Макс Тимоноff
     ЛИЦА В ТОЛПЕ

     Проще всего начать самым простым слогом, и с самого начала. А история эта началась с того, с чего начинаются вообще все истории на свете - с Мечты...

1.

     У ювелира Салима была мечта. Что само по себе и неудивительно - мечты есть у всех, пусть хоть одна, плохонькая, но есть! Однако у него была - нет, не мечта - Мечта! Подобно тому, как пропойца мечтает о кувшине хмельного, запретного для истинно верующего, Салим жаждал Откровения. Жаждал яростно, до потери разума. Имам не мог нарадоваться на столь ревностного правоверного - и при каждом случае ставил его в пример. Если б только имам знал причину такого неукоснительного исполнения Заветов!
     Салим мечтал - не больше и не меньше - о титуле Ревнителя Веры. "И кто знает, не будут ли произносить через века его имя так, как сейчас произносят имя Пророка, да благословит его Аллах и приветствует?" - думал, наверно, он иногда, ежась от святотатственных мыслей, а голосок где-то внутри подзуживал, бередя старые раны тщеславия: а почему бы и нет?
     Так что он строго соблюдал положенные посты, аккуратно молился положенное число раз - и ждал. Ждал истово, до обмороков, до видений...
     И в один из таких обмороков - был ли то бред? - он наконец услышал. Услышал, ибо увидеть Говорившего было нельзя. О, как хорошо понимал он теперь все отчаяние Пророка! Как чувствовал всю невозможность передать, выразить испытанное им. Да и было ли все это?

     Будто бы было спрошено у него: "Ты ли вопрошал об откровении?". "Да, мой Господин!" - отвечал он.

     "Знаешь ли ты, о чем просишь?"
     "Думаю, что знаю!.." - ответил он, пугаясь собственной смелости.
     "Что ты будешь с этим делать?"
     "Употреблю к славе Твоей, Господин!"
     "У меня хватает славы... Впрочем - бери, и пусть хоть тебе улыбнется удача, ибо ноша эта не предназначена для смертных..."

     Когда Салим пришел в себя, он точно знал, что ему надлежит делать.

2.

     ...Джих-хад...Вслушайтесь в это слово. Это - шипение кривой стали, покидающей ножны. Это - пение клинка, рассекающего воздух над головой кяфира. Это - шуршание песка, заметающего белые кости. Именем Аллаха - джихад!...

     Воистину, то были дни великой славы, когда сотни и сотни бесстрашных воинов под твоим началом - твоим командованием, о неистовый Салим! - врубались в закованные в металл ряды неверных, как дамасская сталь входит в податливое тело. Когда зеленое знамя Пророка победно реяло над Малагой и Сарагосой, когда ржание твоих коней будило Гранаду и Картахену. Когда ты первым кидался в атаку, слыша над головой пение сабли, когда блики солнца на оружии слепили противника, и казалось - это свет истинной веры! Когда все ангелы мира слетались на острие твоего клинка - решая знаменитый теософский спор христиан о кончике иглы. Когда днем ты с особо приближенными, безумными в битве военачальниками до хрипоты обсуждал тактику и стратегию священной войны, а ночью восторженно внимал голосу. Правда, тот приходил все реже и реже - но ведь это значило только то, что ты все делаешь правильно! И наступил момент, когда голос исчез совсем. Ты более не нуждался в Его советах. И тогда тебя впервые назвали Сайф-ул-лах - Меч Аллаха.
     После одной из бесчисленных схваток с неверными на горячем песке осталась кисть твоей правой руки - ты приказал кузнецу выковать тебе стальную, с зажимом для рукояти сабли.
     Потом ты впервые выступил перед воинами, не повторяя Его слов, но говоря свои. И тогда назвали тебя Фавар-аль-Наби - Воин-Пророк.
     Сбылась твоя мечта, и поистине не было вам преград.

     И настал день, когда ты встал под стенами Кордовы. Ты - и твои воины. Волна атаки докатилась до городских стен, разбилась на мелкие брызги и отхлынула, оставив за собой мелкие водовороты стычек. А ты, подобно древнему морскому божеству, взирал на это действо, видя вместо города мрачный утес, возвышающийся над подвластными тебе волнами. Повинуясь одному лишь мановению твоей руки, яростный поток вновь и вновь захлестывал упрямый камень, проникая в каждую впадину, заполняя любую трещину.

     И как-то разом все изменилось. Поползли, поползли трещины-предательницы, растеклись, меняя свои очертания, впадины-промоины утеса. Затрещал камень, распадаясь на лица защитников города. На отдельные, хорошо знакомые лица. Лица друзей, которых когда-то было много у тебя в этом городе. И один из них был сейчас перед тобой, рассеченный почти надвое твоей собственной саблей.

     И вождь замер, глядя на лежащее перед ним в пыли то, что когда-то - совсем недавно - было человеком.

     И вот тогда голос вернулся. Воин-Пророк сказал ему: "Доволен ли Ты? Достаточно ли неверных я истребил во имя Тебя?!" Ничего голос не ответил ему. Тогда улыбнулся ему Меч Аллаха: "Вот - смотри, что сделал я в славу Твою! Достойно ли это?". Не дождался ответа и он. И где-то глубоко, далеко, спрятавшись за их спинами, молчал ювелир Салим. Отодвинув в сторону Меча Аллаха и обойдя Воина-Пророка, голос обратился к ювелиру. И был он сух и невыразителен.
     -Взгляни сам. Взгляни на дело своих рук и скажи мне с а м - достойно ли это дело.

     И - сломался, жалобно звякнув на прощание, Сайф-ул-лах, утонул в кровавом море своего последнего боя Фавар-аль-Наби. А ювелир Салим - остался. Остался один на один с битвой, один на один с навсегда умолкнувшим голосом.

     ...И почти никто не видел, как ты катался в рыжей пыли, разбивая в кровь кулак здоровой руки о твердую равнодушную землю. Катался и выл: "Люди! Остановитесь, опомнитесь! Люди-и! Лю-ю-ди-и-и!!...Люди..." И - блестел под солнцем слетевший с культи и откатившийся в сторону кусок металла, из которого бессмысленно торчал клинок...
     Не видел почти никто.
     А те, кто видел - не скажут.
     Никому.
     Не забудут.
     Никогда.
     И милосердный мрак окутал твой горящий разум...

3.

     Через полгода в одном из небольших портовых городов судьбе было угодно свести за общим столиком двух людей. Столик располагался слева от входа в обшарпанный кабак, заслуженно зовомый в народе "Плевком" и обходимый горожанами за версту. Настоящее название кабака, как впрочем, и название города, где произошла эта встреча, история не сохранила. Что ей, истории, к сожалению, порою свойственно...
     Один из сидевших за столом являл собой несомненного солдата - да и кто, кроме солдата, может иметь подобные лапищи., равным образом знакомые с алебардой и мечом; чем еще, как не скусыванием мушкетных пуль, могут быть так непоправимо испорчены передние зубы?.. И - вдобавок ко всему остальному - багровое, истинно солдатское лицо, которое пересекал совсем свежий шрам, только-только затянувшийся обманчиво-непрочной розовой кожей.
     Второй предпочитал держаться в тени, даже в помещении трактира не сбросив капюшон плаща, но даже в тени капюшона был заметен яростный блеск его глаз. Такой блеск присущ глазам бродячих проповедников, и солдат подумал - не наткнулся ли он на одного из этих одержимых? А то еще, чего доброго, начнет крестом у носа размахивать да слюной во все стороны брызгать. А нос - он не герцогом жалованный, свой собственный он - нос-то. И если всякий, кому не лень, будет около него, носа то есть, тяжелыми предметами махать - то это ж форменное непотребство получается!
     Поэтому солдат опасливо покосился на человека напротив и даже хотел пересесть к другому столу, где шумно пили обычные, понятные, совершенно предсказуемые контрабандисты. Тем временем человек сдвинул все-таки капюшон с головы и негромко произнес:

     -Доблестный воин! Я вижу на твоем лице следы недавней битвы - искренне надеюсь, что победоносной. Позволь же угостить тебя добрым вином в обмен на твой рассказ!

     И солдат успокоился. Не то чтобы бродячие проповедники не пьют - ха! пьют как лошади, но по причине неимоверной своей скупости никогда никого не угощают. Следовательно, этот человек проповедником не был. Да и манера говорить изобличала в нем скорее человека образованного. А с образованными пить интересно... Так что солдат выразил свое согласие невнятным бурчанием и кивком головы. Его собеседник изящно щелкнул пальцами, подзывая слугу. Получив заказ на два кувшина толедского и жареное мясо - "-Надеюсь, достославный боец не возражает? -У-гмм..." - слуга умчался на кухню. Тут же вернулся, таща на подносе, доставаемом только для уважаемых - то есть богатых - гостей огромные глиняные кувшины с вином и две массивные кружки. В том, что гость был богат, трактирщик не сомневался, ибо не каждому по карману толедское, да и полученный в качестве аванса золотой кругляш наводил кое на какие мысли...А если на мысли это наведет не только его, но и кого-нибудь из завсегдатаев - что ж, это дело посетителя, а вовсе не трактирщика!
     Незнакомец наполнил - опять-таки не без изящества - кружки вином, поднял свою:

     - Ну что ж, за знакомство! - и опустил породистый длинный нос в напиток. Солдат последовал его примеру, залпом отправив содержимое сосуда в широченную глотку. Выпучил глаза, задержал дыхание, прислушиваясь к своим ощущениям. Потом, с молчаливого одобрения угощающего плеснул себе снова, на самое донышко и осторожно, недоверчиво пригубил:
     - Толедское! Настоящее толедское, чтоб мне сдохнуть! Того самого года, когда скопытился старый герцог!!! Ну, уважаемый дон, не знаю, как вас и величать, удружили вы, прямо слов нету, как удружили!
     - Меня зовут Рамон Вальдес, и я не дон, - усмехнулся собеседник. - Будет вполне достаточно, если ты будешь просто называть меня по имени.

     - Хар-рошее имя - Рамон! А меня родители знаешь, как назвали? Альфонсо! Капитан наш так, бывало, и говорил: мол, пышное у тебя имя, Альфонсо. Тебе б с таким именем герцогом быть, а не солдатом! Хе, герцогом... я и родителей своих толком не помню... - похоже, старое вино уже успело оказать некое воздействие на солдата.
     Рамон покачал головой:
     - Альфонсо - не самое худшее имя для солдата! Представь, вдруг тебе предстоит дослужиться до капитана, - улыбнулся он, - ты только вслушайся, как звучит: "капитан Альфонсо"! Это тебе не какой-нибудь Лопес или Габриэль!
     - А что, глядишь и стану капитаном! - эта мысль, похоже, вдохновила солдата. -Чего ж не стать, ежели получится? Дослужился же я до сержанта в войске славного герцога Ар-рагонского! Вот только зарублю того оборванца, который присматривается к вашему кошелю - и пойду служить! Эй, ты куда?! Я ж тебя еще рубить не начал! Ну вот, сбежал... - искренне огорчился Альфонсо. Рамону стоило больших трудов поймать его за штаны и усадить обратно на лавку, попутно растолковывая, что служба никуда не денется пока они, Рамон и Альфонсо, пьют эти два... что вы говорите, уважаемый? полтора?! не может быть...так вот, пока они пьют эти три кувшина вина. Солдат увещеваниям внял и принялся рассказывать о той битве, в которой и получил свой шрам. Судя по всему, речь шла о недавней осаде Кордовы. Альфонсо уже изрядно набрался и, наваливаясь грудью на стол, горячо бормотал:
     - Нет, ты понимаешь - как из-под земли! А может, и впрямь оттуда... Только что никого не было - и вот визжат под стенами, лезут как саранча! Наших там полегло... - пьяно всхлипнул он. Рамон подлил ему вина, поднял кружку:
     - Давай - за упокой их душ! За их судьбу солдатскую!
     Выпили.

     Помолчали.

     Слова посыпались из Альфонсо с лихорадочной быстротой:
     - И даже поп наш на стену влез! Взял алебарду и влез! Рубился как дьявол... Хоть и не скажешь так о духовном-то лице, а ведь и иначе тоже не скажешь... Там и убили отца Рикальдо нашего... - тихо добавил он, немного помолчав.
     Рамон встрепенулся:
     - Как ты сказал, его звали?!
     - Отец Рикальдо, - повторил Альфонсо. - И-эх, какого человека загубили! Таких священников поискать еще, да не сразу найдешь! Пил только много, а когда напьется - все о каком-то святом еретике говорил...Чудно! Разве бывают святые еретики?... - и надолго припал к кружке.
     - Вот, значит, какой конец был у тебя, отец Рикальдо, инквизитор... - печально прошептал Рамон. Хотел бы он знать, о чем думал монах в последние свои минуты ...

     ...И последнее, что увидел в этой жизни святой отец, было не оскаленное, визжащее лицо сарацина, не хищный блеск узенькой полоски голубой стали. Глаза того странного человека - еретика, безумца - вот что видел отец Рикальдо, не в силах оторвать свой взгляд от этих глаз, понимая что-то такое простое и очень важное. И раскрутив над головой алебарду, заревел:
     -Я - Человек! Слышите, вы! Отродья Преисподней! Я - Человек! Чело...
     - С-с-с-с?... - осведомился кривой сарацинский клинок, рассекая воздух, ткань рясы, шею, снова ткань, воздух...

4.

     О Мече Аллаха, равно как и о Воине-Пророке никто более ничего не слышал. А однажды в одну из мечетей вошел человек с иссеченным сабельными рубцами лицом и тихо присел в углу, расстелив потрепанный джои-номоз. И старый имам впервые в жизни сбился в словах молитвы, видя, как вошедший улыбается его словам - так мог бы улыбаться сам Пророк! Или - Иблис... Так и сидел вошедший, улыбаясь и нянча искалеченную руку. И лишь когда услышал слова суры "Корова" "...Убей его - таким должно быть воздаяние неверным..." - зарыдал в голос и забился в падучей.
     И пополз, пополз по городам слух о Наби-аль-Аттахия, Пророке-Безумце, змеей вползая под навесы: "А вы слышали, достопочтенный сосед?... Говорят, его видели в каждой мечети страны..." Бурлили базары: "И всегда, представляете, всегда - только в мечетях!.. Ну не скажите, уважаемый! Говорят, на площади Кордовы он появляется каждый месяц...".
     Впрочем, чего только не говорят на пыльных базарах и торговых площадях, и право, не стоит впускать в свои уши все, что произносится...

     Я искренне благодарю Сергея "Tommy" Марея за помощь в работе над рассказом. С меня джин - не без тоника!

     Не менее искренна моя благодарность Г. Л. Олди, которых я совершенно достал с арабским