнет, с вьющимися волосами, белолицый , академическая бородка, как у Арамиса; она, блондинка, с уложенной на затылке прической, с перламутровыми веками; легкий костюм, под цвет зеленых глаз, скрывает ее беременность.
Мы о чем-то говорим, молодые и чистые. Супруга обеими руками предано держит избранного под руку, взгляд ее внимательный, дружелюбный.
Здесь, на звенящем повороте, у пункта приема посуды, дугообразный забор, на заборе разросшийся вьюн - как огромный бобровый воротник. Я прощаюсь и прыгаю из задней двери наземь. Асфальта на остановке нет. Золистая почва размыта дождями, унесена ручьями, и с каждым годом от земли до порога трамвая все выше и выше.
Снизу машу рукой. Молодая пара улыбается.

С тех пор прошло больше двадцать лет.
Он, хмельной, отощавший, увлеченно говорит о ремонте, который сделает в ванной, как только жена приедет, а без нее у него руки как плети. Для него она - в длительной командировке, представляет на столичной ярмарке продукцию фабрики «Нафис». Но так было два года назад, теперь же она не работает и живет в Твери с армянином.
Сосед боится и не допускает предательства. Иная супруга, конечно, может изменять и даже тайно жить с другим в чужом городе. Но ведь это на бумаге – у Чехова, у Толстого. Секса у нас нет, «sex» звучит так же блекло и убого, как «spritе» на этикетке. А у нас это тайна! Слово ругательно - чтобы не повторяли всуе! Оно емко и первобытно. Оно - отсвет языческого очага на своде пещеры, пляска родового огня на оплодотворенных чреслах…
И потому сосед - однолюб и даже в некотором роде существо бессмертное именем своей любви. Он плачет.
Машины не умеют лгать. Оставаясь ночами один среди сложных агрегатов, гребущих маховиками, он привык верить их звукам ( у людей это речь), – и будучи еще не разведенным, внял и легко отписал жене свою квартиру и жилье недавно умершей матери; он надеется, что однажды увидит у двери потрепанный чемодан и стершиеся, щека к щеке, туфельки на милых ножках.

Он пришел ко мне на сорокалетие, трезвый, робкий, в мешковатом джемпере еще более худой. И как больно было видеть, как он, чуть захмелев, поднялся с бокалом, начал произносить тост о счастье, о благе и, вдруг разглядев лица счастливых пар, – ощутил, насколько он одинок, насколько он тут чужой - и горько заплакал.
Гости смеялись, приняв слезы за банальную слабость. Но как жалка и трогательна была его фигура! Я видел несчастья брошенных мужчин, но пронзительнее этого никогда!
Он бредил о жене. Но вернись она, отверг бы, как оскверненную клятву. А может, и убил бы, сказав: я все знал, надеялся, а ты держала меня за идиота; молитвенно целовал бы тело, открывая складку за складкой на ее одежде, а на рассвете, в блеклом мороке, как за марлевой занавеской, растворился бы и сам.

Скончался он внезапно, лежал, никому не нужный, в перегретой кухне трое суток, и зажженная конфорка мерцала над ним, как единственный и последний цветок в его посмертной судьбе.
«Он умер от тоски» - сказала его красавица дочь.
Хоронили его в черном пакете. Рыхлая апрельская земля рушилась, два могильщика вопя подпирали поясницами срез земли, на который давила сбоку свежая могила его мамы. Провожали старухи, и по обычаю, как близкому пришлось опускать тело мне. Я спрыгнул, уперся поясницей в землю, земля двигалась и спереди, как большой муравейник. Оставался узкий проход, я принял конец пакета , второй конец держали сверху, тело прогнулось , тяжко легло мне на ступни, и в это время могила обрушилась. Туловище прижало к голеням, оно было рыхлое, теплое, теплее, чем апрельская земля. Я не мог пошевелить ногами. Казалось, меня удерживали там, под землей, хотели побыть рядом, но - чего там! - сказать-то было уже нечего!
Я выбрался. Оставил его одного. Сиротее самого сиротства. Как оставлял когда-то пьяного, ничком лежащего на койке, с натянутым на темя одеялом: спи, завтра вернемся к этому разговору, - и вот опять обманул…

17. 04. 2001г. – 16. 09. 2016 г.