|
Илья проснулся от неясного
ощущения то ли крика, то ли стука. Послушал немного с закрытыми
глазами - тихо в избе. Разлепив с натугой веки, Илья увидал лишь
черноту. Свет едва протискивался сквозь затянутое грязным
промасленным пузырем окошко, почти не разбавляя мрак в избе. В голове
стоял глухой скрежет, Дыхание перехватывала боль в хрустящем от жажды
горле, а во рту было так гадко, словно там медведь испугался.
Попытавшись облизать пересохшие губы, Илья содрогнулся. Показалось,
что распухший и шершавый язык стер крепкие желтые зубы едва не до
десен.
"Испить бы!" - с трудом провернулась
тоже распухшая и шершавая мысль. Илья приподнялся и тут же, охнув,
рухнул обратно, когда тяжелая балда грохнула в затылок откуда-то
изнутри головы. Перед закрывшимися глазами плавали светлые и грязные
пятна, неуемная тошнота подкатила из живота под самый нос, проступив
сквозь веки едкими слезинками.
"Ничего себе, погуляли вчера с тиуном!
Пивца бы сейчас хлебнуть - враз полегчало бы."
Открыв глаза, Илья поискал на полке
заветный кувшин с пивом, припасенный специально на утреннюю поправку.
"Да вот же он на столе. Жаль, подать
некому. Родители в Муром уехали, а работников сам на сенокос отослал
всех."
Медленно, постанывая, поднялся Илья с
лежанки у печи и заковылял, враз покрывшись потом, к столу, держась
за стену и стараясь не уронить на загаженный пол голову, в которую в
такт сердцу раз за разом била медная булава.
Не только тяжелое похмелье было причиной
такой слабости. Илья и трезвый был не ловчее с тех пор, как двадцать
с лишком лет назад, вот так же в разгар лета, налетел на село
небольшой, невесть откуда взявшийся в этой глуши отряд степняков.
Взрослые тогда были на сенокосе на дальних лугах, в домах оставались
одни дети и старухи. Наскоро пограбив и потешившись, степняки
скрылись в лесу, оставив после себя пожары и мертвые тела. Полон не
брали - далеко тащить. Илья схоронился тогда в огороде и выжил,
единственный среди братьев и сестер. Выжил, да ходить больше не смог.
Когда кривые ножи отрезали головы старших братьев, когда кричала под
зверовидными мужиками сестра Милуша, тело мальца сжалось от испуга и
закаменело. Так и нашли его потом в ботве прискакавшие на дым
сельчане. Лишь к осени стал Илья двигаться едва-едва. Но болезнь его
не оставила. Вот и оказался Илья у родителей единственный сын,
последний. На диво статный, лицом красивый, грудь широка, мышцы
могучие бугрятся. Да только ноги не ходят и руки не держат - при
малейшем напряжении становятся как деревянные. Так порой твердеют,
что и троим мужикам не согнуть их, не разогнуть. Шаг ступить - мука.
До околицы недалекой добирался Илья как до Мурома залесного - весь в
поту, уставал, будто бревно дубовое тащил. Не работник, не защитник,
не жених, одно слово - убогий. Не могли излечить болезнь ни
знахари-травники, ни горячие молитвы матери, ставшей ревностной
христианкой после потери старших и несчастья младшего дитятка. Только
когда наливался Илья хмельной брагой до качания земли, двигаться
становилось немного легче. Да и тоску брага разгоняла. Потому и любил
Илья посидеть за полночь с поселившимся в деревне бывшим тиуном -
болтуном, выпивохой и лентяем, но мужичонкой незлым и неглупым.
Когда удалось добраться наконец до
стола, оказалось, что спасительный кувшин пуст. Вылакал его вчера
тиун, хоть уже и на лавке еле держался - вспомнил Илья. Оставалась
еще кадь с водой. Качнувшись к ней, Илья наклонился и чуть не
вывернулся от ударившей в нос кислой вони.
"Да тиун же хотел водицы испить и
охарчился прямо в кадь. Вот беда-то! Придется теперь до колодца
корячится, или помирать прямо здесь."
От такого непотребства даже всплакнул
Илья над своей беспомощностью, выдавив из тела последние капли влаги.
- Эй, хозяин! - врезался в уши
поросяче-хрипучий голос - Есть кто дома?
Дверь отворилась и в щель просунулась
рябая мерзкая рожа с редкими клочками рыжих волос на грязном
подбородке.
- Ты че не отвечаешь? Я глотку уж
сорвал, а ты молчишь. Дай испить водички. А лучше пивка вынеси. Вишь,
перебрали мы вчера - голова гудит. Ну чего стал, деревенщина, тащи
давай, не жадничай. Вымахал облом такой, а как калик - божьих
странничков уважить, так и шагу ступить трудно!
Визгливый крик побродяжки, добавившись к
медным ударам изнутри, растрескивал голову страшной болью.
"Да это же он надо мной смеется,
изгаляется над моей бедой" - дошло наконец до Ильи. "Здоровый,
наглый, побродяжка смеется над больным да несчастным. Где же правда
божия!"
Жестокая обида, раздирающая внутренности
жажда, отвращение к своей нелепой, никчемной судьбе - все это
сплавилось вдруг в Илье в ревущий гнев, разогнавший пятна в глазах,
застлавший все красной мутью. И этот гнев разорвал цепи, так долго
сковывавшие огромное тело. Ощутив вдруг необычайную легкость и
свободу, Илья шагнул к двери, занося руку...
Опомнился Илья в углу широкого двора
недалеко от колодца. Росистый утренний воздух кажется немного утишил
боль в голове, сделав ее более острой, но не такой всеохватывающей.
Илья подошел к колодцу со странной, как во сне, легкостью, пихнул
стоявшую на срубе бадейку и услышав глухой бульк, взялся за
закрепленную на срубе веревку. Чтобы поднять тяжелую бадейку, Илья
вложил в рывок всю силу, ожидая, что сейчас руки опять не сдержат и
придется напрягаться в борьбе с постылой хворью. Но веревка пошла
вверх неожиданно легко, раздался слабый хлопок и новый бульк. Илья
ошалело уставился на торчащий из руки обрывок немного раскисшего, но
еще вполне прочного крученого лыка.
"Что за день сегодня такой неудачный?
Все как-то боком!"
Илья наклонился над срубом и увидел
болтающуюся на поверхности воды бадейку. Подхватив валяющуюся на
земле рогатулину, ему удалось с третей попытки поддеть веревку. От
жажды не было сил даже удивляться необычайной легкости и точности
движений. Бадейка, казавшаяся не тяжелей кувшина, была полна
прозрачной, ледяной до зубовной ломоты влаги. Илья запрокинул сосуд и
пустил в пасть блескучую струю. Пил долго, захлебываясь и
откашливаясь, а когда холод подступил под самое горло, остудил
остатками воды голову. Черные хлопья переставали постепенно
мельтешить в глазах, мысли двигались уже не с таким скрежетом. Илья
почувствовал, как саднят пальцы на деснице. Кожа на суставах
оказалась содрана и сочилась красными капельками. Оглянувшись на
избу, Илья узрел там и сям в разных концах двора лежащие тела. У
некоторых морды были окровавлены.
"Кто-ж это их так? Неуж я?"
Илья еще раз взглянул на разбитые
пальцы. Что-то странное происходило сегодня в мире, чего никак пока
не удавалось охватить непослушными мыслями.
- Эй, Ильюшенька, ожил, сокол ясный, -
послышался сипловатый голос - и даже на двор вышел погулять. А я вот
тебе бражки принес поправиться.
У ограды покачивался тиун, крепко
прижимая к груди большой кувшин.
Хотя в весомости телесной постоянный
сокувшинник Ильи никак не мог с ним тягаться, но в борьбе с
перебродившим почти нисколько не уступал. Спасло его вчера то, что,
не сдюжив последнего кувшина пива, тиун, бредучи домой, был вынужден
щедро поделиться с придорожными лопухами. Потому проспаться ему
удалось быстрее, да и последствия ночной беседы были с утра не такими
утомительными. Поднявшись раньше Ильи, тиун хорошо полечился бражкой.
А когда не просто полегчало, но стало совсем хорошо - хоть летай,
вспомнил тиун про мила друга Ильюшеньку, что в доме у того ни капли
не осталось. Лежит он, убогий, один в пустой избе, и водицы даже
подать ему некому. Тогда, подхватив второй кувшин, тиун отправился
спасать друга, ухитряясь сбивать росу с травы по прямой почти линии,
с небольшими лишь кривулинами.
Тиун уважал Илью за спокойное мужество,
с каким тот принимал свое несчастье, и любил за живой, обстоятельный
ум. Умом и знаниями убогий Илья действительно отличался от всех
мужиков села. Далеко окрест славился дом их как странноприимный: для
матушки - боженьке угодить, заповедавшему давать приют и пищу
нуждающимся, а для дитятки - все развлечение с людьми бывалыми
поговорить. А люд ходил через село разный: монахи и попы со святыми
книгами в котомках, несущие благую весть в новые приходы, опытные
воины, ищущие новое место службы или возвращающиеся домой лечить
раны, княжьи гонцы с вестями и повелениями, гости торговые, порой
успевшие побывать в краях, где немцы человечьи слова не понимают. Со
всеми Илья степенно беседовал за кувшином пива или бражки. А если
находились у них книги, то на ночь спать не ложился - палил лучину,
пока не прочитает все. Да и свои книжки лежали в сундучке у Ильи -
дареные и купленные, благо семья была не бедная. Читать Илья, не
обремененный заботами и играми, научился рано и читал быстро -
быстрее пожалуй иного священника. Оттого и знал столько, сколько не
укладывалось в головах сельчан, чей ум был прикован на вечной цепи
полевых работ и привычных праздников. Мог Илья рассказать и о делах
древних, о проповедях бога ромейского и его апостолов в сказочной
Галилее, хоть сам, в отличие от матушки, бога того не слишком уважал.
Мог и о делах недавних - последние новости княжьих свар знал, сиднем
дома сидючи, лучше всех деревенских. Но больше всего увлекали Илью
рассказы о воинской науке, о битвах и мудрых предводителях мужей.
Знал Илья про походы великого Александра - потрясателя мира и о
хитростях Олега - грозы степняков, и о яростных натисках Святослава
Киевского. Даже записки Цезаря ромейского читывал, переведенные
кем-то на русский язык. Видно страшная образина войны, виденная
собственными глазами, крепко засела в детской душе. Да и тело
тосковало по движению и мести.
Приблизившись к тиуну, Илья принял из
его рук кувшин и припал к животворному. Шипучая жидкость изгнала из
живота уже и так почти рассосавшиеся остатки колодезного холода.
Тепло, поднявшееся в голову, выгнало боль и сделало мир ясным и
резким.
Тут только тиун заметил валяющиеся тела.
- У тебя, Ильюшенька, что, побоище было?
Кто это их так?
- Да вроде я, дяденька. - пробурчал Илья
- Проснулся похмельный, в доме ни капли, а тут они пива потребовали.
Ну я и осерчал. Грех то какой - божью тварь жизни лишать без
надобности. Да, неудобно как-то получилось.
- Да ниче! - ответил тиун - Отговорим.
Тебя все кругом знают, даже и в Муроме, а эти - незнамо кто тут
бродят. Представим их татями и делов...
- Там еще один в избе остался - сказал
Илья и направился к дому, глубоко впечатывая в волглую землю двора
босые ступни.
Тут только тиун сообразил, что
происходит что-то необычное.
- Да ты никак хорошо ходишь, Ильюшенька!
Неуж исцелился? Чудо-то какое! Видать откликнулась мать бога
ромейского на твоей матушки слезы.
Едва ступил Илья на крыльцо, раздался
страшный хруст. Илья тупо уставился на зажатое в руке бревнышко. Не
прочуявши еще новое свое тело, Илья, шагнув на первую ступеньку,
привычно попытался рукой помочь каменеющим всегда ногам. И кленовые
столбики не снесли рывка могучей десницы. Отбросив перила, Илья вошел
в избу и вскоре вышел, неся за ворот, как кутенка, рыжего калику.
- Ну и сила в тебе, Ильюшенька! -
восторгался тиун - Земля твоих шагов вон и то не держит, чего ни
коснешься - все в прах. Чудо великое, небывалое! Не просто исцелился
вмиг - богатырем каким стал! А по этим не кручинься. Я их уже пощупал
- дышат. Не прибил ты их, а только помял маленько. Ништо! Человек -
не собака, его сколь ни бей - все заживет.
Усердно отливаемые водой калики
потихоньку приходили в себя. Рыжий, откашлявшись и отфыркавшись,
забормотал:
- Ты че дерешься? Мы те че плохое
сделали? Водички попросил - так чуть не убил, злобина такая! Мы на тя
в Муроме посаднику пожалуемся. Тоже обычай в этом селе - калик
проходящих бить ни за что!
- Молчи лучше! - прикрикнул тиун. -
Ильюшеньку все вокруг знают. Он с детства убогий. Не то что драться -
ходить не мог. Матушка его отцу Никифору в Муром столько даров для
богородицы перетаскала - две новые церквы построить можно. А вы
неизвестно какие еще калики. Это как же надо было несчастного
обидеть, ежли бог не только исцеление ему дал, но и силу небывалую,
чтоб от вас защитился!
Тут новое обстоятельство пришло на ум
тиуну:
- Да за такое чудо праздник устроить
надо! Всем селом неделю гулять будем. Покос как раз кончается, а для
жатвы время еще не пришло. Ладно, калики, раз через вас к Ильюше
исцеление пришло, будете с нами пить-гулять.
Рябое лицо рыжего искривилось беззубой
ухмылкой:
- Сладимся. Коли всю седмицу будет у нас
пива и браги сколь душа примет, да чтоб закуски не переводилось, так
у нас пожалуй и память на обиду отшибет. Не ославим тогда вашего
богатыря за напрасные побои, а прославим чудо исцеления небывалое.
|
|