| |
Ни для кого не секрет, любезный мой
читатель, что всякое изустное повествование, не говоря уже о народной
сказке, вбирает в себя от каждого рассказчика что-либо новое. И даже
одними устами дважды рассказанное не будет похоже. Решаюсь
представить на суд твой, читатель, подлинную историю, коею весьма
вероятно развлекался в детстве и ты. Однако ж следует заметить, что
рассказана она мне была непосредственно участником сих событий, во
время моего пребывания в гостеприимных землях его.
Да не так все это было! Это
уж потом все алыры бродящие приукрасили. Нет, по первости-то они по
кабакам да стоялым дворам правду пели. Да кому ж такая правда
понравится? А не по нраву сказ придется - есть не дадут. Или дадут,
да не есть. Вот и врут, стараются. Вы меня слушайте, я вам все как
было скажу.
У нас в тот год воробьи подзастрешные на
тереме все наличники обмарали. Отец нам и говорит:
- Хоть бы вы, сынки, этих аспидов
постреляли! Они уж мне скоро на голову садиться станут. А вам,
обалдуям, все одно работать нечего. Вон в Кидайской стороне всех
извели и живут припеваючи.
Слыхал я, надо сказать, их припевы, и ни
чертушки не понятно. У нас так-то и младенцы умеют. А уж когда
пеленки обмочат - тут уж и кидайцы им не ровня. Ну, взялись мы.
Достали луки, стрелы и только вышли во двор - глядь - летит засера
порхучая! Васька-старшой прицелился, стрельнул и попал-таки. В
петуха. Тот на ставне у дворянской дочери вырезан был. Эта фря тощая,
не будь дурна, мамок-нянек созвала и давай в дорогу собираться!
Васька так и обмер - глазищи выпучил, рот сам собою разинулся -
понял, что вольготной жизни конец пришел. У этакой-то особо по
светелкам не пошалишь.
- Братцы, - кричит, - братцы! Да я
противу солнца стрелял! Оно мне очи ослепило, не видел я ничего, и в
мыслях не было! Спасайте, братцы! Эх, и гоготали же мы со Степкой! У
него от смеха руки тетиву и выпустили. Эвон как стрела-то его
взвилась! Да на купеческий двор и пала. Тут настал Васькин черед зубы
казать: эта квашня даром что день-деньской у окошка мух считала, а
приданное у ней, видать, давно на возы сложено было, и кони запряжены
загодя. Мы и опомниться не успели, а она уж в возке по дороге пылит.
Степан уж было хотел и без того скудные власы на себе рвать, да
смекнул, что от батюшки наследства ждать - не дождаться, а с ейным-то
богатством и горя знать не будешь.
А я меж тем стрелку в колчан схоронил и
пошел себе. И тут - на тебе - папаша:
- Нехорошо, сынки, без отцовского
благословения невест сватать!
Степка с Васькой хотели перечить, да не
успели: невесты прибыли. Ворота снесли, кобылищи! Им, видите ли,
зазорно дорогу друг дружке уступить. Девки женихам стрелы отдали,
папеньке в пояс поклонились. Старший братец хотел было отнекаться,
мол не его это стрела, не похожа мол, да нареченная его как зыркнет
глазами - Васька так и обмер. А я от греха пошел себе в терем. Тут
братья скумекали, что я один на воле гулять остался, и говорят чуть
не в один голос:
- Благослови, батюшка! Да и Ваньку
заодно, вместе свадьбу сыграем, за одним столом пировать будем!
А папаша весьма прижимист был, понял
выгоду и говорит:
- А благословляю! Стрельни и ты, Иван!
Брательники мои подколодные поддакивают:
давай, мол! Ну, я и стрельнул. Взыкнула моя стрелка, только ее и
видели.
Ох, и обрадовался я!
- Эх, батюшка, не судьба мне, - говорю,
а сам личико тоскливое сделал, слезки пустил.
Отец хотел уж отпустить меня
горемычного. Не тут-то было! Слышим - шлепает что-то, будто по
непокрытому полу кто босиком бежит, да резво так! Оглянулись, а по
дороге как комочек пыльный подскакивает, и так скоро, что глаза
углядеть не могут как он туда - сюда мелькает. Глядь - а на месте
порушенных ворот лягушка стоит, во весь свой лягуший рот лыбится и
стрелку мою держит. Нарисовалась - не сотрешь!
Эх, мать честна! Вот попал, так попал.
Но виду не подаю.
- Да что вы, папаша,- говорю,- Сбесились
на старости лет? Где ж это видано - на жабах жениться?! Их и едят-то
только за тридевять верст, в картавых землях. Да и то не всех, а
только ляжки ихние. Дак ведь они и улиток лопают, неуж с них пример
брать? Этак-то мы и гнусить на их манер станем!
Папаша хотел на меня прицыкнуть, уж и
кулачок свой сухонький изготовил, да не успел - лягушка моя
нареченная голос подала. Ну поначалу она, конечно, завернула по
поводу картавых земель и улиток, и указала как туда добраться, а уж
потом выдала все, что знала обо мне, братцах моих, папеньке с
маменькой, (и всю-то правду сказала), и про то, что было, и про то,
что есть, и про то, что мне за это будет. А сама от злобы трясется и
бородавками покрывается. Тут Васька со Степкой - толк - меня в бок,
соглашайся, мол, дурень! И шепчут в оба уха, что не уследить жабе за
мужем, а тебе и ладно - и женатый, и холостой. Девки, мол, любить
будут, а жениться не надо. Я и смекнул тут, что так-то оно конечно
можно и обжениться.
- Согласен, - говорю, - жените!
Пирушку устроили знатную! Говорят,
только у Многоборского князя такой стол был, да и то, лишь до той
поры, пока его простой дружинник ложкой не зашиб (не поделили что ль
чего?). А стой поры охладел, бают, князь к пирушкам. Не знаю, врать
не буду.
Отпировали, живем помаленьку. Васька со
своей дворня... дворянкой собачится, Степка со своей купчихой
милуется. Моя краса неприглядная дома сидит, капризничает: парчовая
подушка ей, видите ли, седалище колет, бархатная - щекочет, а с
шелковой она соскальзывает. Из кожи подстилку делать не моги,
дескать, это противу ея убеждений, она, представьте себе у нас
"зеленая". (Да уж не сумневайтесь! А еще холодная и мокрая.) Она
видите ли в Грин Пис вступила! Срамота одна, стыдобища - одно
прозвание чего стоит!
Ну да ладно, живем, как можем. Тут
папеньке нашему приперло узнать: хороши ли у наших жен знания, умения
и навыки, и могут ли они на практике оные применить? Собрал нас и
говорит:
- Велю, чтоб женки ваши к завтрему
сготовили мне снедь заморскую
гамбургерчизбургерколустандартнуючикенмакнаггенсибольшуюкартошку. Эх,
и обрадовался я, домой аки на крылах летел. Ну, думаю, куда моей
пупырчатой такое сотворить! Авось батя осерчает и сноху нерадивую с
глаз долой погонит. Прихожу, а супружница моя, тудыть ее в болото, и
молвит:
- Ква - ква, Иван-царевич, что больно
весел, губы раскатал, уши развесил? Что удумал, аспид?
- Что ты, - говорю, - любушка моя
пучеглазая! Да рази ж я могу себе такое позволить? Это царь - батюшка
наш велел... - и все ей мокрущей и выложил. Думал, заплачет она
слезьми горючими, да и уберется в трясины свои непролазные. Ан, нет!
Скривилась моя жабочка, и говорит:
- Ложись спать, муж, объелся груш, без
тебя управлюсь!
Утром вскочил чуть свет, а на столе
узелок серенький, с буквицей "мыслете" на боку, лежит и пахнет этак
завлекательно. Только хотел глянуть, а женка моя зеленая как
забрекекекает:
- Ах ты, брюхо ненасытное, так и норовит
ручищами своими загребущими влезть куда не надобно! А ну, неси блюда
заморские царю-батюшке!
Понес. Я ведь понятливый, когда со мной
ласково.
Прихожу к батюшке, а там уж старшие
братья стоят, как раки вареные красные и ажно употели все. А на столе
караваи резаные да крошево какое-то, как свиньям деланное. Батяня на
меня глянул и говорит:
- Ну давай, сыне, может станется хоть ты
меня порадуешь.
"Ага", - смекаю, - "Никак брательниковы
жены осрамились, что-то моя квакушка настряпала?" Подаю с поклоном
батюшке узелок и жду, что скажет. Отведал он лягушкиной снеди и
только крякнул. А потом и говорит:
- Эка шустра твоя женка - уж со
скотландским селезнем дружбу свела. Поглядывай, сынка, за ней, а то,
не ровен час, в лесу за сохатого примут.
- Что ты, - говорю, батюшка, да разве ж
я лось? У меня и рог-то нет!
А братовья мои знай гогочут!
- Годи, - говорят, - ишшо не вечер!
Ну батя на них, прицыкнул и говорит:
- Ну вот что, сынки, пускай ваши
супружницы исделают мне к утру...
Ну да вы и сами все знаете. И ткали они,
и пряли, только что Росу Полудённую не искали, да и то потому, что ее
ктой-то уж нашел и всю золотой ложкой выхлебал. Оттого, говорят, у
него беспамятство приключилось. Он даже имя свое забыл. Бают искал
его по всему свету, да не знаю нашел ли?
Ну много ли, мало ли испытывал батя
невесток своих, а понял что проку все одно не будет. И вот решил он
посмотреть каковы они в пиру, раз уж в миру от них ничего
пользительного. Велел царь наш батюшка явиться нам на пир с
супружницами своими, да чтоб одеты они были в платья самолично ими
изготовленными. Братья так и повалидись в ноги к отцу:
- Не вели казнить, батюшка, пусть уж
придут аки люди облаченные, а то они надысь нашли грамоту крамольную,
так в ей лубки срамные пропечатаны, мода, называются. Дык ить наши-то
дурищи по энтим лубкам себе сарафанов нашили и радуются, что ситцу
мало пошло. Не позорь, отец родной!
Отец только рукой махнул: пусть идут как
хотят.
Воротился я домой, а моя пупырчатая
сидит на лавке на свет белый таращится:
- Что еще папаша твой удумал?
- Велел, батя, нам с тобой на пир
явиться. Велел облачиться в наряды, кои твоими лапами изготовлены.
- Ах ты, дубина неотесанная, да как твой
язык повернулся! Лапами! У медведя лапы!
И пошло, и поехало! Долгонько она мне
про меня же рассказывала. Про все, про все. И про глаза мои
бесстыжие, и про язык мой - враг мой, и про уши, лопухами
развешенные, и про ум мой, точнее про полное отсутствие оного и много
еще чего. А когда угомонилась, стала меня учить:
- С тобой на пир не пойду. Придешь,
сядешь, ни с кем не говори, на вопросы не отвечай. Братниных жен не
слушай, они из зависти много чего наболтать могут. Как услышишь рык
да гром, не пугайся, а говори: "Не бойтесь, это супруга моя прибыла,
в колеснице заморской, "Мерседесом" прозываемой, с кортежем". Понял?
- Понять - понял, - говорю, - да
слова-то больно мудреные, не спутать бы.
- А ты спутай, спутай, яхонтовый мой,
тут-то тебе небо с овчинку и покажется! Тут-то тебе... - и по новой:
и такой ты разэтакий, и тудыть тебя растудыть... Еле вырвался.
Ладно, утро вечера мудренее - лег спать.
А моя еще долго в уголку своем копошилась, да я уж не стал глядеть,
чего она там.
На другой день прихожу я на пир к
батюшке, а там уж братья с женами сидят. Один я как перст, без
зелененькой своей.
- Что ж ты один, без лягуши своей? Али
не слыхал моего царского указу?
- Видать не ндравится ей наше обчество!
Чванлива она у тебя, а, Иванушка? - это братнины ехидны голос подали.
Я на их злобствования внимания не
обращаю, иду к столу, сажусь и только приглядел себе на блюде кус
пожирнее, как задрожала земля, загремело в небесах, а залу попойную
всю как есть вонючим дымом заволокло. Ну, народ повалился на пол, под
лавки спрятаться норовит, а я рассмеялся и говорю:
- Не бойтесь, гости дорогие, это моя
лягушонка в коробчонке приехала. Сказал так-то и за голову схватился:
она ж мне наказывала по-иному молвить, да я запамятовал как.
Тут и расплата пришла: входит в горницу
девица, да така, что народ из-под лавок вылезти позабыл. Мать честна!
Красота-то кака! И как зыркнет на меня глазищами-то, я так и обмер -
ну, думаю, точно моя! Точно так она меня буровила, когда я в кулек со
снедью заморской руками залезть вознамерился. Тыркнулся я про
колесницу иноземную, Мерседесом прозываемую сказать, а язык у меня
ажно прилип и не шевелится.
- Здравствуй, царь-государь, здравствуй
народ честной! Не гневись, батюшка, что припозднилась, для пира
наряжалась, все думала, чем тебе угодить. Здравствуй и ты, супруг
мой, - говорит, а сама смотри так, что кишки трясутся.
- Садись, - говорю, - любушка моя,
зелена вина испей, лебедятинки скушай.
- Благодарствую, Ванечка, всенепременно
скушаю, ирод треклятый, я те покажу лягушонку в коробчонке!
- Радость моя непри... ненаглядная, дак
ить я запамятовал как надобно было сказывать, я ить...
- Молчи уж, стыдоба моя.
Тут батя мой в разум пришел, гости
из-под лавок повылазили, да и певец иноземный, из северных краев
приехавший, песню свою сызнова затянул. По первоначалу - то чудно
показалось, что завывало это узкоглазое про все лавки, да завесы, что
в зале были поет, да про все, что на столе стоит, да про тех, кто за
столом сидит, да про то, кто во что одет, да про то, кто что ест, да
про то... А как выпил чарочку-другую - а ничего вроде песня,
душевная.
Папаша мой и говорит:
- Вот что, снохи мои, каковы вы в работе
я уж нагляделся. Хочу посмотреть каковы вы в веселии. Еште, пейте, да
придумайте, карасавицы, чем меня, старика потешить, чем развеселить.
Я уж приготовился от сраму лицо
закрывать - моя-то в болоте своем не привыкла с золотого блюда есть,
из серебряного кубка пить, ан нет - смотрю, а она словно весь век во
дворце прожила. Только сьранно мне, что кусочки недоеденные, да кости
недоглоданные она в рукав прячет и вином заливает. Хотел было ей
сказать, а поостерегся и правильно сделал.
Гляжу я, а братнины женки, с моей глаз
не спускают, она из чарки отопьет и эти тоже, она яблочком наливным
закусит и они туда же.
Тут певец-то северный умолкнул, устал
видать, и гусляры плясовую завели. Встала моя краля и плавненько так
по кругу пошла, а сарафан и не шелохнется даже, будто и не прыгала
она по кочкам болотным лягушкою. Махнула она рукавом, и пред столом
озеро разлилось, махнула другим, а по озеру лебеди поплыли. Народ
онемел, сидит и слова сказать не может, очи свои глупо вытаращив.
Покрасовалась она так-то еще чуток и пошла себе... ко мне то есть.
Тут же и пропало и озеро, и лебеди. Не успел народ вздохнуть, как
выскочили братнины супружницы. И опозорились же они! Рукавами-то
махнули, да лебеди-то из них не полетели! Снохи в рукава свои снедь
со стола схоронили. Сами-то они стряпухи неважнецкие, вот и запаслись
к ужину. Ох, что было! Дворянская дочь кой как сообразила, что творит
и от сраму убежала с глаз долой, а купеческая тугодумая ростопша, как
махнет ручищей! Папашу и снесло вместе с троном окороком, из рукава
вылетевшим! Тут уж братья опомнились - ухватили супружниц своих и
поволокли их от греха куда подалее. Папенька прочухамшись и говорит:
- Вот, гости дорогие, каки чудеса бывают
на свете белом! Кто лебедей из рукава пущает, а у кого там целая
коптильня схоронена!
Тут братья мои воротились, пали пред
отцом на колени и возопили:
- Не вели казнить, великий государь! Не
по злобе, а токмо из желания угодить тебе, батюшка, жены наши сие
сотворить осмелились! Прости, владыка!
А сами слезьми обливаются со страху, и
пузами по полу елозят.
Папаша крякнул и отвечает:
- Помыслить страшно, что ваши женки
сотворить могли бы, когда б они меня не любили. Вона что они из
любви-то наделали, еле жив остался. Вот что, раз уж у вас таки
никчемные бабенки, то не бывать им царицами. А пусть царем будет
Ивашка. Он хоть и невеликого ума, да супружница его больно разумна.
Она ему и опора и советчица будет.
Ну средний-то брат не сильно печалился,
а старшому такое решение не по нраву пришлось. Он-то уж папашину
корону на себя примеривал - кажинную ночь бегал. Да делать нечего -
царь велит. Разошлись мы все по теремам своим, да недолго отдыхать
пришлось. Василий сам со своею женой к нам пожаловал. Моя-то даже не
успела обратно в лягушку оборотиться. Васька мне говорит:
- Братка, - а сам в сторону глаза
отводит, - братка, давай с тобой обменяемся, я тебе все - женино
приданное, а ты мне - корону и царство. Ты ж все одно не хотел царем
быть, а хотел вольготно гулять, ни о чем не печалиться.
- А я, Ванечка, обещаюсь тебя чечевичной
похлебкой кормить, она одна только у меня съедобная и получается, -
жена его затараторила.
- Да ты спятил, братец! Как же я
супротив батюшкиной воли пойду? И что твоя похлебка вместе с
приданным стоят, когда я сам царем буду. Да я тебя сам кормить буду и
не похлебкой какой-нибудь там. Додумался - за миску чечевицы царство
отдать!
Тут братнина супружница не стерпела, да
хвать мою за власы и давай по полу валандать! Моя орет, братнина
визжит - ужас. Кой как мы их растащили, да Васька свою не удержал и
она напоследок схватила шкуру лягушечью, что моя благоверная одеть не
успела, да ей по личику хрясь-хрясь. Шкурка вся в лохмотьях
сделалась, а она все норовит посильнее хлестнуть.Наконец Васька ее
оттащил и домой уволок. (Собрали они в тот же час пожитки свои и ко
дворянке в терем на жительство подались.) Вздохнул я с облегчением,
оглянулся и так и ахнул: сидит моя лягушенька и слюни пускает. Глазки
у ней выпучились, рот раскрылся, язык чуть не до пупа свесился. Охти
мне! Как с такой-то женой царем-то быть? Соседям - смех, врагам -
потеха!
Куда только не посылали за лекарями! И
из Кидайских земель приходили жидкобородые старички, и из Дурьей
страны приходил какой-то в колпаке, полный туесок пиявок приволок.
Одного, он как узнал, что царевне по лицу настучали, стал кричать
дурным голосом: "Харе Кришна, Кришна харе!", еле со стражей вытурили.
И Яга-баба ее пользовала, и знахари разные, а уж когда шаман из
северных земель три дни в бубен колотил так, что все чуть не
пооглохли, решили мы с батюшкой оставить все как есть.
Что тут делать оставалось? Стали мы с
женой на царство, она хоть в лягушку не превратилась, да только
ума-то у ней не прибавилось, так дурная и осталась. Приезжали из
Голой Ландии рисовальщики, портрет ейный делать. Так у них вышла
красавица точь-в-точь как на всех ихних портретах. Ей-ей одно лицо!
Царствуем с ней так-то помаленьку, толку
вот только от нее никакого. И то ладно, что она помалкивает больше, в
разговоры не встревает, а то позору не оберешься. Она иногда такого
брякнет!
С той поры и пустили слух, что
красавица-царевна зело умна и скромна сверх меры, оттого и молчит
больше. А как приедут прынцы какие заморския, так хоть плачь, все так
и норовят с ней словом перемолвиться! Того и гляди узнают о ней
сущеглупой чего не надо. Вот маюсь теперь.
Так окончил повествование
свое новый мой знакомец, царь одной доброй земли, в коей я имел
наслаждение гостить. Следует заметить, что очи сего правителя на
протяжении всей нашей беседы оставались весьма печальными.
|
|