Писательская слава

       "Известность, слава, что они? - а есть
       У них над мною власть; и мне они
       Велят себе на жертву все принесть,
       И я влачу мучительные дни
       Без цели, оклеветан, одинок;
       Но верю им! - Неведомый пророк
       Мне обещал бессмертье, и живой
       Я смерти отдал все, что дар земной".
       (М.Ю. Лермонтов)

       Неудачи преследовали Ласницкого с самого утра. Прежде всего, собравшись идти на работу, он не обнаружил в кармане ключей от входной двери и потратил добрые четверть часа на то, чтобы отыскать их. Когда же ключи наконец обнаружились, ни малейших шансов успеть вовремя уже не осталось. Когда же с получасовым опозданием Ласницкий все-таки появился на рабочем месте, то немедленно попал под горячую руку исполнительному директору, у которого, как на грех, только что сорвалась выгодная сделка. Расстроенный Ласницкий пришел к выводу, что после таких неприятностей необходимо расслабиться, и вместо базы данных загрузил на своем компьютере порнографический сайт. Естественно, именно в этот момент в отдел зашел еще кто-то из начальства, и через минуту Ласницкому закрыли доступ в Интернет. Когда же к вечеру еще и сгорел монитор, Ласницкий окончательно понял, что сегодня не его день. Поэтому направляясь после работы в сторону улицы Рубинштейна, в издательство, где оставил вчера свою рукопись - объемистую папку с полусотней фантастических рассказов - он отнюдь не был полон радужных надежд, и напротив, заранее злился, представляя себе, как в очередной раз услышит: "Извините, но в настоящее время мы не планируем издавать фантастические рассказы. Вот если бы Вы написали руководство для садоводов и огородников, тогда..."
       В издательство он обращался не впервые, и поэтому о сложностях с публикацией молодых авторов знал уже не только понаслышке. Но неудачи его не останавливали, потому что он ждал их, как неизбежного зла на пути к успеху. Двое его давних приятелей, как и он, увлекавшихся фантастикой и фэнтэзи, и порой грешивших написанием собственных произведений в этих же популярных жанрах, обивали пороги не один месяц, но в конце концов опубликовались оба, а Ласницкий был убежден, что не уступает ни тому, ни другому. А в чем-то, возможно, даже и превосходит их. Но хотя следующие один за другим отказы его не смущали, слышать их было крайне неприятно. Как правило, редакторы отводили глаза и говорили о чем угодно - о недостатке средств, о чрезмерном количестве поступивших произведений, о падении спроса на фантастику, - только не о содержимом рукописи. Иногда Ласницкий сомневался, читали ли они ее вообще. И с трудом удерживался от резкости.
       Он свернул под арку и сразу увидел слева тусклый старинный фонарь. Вход в издательство, занимавшее просторное полуподвальное помещение, снаружи был окружен витой решеткой, возможно, имевшей, как и само здание, художественную ценность. Справа от двери на стене красовалась плита, чем-то напоминающая мемориальную, и на ней замысловатой вязью были выгравированы слова:

       Спускаясь к двери, Ласницкий поскользнулся на обледеневших ступеньках; не ухватись он вовремя за решетку, пришлось бы ему скатиться к порогу издательства кубарем. Вполголоса выругавшись и продолжая спускаться, на сей раз внимательно глядя под ноги, Ласницкий окончательно уверился в том, что рукопись ему возвратят. Поскользнуться у входа - плохая примета. "Ну и ладно, будь что будет", - подумал он и толкнул дверь. Та бесшумно открылась, и Ласницкий оказался в длинном плохо освещенном коридоре. На мгновение молодому писателю показалось, что он шагнул в другой мир, мир тяжелого непроницаемого безмолвия. После серебристого звона капели, влажного шороха ветра и шума машин, разбрызгивающих лужи, полное отсутствие звуков было неожиданным и потому пугающим. На какое-то мгновение у Ласницкого возникла мысль немедленно повернуться и уйти, но он с досадой отогнал ее. Что за глупости! Ведь вчера он здесь уже был и ничего особенного не заметил. "Вчера, - шепнул ему внутренний голос, - ты приходил сюда только отдать рукопись, а сегодня - получить ее обратно вместе с немотивированным отказом. Тем более, что сегодня - не твой день". "Это мы еще посмотрим, - отмахнулся Ласницкий. - Даже если это и так, было бы смешно бояться того, что мне вернут рукопись. Ее возвращали уже раз двадцать, но хуже она от этого не стала".
       И все-таки он не мог отделаться от какого-то смутного беспокойства. Ему непонятно было, что именно это беспокойство вызвало, - не тишина же в самом деле. Может быть, так угнетающе действовали необыкновенно высокие сводчатые потолки, которых во время первого визита он почему-то не заметил, или мягкий, заглушающий шаги ковролин густого винно-красного цвета? А может, мрачное впечатление усиливали стены, обшитые однообразными панелями темного дерева, вероятно, очень дорогими, точнее, даже не сами стены, а весь этот полутемный коридор, в конце которого смутно маячила дверь в кабинет редактора? Сам он вчера туда не заходил, он просто передал рукопись сидящей у входа девушке и...
       - Здравствуйте, - услышал он низкий женский голос. - Вы по поводу рукописи? Одну минутку...
       Войдя, Ласницкий не сразу заметил ее, - и в тот раз, и сейчас. Стол, за которым сидела девушка, - вероятно, секретарь, - стоял слева от двери и был почти полностью скрыт тяжелой бархатной портьерой. Портьера свисала с потолка до самого пола и походила на средневековый балдахин. Не в меньшей степени о седой старине напоминали и бронзовые подобия канделябров на стенах. Однако сделав несколько шагов в направлении прозвучавшего голоса, Ласницкий увидел вполне современную картину: строгий рабочий стол, наполовину занятый сканером, и рядом с ним - монитор, никак не меньше девятнадцати дюймов в диагонали, предмет давних мечтаний Ласницкого - сам он до сих пор работал за пятнадцатидюймовым LG, у которого ко всему прочему не работала кнопка, регулирующая ширину экрана. Что же до сидящей за монитором девушки, то она не произвела на писателя ни малейшего впечатления. Ласницкого всегда неудержимо влекло лишь к женщинам сильным духом и телом - высоким, ярким, экзотическим; возможно, потому, что сам он был телосложения довольно хрупкого и характера нерешительного. А эта была начисто лишена всякой экзотики - худая и малорослая, с почти плоской грудью, жидкими пепельными волосами, собранными в какую-то нелепую прическу, и совершенно неопределенными чертами лица. "Н-да, девушке не повезло, - сочувственно подумал Ласницкий. - Она совсем лишена представительности, и вряд ли ей было легко получить эту работу". Девушка между тем поднесла к уху изящную трубку с блестящей антенной и что-то сказав, обернулась к Ласницкому с дежурной секретарской улыбкой:
       - Проходите прямо по коридору, самый последний кабинет.
       Ласницкий кивнул и зашагал к кабинету редактора. Секретарша могла бы и не говорить, куда он должен идти - ведь вчера он прекрасно видел, куда она отнесла принятую у него рукопись. Понятное дело, она должна была положить ее именно на стол редактору, а не на туалетный бачок в дамской комнате. Хотя кто ее знает. Впрочем, все-таки ни одно издательство, насколько ему было известно, не доходило до такой степени пренебрежения к автору. Даже если автор того и стоил.
       Остановившись у двери, Ласницкий постучал. Не получив ответа, постоял секунду, набираясь решимости, чтобы с полной невозмутимостью встретить отказ, однако промедление, напротив, лишь усилило то беспокойство, которое возникло у него, едва он перешагнул порог издательства. Было во всей окружающей обстановке что-то не то, и это "не то" становилось все более отчетливым. Во-первых, странное обволакивающее тепло, неизвестно откуда берущееся - никаких отопительных приборов, даже обычных батарей, Ласницкий не заметил. И во-вторых, эта странная, чем-то напоминающая затаившегося врага, тишина, которой, казалось, пропитался каждый квадратный сантиметр помещения, словно ковролин под ногами поглощал не только звук шагов, но и все остальные. В других издательствах, в которых ему случилось побывать, всегда было прохладно и шумно - шелестела бумага, щелкали выключатели, выбивали дробь клавиши клавиатур. Здесь же безмолвие не нарушалось ничем, как будто в издательстве не было ни одного человека. Невольно молодой писатель оглянулся, чтобы проверить, не исчезла ли невзрачная секретарша, но та по-прежнему сидела в своем вертящемся кресле, спиной к нему, и рассматривала какую-то сложную картинку на экране. "Тьфу, дурак", - мысленно сказал себе Ласницкий и решительно перешагнул порог редакторского кабинета.
       Он ожидал увидеть солидного полноватого мужчину лет под пятьдесят, возможно, лысого, в строгом черном костюме, и конечно, в очках; и был крайне удивлен, когда из-за широкого стола навстречу ему поднялся молодой человек, которому на вид можно было дать не больше тридцати пяти - тридцати шести; высокий, худощавый, с резкими, определенными чертами лица. И никаких очков у него не было, и даже строгий черный костюм, единственное, что Ласницкий представил себе вполне верно, смотрелся на редакторе скорее щегольски, нежели солидно.
       С первого же взгляда Ласницкий почувствовал к редактору неприязнь. И даже не потому, что такие типы, по его мнению, обычно только и умели, что кружить голову женщинам (поскольку в этом отношении у Ласницкого и самого был достаточно богатый опыт), и не потому, что у него вообще вызывали раздражение личности, подобные преуспевающим бизнесменам (а редактор показался ему именно такой личностью). Дело было и не в том, что в общении писателя с издателем для первого всегда есть что-то унизительное; нет, здесь было что-то другое. Прежде всего, писателю не понравился ускользающий взгляд темных глубоко посаженных глаз - он никак не мог уловить их выражения. У самого Ласницкого всегда была очень богатая мимика, и ему с большим трудом удавалось скрывать от других свои чувства - в особенности если чувства эти были достаточно сильны. Сейчас же перед ним стоял человек с лицом абсолютно бесстрастным, больше похожим на тщательно выполненную гипсовую маску, чем на живое лицо живого человека. Ласницкому стало совсем не по себе, и одновременно он почувствовал глухое раздражение. Мало того, что прямо с порога вместо стандартного секретарского стола посетителя встречают бархатная портьера, похожая на обивку стен в малом тронном зале Эрмитажа, бесшумные клавиатуры и бронзовые канделябры, - нет, теперь на фоне всего этого еще и возникает каменное лицо с непроницаемыми глазами, в которых не видно ни одобрения, ни осуждения. Неплохое начало для какой-нибудь дьяволиады, но уж никак не для обычного посещения какого-то малоизвестного издательства.
       - Вы, вероятно, Ласницкий? - осведомился между тем редактор, жестом приглашая посетителя сесть. - Я прочел ваши рассказы и хотел бы задать вам по их поводу несколько вопросов. Вы готовы ответить?
       Как ни странно, у редактора оказался приятный, мелодичный и абсолютно живой голос. Его звучание разом вернуло происходящему реальность. Тревожное ощущение исчезло, и Ласницкий, опустившись в мягкое кресло, мысленно посетовал на свои расшатанные нервы. Впрочем, он где-то слышал, что таков удел всех писателей.
       Вопрос редактора был ему неприятен. К такому повороту событий Ласницкий был совершенно не готов. Отвечать на вопросы? С какой стати? Если собирается вернуть рукопись, пусть возвращает без предисловий. Но редактор, казалось, прочел его мысли, и тонкие губы его тронула мимолетная улыбка.
       - Скажу сразу же, - произнес он, доставая из ящика стола рукопись Ласницкого и дискету с ее электронной копией, - я считаю, что эти рассказы можно издать и они будут иметь успех у читающей публики. При соответствующей рекламе, конечно, но это уже дело издателей, а не авторов.
       В первый момент Ласницкий не поверил своим ушам, но в тотчас вспомнил, что автор не должен слишком откровенно выказывать свою радость. Ведь редактору только этого и надо - чтобы он, Ласницкий, согласился на любые условия. А вдруг эти условия окажутся неприемлемыми?
       Все это мгновенно пронеслось в голове молодого писателя, после чего он усилием воли попытался принять вид равнодушный и уверенный.
       - Могу ли я, - спросил он, тщательно подбирая слова, - ознакомиться с вашими предложениями... э-э... более детально?
       - Разумеется, - спокойно кивнул редактор. - Кстати, как ваше имя-отчество?
       - Юрий Андреевич, - отозвался Ласницкий, пытаясь не выдать своего нетерпения. - Можно просто - Юрий.
       - Клемешев Евгений Алексеевич, - представился редактор. - Итак, Юрий, условия я вам предлагаю приблизительно следующие. Тираж - миллион экземпляров, оплата стандартная. Выпустим ваши рассказы отдельной книгой формата А5 в твердом переплете. Десять экземпляров вам, остальные на реализацию. Если разойдется хорошо, сделаем еще один тираж. Оригинал-макетом займемся с сегодняшнего дня, кроме того, я был бы не против заказать вам еще несколько вещей подобного рода. Вас устраивает?
       Тут Ласницкий уже не мог сдержаться - его глаза заблестели, а губы против воли растянулись в довольной улыбке. Миллион экземпляров! Да ведь это фантастика! Его знакомым такая удача и не снилась. То-то они удивятся... Ласницкий забыл все свои страхи, все неприятности сегодняшнего дня. Антипатия к редактору моментально исчезла. Теперь писатель готов был броситься ему на шею, - ведь такой шанс представляется раз в столетие! И его рукопись даже не будет пылиться в издательстве, как его предупреждали друзья (книга, мол, должна "отстояться"), подготовка оригинал-макета будет начата прямо сегодня! Невероятно! Такое бывает только во сне...
       - Ласницкий смущенно потупился, и чувствуя, что краснеет, констатировал свое полное согласие неловким и невежливым кивком. Однако Клемешев как будто и не заметил этого вполне естественного в данной ситуации промаха.
       - Думаю, теперь вы можете со спокойной душой ответить на мои вопросы, - продолжал он. - Этот материал может понадобиться для предисловия к вашей книге, а кроме того, для рекламы.
       - Да, пожалуйста, спрашивайте, - с готовностью откликнулся Ласницкий. В этот момент он готов был исполнить все, о чем бы не попросил его редактор, пусть даже этому редактору тридцать пять лет и у него внешность удачливого дельца. Зато он намерен издать рассказы - издать, и к тому же не в сборнике, а сразу отдельной книгой... И тиражом миллион экземпляров. Да на таких редакторов авторы молиться должны.
       Между тем Клемешев слегка отодвинул от себя рукопись, откинулся в кресле и внимательно посмотрел на взволнованного Ласницкого.
       - Для начала я хотел бы получить от вас честный ответ вот на какой вопрос, - сказал он. - Вы пишете фантастические рассказы, и судя по тому, что в этой рукописи их около пятидесяти, пишете давно. Скажите откровенно, Юрий, что вы сами о них думаете?
       Ласницкий помедлил, пытаясь сообразить, как лучше всего ответить. Собственно, он никогда особенно не задумывался над тем, зачем пишет...
       - Ну... Я думаю, что мне, наверное, пока не хватает профессионализма, - ответил он наконец. - Но в остальном... Мне кажется... Мои рассказы не хуже других... Во всяком случае, не хуже многих из тех, которые мне приходилось видеть в продаже, - торопливо добавил он. - Я...
       - Хотите ли вы, чтобы с вашим творчеством познакомилось как можно большее количество читателей? - прервал его редактор.
       - Да, конечно, - тут Ласницкий согласился без колебаний.
       - Почему? - вопрос прозвучал как-то по-особенному жестко, и Ласницкому это не понравилось, но надо было отвечать, и он решил отбросить осторожность. В конце концов издание, видимо, можно считать делом решенным, а значит, говорить можно все, что угодно. Хотя зачем Клемешеву понадобились эти вопросы? Для рекламы? Да ведь как редактор, он обязан знать ответы и так - по опыту общения с авторами. Зачем спрашивать? У всех, кто подвизается на писательском поприще, практически одинаковые цели. Выходит, Клемешев этого еще не понял? Ну что ж, почему бы в таком случае и не объяснить...
       - Видите ли, - Ласницкий поудобнее устроился в кресле, готовясь к долгому монологу - монологи на самом деле были его слабостью. - Для чего писатель пишет? Прежде всего, это, конечно, желание самовыражения...
       - А цель этого самовыражения? - снова прервал его Клемешев, и Ласницкий недовольно передернул плечами - он не любил, когда его перебивали.
       - У него нет цели, - терпеливо пояснил он. - Просто есть такое желание, вот и все. Например, прочел я недавно книгу о зомби, и мне захотелось рассказать о своем видении этих... этой проблемы. И я написал "Воскресший из мертвых", - Ласницкий кивнул в сторону рукописи. - Или, скажем, "Белое облако"...
       - Хорошо, я вас понял, - сказал редактор, не обращая внимания на то, что Ласницкий так и не успел поведать историю создания "Белого облака". - Тогда еще один вопрос: что означает, по-вашему, известность, популярность писателя? Нужна ли она вам и если да, то для чего?
       - Прямо сеанс психоанализа, - усмехнулся Ласницкий, но Клемешев никак не отреагировал на эту жалкую попытку иронии, за которой писатель явно пытался скрыть замешательство. - Странный вопрос. Вы же знаете, каждый автор мечтает быть известным, хочет признания, понимания со стороны читателей... По-моему, иначе и быть не может.
       - Да, но зачем ему это признание и понимание? - настаивал редактор, и Ласницкого удивило первое выражение, которое ему удалось наконец уловить в этих загадочных глазах - в них был напряженный, пристальный интерес. Очень странный, если учесть банальность заданного вопроса.
       - Как зачем? - не понял Ласницкий. - Да ведь это же приятно - когда тебя понимают и ценят!
       - А если произведения не имеют никакой действительной ценности?
       - Если читатели их ценят, значит, ценность есть, - убежденно ответил Ласницкий. - Плохое произведение отклика не вызовет. Но если хоть у кого-то в результате прочтения возникли какие-то чувства или мысли... Значит, вещь уже была написана не зря.
       - Ясно, - интерес в глазах Клемешева явно начал угасать. - И последний вопрос: вам никогда не приходило в голову, что слава, популярность... Может преследовать?
       Лицо редактора, когда он произносил последние слова, по-прежнему ничего не выражало, но что-то в его интонациях вызвало у Ласницкого очередной приступ внезапной тревоги - той самой, которую он ощутил при входе в издательство, но на сей раз он даже не представлял, чему ее можно было бы приписать - полуосвещенный коридор остался позади, да и Клемешев больше не казался ему таким уж бесстрастным. Но от сознания этого тревога не прошла, а наоборот, лишь усилилась. Ласницкий заерзал в кресле и взглянул на редактора в полной растерянности - он решительно не представлял себе, что тут можно ответить.
       - Хорошо, - сказал Клемешев, вставая, - на этот вопрос можете не отвечать сразу. Подумайте. Я пока передам вашу рукопись и дискету Юлии, чтобы она начала подготавливать оригинал-макет, с которым вы должны будете ознакомиться. Правка будет незначительной, но без окончательного согласования с автором мы, естественно, ничего не публикуем. Так что подождите здесь, а я через несколько минут вернусь.
       "Значит, секретаршу зовут Юлия, - подумал Ласницкий. - Красивое имя при такой заурядной внешности. Однако, надо ответить на этот дурацкий вопрос... Как он там звучал? Не считаю ли я, что слава может преследовать? Ну понятное дело, может. Только разве это так уж неприятно?"
       Он улыбнулся этой мысли - да неужели в мире есть люди, которые бы добровольно отказались от возможности прославиться? Абсурд. Именно абсурд. Так он и скажет...
       Редактор не возвращался, и Ласницкий от нечего делать начал осматриваться. Кабинет представлял собой небольшое прямоугольное помещение без окон. Почти все пространство занимал стол, совершенно пустой, если не считать монитора, телефона и небольшой стопки бумаг рядом с ним. По-видимому, Клемешев был аккуратен до педантизма, раз прятал куда-то поступающие рукописи, а потом извлекал их по одной, как сейчас - рукопись Ласницкого. Это производило приятное впечатление - тот хаос, который Ласницкий неоднократно наблюдал на столах редакторов, в чьих кабинетах бывал, всегда его коробил, поскольку это лишний раз давало ему повод усомниться в том, что редактор действительно внимательно изучил его рукопись, а не просто пробежал ее глазами, выхватив из общей, как попало наваленной кучи. В редакторском деле должна соблюдаться методичность - ведь без этого по-настоящему объективно оценить произведение невозможно. Читатель должен стремиться понять автора - в противном случае его мнение будет искаженным. Взгляд Ласницкого рассеянно скользнул по гладкой полировке, в которой отражалась висящая под потолком старинная люстра (похоже, Клемешев всерьез неравнодушен к старине, неодобрительно подумал Ласницкий, - раз обставил свой офис в таком специфическом стиле - прямо музей какой-то), и остановился на небрежно скомканном листке бумаги возле монитора - это была, пожалуй, единственная деталь во всем кабинете, нарушающая его практически идеальный порядок; только это и заставило Ласницкого ее заметить. Заинтересованный, писатель встал, перегнулся через стол, достал листок и расправив его, удивленно поднял брови.
       Это был набросок тушью, выполненный с заметным профессионализмом. Он изображал стройную женщину в длинном платье старинного покроя, молодую женщину с большими удлиненными глазами, ясным открытым лбом, пожалуй, весьма красивую, но...
       Но у этой женщины не было рта.
       Тревожное ощущение, не дававшего Ласницкому покоя, достигло своего пика. Он вздрогнул и выронил листок.
       За спиной скрипнула дверь, и Ласницкий резко обернулся. Клемешев стоял на пороге - видимо, уже несколько секунд, - и с нескрываемым интересом наблюдал за ним.
       - Что скажете о моем рисунке? - спросил он, глядя на побледневшее лицо Ласницкого с нескрываемой, как тому показалось, насмешкой.
       Несколько секунд писатель не мог произнести ни слова, лишь молча смотрел, как редактор аккуратно притворил за собой дверь и прошел на свое место, попутно подобрав упавший набросок. Опустившись в кресло, Клемешев расправил листок и взглянул на него с расстояния вытянутой руки.
       - Кто это такая? - выдавил наконец Ласницкий, чувствуя себя крайне глупо, но будучи не в состоянии ничего с собой поделать. При взгляде на рисунок его тревога на мгновение сменилась самым настоящим ужасом - насколько реальной и живой выглядела изображенная женщина, настолько же пугающим было ее безротое лицо. Ласницкий никогда не думал, как отсутствие всего одной небольшой детали в нормальном облике человека способно так обезобразить его.
       - В легендах некоторых древних племен центральной Азии, - ответил Клемешев, не сводя глаз с рисунка, - слава описывалась как красивая и оригинально одетая женщина, непременная спутница вождей и знаменитых личностей. Ее изображали лишенной рта - я не могу точно объяснить вам происхождение этой действительно странной символики, но насколько я понимаю, этим создатели легенды хотели подчеркнуть преходящий характер и двойственность славы как таковой. Обратите внимание, - он повернул набросок к Ласницкому, - на шее у нее лента с надписью на древнем языке, означающая что-то вроде "поцелуй смерти", как раз это и навело меня на такую мысль. Кроме того, в легендах этих племен славу относили к злобным, разрушительным божествам, препятствующим проявлению добрых начал в человеке. Иногда ей даже приносились человеческие жертвы - дикари надеялись, что это избавит их от ее присутствия. Я попытался представить себе, как должна была выглядеть слава в их представлении, и вижу, она испугала даже вас. Но вернемся к нашему разговору, - Клемешев скомкал рисунок, убрал его в ящик стола и положив перед собой небольшой черный блокнот, сделал в нем несколько пометок серебристым "паркером". - Мы, кажется, говорили с вами о популярности и о том, что ей присущи некоторые негативные стороны. Итак, они вас не смущают?
       Ласницкому казалось, что первоначально вопрос был поставлен иначе, но он уже забыл, как именно. Поэтому сделав над собой усилие и подавив смятение, которое все же ослабело под воздействием спокойного мелодичного голоса Клемешева, он попытался вернуться мыслями к предстоящему изданию книги. Это ему удалось.
       - Во-первых, одна публикация вовсе не гарантирует широкой популярности, - сказал он. - Во-вторых, даже если мне предстоит действительно стать известным, то я не думаю, что при этом у меня под окнами день и ночь будут собираться толпы поклонников. Ведь писательская слава - это не то, что слава артиста. Кроме того, поймите, ведь до сих пор все, что я написал, почти ни для кого, кроме меня, ничего не значило. Если же мои книги будут читать, значит, то, что я говорю, действительно нужно людям, приносит им какую-то пользу. Значит, я не зря трачу время на занятия литературой. Мне не кажется, что слава может как-то повредить автору - вы знаете, писатели не любят суровости критиков, но они все чувствительны к похвалам. И не в том смысле, что это может вызвать у писателя "звездную болезнь" (да я уверен, что мне такое и не грозит), а в том, что популярность может быть стимулом... Понимаете? Писатель видит, что сумел создать хорошее произведение, и он хочет писать еще лучше, видя, что его ценят. К тому же одобрение читателей придает ему уверенности в своих возможностях. Вы не согласны?
       - Меня интересует только ваше мнение, - уклончиво ответил Клемешев, рассеянно вертя в пальцах "паркер". - Продолжайте.
       - Эти легенды, о которых вы мне рассказали, - сказал Ласницкий, воодушевленный собственной речью, - показывают, что у людей, которые выдумали их, были крайне странные представления о славе. Вам лучше знать, с какими жизненными обстоятельствами это было связано, но в наше время и в нашей стране такие взгляды неактуальны. У нас человек известный обладает гораздо большими возможностями, чем тот, о котором никто никогда не слышал. Может быть, в древности чрезмерная известность приносила ее обладателю какой-либо вред, но сейчас все не так. Покажите мне хоть одного писателя, который хотя бы втайне не мечтал прославиться - и зачем ему это, как вы думаете? Именно затем, что это открывает перед ним новые возможности, новые перспективы, поднимает его над толпой, дает ему ощущение собственной необходимости. Без этого всякому человеку нелегко. Нет, что вы, - я не боюсь славы. Я обычный человек, пока ничем не примечательный, кроме того, что я писатель, - и я мечтаю об известности, о возможностях, которые она мне даст. Мне хочется, чтобы меня оценили. Мне хочется приносить людям радость, хочется, чтобы мои книги хоть немного облегчали им жизнь, чтобы заставляли задуматься о чем-то, не связанном с их повседневностью, отвлечься от неприятностей, которых у каждого хватает. И я хочу, чтобы мне дали такой шанс. Я имею на него право, пусть даже мои рассказы сейчас несовершенны, - слава только поможет мне, заставит писать лучше. Но пока о ней, вероятно, все-таки рано говорить, - немного смущенно закончил он и робко взглянул на редактора, желая узнать, произвело ли сказанное им то впечатление, на которое он рассчитывал. Но Клемешев не смотрел на Ласницкого, и лицо его было так же бесстрастно, как и в первый момент.
       - Ну что же, я так и думал, - сказал он, захлопывая блокнот. - Я записал кое-что из того, что вы сказали, и попробую на основании этого сконструировать тот ваш облик, который мы будем предлагать читателям. От обаяния автора тоже многое зависит, - он оценивающе взглянул на Ласницкого. - Но имейте в виду - в вашем случае речь идет не о локальной известности в рамках, скажем, этого города. Вы будете действительно прославленным писателем, авторитетом в глазах всего общества. Вы будете выступать по телевидению, встречаться с другими известными людьми. И вы действительно готовы к этому?
       Ласницкий засмеялся.
       - Мне бы вашу уверенность. С чего вы взяли, что мне и правда выпадет такая удача? Неужели мои рассказы показались вам настолько хорошими?
       - Нет. - лицо Клемешева было замкнуто и серьезно. - Ваши рассказы действительно не представляют из себя ничего особенного. Но вы именно тот тип писателя, который мне нужен. Я хорошо знаю рынок и не один год проработал в рекламе. Впрочем, для вас все это неважно. Через несколько месяцев вы увидите результат, вот тогда...
       Он встал и протянул руку Ласницкому, давая понять, что разговор окончен.
       - Юлия позвонит вам, когда завершит подготовку книги, - сказал он. - Ориентировочно через пару недель. Продолжайте писать, ведь этот ваш сборник не будет последним. Успехов.
       - Спасибо! - от души сказал Ласницкий, направляясь к двери. У самого порога он обернулся, и ему показалось, что в непроницаемых глазах Клемешева промелькнуло странное выражение - это было не пренебрежение и не насмешка, но что-то... Что-то близкое к тому и в то же время совсем не то. Неужели жалость?
       "Да какое мне дело! - подумал Ласницкий. - Пусть думает обо мне что угодно, лишь бы издал".
       Он вышел на улицу и вздохнул полной грудью - привычная прохлада вечернего города приятно освежала лицо, и все тревоги, преследовавшие его во время пребывания в издательстве, разом испарились, словно их и не было.
       "Я стану известен! - подумал Ласницкий. - Почему бы и нет? Я стану известен! Я стану настоящим писателем. Неужели это наконец произойдет?"
       "Вы будете действительно прославленным писателем, авторитетом в глазах всего общества". Ласницкий на мгновение прикрыл глаза, упиваясь нахлынувшей волной радости, гордости и надежды.
       "Но ведь это надо отметить!" - осенила его резонная мысль.
       И он быстрым шагом направился в сторону метро, про себя прикидывая, дома ли его друзья-писатели и смогут ли они сегодня вечером заглянуть к нему "на огонек". Такую удачу необходимо отпраздновать, и немедленно! Миллион экземпляров тираж! Как же они удивятся!
      
       Когда за Ласницким закрылась дверь, Клемешев взглянул на наручные часы. Они показывали без четверти шесть. Значит, посетителей сегодня уже не будет. Юлия сказала, что ей понадобится около часа для беглого ознакомления с рассказами, потом надо будет обсудить, как лучше всего построить рекламную кампанию. Да, пожалуй, это будет непросто - убедить общественность в том, что Ласницкий - восходящая звезда отечественной литературы. Непросто, но вполне возможно.
       Клемешев закрыл глаза, наслаждаясь тишиной. Звуконепроницаемые стены - это действительно великолепное изобретение. Никакие посторонние шумы не проникают в кабинет, и кажется, что за его стенами нет ни грохочущих машин, ни людей, которые так любят вести долгие и по большей части бессмысленные разговоры друг с другом.
       Молодой автор ушел, окрыленный, - это Клемешев хорошо понимал. Миллион экземпляров - на такое начинающие никогда и не рассчитывают, несмотря на весь свой апломб. Впрочем, как правило, под всем этим апломбом скрыта жгучая неуверенность - действительно ли у меня есть талант? Даже странно, насколько легко доказать такому автору, что талант у него, конечно же, есть, - достаточно просто дать ему возможность опубликоваться и выплатить приличный гонорар. "Если произведение вызывает отклик, значит, оно было написано не зря". Этот Ласницкий ведь даже не понимает, как просто вызывается этот "отклик". И вовсе не нужно быть литератором, чтобы научиться управлять общественным мнением. Хотя писатель, конечно, не "управляет". Он формирует само мнение читателя, а не поворачивает течение его мыслей в нужное русло. Хотя сейчас над этим никто не задумывается.
       Вдруг Клемешева что-то насторожило. Казалось, легкое дуновение ледяного ветра пробежало по кабинету, и чуть слышно зашуршали бумаги на столе. Сразу же вслед за этим кабинет начал медленно наполняться звуками - сначала они были едва слышны, но постепенно их интенсивность нарастала. Через несколько секунд в общем шуршании и шелесте стала различаться человеческая речь, хотя слов было не разобрать. Приглушенно звучали мужские, женские и детские голоса; все более явными становились их интонации, и все убыстрялся темп.
       Руки Клемешева непроизвольно стиснули подлокотники кресла. Не поднимая век, он сквозь опущенные ресницы посмотрел в сторону двери. Там, на фоне белого прямоугольника, четко обрисовался хорошо знакомый ему темный силуэт. Она была здесь. Снова. Как всегда.
       Он с трудом подавил возглас отчаяния. С каждым месяцем она появляется все чаще и чаще, и с каждым новым появлением все больше сокращается расстояние между ним и ею. И если действительно настанет день, когда явившись однажды, она уже не исчезнет, а напротив, приблизится вплотную, он... Он этого не вынесет. Ни один человек не в состоянии вынести даже самого по себе ее присутствия, мерного звучания ее шелестящего многоголосья. Это хуже сумасшествия и хуже смерти. Это бесконечная, бессмысленная, чудовищная по своей жестокости пытка. И нет никакой возможности прекратить ее, - разве что трусливо отказаться вместе с нею продолжать и саму жизнь.
       - Как ты нашла меня? - спросил он, не открывая глаз и с трудом узнавая собственный голос.
       - Звезда не может скрыть от людей своего блеска, - фраза прозвучала глухо и неразборчиво, словно ее шепотом произнесли несколько десятков человек, причем каждый начинал говорить на долю секунды раньше или позже остальных. Поэтому последнее слово затихло не сразу, повторившись несколько раз невнятным эхом.
       - Уходи. - Клемешев открыл глаза и заставил себя твердо встретить направленный на него взгляд. Высокая фигура в развевающейся одежде отделилась от двери и сделала шаг вперед.
       - Нет, - прошелестели голоса. - Я люблю тебя. Я всегда буду с тобой рядом. Я всегда буду говорить тебе, как ты гениален. И ты не будешь больше чувствовать, как мучительно твое одиночество.
       - Вот как? - Клемешев иронически усмехнулся. - Ну что же, раз ты здесь, то скажи, кто выдал меня на этот раз?
       - Ты можешь сменить имя, внешность и место жительства, - прошептали голоса, - но это не сможет лишить тебя того статуса, который достался тебе по праву. Твое исчезновение лишь увеличило интерес к тебе. В литературных кругах тебя называют новым Лавкрафтом. Общественность заинтригована как никогда, и спрос на твои произведения стремительно растет. Россия давно не знала феномена, подобного твоему. Тебя читают все - мужчины, женщины, дети. Твое имя у всех на устах, и некоторым предприимчивым репортерам уже удалось узнать приблизительные координаты твоего теперешнего пребывания. Меньше чем через неделю они будут дожидаться тебя у дверей твоей квартиры. Скромность и тайна - это то, что всегда привлекало твоих поклонников, а теперь, когда ты пытаешься так активно избегать их - в особенности.
       - Что ж, я учту это на будущее. - Клемешев резко встал, и оттолкнув кресло, отступил к стене. - Я удивлен одним обстоятельством - почему ты предпочитаешь меня, а не какого-нибудь известного эстрадного певца? Мне кажется, в этой сфере человек имеет куда больше шансов оказаться у всех на устах. Разве не портреты артистов украшают почти все иллюстрированные издания?
       - Артист всегда носит маску, - прозвучало в ответ. - Он не человек, он только образ, созданный даже не самим артистом, а режиссером. Артист вкладывает в роль только малую часть самого себя, он вынужден подчиняться указаниям другого человека. Писатель же творит самостоятельно. Он не играет. Его герои - это всегда он сам, и никто, кроме него самого, не может спровоцировать это перевоплощение. И когда такой писатель оказывается способным влиять на умы подавляющего большинства окружающих его людей, его называют гением.
       - Влияние на умы далеко не всегда зависит от того, насколько в действительности ценен писатель, - возразил Клемешев. - Общественное мнение можно изменить практически в любую сторону, если знать, как это сделать.
       - Это не имеет значения, - теперь фигура приблизилась почти вплотную к столу. - Поклонники не рассуждают о вечности. Они любят писателя сегодня, сейчас, в независимости даже от того, жив он или мертв. Они считают его бессмертным, даже если через сто или двести лет о нем никто не вспомнит. Ведь к тому времени не будет и их самих. Ты - бессмертен.
       Узкие и белые как мрамор ладони легли на гладкую полировку, и Клемешев быстро шагнул в сторону, мысленно прикидывая разделяющее их расстояние. Ему казалось, что если одна из этих изящных рук дотронется до него, он сойдет с ума в ту же минуту. Хуже всего, что ей ничего не стоит пройти сквозь любую стену. Для нее нет преград. И только для него она вполне материальна - и в любой момент ее ледяные пальцы могут сомкнуться на его запястье, как металлический браслет, - однажды это уже произошло, и от одного воспоминания он содрогнулся. Потом свободной рукой она размотает газовый шарф, который скрывает нижнюю часть ее лица, и легким движением отбросит его в сторону. Потом эта же рука ляжет ему на плечо, и он прямо перед собой он увидит ее раскосые глаза, полные любви и мрака, точеный нос с раздувающимися ноздрями; и все ее лицо будет перекошено в уродливой попытке улыбнуться - улыбнуться, не имея губ. Призрак двинулся навстречу, и Клемешев прижался к стене, похолодев от ужаса. Темная фигура, словно перерезанная напополам столешницей, медленно приближалась, и ее глаза, сверкающие безумным фанатическим блеском, разгорались все ярче.
       Вдруг призрак остановился. Украшенная высокой прической голова неторопливо повернулась на гибкой шее.
       - Она еще не знает? - насмешливо прошелестел голос. - Ты не сказал ей своего настоящего имени? Ну что ж - скоро твое инкогнито растает само собой...
       Она исчезла так же внезапно, как появилась, и одновременно оборвались наполнявшие кабинет приглушенные голоса. Вновь оказавшись в привычной, ничем не нарушаемой тишине, Клемешев понял, что на этот раз он спасен. Но так скоро! Он надеялся, что по крайней мере еще месяц она не будет преследовать его, а если и появится, то не сумеет подойти так близко. И просчитался.
       - Почти упав в кресло, он опустил голову на скрещенные руки и попытался спокойно обдумать создавшуюся ситуацию, но мысли истерически наскакивали одна на другую, путаясь и не давая связать концы с концами. Получается, что времени у него нет. Нужно немедленно что-то предпринять, но что? Если она не солгала, то уже через неделю весь город будет знать, что он здесь. За неделю ему не успеть. Будь он даже талантливейшим рекламистом в мире, такой срок слишком мал для того, чтобы сделать другого человека известнее себя. Тем более когда этот человек - серая посредственность, писатель-дилетант, каких миллионы. Клемешев все еще пытался не поддаваться отчаянию, но понимал, что силы его на исходе. Он давно - с тех самых пор, как впервые увидел эту мрачную призрачную фигуру, - вынужден был скрывать от окружающих переполняющие его страх, отвращение, ужас. Он ни у кого не просил помощи, потому что привык всего добиваться сам; но в лице своей преследовательницы он обрел слишком серьезного противника. Этому древнему божеству, неизвестно кем и как вызванному к жизни, несколько тысяч лет, - и хотя Клемешев перерыл множество исторических архивов, ни в одном из них он не нашел того, что было ему нужнее всего, - хоть какой-то зацепки, хотя бы косвенного указания на способ, которым можно было бы раз и навсегда избавиться от этого непрерывного кошмара. По-видимому, никому из его предшественников это тоже не удалось.
       И все же он нашел выход, но нашел его слишком поздно - нет сомнения, что он погибнет раньше, чем сможет без страха бросить в ее безротое лицо одно короткое слово - "вон!" - и она вынуждена будет подчиниться, потому что вместо прежней, ускользнувшей от нее цели, он даст ей новую; его талант и его воля заставят ее сделать так, как он захочет, и ей не останется ничего другого. А потом весь этот кошмар закончится; она умрет, и это будет его окончательным освобождением. Но теперь все пропало. Что же остается?
       Снаружи послышался легкий стук, но Клемешев, целиком поглощенный бесплодными попытками справиться с обрушившимся на него отчаянием и предчувствием неминуемой катастрофы, не обратил на это никакого внимания. Лишь когда дверь приоткрылась с едва слышным шорохом, он вздрогнул, поднял голову и увидел вошедшую Юлию. Что-то изменилось в ее лице, когда она встретилась с ним глазами, но девушка быстро опустила ресницы и бесшумно приблизилась к столу.
       - Я просмотрела текст, - сказала она, и положив перед Клемешевым рукопись Ласницкого, села напротив. - Евгений? - она вопросительно взглянула на него, и голос ее показался ему взволнованным. - Что-то случилось?
       Несколько долгих секунд он смотрел на нее, словно не видя. В голубых глазах Юлии светилась обеспокоенность, но Клемешев заметил и что-то еще - какое-то выражение, которого давно уже не встречал; оно напомнило ему что-то неизмеримо далекое, почти забытое, и ему было приятно, что девушка так смотрит на него. Этот внимательный взгляд, полный сочувствия и нежности, в эту минуту как никогда был ему необходим. И когда он попытался проникнуть в самую глубину этих ясных глаз, его беспорядочно скачущие мысли вдруг замедлились, а их движение начало обретать прежнюю стройность и последовательность; и сразу же вслед за этим он понял с полной отчетливостью, что не безразличен Юлии - далеко не безразличен...
       - Юлия... - машинально он взял ее за руку, еще ни о чем не думая, просто повинуясь естественному желанию физически ощутить чью-то поддержку; но уже в следующий миг, увидев, что девушка ловит каждое его слово, внезапно понял, как должен действовать, если все еще рассчитывает спастись. - Этот проект... Для меня очень важен. Важен... жизненно, - отрывисто произнес он. - Вы понимаете? Мы должны - я не знаю, как! - но мы должны в течение недели сделать из этого человека звезду, - слово "мы" он попытался подчеркнуть с особенной силой. - Через неделю он должен стать известен на всю страну - и его книги должны обсуждать в каждом доме. Если бы у меня был еще хоть один месяц... Даже полмесяца... Я сделал бы все сам. Но у меня нет времени, я только сейчас узнал об этом, и понимаю, что одному мне просто не справиться... Скажите, Юлия, ведь Вы поможете? Я знаю, что вдвоем нам по силам и это... и может быть, даже больше!
       Он попытался вложить в свой взгляд все отчаяние, одиночество и боль. Но в то же время разум его, вернувший себе прежнюю способность к холодному и строгому анализу, как бы со стороны наблюдал за происходящим, просчитывал возможные варианты, строил предположительные схемы дальнейших действий, предлагал новые способы того, как уговорить ее в случае, если первая попытка не увенчается успехом. Но тут Юлия согласно кивнула головой, и Клемешев, на мгновение ослабив контроль над собой, почувствовал, как по телу его прокатилась легкая нервная дрожь, добежав до кончиков пальцев; вероятно, остаточное явление после пережитого ужаса. Короткого кивка девушки Клемешеву было достаточно, чтобы понять - Юлия обязательно постарается сделать для него все, что от нее зависит. А от нее теперь зависело очень и очень многое. И главное было не упустить момент, не совершить неверного движения, которое могло бы все испортить. Клемешев подошел к креслу Юлии, и девушка порывисто вскочила, шагнула навстречу; секунда - и она уже была в его объятиях, такая хрупкая, доверчивая и казалось, испуганная собственной смелостью; он чувствовал прикосновение ее душистых волос, сладковатый вкус мягких теплых губ и робкую ласку прохладных ладоней; ему было приятно, но даже целуя ее, он не мог перестать думать; и разум с возмутительным безразличием твердил ему, что женщины, склонные к активному сочувствию,- не такая уж редкостная удача; что он совершил бы непростительную глупость, если бы не воспользовался тем, что само плывет ему в руки; что нет никакого смысла сейчас беспокоиться о том, что Юлия может оказаться натурой слишком впечатлительной и способной не на шутку увлечься им, тогда как он вовсе не нуждается и никогда не нуждался ни в семье, ни даже в постоянной любовнице. Как бы там оно ни было, Клемешев привычно внял доводам разума.
      
      
       - Ну, Ласницкий, не томи, - сказал Фомичев, по профессии инженер, по совместительству писатель, мужчина с внешностью боксера и вполне соответствующим этой внешности сочным басом. - Еле уговорил жену, чтобы отпустила на часок; она-то думала, я буду помогать ей в генеральной уборке. Но когда ты позвонил, мне по твоему тону показалось, что либо ты выиграл в лотерею, либо у тебя умер любимый дядюшка. Так что признавайся, по какому поводу банкет.
       - Ты разлей сначала, - покраснев, отозвался Ласницкий. - А потом я скажу.
       - Кстати, верно, - присоединился к Фомичеву сидящий напротив него Макаров, молодой человек с длинным унылым лицом и длинными светлыми волосами, придававшими ему удивительное сходство с Дворжецким в роли Мордаунта, каковую упомянутый актер с блеском исполнил в не особенно удачной работе Эльдара Рязанова "Двадцать лет спустя". Макаров работал штатным журналистом в одной из газет, где главным редактором был его родственник; как и Фомичев, он тоже понемногу издавался, специализируясь главным образом на рассказах для детей; несколько его романов и пространных очерков до сих пор лежали мертвым грузом в ящике стола, единодушно отвергнутые несколькими десятками издательств. - Ты, Ласницкий, что-то не в меру загадочен. Это на тебя не похоже. Говори, что у тебя стряслось. Может быть, женишься?
       - Ну что ты, - смущенно возразил Ласницкий, протягивая свой бокал Фомичеву, разливающему пенящееся шампанское. - Даже и не думал...
       - Ну так за что мы пьем? - Фомичев поставил бутылку на стол и повернулся к Ласницкому. - Твое слово.
       - Ребята... - Ласницкий перевел взгляд Макарова на Фомичева. Оба приятеля прочли в этом взгляде еле сдерживаемую радость и многозначительно переглянувшись между собой, вновь выжидательно уставились на говорящего. - Ребята... Я был сегодня в одном издательстве, и мои рассказы согласились опубликовать!
       - За это надо выпить! - с готовностью воскликнул Фомичев. - Молодец, Ласницкий! Я всегда в тебя верил!
       - Молодец, что говорить, - подхватил Макаров, улыбаясь, хотя и немного криво, и тоже поднимая свой бокал. - Ну, значит, теперь и ты в наших рядах... Поздравляем!
       Бокалы зазвенели. Ласницкий отхлебнул шампанского и окинул друзей полным признательности взглядом. Вот люди, способные как положено разделить его радость. Им-то хорошо известно, что такое быть писателем. Но они ведь еще не знают самого главного...
       - А знаете, - прерывающимся от волнения голосом сказал Ласницкий, - ведь редактор мне сказал, что тираж будет... Миллион экземпляров. Вы представляете? Миллион!
       Возникла пауза, в течение которой Фомичев с Макаровым не произносили ни слова и лишь во все глаза смотрели на Ласницкого. Наконец Макаров осторожно отодвинул от себя бокал и нерешительно спросил:
       - А он тебя не надувает?..
       - А ты не перепутал? - немедленно вышел из стопора и Фомичев.
       - Нет, ребята! - довольный произведенным эффектом, воскликнул Ласницкий. - Конечно, теоретически он еще может передумать, но сказано мне было в точности так. И даже оригинал-макет, наверно, уже подготавливается. Редактор сказал, что намерен сделать меня известным человеком!
       Друзья переглянулись.
       - Гм, - нарушил вновь наступившее было молчание Макаров. - Интересно, а зачем ему это надо?
       - Я сам не знаю, - развел руками Ласницкий. - Думаете, я меньше вас удивился? Да я был просто в шоке! Я даже спросил его - он что, действительно считает, что мои рассказы настолько хороши? И он ответил, что нет. Просто я, мол, "тот тип автора", который ему нужен...
       - Однако! - расхохотался Фомичев, окончательно оправившись от потрясения и делая большой глоток из своего бокала. - Слушай, Ласницкий, а про мой "тип автора" он ничего не говорил? Может, и я ему подойду?
       - Может быть! В самом деле! - Ласницкий вскочил с места. - Слушай, ты непременно сходи туда! Может, это какой-нибудь меценат-миллионер, как считаешь?
       - Очень похоже, - задумчиво произнес Макаров. Где-то в глубине его небольших светлых глаз промелькнуло странное неприязненное выражение, когда он поднял их на взволнованного Ласницкого. - Где находится это издательство?
       - На улице Рубинштейна, - с готовностью отозвался тот. - Она пересекает Невский недалеко от метро Маяковская. Заходишь там под арку и прямо слева - решетка и полуподвал. "Слава" называется. Работают до шести, а номер дома... номер дома я не запомнил. Я ведь случайно на него наткнулся.
       - Серьезно? Ну и везение, - улыбнулся Фомичев. - Как же это у тебя получилось?
       - Мне как раз вернули рукопись в "Вакарисе", - объяснил Ласницкий, сев на место и селав маленький глоток. - Я шел на работу, ругая их на чем свет стоит - на редкость неприятный был разговор. Ну, вы сами знаете, как обычно отмазываются редакторы. Придумывают какие-то левые причины, которые, понятное дело, никакого отношения к качеству рукописи не имеют. И совершенно случайно увидел вывеску. Зашел на минутку, только отдать секретарше рукопись. А сегодня после работы забежал туда - думал, заберу свои рассказы обратно, а завтра посмотрю по справочнику, в каких издательствах еще не был. И вдруг такая удача. Я сам не ожидал, честное слово!
       - Интересно, - покачал головой Макаров. - Очень интересно. И совершенно непонятно. Нет ли здесь какого-то подвоха?
       - Да какой подвох! - Фомичев засмеялся и подойдя к Ласницкому, одобрительно похлопал его по плечу. - Ты, Макаров, как я погляжу, просто завидуешь успеху нашего коллеги. А я вот не завидую и желаю, чтобы все у него получилось! Ты только не возгордись, Ласницкий! А то глядишь, здороваться с нами перестанешь.
       - Ну что ты несешь, - отмахнулся Ласницкий. - Глупость какая. Если бы не вы, я может, и вовсе бы рассказов не писал. Как же я не буду здороваться?
       - Ну и прекрасно, - Фомичев плюхнулся на свое место и взял полупустую бутылку. - Кому еще налить? Выпьем за успех нашего товарища!
       - Выпьем, - без особой радости поддержал его Макаров, подставляя бокал. - И все-таки мне кажется, что-то здесь нечисто.
       - Подумай сам - что мне грозит? - горячо возразил ему Ласницкий. - Рукопись я не потеряю - у меня есть дома копия и на винчестере, и на бумаге. Гонорар не заплатит? Да и бог с ним, с гонораром. Ведь главное, рассказы прочитают, у меня будет имя! А уж после этого я смогу в любое другое издательство обратиться, и мне будут платить. Да и на это издательство, если что, можно будет в суд подать...
       - Ты прав, - поддержал его Фомичев. - Брось, Макаров. Не наводи панику. "Нечисто, нечисто". Просто повезло человеку. Вот нам с тобой так не повезло. Но может повезет еще. Пожалуй, загляну я в понедельник в это издательство. Может, меня сразу пятимиллионным тиражом издадут - кто знает? - он подмигнул Ласницкому. - Ну да ладно, я бы еще с вами посидел, да жена мне этого не простит, - он взглянул на часы и поднялся с явным сожалением. - Завтра, Ласницкий, отпразднуем это событие по-людски. Я звякну девицам, скажу, чтобы испекли чего-нибудь, - вот тогда и поздравлю тебя как следует. А пока придется оставить тебя почивать на лаврах.
       - Я наверно тоже пойду, - сказал Макаров, вставая и направляясь следом за Фомичевым в прихожую. - Ты извини, Ласницкий, понимаю твою радость, но у меня еще куча дел на сегодня.
       - Ничего страшного, - махнул рукой Ласницкий. - Спасибо, что вообще пришли. Мне так хотелось кому-нибудь рассказать... В общем, вы сами представляете.
       - Что верно, то верно, - согласился Фомичев, натягивая куртку. - Я и сам просто обалдел от радости, когда меня собрались издавать. Теперь-то уже не то - ну да ведь мои повестушки и не миллионными тиражами выпускали.
       - Тираж тиражом, - заметил Макаров, надевая ботинки и принимаясь завязывать шнурки, - а все-таки нам всем троим куда как далеко до того же Карышева.
       - Ну-у, Карышев. Это уж ты загнул, - вздохнул Фомичев. - Я вот сам сейчас его читаю. "Молния отчаяния" - одна из ранних его вещей. Говорят, последние он запретил издавать - представляете? Ну так это что-то. Над некоторыми его страницами хохочешь до слез. А прочитаешь до конца - так впору повеситься. Честное слово, не вру.
       - Почти верно, - кивнул Макаров. - Не то чтобы повеситься. Но когда я лично его читаю, у меня все время такое ощущение, что это он обо мне написал. Кстати, про "Молнию отчаяния" я слышал, но так и не достал. Дашь, когда закончишь?
       - Пожалуйста, - согласился Фомичев и обернувшись к Ласницкому, протянул ему руку. - Спасибо за шампанское, хозяин, и до завтра.
       - Не за что, тебе спасибо, - отозвался Ласницкий, и с чувством ответив на рукопожатие, взглянул на Макарова. - Карышева я могу тебе сейчас дать. Хочешь?
       - Так у тебя есть? Давай, конечно, - обрадовался Макаров.
       - У меня почти полное собрание его сочинений, - с гордостью сказал Ласницкий. - Только пары последних книг недостает. Не успел купить, - он зашел в комнату и вернулся, держа в руках небольшую книгу в черной матовой обложке. - Держи.
       - Спасибо огромное.
       Макаров взял книгу и пожав руку Ласницкому, вышел на лестничную площадку, где его поджидал Фомичев.
       - Ну, до завтра! - Ласницкий улыбнулся друзьям и заперев дверь, вернулся в комнату. Надо было помыть бокалы и поставить их обратно в сервант, но заниматься этим ему не хотелось. Подойдя к окну, Ласницкий распахнул занавески и посмотрел вниз, на искрящийся огнями вечерний город; порывисто вздохнул, захваченный красотой неба, любуясь неожиданно загадочными, слегка расплывчатыми силуэтами домов и деревьев на его темно-фиолетовом фоне. Этот город, вместе со всеми своими зданиями, памятниками и спешащими куда-то людьми, казалось, раскинулся у самых его ног, подобно широкой океанской волне, спешащей к сонному неподвижному берегу, волне, доверчиво преподносящей в каждом новом накате свою чарующую покорность и свои непроницаемые тайны. И глядя на него сверху вниз, Ласницкий почувствовал жгучую радость, смешанную со слезами; и у него смутно промелькнула мысль, что чувство это, переполняющее его, наверное, и есть то, что называют счастьем.
      
       Юлия немного отстранилась, глядя на Клемешева блестящими глазами, преобразившими все ее невыразительное лицо и сделавшими его почти привлекательным. Он медленно, словно с неохотой, отпустил ее, и нежно проведя рукой по растрепавшимся волосам девушки, улыбнулся.
       - У нас все получится, правда? - сказал он.
       - Да! - Юлия на мгновение зажмурилась и посмотрела на него с такой глубокой нежностью, что Клемешев почувствовал легкое беспокойство. Все-таки он не хотел, чтобы девушка увлекалась им всерьез. Может быть, в настоящее время это и имело для него смысл, но потом... Потом это может создать немалые трудности. Впрочем, разве так уж важно, что будет потом? Сейчас самое главное - не ошибиться и суметь извлечь из создавшейся ситуации все, что она может дать. Только не торопиться. Только не переборщить.
       - Как вы считаете, Юлия, - осторожно сказал Клемешев, пытаясь сохранить на лице выражение нежного внимания, - с чего лучше всего начать?
       Больше всего он боялся, что она захочет говорить о любви. Каждая минута была дорога - дороже, чем она могла себе представить. А ведь он не собирался посвящать ее в детали. Ему важно было, чтобы Юлия помогла сделать Ласницкого звездой, не зная, для чего это нужно. Ведь если она узнает... Еще неизвестно, сумеет ли он после этого убедить ее помогать ему.
       Но опасения его не оправдались. Юлия резко тряхнула волосами, и вновь стала такой, какой он привык видеть ее ежедневно - обычная, ничем не примечательная девушка, о выдающихся способностях которой никто, даже он, при всем желании не смог бы догадаться. У Клемешева перед ней было то преимущество, что он-то хорошо знал, кто она такая. Зато Юлия понятия не имела, кто он.
       Клемешев предложил Юлии работать у него, не слишком рассчитывая, что она на это согласится, - ведь она была ведущим специалистом крупнейшей полиграфической фирмы, к тому же происходила из влиятельной семьи, близкой к президентским кругам. Впрочем, свое происхождение она тщательно скрывала от сотрудников, и Клемешев счел за благо довольствоваться общей информацией, не выясняя деталей. Тогда он не думал, что связи Юлии когда-либо могут ему понадобиться - в конце концов, у него было, как он считал, достаточно и своих собственных. Его гораздо больше интересовала Юлия как художник-дизайнер. Специалисты очень высоко оценивали качество ее работы, впрочем, точно так же, как никому не известны авторы большинства логотипов и товарных знаков, так широкой общественности не было известно и имя Юлии. Но Клемешеву оно было хорошо знакомо; поэтому он был искренне удивлен, когда его предложение девушка приняла почти без колебаний. К тому же тогда он и сам не знал, насколько ему повезло с сотрудницей. Профессиональные знания Юлии далеко не исчерпывались одной рекламой - она прекрасно разбиралась в компьютерных технологиях, знала делопроизводство, могла вести бухгалтерию или в кратчайшие сроки отснять самый качественный видеоклип. Кроме того, ею было опубликовано две или три весьма интересные работы в области социологии и психологии, - этими вещами она, по ее словам, "немного увлекалась в студенческие годы", поскольку, на ее взгляд, "настоящий рекламист обязан знать и то, и другое". И в этом Клемешев был полностью с ней согласен.
       - Прежде всего, - сказала Юлия, усаживаясь в кресло и беря со стола рукопись Ласницкого, - мы должны подумать, какого рода будет реклама. Времени у нас мало, а результат нужен максимальный. Поэтому прежде всего нас интересует...
       - Конечно, телевидение, - сказал Клемешев. - Даже вопросов нет. И пресса, прежде всего бесплатные издания.
       - Хорошо, - кивнула Юлия. - Кроме того, не помешало бы решить вопрос адресности. Эти рассказы по своему уровню сгодятся в лучшем случае... - она почти неуловимо улыбнулась и вопросительно взглянула на Клемешева.
       - Для детсада, - согласился он. - Так что сами видите, задача не самая простая.
       - Ладно, неважно. - Юлия встала и прошлась по кабинету, рассеянно перелистывая распечатку. - Самое простое - построить рекламу на обращении к двум человеческим инстинктам - сексуальному инстинкту и страху смерти. Но лобовой вариант здесь, конечно, не подойдет.
       - Мне тоже так кажется, - подтвердил Клемешев. - В последнее время люди стараются защищаться от подобного прямого воздействия. К примеру, фильм "В объятиях смерти" почти не имел успеха. Если бы его выпустили на экраны несколько лет назад, эффект был бы совсем другой. С "Гибельной страстью" было еще хуже...
       - Верно. Итак, название сборника... - задумчиво произнесла Юлия. - Что тут у него за рассказы? "Воскресший из мертвых"... Где-то я уже это слышала... "Перстень колдуньи"... "Золотое озеро"... "Белое облако"... Нет, это все совершенно не подходит. И ведь свое название сборника придумывать нельзя... А что если вот это - "Змеиный нож"? Нет, банально... Ни одного удачного названия...
       - Давайте попробуем продумать концепцию видеоклипа, - предложил Клемешев. - Не все сразу. Обложка книги, название - потом. Телевидение для нас важнее.
       - Вы правы, - Юлия села в кресло и обескураженно покачала головой. - Все равно ничего пока не могу придумать с этим названием. С клипом проще. Тут у меня много идей и много заготовок. В частности, знаете что? Я думаю, что в наших интересах было бы найти какого-нибудь авторитетного человека в литературном мире. Хорошо бы лауреата премии. Если бы он выступил на телевидении и заявил, что произведения Ласницкого потрясли его своей глубиной и психологичностью, то... - она невольно рассмеялась. Клемешев улыбнулся.
       - Глубина и психологичность - это уж точно, - он выдвинул ящик стола, достал оттуда пачку сигарет и протянул Юлии. - Люди ведь будут шокированы, когда при всем желании не смогут обнаружить там ничего подобного. Я бы сделал упор на легкость изложения.
       - Спасибо, - Юлия взяла сигарету и прикурив от зажигалки Клемешева, глубоко затянулась и прикрыла глаза. - Откуда вы знаете, что я курю?
       - Я просто предположил, - Клемешев тоже закурил и достав из-за монитора стеклянную пепельницу, поставил ее на середину стола. - Вы слишком нервничаете и торопитесь.
       - Ну, мне есть от чего нервничать, - заметила Юлия. - Задачку вы поставили не из простых.
       - Простые не так интересно решать, - пожал плечами Клемешев. - В принципе, ваша идея мне нравится. Авторитет - это неплохой ход. Кого бы вы предложили?
       - Карышева, - без колебаний ответила Юлия. - Это человек настолько же известный, насколько загадочный. А произведения его... Ну, впрочем, вы и сами знаете. Это настоящий гений нашего времени. Когда я читаю его книги, то в некоторых местах просто не могу удержаться от слез... А вот его сатирические рассказы, напротив, заставляют смеяться до упаду. А потом весь день думать о них... И я еще не видела практически никого, кто бы со мной не согласился. Как вы считаете, мы сможем связаться с ним и уговорить его пойти нам навстречу?
       Клемешев сдержанно улыбнулся.
       - Если приложить некоторые усилия, думаю, сможем, - сказал он.
       - Отлично! - Юлия стряхнула пепел и выпустила к потолку струйку дыма. - Как бы я хотела его увидеть! Говорят, мало кто может этим похвастаться. Ну да ладно. Не будем отвлекаться. Помимо выступления Карышева нам понадобится еще и какой-то образ, который воздействовал бы на чувства людей, на те два основных инстинкта. Конечно же, обнаженная модель с великолепной фигурой и антураж, внушающий ужас или что-то близкое. Монстры устарели, так что правильнее будет использовать для устрашения закадровый звук и что-то еще...
       - Что бы вы сказали на это? - Клемешев пошарил в ящике и протянул Юлии листок с рисунком, который так напугал Ласницкого.
       - Несколько секунд Юлия рассматривала набросок. Ее рука, держащая сигарету, застыла на полпути к пепельнице, а глаза расширились. Когда она подняла их на Клемешева, в них был ужас, смешанный с восхищением.
       - Это ваше? - спросила она, вспомнив наконец о сигарете и торопливо затушив окурок.
       Клемешев кивнул.
       - Блестяще, - прошептала Юлия. - Это то, что надо. Конечно, одежды не будет, но вот эта деталь... То, что у нее нет рта... Никогда бы не подумала, что это может быть настолько ужасно. Как вы добились такого эффекта? Поразительно. Послушайте, - она вскочила, не выпуская из рук рисунка. - Я сейчас сделаю приблизительный вариант клипа - пока только для размещения в интернете. Вы посмотрите... И если это не заставит все население страны отшатнуться от телеэкранов и броситься к книжным лоткам, то я... То я перестану уважать себя как рекламиста! Если мой вариант вам понравится, я завтра же поеду в Москву на телевидение и попытаюсь договориться о съемках. Там есть люди, которые могут все устроить.
       Она выскользнула за дверь, и Клемешев облегченно вздохнул. Однако, нет времени расслабляться и наслаждаться тишиной - времени по-прежнему в обрез. О телевидении можно не беспокоиться - Юлия своя в этих кругах, она сумеет все сделать и обо всем договориться. На его долю остается подготовка речи Карышева и заметки в газетах. Он убрал со стола пепельницу и включил компьютер.
      
       Телефон надрывался от звона. Ласницкий приоткрыл глаза и бросил взгляд на часы. Восемь утра. Сквозь зубы выругавшись, он вылез из-под одеяла, накинул халат и снял трубку.
       - Спишь, что ли?! - проорал знакомый голос. - Включай немедленно телевизор!
       - Фомичев, ты что с ума сошел? - пробормотал еще не вполне проснувшийся Ласницкий. - Конечно, сплю, я же тебе говорил, что взял пару выходных...
       - Включай, говорю! - настойчиво повторил Фомичев. - Там по ОРТ Карышев выступает!
       - Ну ладно, ладно, сейчас включу, - вздохнул Ласницкий. - Только зачем было меня будить? Ну подумаешь, Карышев... Конечно, я не против на него посмотреть, но не до такой же степени...
       - Да не в Карышеве дело! - явно теряя терпение, отозвался Фомичев. - Ты послушай, что он говорит.
       - Ладно, включаю, - Ласницкий положил трубку и поплелся к телевизору. Нет, Фомичев положительно сбрендил.
       На экране появился немолодой уже человек с маловыразительным, заросшим неопрятной щетиной лицом. Он сидел, небрежно развалясь в глубоком кожаном кресле; за его спиной возвышался роскошный сервант, полный хрусталя, - по-видимому, снимали сюжет прямо в домашней обстановке. Ласницкий невольно поднял брови - прославленного писателя Карышева он представлял себе совсем иначе. Но уже в следующую секунду удивление его сменилось потрясением.
       - Да, рассказы Ласницкого можно было бы назвать даже гениальными, - голос Карышева звучал тягуче и невыносимо надменно, - будь они написаны не в наше время, а лет через двести. Ко мне в последнее время постоянно пристают с расспросами, что, мол, я о них думаю, вот и пришлось прочесть. Так вот, я считаю, что таких авторов, как господин Ласницкий, надо просто запрещать. Нельзя так резко обрушивать на людей столь опасную и важную информацию, нельзя подвергать такому жестокому испытанию их чувства. Мало кто в состоянии будет, прочитав вот эту книгу, - камера переместилась, показав крупным планом небольшой томик в руках Карышева, - смотреть на жизнь так, как он привык на нее смотреть. Я признаю, что господин Ласницкий - непревзойденный на данный момент мастер гротеска - если он пишет о сексе, то это обязательно вулкан бешеных страстей, если же его перо очерчивает философские вопросы нашей жизни, читатель непременно оказывается на самом дне бытия, он чувстует себя растоптанным и повергнутым в ужас. Я считаю, что "Расчлененная" - книга не просто вредная; это ужасная, дьявольская книга. И хуже всего то, что автор показывает в ней все низменное в неразрывной связи с возвышенным; он бросает читателя в бездну и возносит его на самые небеса, куда не должно заглядывать человеку до тех пор, пока он жив...
       Карышев исчез с экрана, и на его месте появился молодой человек с широкой белозубой улыбкой.
       - В писательской среде постепенно складывается предположение, что столь резкие слова не прозвучали бы, не спровоцируй их простое человеческое чувство - всем нам знакомый эффект столкновения писательских амбиций, - елейно произнес он. - Известно, что в последнее время успех нобелевского лауреата Карышева оставляет желать лучшего. И похоже, что восходящей звезде отечественной литературы, молодому писателю Юрию Ласницкому, автору нашумевшего сборника рассказов, объединенных странным и интригующим названием "Расчлененная", предстоит начать свою карьеру с грандиозного скандала в писательской среде. Впрочем, пожелаем ему удачи; ведь оценку его книге, вышедшей пока очень небольшим тиражом в нескольких крупных городах, должны дать прежде всего сами читатели. Но поспешите, памятуя об авторитете Карышева в союзе писателей, - нам стало известно, что на последнем заседании союза им полном серьезе было внесено предложение о недопустимости литературы, подобной книге Ласницкого. И хотя заявления Карышева любому думающему обывателю покажутся дикими, нельзя забывать о том, что писатель такого масштаба, защищая свое первенство, может с легкостью пустить в ход свои обширные связи в писательских кругах и не допустить восхождения нового таланта...
       Ласницкий застыл перед телевизором, не веря своим ушам. Происходящее показалось ему каким-то диким фарсом. Опомнившись, он вскочил и открыв ящик стола, принялся искать записную книжку с телефоном издательства. Наконец он нашел ее, снял трубку и уже хотел было набрать номер, но вдруг рука его остановилась на полпути. Реклама. Клемешев обещал ему широкую рекламу во всех средствах массовой информации. Так значит, это она и есть? Хотя книга никак не могла оказаться "нашумевшей" - ведь ее еще не было в продаже. "Расчлененная"? Но почему? У него не было такого рассказа. И все, что сказал по поводу книги Карышев - абсолютная ложь. Что все это значит?
       В дверь позвонили. Ласницкий наскоро пригладил волосы и пошел открывать. Заглянув в глазок, он увидел на площадке невысокую светловолосую девушку; и присмотревшись, узнал секретаршу "Славы".
       - Здравствуйте, - сказала она, плотно закрыв за собой дверь и остановившись на пороге, будто не замечая приглашающего жеста Ласницкого. - Я на минутку. Вы должно быть уже видели интервью? Извините, что мы не предупредили, и не придавайте большого значения всему, что услышите; все делается в целях рекламы. Собственно, я вот зачем: мне нужно получить от вас принципиальное согласие на интервью на этот раз с вами. Вы будете иметь возможность выступить по ОРТ и опровергнуть все обвинения, которые выдвигает вам Карышев.
       - Я... Я не против... - ошарашенно пробормотал Ласницкий. - Правда, я не понял... О каком скандале в союзе писателей шла речь? Ведь моя книга еще даже не вышла?
       Секретарша улыбнулась, и Ласницкий впервые заметил, что она вовсе не так некрасива, как показалось ему вначале, - а может быть, вне стен издательства она просто выглядит совсем другой? В голубых глазах девушки промелькнуло понимающее выражение.
       - Ваша книга вот-вот появится в продаже, - весело сказала она. - Оригинал-макет, который вам показывали, уже передан в типографию. Мы ведь обещали, что вы прославитесь. А ваше интервью очень этому поспособствует.
       - Хорошо, - потрясенно согласился Ласницкий. - А когда... И куда я должен прийти?
       - Вот адрес телестудии, - девушка вырвала листок из блокнота и написав на нем несколько строчек, протянула Ласницкому. Приходите сегодня часам к трем, вас будут ждать. Это не займет много времени - вы просто ответите на несколько вопросов. Готовиться не надо - неважно, что вы будете отвечать. В рекламе самое главное - удачно подобрать кадры, а монтаж - это уже наше дело. Главное - показать вас телезрителям в самом выгодном свете, а это при вашей внешности совсем нетрудно.
       - Спасибо, - машинально сказал Ласницкий. - Может быть, вы все-таки пройдете в квартиру?
       - Нет, нет, в другой раз, - покачала головой девушка. - У меня еще очень много дел - надо, между прочим, закончить дизайн обложки, а ведь уже вторник.
       Она приветливо кивнула и быстро отведя в сторону язычок замка, выскользнула за порог.
       - Подождите! - Ласницкий вспомнил, что так и не спросил ее насчет названия книги, но внизу уже хлопнула дверь парадной; и писателю ничего не оставалось, как вернуться в комнату. Выключив телевизор, он несколько минут тупо смотрел на погасший экран; затем подошел к телефону и набрал номер Фомичева.
       - Привет еще раз, - сказал он, услышав в трубке раскатистый бас приятеля. - Слушай, откуда ты вообще узнал про эту передачу?
       - Ага, понравилось? - торжествующе воскликнул Фомичев. - Да просто сегодня с утра футбол показывали, а я ж, ты знаешь, болельщик. Так в перерыве между таймами, после рекламы, и началась эта передача. Я никогда раньше Карышева не видел, благо он личность вообще загадочная. И тут вдруг дикторша говорит, что вот-де, неожиданно согласился выступить, ну разве ж я мог такое пропустить? Еще и жену заодно позвал. Сначала там ничего особо интересного не было, журналист ему дурацкие вопросы задавал, а Карышев отвечал, как будто тот ему сто рублей должен. Ну да ты сам видел...
       - Никогда не думал, что Карышев такой высокомерный тип, - невольно вырвалось у Ласницкого.
       - Да никто не думал! О нем же вообще легенды ходят... Я так признаться думал, что он лет на десять моложе, а ему, оказывается, не меньше пятидесяти...
       - И я думал, что он намного моложе, - согласился Ласницкий. - Даже слышал где-то, что ему нет сорока...
       - Он про это тоже говорил, в самом начале, - объяснил Фомичев. - Вроде бы это заблуждение началось с момента опубликования им первой книги, там год рождения указали неверно. А поскольку появляться перед публикой он не любит, то и не стал поднимать этот вопрос и разубеждать читателей.
       Странно, но почему он именно сейчас выступил, раз не любит давать интервью? - с недоумением спросил Ласницкий.
       Фомичев усмехнулся.
       - Подозреваю, что твой издатель действительно миллионер, - ответил он. - Вот и уговорил самого Карышева выступить. Или уж я не знаю, что думать. Кстати, что это за книгу-то ты написал? Какая "Расчлененная"?
       - Понятия не имею! - с отчаянием сказал Ласницкий. - У меня нет рассказа с таким названием. И вообще я не понимаю, что происходит.
       - Ну так я тем более, - отозвался Фомичев. - Да, и самое-то главное - ладно там Карышев, ты же ведь и клипа, как я понимаю, еще не видел?
       Ласницкий пододвинул стул и опустился на него, чувствуя, что земля уходит из-под ног.
       - Какой клип? - оторопело прошептал он в трубку.
       - Тоже реклама твоей великой книги! Чем-то напоминает рекламу "Секретных материалов". Я не понял - у тебя там что, рассказы ужасов? Что-нибудь в духе Хичкока?
       - Да нет же! - Ласницкий нервно постучал кончиками пальцев по столу. - Ничего подобного! Просто фантастические рассказы, я же давал тебе читать!
       Фомичев на мгновение задумался.
       - Ну тогда это просто рекламные трюки, - сказал он наконец. - Пиар. Знаешь что я думаю, Ласницкий? Не бери в голову. Это все очень тебе выгодно на самом деле. Пусть болтают что хотят, главное, чтобы тебя заметили. А уж теперь-то не заметить не смогут. Тебе чертовски повезло! Кстати, я-то ведь так и не нашел это издательство. Все времени не было - на работе куча проблем. Домой приходил чуть ли не ночью, даже субботу и воскресенье работать пришлось...
       - А ко мне ведь только что секретарша оттуда заходила, - вспомнил Ласницкий. - Теперь собираются брать интервью у меня... Сказали, что это в связи с выступлением Карышева и...
       - Да это ж замечательно! - воскликнул Фомичев. - Ласницкий, я теперь все понял! Твой издатель решил организовать что-то вроде бурной полемики по телевидению. Ума не приложу, как он подбил на это Карышева, но в любом случае - твоя удача просто невероятна. Ты только представь, сколько денег вгрохано за это эфирное время! И все это делается ради тебя? Нет, если бы мне кто рассказал, что такое возможно, я бы не поверил.
       - Я тоже, - Ласницкий вздохнул. - Послушай, Фомичев... Не нравится мне все это. Совершенно не нравится. Они ведь просто врут читателям...
       - Эх, наивный, - в голосе Фомичева послышалась теплота. - Говорю тебе, не бери в голову. Пусть делают, что хотят. Для тебя все это совершенно неважно. Ты ведь просто хочешь, чтобы тебя читали, и тебя будут читать. А уж твои книги будут говорить сами за себя.
       - Да, но Карышев... - Ласницкий с опаской покосился в сторону телевизора. - Я же и не собирался составлять ему конкуренции... Он профессионал, а я никто.
       - А ты уверен? - с неожиданным сомнением спросил Фомичев. - Знаешь, я тут вдруг подумал, что возможно, невнимательно читал твои вещи. Не подбросишь мне пару рукописей? Может, в них и правда что-то есть?
       - Да конечно, бери... - неожиданно трубка показалась Ласницкому слишком тяжелой, и он медленно опустил ее на рычаг. Он никак не мог разобраться в своих чувствах. Ложь вызывала у него сильнейшее отвращение. Ему было противно сознавать, что кто-то, судя по всему, стремится сделать из него некое подобие идола, а не живого человека, причем идола насквозь фальшивого, не имеющего ничего общего с ним, Ласницким. С другой стороны, Фомичев прав, - стоит ли обращать на все это внимание? Ведь реклама нужна только сейчас, а потом уже не будет необходимости в ней... Потом все будут решать его книги, его талант. А может быть... Может быть, в его рассказах и правда что-то есть? Ведь зачем-то Карышев все-таки согласился сказать с телеэкрана то, что сказал. Не мог же он при этом даже ни разу не заглянуть в рукопись... К тому же у него в руке была готовая, уже переплетенная книга, пробный экземпляр, о котором вроде бы что-то говорила секретарша, когда передавала ему для просмотра оригинал-макет. И как он сказал? Если секс, то обязательно вулкан страстей? Ласницкий попытался вспомнить какой-нибудь момент, о котором можно было бы сказать нечто подобное, и вдруг его осенило. Конечно! Ведь во всех его рассказах присутствуют любовные сцены, описания сражений, словом, все, что и полагается описывать автору, работающему в стиле "фэнтэзи". А это и есть "вулкан страстей". А что гротеск - так разумеется. Ведь если не утрировать чувства героев, они не будут производить сильного впечатления... Вот поэтому и "вулкан"...
       Ласницкий вскочил и достал распечатку рассказов, сделанную с оригинал-макета. Редакция действительно оказалась незначительной, признаться, Ласницкий даже не смог обнаружить ее, - разве что опечатки, которые встречались в его собственном файле, были аккуратно исправлены.
       Поудобнее устроившись на диване с рукописью в руках и на всякий случай включив телевизор, чтобы взглянуть на упомянутый Фомичевым клип, Ласницкий погрузился в чтение. И постепенно ему все больше и больше казалось, что пожалуй, не только Фомичев не заметил в рассказах скрытого подтекста, но и он сам, автор, каким-то образом его не заметил...
      
       - Евгений? - голос Юлии гулко прозвучал в темноте издательства, и на мгновение ей стало не по себе - возможно, в суете последних дней она отвыкла от этой непроницаемой тишины. Девушка нащупала на стене выключатель, и коридор осветился тусклым светом матовых лампочек, вставленных в бронзовые канделябры. В конце коридора открылась дверь, и Клемешев вышел ей навстречу. Юлия отметила, что за последние дни черты его лица как будто стали еще жестче, чем раньше, и под глазами залегли серые тени; но держался он все так же прямо и уверенно, как обычно. Пожалуй, не зайди она тогда в кабинет с рукописью Ласницкого, ее так ничто бы и не убедило, что всегда ровный и невозмутимый Клемешев способен потерять самообладание. До этого случая ей казалось, что он один из тех железных людей, которые вообще лишены каких бы то ни было эмоций. Тем сильнее потрясло ее тогда выражения отчаяния на этом лице, всегда замкнутом и бесстрастном, и сразу же вслед за этим нахлынула нежность - она и сама не ожидала, что когда-либо почувствует настолько острое желание помочь постороннему человеку, сделать для него все, что в ее силах.
       Вообще говоря, по природе Юлия была натурой до крайности романтичной и даже сентиментальной, но из многочисленных наставлений своей матери - энергичной деловой женщины, уверенно ведущей вперед корабль своего частного предприятия, - девушка с самого детства прочно усвоила две несомненные истины: во-первых, следует постоянно помнить о том, что ты богата, - в девяносто девяти процентах случаев повышенным вниманием с чьей-либо стороны ты обязана именно этому обстоятельству, особенно если внимание проявляется в форме пышного букета алых роз или приглашения в дорогой ресторан, ибо это - схема; и во-вторых, если ты некрасива, не следует забывать и об этом, принимая, впрочем, свою непривлекательность как должное. Юлия была твердо убеждена, что искусственность не может быть красивой, и поэтому как бы тщательно не был выполнен макияж, это все равно не более, чем маска; а потому избегала пользоваться косметикой.
       "Будь умной, Юлия", - говорила ей мать, и Юлия старалась быть умной до тех пор, пока не превратилась в общепризнанный "синий чулок". Она много читала и много работала. Она получила два высших образования и стала профессионалом в дизайне. У нее было множество разных хобби, каждому из которых она на каком-то этапе отдавалась целиком; когда же одно дело ей надоедало, она сразу же бралась за другое. И жизнь казалась интересной и насыщенной, поэтому нельзя было сказать, чтобы она страдала от своего одиночества - ей нравился тот образ жизни, который она вела, к тому же работа не оставляла времени на размышления о личной жизни. Ей было двадцать два года, когда ее талант дизайнера и рекламиста был по достоинству оценен несколькими крупными заказчиками, и двадцать четыре - когда подготовленные ею видеоклипы были признаны лучшими работами в области российской рекламы за последние годы. Кроме того, все признавали, что работать с ней исключительно приятно - в общении с сослуживцами Юлия всегда была сдержанна и корректна; возможно, ей тем легче это удавалось, чем безразличнее она относилась к окружающим. Ее совершенно не интересовали сплетни и интриги, она никому не завидовала; весь ее мир сосредоточился в тех художественных приемах и видеоэффектах, оптимальное использование которых в рекламе товаров и услуг составляло смысл ее работы. Но в двадцать пять Юлия постепенно начала понимать, что этого мало. Где-то в глубине ее души тлел затаившийся до поры огонек; и питали его самые наивные и чистые представления, над которыми бы посмеялась любая здравомыслящая девушка; Юлия же свято хранила и оберегала их. Как раз тогда она познакомилась с Клемешевым, и его жесткое бесстрастное лицо, в точности такое, какими представлялись ей лица рыцарей из романов, прочитанных еще в детстве, произвело на нее впечатление поистине неизгладимое.
       Он никогда не дарил ей роз и не приглашал в рестораны. Их общение имело чисто деловой характер, и Юлии это нравилось. Клемешев никогда не давал ей повода думать, что воспринимает ее иначе, чем других крупных специалистов в области дизайна. К тому же в ходе общения он подал ей несколько хороших идей, реализация которых принесла значительную прибыль фирме, в которой работала Юлия, и дополнительно повысило ее собственный авторитет. Когда же Клемешев неожиданно предложил ей работать вместе, радость Юлии была столь велика, что она едва сумела скрыть ее за нейтральными фразами, в которые ей пришлось спешно облечь свое безусловное согласие.
       Она видела его каждый день, и ей казалось, что одного этого довольно, чтобы временами чувствовать себя счастливой; но когда в тот вечер она вошла в кабинет с рукописью и встретила его невидящий взгляд, в ней как будто что-то перевернулось; как будто приподнялся край завесы, и вместо идеально красивой маски перед ней возник живой человек, причем человек, стоящий на краю гибели и прекрасно это сознающий; натура гордая и скрытная, но почти сломленная, остро нуждающаяся в помощи - в ее помощи. И когда Клемешев невольно подтвердил ее догадку, открыто произнеся те самые слова, что звучали у нее в душе, далеко запрятанный огонек прирожденной романтичности вспыхнул, подобно яркому пламени. Не думая, не рассуждая, Юлия знала только одно: ему нужна помощь, и она сделает для него все, что в ее силах.
       Когда его руки мягко легли ей на плечи, Юлия задрожала; ей хотелось, чтобы это мгновение никогда не кончалось, чтобы он так и стоял, прижав ее к себе, и тепло его рук ласкало ее кожу, проникая сквозь тонкую ткань шелковой блузки, и одновременно внутренний голос нашептывал ей слова, полные необъяснимой, фантастической прелести - "он тоже любит меня".
       С этой минуты Юлия изменилась; надежда на счастье, граничащая с уверенностью, жгла ее; это было странное, непривычное, но безусловно приятное чувство: оно и согревало, и толкало вперед; все существо Юлии требовало деятельности. Та апатия, отголоски которой продолжали преследовать девушку даже после того, как она начала работать с Клемешевым, разом исчезла, стоило ей приступить к реализации их идеи; ведь это дало ей возможность почувствовать себя не просто нужной - но необходимой ему. И Юлия радовалась, что за время работы в полиграфии сохранила столько оригинальных заготовок - оставалось только отобрать подходящие и связать их в единое целое. И добиться того же эффекта, который удался Клемешеву в его наброске - заставить человека почувствовать мгновенный, непонятный ему самому ужас. Юлия сама давно замечала, что публику, пресыщенную кровавыми сценами американских боевиков, с некоторых пор оставляет совершенно безразличной и любого рода мистика. Как бы блестяще ни была поставлена пугающая сцена, первоначальная реакция зрителя уже не достигалась; не помогали ни световые, ни звуковые эффекты, поскольку сам по себе сюжет оставался привычным до банальности - либо сожжение еретиков в средние века, либо черные замыслы омерзительных мостров с далекой планеты, решившей завоевать Землю. Еще тогда Юлия отметила, что единственный прием, все еще способный ужаснуть пресыщенного "чернухой" обывателя - это сцены того типа, где лишь одна незначительная деталь выбивается из общей картины, подвергая сомнению реальность всего антуража; именно этот прием и был использован Клемешевым с удивительной виртуозностью. Юлия попыталась усилить впечатление, сделав образ женщины еще более живым, почти осязаемым; по ее расчетам, у человека, просматривающего клип, должно было возникать ощущение того, что еще секунда - и безротая богиня прямо с телеэкрана шагнет в комнату, подойдет к нему вплотную и заглядывая в глаза, попытается улыбнуться - и эта попытка должна будет выглядеть так же омерзительно, как попытка олигофрена вести научную дискуссию. Она не вполне была удовлетворена достигнутым результатом, но времени было в обрез, и клип был показан по всем телеканалам, где у Юлии нашлись связи.
       - Абсолютный успех! - выдохнула она в ответ на быстрый вопросительный взгляд Клемешева. - После интервью на телевидение поступило огромное количество звонков и люди продолжают звонить. Зрители в полном недоумении. Как вам удалось уговорить его выступить?
       Клемешев пожал плечами.
       - Это было не так уж сложно - Карышев мне кое-чем обязан, - ответил он. - Иное дело ваш клип - вот уж это настоящее произведение искусства.
       Юлия улыбнулась.
       - Вы мне льстите.
       - Нет. - он взял ее руку и крепко сжал. - Я не знаю, как смогу отблагодарить вас за все, что вы делаете.
       - Я не стала бы этим заниматься, если бы не хотела, - Юлия вскинула на него глаза, невольно краснея под его внимательным взглядом, и теплая волна пробежала по ее телу. - Я знаю, что для вас это жизненно важно, - добавила она дрогнувшим голосом.
       - Это так, - Клемешев выпустил ее руку и мягко провел кончиками пальцев по ее виску, отводя от лица девушки золотистый завиток, выбившийся из прически. - Что бы я делал без вас, Юлия?
       Он улыбнулся уголками губ, но глаза его оставались серьезными; в глубине души он жалел, что ему никогда не нравились девушки типа Юлии. Разве не заслуживает она его любви более, чем кто-либо другой? Ему импонировал ее ум, ее характер, - и он никогда до этого не ощущал так же остро, как много, оказывается, значит для мужчин внешность женщины, - ну и глупо же устроен человек...
       - Собственно, у нас еще много работы, - спохватилась вдруг Юлия. - Идемте же. Я только что с телестудии - нам нужно подготовить второе интервью - на этот раз с Ласницким.
       - Проектор готов, - сказал Клемешев. - Давайте пленку и посмотрим, что из этого можно сделать.
       Они прошли в затемненное помещение слева от кабинета, одновременно служившее и фотолабораторией, и комнатой для просмотра видеозаписей.
       - К счастью, у нашего подопечного исключительно приятная внешность, - сказала Юлия, кивнув в сторону экрана, на котором явно растерянный Ласницкий сбивчиво отвечал на задаваемые ему вопросы. - Прежде всего, у него очень выразительная мимика и искренний взгляд. Зрителям это должно понравиться, особенно по контрасту. Кстати, - Юлия искоса взглянула на Клемешева, - я ведь не знала, что Карышев уже в возрасте. Мне всегда казалось, что ему еще нет сорока.
       В полумраке лицо Клемешева, освещенное голубоватым светом экрана, показалось ей слегка напряженным. Но ровный безразличный голос моментально рассеял это впечатление.
       - Карышев на редкость тщеславный старик, - объяснил он. - Произошедшая путаница сыграла ему на руку; пожалуй, именно потому он и вел себя так скрытно. Уговорить его выступить перед всей страной было бы практически невозможно, если бы не ряд обстоятельств, которыми мне и пришлось воспользоваться.
       - Вы давно его знаете? - поинтересовалась Юлия.
       - Да... - Клемешев повернулся к экрану, и теперь Юлия видела в темноте лишь его профиль. - Мы довольно неплохо знакомы, и смею вас уверить, ничего гениального в нем просто невозможно заподозрить... Я бы даже рискнул сказать, что он довольно глуп. Но вы же сами знаете, что может сотворить с общественным мнением реклама, - он взглянул на Юлию и она уловила лукавый блеск в его глазах.
       - Может, вы и правы, - произнесла она с сомнением. - Но глуп... Не знаю. Глупый человек не может писать таких книг... Впрочем, сейчас это неважно. Давайте, во-первых, посмотрим запись целиком, а потом решим, какие моменты правильнее всего будет оставить.
       - Хорошо, - Клемешев откинулся на спинку кресла и слегка повернув голову к Юлии, добавил:
       - Обязательно надо изменить обстановку съемок. Зритель не должен знать, что их проводили в студии. Правильнее всего будет показать Ласницкого на лоне природы. Это будет хорошим контрастом с вызывающей роскошью, окружающей Карышева, и вызовет дополнительные симпатии зрителей.
       - А что он там будет делать - удить рыбу? - поинтересовалась Юлия с иронией. - Это уже было, когда готовили предвыборную кампанию президента.
       - Нет, в данном случае ничего прозаического, - невозмутимо ответил Клемешев. - Напротив, ведь мы должны показать талантливого писателя с вдохновенным взором. Вы же знаете, какое представление у обывателя о вдохновении?
       Юлия рассмеялась.
       - Вы как всегда правы, - она отбросила падающие на глаза волосы и поудобнее устроилась в кресле. - Писатель - это человек не от мира сего, а уж гений - тем более. Каждые пять секунд на него обрушиваются мгновенные озарения, во время которых с кончика его пера начинают одна за другой слетать сплошь гениальные идеи, верно?
       - Совершенно справедливо, - кивнул Клемешев. - Так что давайте-ка поищем в этой записи хотя бы один момент, который сошел бы за такое озарение. Много ли великих истин изрек наш писатель во время интервью?
       - Да он только посредством истин и изъяснялся, - с деланной серьезностью ответила Юлия. - Очень эмоциональный и впечатлительный человек, к тому же с такими искренними глазами. У него все его чувства написаны прямо на лбу, причем огромными буквами. Судите сами.
       - Вижу, - Клемешев склонил голову набок. - Стоп, - сделал он знак Юлии и та остановила запись. - Вот этот момент. То, что нужно. Он поворачивается к журналисту, ему на лицо падает свет, причем прожектор на секунду отражается в глазах. Получается ощущение блеснувших глаз. Если добавить еще и звуковое оформление...
       - Иными словами, вы снимали омерзительного и тупого старика, а теперь нам предстоит создать ни больше, ни меньше - сказочного принца, - вздохнула Юлия. - Смотрите, этак я пожалуй ухитрюсь влюбиться в собственное творение, как Пигмалион в Галатею. О домохозяйках я уж и не говорю - от таких глаз они потеряют голову мгновенно.
       - Ладно, - остановил ее Клемешев. - Не будем отвлекаться. У нас в запасе всего два дня, а я пока не слышу, чтобы о Ласницком говорили на улицах и люди толпами бежали к лоткам, спрашивая, когда выйдет его книга.
       - Вы правы, - Юлия снова включила просмотр и сделав над собой усилие, чтобы сосредоточиться, начала внимательно изучать видеозапись.
      
       Ласницкий и не подозревал, что ложась спать обычным человеком, он проснется человеком почти великим. Первые признаки этого величия он заметил, еще когда шел утром на работу - два или три совершенно незнакомых человека обратились к нему по фамилии, и прояви он к ним хоть малейший интерес, вероятно, начали бы просить автограф. И нельзя сказать, что Ласницкому это понравилось - все-таки о писательской славе у него было другое мнение.
       К счастью, никто из сослуживцев Ласницкого не увлекался литературой, да и телевизор смотрели немногие; кроме того, никто из тех, кто что-то и слышал о скандале в Союзе писателей, никак не связывал писателя-Ласницкого с хорошо знакомым им Ласницким-оператором баз данных. Поэтому день прошел как обычно, и у Ласницкого было время подумать и попытаться привыкнуть к мысли, что теперь он, похоже, действительно знаменит.
       Интервью с самим собой он увидел в среду вечером, перед выпуском новостей, и был по-настоящему шокирован. Он готов был дать голову на отсечение, что никогда ничего подобного не говорил. В другой ситуации такое перевирание вызвало бы у него бурный протест, но в данном случае первое, что пришло ему в голову - это слова Фомичева. Все это неважно - рекламные трюки остаются не более, чем рекламными трюками. Важно другое. Во-первых, в продаже появилась его книга, и судя по словам Клемешева, позвонившего Ласницкому сразу после интервью, расходилась она стремительно; в результате был поднят вопрос о дополнительном тираже. К тому же Ласницкому был выплачен и очень приличный гонорар; в сущности, уже можно было рискнуть и расстаться с работой оператора. Но Ласницкий медлил. К тому же он был слегка суеверен и в глубине души все еще опасался, что вся его популярность окажется искусственной и долго не продержится.
       Клемешев выполнил свое обещание и относительно заказа на новую книгу. На сей раз, объяснил он, будет стратегически неправильно писать рассказы; лучше обратиться к роману или хотя бы повести. И Ласницкий, подумав, решил, что напишет для начала несколько достаточно объемных повестей, идеи которых были у него раньше. Только теперь он чувствовал, что не сможет относиться к писательству так, как относился прежде, когда никто не читал его творений; он действительно намеревался начать писать эти повести "всерьез".
       Огорчало его полное непонимание со стороны Макарова. Ласницкий, сообщив ему о своем интервью, ожидал, что друг обрадуется за него, но голос Макарова в трубке, напротив, при одном этом известии стал ледяным.
       "Завидует? - удивленно подумал Ласницкий. - Не может быть!" Но когда пару дней спустя приятели встретились, писателю пришлось окончательно увериться, что скорее всего дело обстоит именно так. Избегая встречаться с ним взглядом, Макаров без обиняков заявил буквально следующее: "Извини, Ласницкий, но я пока не свихнулся и прекрасно вижу, что вся твоя слава, как реклама, построена на сплошной лжи. Эти люди делают с тобой, что хотят!" - на что ему было отвечено со всей эмоциональностью начинающего писателя. В конце концов Клемешев отстаивал именно его, Ласницкого, интересы; другой вопрос, что в данном случае у издателя была и своя занитересованность в проекте. Что, кроме зависти, могло вызвать столь бурное недовольство Макарова? Да... Действительно, можно не один год знать человека и вдруг выяснить, что совершенно его не знаешь.
       Впрочем, у Ласницкого всегда оставался в запасе Фомичев, с которым можно было выпить бутылку водки на двоих и поговорить о литературе. Тот не завидовал, а казалось, напротив, был искренне рад успеху друга. Но особенно часто общаться теперь не представлялось возможным; Фомичев получил на работе новую должность и стал часто бывать в командировках, да и у самого Ласницкого прибавилось забот - ведь помимо основной работы, на нем теперь висели обязательства перед Клемешевым; необходимо было закончить в срок написание трех повестей, а оказалось это далеко не так просто, как представлялось поначалу. Когда Ласницкий начал работать над первой (а до компьютера он добрался лишь на третий или четвертый день после показа знаменательного интервью, где к величайшему своему удивлению Ласницкий заклеймил Карышева как "стареющего мэтра", резонно опасающегося за свою известность, хотя это и было высказано в самых деликатных выражениях), то над одной только первой строчкой ему пришлось думать не меньше получаса. Раньше с ним никогда не бывало такого - недаром все знакомые восхищались легкостью его пера. Ласницкий недолго думая отнес это явление на счет появившегося у него чувства ответственности перед читателем. Ведь теперь-то он твердо знал, что написанное им произведение не останется лежать в столе, а будет издано массовым тиражом. И как живое доказательство тому, на полке у него появилась книга в глянцевом переплете, книга со странным изображением на обложке, в котором он сразу же узнал картинку Клемешева. Сначала он был возмущен и этим тоже, но постепенно, видя, как активно раскупается его книга, успокоился. Ведь в конце концов обложка - это тоже не более, чем часть рекламы; и оставив одну из книг себе, он немедленно раздал остальные экземпляры знакомым.
       Вечер вторника начался как обычно. Вернувшись с работы, Ласницкий наскоро приготовил ужин и поев, направился к компьютеру. Пока тот загружался, писатель взял с полки свою книгу, и любовно погладив блестящую обложку, пошелестел страницами. Книга была отпечатана на великолепной дорогой бумаге; ей разве что не хватало иллюстраций. Ласницкий остановился на одном из наиболее удачных, по его мнению, рассказов, и незаметно погрузился в чтение.
       Это был грустный рассказ о дружбе дракона с эльфом; где в финале дракон погибает, а эльф вместе со своим народом обрекается на вечное изгнание. Каково же было удивление Ласницкого, когда дойдя до самого драматического момента, он обнаружил, что текст обрывается - вместо концовки в книгу были вшиты две или три пустые страницы.
       "Выходит, мне достался бракованный экземпляр, - недовольно подумал Ласницкий. - Надо взять у Клемешева другой".
       Но настроение у него испортилось и желание читать самого себя пропало. Он поставил книгу на полку и сев за компьютер, занялся повестью. Примерно через час, почувствовав себя сильно уставшим, Ласницкий решил выпить кофе и отправился на кухню. Мимоходом он бросил взгляд на часы - было уже почти двенадцать, и писатель вздохнул - завтра снова предстояло идти на работу, значит, на повесть сегодня можно потратить не более трех часов, иначе он не выспится; тем более, что в предыдущие дни он спал лишь по четыре-пять часов, стараясь закончить повесть как можно скорее. Поставив перед собой чашку с горячим напитком, Ласницкий сел за кухонный стол и осторожно отпил глоток. В голове начало проясняться, и тут писатель краем уха уловил какой-то шум, доносящийся со стороны то ли ванной, то ли прихожей. Ласницкий прислушался - ему показалось, что он различает несколько голосов - мужских и женских, но ни одного слова разобрать не мог.
       Это явление позабавило писателя. "Вот что значит не высыпаться, - подумал он. - Начинают появляться звуковые галлюцинации. Интересно, какой реальный источник их порождает? Ах да, ну конечно!"
       Он вспомнил, что в ванной подтекает кран; видимо, приглушенный шум капель, ударяющихся об эмалевую поверхность ванной, и представился ему звучанием нескольких голосов. Надо было пойти и завернуть кран, но Ласницкому не хотелось этого делать. Он пил кофе, прислушиваясь к воображаемому разговору, и думал - нельзя ли использовать этот эпизод в повести? Ведь она на то и фантастическая, чтобы в ней было как можно больше таинственных, необъяснимых феноменов.
      
       - Юлия? - Клемешев подошел так незаметно, что девушка вздрогнула от неожиданности. Когда затем она резко встала, то соскользнув с ее колен, на ковролин беззвучно упала книга в черном матовом переплете. Клемешев наклонился и подняв томик, раскрыл его.
       - Простите, - виновато сказала Юлия, опустив глаза. - Я решила немного почитать и кажется, слишком увлеклась...
       Брови Клемешева чуть сдвинулись.
       - Вы читаете Карышева? - спросил он, кладя книгу на стол. - Похоже, ваша собственная антиреклама не произвела на вас должного эффекта?
       Девушка робко улыбнулась, и Клемешев заметил слезы у нее на глазах.
       - Это неудивительно. - Юлия достала из сумочки аккуратный платочек и всхлипнула. - Пусть вся страна теперь читает Ласницкого, но мы-то с вами знаем, кто чего стоил. Карышева я никогда не могла читать без слез, а Ласницкий... - она безнадежно махнула рукой.
       - "Молния отчаяния". - Клемешев перевел взгляд с книги на девушку и пожал плечами. - По-моему, ничего особенно трагического там не было. Почему вы плачете?
       - Потому что когда я читаю его, у меня порой бывает такое ощущение, что все, что он пишет, это про меня, - ответила Юлия более твердым голосом, пряча платок. - Как будто он давным-давно меня знает и давным-давно обдумал все, что когда-либо могло бы прийти мне в голову. И то же самое было почти со всеми, кто его читал. Некоторые говорили, что это просто мистика, а я думаю, дело вовсе не в ней. Карышев просто очень хорошо понимал людей. Буквально читал их мысли, угадывал их надежды. Ласницкий никогда этого не сможет... Никогда. И в последнее время мне часто кажется, что мы с вами совершили преступление...
       - Вы преувеличиваете, Юлия, - Клемешев ободряюще улыбнулся, но девушка, казалось, не заметила этого.
       - Нет, не преувеличиваю, - она подняла глаза и посмотрела ему в лицо. - Популярность Карышева практически сошла на нет. Вся страна в одночасье будто свихнулась - во всех торговых точках спрашивают Ласницкого. По его рассказам снимают фильм. Я никогда бы не подумала, что такое может быть... Как будто до этого момента я занималась рекламой только в теории, и только сейчас поняла, насколько велика ее сила. Но ведь это же ужасно... Мы полностью сместили ориентиры общества, и это оказалось так легко!
       - Не так уж легко, - возразил Клемешев. - Посмотрите же на себя. Вы устали, вы совершенно измотаны всей этой кампанией. От этого у вас такие мысли. Вам нужно поехать домой и отдохнуть.
       - А вы? - Юлия быстро окинула его взглядом и покачала головой. - Вы за эти недели устали не меньше. Кажется, мы не спали несколько суток?
       - Мне это привычно, - Клемешев бережно взял Юлию за плечи и мягко развернул к дверям. - Я вообще сплю очень мало. А вот вам просто необходимо поехать домой и хорошо выспаться. Ласницкий сейчас работает над повестью, и вам предстоит обдумать, как лучше всего представить ее публике, чтобы наш успех не оказался мимолетным. Вы ведь знаете теперь, насколько преходящая вещь - писательская слава.
       - Значит, вы остаетесь? - Юлия зевнула и надев поданную Клемешевым куртку, застегнула "молнию". - Тогда завтра, в семь?
       Клемешев кивнул. Юлия подняла к нему лицо, и он поцеловал ее. Странно, но сейчас ему был скорее приятен ее преданный открытый взгляд. Он как будто придавал ему уверенности в своих силах и правоте. Ведь если бы он не был того достоин, разве могла бы эта женщина любить его так безоглядно и искренне? Разве смогла бы она так безоговорочно ему доверять, как доверяла Юлия?
       Девушка ушла. Забытая ею книга осталась лежать возле сканера; Клемешев взял ее и вернулся в кабинет. Не зажигая света, он сел в кресло перед включенным компьютером и в голубоватом свете экрана начал перелистывать страницы. "Молния отчаяния". И кто-то это еще читает - одно из самых ранних произведений совершенно неопытного тогда писателя. Читает и плачет над судьбами героев, как плачут старухи над дешевыми мелодрамами. Интересно, какой была бы реакция людей, прочти они последнюю книгу Карышева, его последний неопубликованный роман?
       Клемешев отложил книгу и запустил текстовый редактор. Компьютер был практически новый - шестисотстраничный файл загрузился моментально. Клемешев перечитал последние абзацы и пальцы его сами собой легли на клавиатуру. Строчки бежали легко, как никогда; он сам, казалось, ни о чем не думал, тогда как герои романа, давно и естественно не подчиняясь его указаниям, жили своей независимой жизнью, а он лишь записывал сказанное ими, не успевая даже осознать того, что происходило в романе. К тексту добавилась еще одна страница, затем другая, и тут слабый шелест у двери отвлек внимание Клемешева. Он вздрогнул, отдернул руки от клавиатуры и резко поднял голову. Она была там.
       С момента ее последнего появления прошло больше недели; но Клемешев знал, что она еще вернется. Он с тайным страхом ожидал ее прихода, но твердо знал, что это необходимо. Необходимо в том числе и для того, чтобы покончить со всеми сомнениями и неясностями, чтобы убедиться в безоговорочности своей победы. Поэтому Клемешев поднялся навстречу темной фигуре, неподвижно застывшей на пороге, со смешанным чувством ужаса и решимости. При беглом взгляде на нее он сразу же отметил какую-то неестественность ее позы, и его волной окатила мстительная радость. Все еще жившее в нем до этого сомнение, неуверенность в успехе, отступило перед ярким лучом вспыхнувшей надежды. Она была слаба перед ним, эта богиня; ее бездонные глаза на этот раз выражали не фанатичную преданность, а страх, ненависть и боль.
       - Что ты со мной сделал? - шипящее многоголосье звучало приглушенно, и сквозь него был отчетливо слышен даже шум компьютерного кулера. Клемешев засмеялся и открыл ящик стола, нисколько уже не опасаясь того, что она попытается прикоснуться к нему.
       - Правильнее было бы спросить - что ты здесь делаешь? - спросил он, ставя перед собой пепельницу. - Разве твое место здесь?
       - Ты единственный в мире, - умоляюще прошептала темная фигура; она шаталась, словно на сильном ветру, опираясь о косяк скрюченной рукой. - Тот человек, которого я должна сопровождать отныне - тот человек обманом завоевал меня...
       - Неплохое завоевание, - иронически бросил Клемешев. - По-моему, он вполне достоин такого вознаграждения.
       - Он никогда не был гением, - прошептал призрак. - Он известен на всю страну, это так... Но его герои мертвы... Его рассказы убоги... Его мысли примитивны... Он умрет, ничего не оставив после себя в мире - и с ним буду вынуждена умереть и я...
       - На это я и рассчитывал, - Клемешев пощелкал зажигалкой, проверяя, остался ли в ней газ, и улыбнулся заплясавшему огоньку. - И что же - ты хочешь сказать, что это произойдет с ним раньше, чем с предыдущими твоими жертвами?
       - Не отдавай меня ему, - прошелестел призрак вместо ответа. - Послушай! Если я и была причиной смерти или помешательства гениальных писателей, то я же была и их стимулом. Благодаря мне они всегда стремились успеть как можно больше, зная, что смерть стоит у них на пороге. Мне не дано понять, почему моя любовь оборачивалась для них именно смертью - ведь я никогда не хотела, чтобы они погибали. Я любила их и должна была быть рядом. Я должна была избавлять их от одиночества и нашептывать им правду - правду о том, что если они и одиноки при жизни, то после смерти их ждет вечная память и признательность потомков. Разве не радовала их эта мысль? Разве не мечтали об этой уверенности многие тысячи талантливых писателей во все века? Разве тебе я принесла одно только горе? Ведь ты был известен, ты был любим огромным количеством тех, кто читал твои книги... И ты спешил писать, зная, что вот-вот настанет момент, когда я подойду к тебе слишком близко и ты не сможешь противиться мне...
       - И многие не смогли, причем гораздо раньше, - подтвердил Клемешев. - Мне тридцать семь лет, семь из которых ты преследуешь меня. Ты превратила мою жизнь в сплошное безумие, вынуждая думать только об одном - как мне избавиться от тебя. Пока я не понял наконец, что могу спастись только одним способом - разделавшись с той всенародной славой, которая стала мне ненавистна...
       - Разделаться со славой - покончить со мной, - темная фигура у двери сделала движение, и легкая ткань, закрывавшаяся нижнюю половину ее лица, медленно скользнула вниз. Странно, но лицо ее уже не показалось Клемешеву ужасным. Оно было бледным, как мрамор, и безобразным из-за отсутствующего рта, но не пугающим. - Я ведь никому не хотела зла. Никого не хотела убивать раньше срока. Но почему-то мое присутствие оказывалось по силам очень немногим, а моего поцелуя не мог вынести никто. Сильные люди долгие годы оказывались способны удерживать меня на расстоянии; более слабые сходили с ума или же сводили счеты с жизнью, лишь бы не видеть меня рядом. Я же не могла и не могу изменить того, что сделано не мной. То, что сделал ты, уничтожив свою известность, передав ее другому, недостойному, такого не было никогда... Никогда за всю историю человечества. Остановись! Ты не имеешь права идти против того жребия, который тебе назначен...
       - Назначен - кем? - жестко возразил Клемешев, насмешливо глядя в искаженное страданием белое лицо. - Кто посмел бросать за меня какие-то жребии? Уж не господь ли бог?
       - Ты видишь перед собой меня - и осмеливаешься думать, что нет высшего судьи? - изумленно прошептал призрак.
       - Я вижу перед собой тебя, а не высшего судью, - ответил Клемешев. - И резонно предполагаю, что дело иметь мне придется именно с тобой. Я нашел способ избавиться от тебя и похоже, способ оказался действенным. Полагаю, теперь ты оставишь меня в покое? "Поклонники не рассуждают о вечности. Они любят писателя сегодня, сейчас, в независимости даже от того, жив он или мертв. Они считают его бессмертным, даже если через сто или двести лет о нем никто не вспомнит. Ведь к тому времени не будет и их самих", - продекламировал он. - Разве это не твои слова?
       Темная фигура прошептала что-то неразборчивое, и Клемешев встал. Компьютер тихо зашумел - сработал screen saver, на экран упала черная заставка с мигающими огоньками, и кабинет погрузился в почти непроницаемый мрак.
       - Теперь ты должна быть рядом с Ласницким, - твердо произнес Клемешев, доставая из кармана пачку сигарет. - Поклонники не рассуждают. Для них самый лучший писатель - он.
       - Но ведь он и недели не выдержит, - отчаянно возразил призрак. - Мое присутствие будет подталкивать его к действиям, но любые его действия бессмысленны! Он не сможет передать своих переживаний героям произведений, потому что не умеет писать, не умеет выразить того, что лежит на душе у него и у многих других, подобных ему людей! Он умрет, и твоя слава вновь вернется к тебе - и с ней снова вернусь я...
       Клемешев коснулся клавиатуры, и голубоватый свет монитора ударил ему в лицо.
       - Ты не вернешься. - Клемешев покачал головой и поудобнее устроился в кресле. - Слава никогда не возвращается к тем, кто утратил ее. Карышев - все равно что политический труп, - он усмехнулся, достал из пачки сигарету и неторопливо закурил. В луче монитора заклубился легкий серебристый дым. - Даже если Ласницкий умрет через неделю, это лишь добавит ему популярности. Но Карышеву своего пьедестала не вернуть.
       - Ты думаешь, - прошипела фигура у двери, - что вполне достаточно было того позорного интервью, где ты был так загримирован, что и родная мать тебя бы не узнала?
       - О, да ты следишь за событиями, - саркастически заметил Клемешев. - Впрочем, я давно это знал. Похоже на то, что этого интервью, да и другого - с Ласницким - действительно хватило на то, чтобы покончить с Карышевым как с писателем. Твои сегодняшние слова - лишнее тому подтверждение. Конечно, не следует забывать и о действенности видеороликов, о рекламе в печатных изданиях...
       - Ты не можешь не писать! - призрак, казалось, напрягал последние силы, в его накладывающихся друг на друга голосах звучали истерические нотки. - Ты все равно будешь писать рассказы, романы, повести. И стоит им попасть в печать...
       - Они не попадут в печать, - спокойно ответил Клемешев, стряхивая пепел. - Неужели ты полагаешь, что я об этом не подумал?
       - Ты... собираешся писать в стол? - ошеломленно прошептал призрак, и его развевающиеся одежды затрепетали.
       - Конечно. - Клемешев затушил сигарету и поднялся с места. - Однако довольно разговоров. Мне нужно работать, и я думаю, тебе пора уходить. Уходить навсегда и впредь не беспокоить меня своими несвоевременными визитами, не портить мне жизнь своим омерзительным присутствием. Вон отсюда! - и он быстрым коротким жестом указал фигуре на дверь, возле которой она застыла. Несколько секунд темные глаза Клемешева неотрывно смотрели в безротое лицо призрака; затем последний дрогнул, словно колеблющаяся завеса воды упала перед ним, а потом он начал дробиться на осколки, таять, растворяться и наконец полностью исчез, оставив после себя лишь легкое дуновение, пронесшееся по кабинету.
       Только теперь Клемешев понял, чего ему стоило все это. Невероятное облегчение, которое он ощутил, смешивалось со страшной усталостью и опустошенностью. На мгновение он представил себе Юлию - и ему захотелось, чтобы она была рядом и смотрела на него тем нежным, преданным взглядом, к которому он постепенно, незаметно для себя самого, начал привыкать. Но он тотчас взял себя в руки. Кое-в чем древняя богиня права. Пока еще остается хоть малейший шанс, что слава Ласницкого эфемерна, нельзя считать, что победа одержана. Возможное прозрение читающей публики может невольно воскресить в ее памяти образ Карышева; и допустить этого нельзя. Она сказала, что Ласницкий не выдержит недели... Что ж, хорошо. В таком случае, ему придется умереть героем, чтобы посмертная слава дополнительно укрепила славу писательскую. В этом случае при соответствующей периодической рекламе толпа будет помнить Ласницкого еще не менее пяти лет; и все эти пять лет, вспоминая его бездарные рассказы, она будет все больше и больше отвыкать от произведений своего прежнего кумира. А дальше - дальше она наверняка найдет себе нового; ведь писателей, желающих прославиться, в России великое множество; и среди них вполне может найтись хотя бы один действительный талант.
      
       Ласницкий со злостью ударил кулаком по клавиатуре. Только вируса ему и не хватало! Ведь повесть была почти закончена!
       Он взглянул на часы и убедившись, что двенадцать уже есть, запустил E-dialer. На этот раз ему повезло и коннект установился с первого раза. Ласницкий запустил программу обновления антивирусных баз и стал ждать, когда процесс завершится.
       Так обидно ему давно уже не было. Утром он намеревался распечатать готовую повесть - одну из трех, о которых он договорился с Клемешевым, - и отнести ее в издательство вместе с заготовленной дискетой. Но включив вечером компьютер, он обнаружил, что почти половина текста в файле отсутствует, как будто ее и не было. Ласницкий никогда не имел привычки оставлять резервные копии, поэтому положение было безнадежным. На всякий случай он скрепя сердце позвонил Макарову, который среди его друзей считался признанным знатоком компьютеров, и спросил, нет ли возможности восстановить файл.
       - В Word'e работал? - голос Макарова прозвучал холодно и отрывисто. - Ну так у тебя какой-нибудь макровирус - Мелисса или еще что-нибудь. Обнови свою AVP-шку, - с этими словами он бросил трубку, и Ласницкий, вздохнув, поплелся к компьютеру.
       Когда обновление закончилось, писатель запустил проверку и действительно обнаружил у себя на винчестере с десяток зараженных файлов. Просканировав несколько раз весь диск и убедившись, что файлы излечены, он проставил птичку напротив опции "всегда создавать резервную копию" и занялся повестью. Часа через два большая часть исчезнувшего текста была восстановлена, но эта работа показалась Ласницкому каторжной. Нажав кнопку "сохранить", он оторвался от монитора и отправился на кухню выпить очередную чашку кофе. По дороге он заглянул в зеркало и поскорее отвернулся, чтобы не видеть своих покрасневших глаз и осунувшегося лица. Даже удивительно, как вымотала его последняя неделя. Никогда он не думал, что окажется так сложно сочетать писательское ремесло с основной работой, и уж тем более не предполагал, что ему хоть когда-либо станет настолько трудно выражать свои мысли. Раньше с этим не было никаких проблем... Или он просто стал придирчивее и требовательнее к себе?
       Включив кофеварку, Ласницкий ненадолго вернулся в комнату и взял с полки томик своих рассказов. Как же раньше ему удавалось так легко писать? Что с ним происходит?
       Он сел на стул и в ожидании кофе раскрыл книжку, выбрав на сей раз другой рассказ вместо того, где в конце оказались чистые страницы; поменять бракованный экземпляр он рассчитывал после того, как закончит работу над повестью. В этом рассказе речь шла уже не о драконах, а о троллях, похитивших принцессу соседнего королевства. Согласно сюжету, несколько смельчаков, откликнувшись на призыв убитого горем отца королевны, отправляются на ее поиски; в пути их ждет множество препятствий, расставляемых коварными троллями, и лишь один из храбрецов, самый честный и добрый, достигает цели и освобождает красавицу. Конечно, содержание напоминало обычную народную сказку, но изложенную на современный манер; герои Ласницкого, хотя и были вооружены мечами и копьями, прекрасно ориентировались в современной картине мира. В частности, им было прекрасно известно, что земля круглая, что для того, чтобы осветить или согреть помещение, существует возможность использования электричества; другой вопрос, что всего этого им не требовалось, так как все они владели древними знаниями, попросту говоря, магией. А потому любой из них был в состоянии зажечь в комнате свет одним движением руки, не прибегая при этом ни к зажигалке, ни к выключателю. И все это совершенно не мешало героям при случае переброситься парой уважительных слов о "старике Иммануиле" или же затянуть туристскую песню наподобие "Серый дым создает уют". В фэнтэзи возможно все. И Ласницкий предпочитал извлекать из этого свободного жанра все, что тот способен дать.
       Но когда до конца рассказа оставалось меньше девяти страниц, текст неожиданно оборвался. Перед Ласницким снова возник чистый, белоснежный лист, на котором не было ни единой буквы. Вне себя писатель отшвырнул книгу и вздрогнул, услышав тихий щелчок, сообщающий о готовности кофе. Трясущимися руками он налил себе в чашку горячей жидкости и попытался расслабиться. Чертовы бракоделы! Даже книгу издать нормально не могут! Интересно - и много таких оказалось в тираже? Можно себе представить, как возмутились покупатели!
       Внимание его снова привлек давешний звук, напоминающий приглушенные голоса, но на сей раз они показались Ласницкому более отчетливыми. Решив на сей раз все же определить источник звука, писатель отставил кружку кофе и двинулся к ванной, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, пытаясь понять - стали ли голоса ближе. Ему даже пришла в голову мысль попробовать разобрать слова - уж если ему суждено стать жертвой временной галлюцинации, то было бы весьма интересно узнать, что же именно она ему откроет. Вдруг предложит на рассмотрение пару-тройку великих истин?
       Голоса продолжали звучать, но оставались неразборчивыми; Ласницкий приоткрыл дверь ванной и первым делом взглянул на кран. К его удивлению, вода не капала; тут он припомнил, что как раз вчера холодную воду отключили. В таком случае, тот шум, который он слышал, не мог быть шумом капель. "Ну тогда это гудят трубы", - подумал Ласницкий, и махнув рукой, вернулся на кухню. Потеряв надежду точно определить, откуда идут звуки, писатель ограничился тем, что отхлебнул кофе и в очередной раз попытался вникнуть в смысл звучащих слов - поскольку то, что он слышал, было до крайности похоже на человеческую речь; несколько голосов переплетались между собой, но можно было распознать их интонации.
       Шум и шелест неожиданно начали нарастать, и это Ласницкому уже не понравилось. Он тряхнул головой, надеясь, что звуки исчезнут, но они напротив, зазвучали громче; и что хуже всего, он начал наконец понимать отдельные слова. Как будто тысячи людей - мужчин, детей, женщин - монотонно, словно молитву, повторяли его имя. Ласницкий невольно сжал руками виски и закрыл глаза. Шум не прекращался.
       "Прекрасно, - с тоской подумал Ласницкий. - Если это не переутомление, то явная шизофрения. Нужно немедленно лечь в постель, возможно, к утру это пройдет. Нельзя было сидеть так долго - надо думать, уже часа три ночи..."
       Он открыл глаза, намереваясь пойти в комнату, выключить компьютер, завести будильник и поскорее забраться под одеяло, но замер в ужасе, увидев, что дорогу ему преградило странное существо - абсолютно незнакомое и в то же время знакомое очень хорошо; и одновременно он с необыкновенной ясностью понял, что голоса, звучащие у него в мозгу, без сомнения, принадлежат этому существу и никому другому.
       На пороге кухни, прислонившись к обшарпанному косяку, стояла высокая женщина в темной длинной одежде, с лицом, наполовину закрытым чем-то, напоминающим черный газовый шарф. Прямо на Ласницкого смотрели мрачные глаза без дна и без блеска; острые кончики бровей уходили к вискам; узкое белое лицо обрамляли короткие завитки глянцево-черных волос, уложенных в сложную ступенчатую прическу. У Ласницкого перехватило дыхание, и он застыл на месте, не сводя взгляда с незнакомки; в душе у него поднималось странное чувство, похожее на всепоглощающий восторг, смешанный с паническим ужасом; он припомнил короткий рассказ Клемешева о славе, древнем божестве, преследующем великих людей, и почему-то моментально понял, безоговорочно поверил в то, что перед ним именно оно - то самое божество; та самая женщина, портрет которой он видел в издательстве. Выходит, Клемешев тоже имел с ней дело? Но что теперь ей понадобилось здесь?
       Словно прочитав его мысли, женщина сделала шаг вперед - походка у нее была бесшумной, и темные одежды развевались, словно навстречу ей постоянно дул легкий ветер.
       - Ты узнал меня, я вижу, - произнесли шелестящие голоса, не оставив у Ласницкого никаких сомнений в своем источнике. - И как все великие люди, ты тоже одинок. Но теперь с тобой рядом буду я - такая же реальная, как и твоя слава.
       Пораженный, растерянный, Ласницкий отступил к окну и дрожащей рукой оперся о подоконник.
       - Но зачем? - спросил он. - Вы, конечно, очень привлекательны, но право, я... Я ничем не заслужил такой чести...
       Женщина ответила саркастическим смешком.
       - Ты же хотел быть известным, - сказала она с оттенком горечи. - Я должна быть рядом с тем писателем, которого считают великим. Слава и я - это почти одно и то же; ты завоевал славу - и значит, завоевал меня.
       - Нет-нет, я не хотел, - запротестовал Ласницкий, лихорадочно оглядываясь. Боже, что если она приблизится? Снимет шарф и покажет ему свое лицо, одно изображение которого на рисунке тушью повергло его в шок? Как сказал Клемешев? Лента на шее... И надпись - "Поцелуй смерти". Не то ли это, чего она хочет?
       От надвигающейся на него фигуры веяло ледяным холодом; Ласницкому казалось, что он чувствует явственный запах тления, исходящий от ее одежды, рук, белого как мрамор лица. "Да она же мертва! - в ужасе подумал он. - Мертва многие тысячи лет! Что ей от меня нужно?"
       - Пока только быть рядом, только говорить с тобой, - прошелестела призрачная фигура, остановившись в нескольких шагах от почти парализованного страхом Ласницкого. - Ты писатель... Ты должен писать... Писать во что бы то ни стало, чтобы люди читали тебя... И черпали силу в твоих произведениях. Ты - надежда мира. Ты - его будущее. И я люблю тебя за это сильней, чем все те, кто сегодня поклоняются твоему таланту. Вся любовь отдельных людей живет во мне - и я здесь, чтобы сказать тебе о ней. Я хочу, чтобы ты знал, насколько ты неповторим; насколько ты... гениален...
       Ее последние слова прозвучали тише; и когда последнее, повторенное тысячами разных голосов, медленно растворилось в воздухе, призрачная богиня исчезла; Ласницкий медленно опустился на корточки возле батареи. Его била дрожь; он закрыл лицо руками и стал пытаться думать, но в мыслях был полнейший сумбур. Он понимал только то, что попал в ситуацию, из которой нет выхода, и очень похоже на то, что его стремительный взлет, его фантастический успех на писательском поприще был сознательно подстроен человеком, который вряд ли желал ему добра...
      
       - Значит, он не звонил? - Клемешев нахмурился. - Это очень странно. Прошло уже пять дней с тех пор, как он сообщил, что повесть почти закончена и обещал в ближайшее время принести распечатку и дискету. Может быть, с ним что-то случилось?
       - Понятия не имею, - пожала плечами Юлия. - Без его текста непонятно, куда двигаться дальше. Все-таки не так просто рекламировать то, чего еще нет в природе. Все, что было можно сделать без этого, я, кажется, уже сделала...
       - Боюсь, вам придется его навестить, поскольку на звонки он не отвечает, а на его работе сказали, что он на больничном, - Клемешев улыбнулся Юлии и ласково взглянул на нее - от этого взгляда по спине девушки пробежала легкая приятная дрожь, вынуждая застенчиво опустить ресницы, чтобы скрыть радостный блеск глаз. В последние дни Клемешев почти не выходил из кабинета и лишь изредка перебрасывался с ней несколькими короткими фразами. Юлия понятия не имела, чем он занимался, и ей в голову не раз приходила крамольная мысль как-нибудь в отсутствие Клемешева изучить содержимое винчестера на его компьютере; однажды она специально с этой целью пришла в издательство на час раньше. Но ей пришлось отказаться от своих планов, поскольку включив компьютер, она увидела знакомую светлую рамочку на черном фоне - Клемешев поставил себе пароль на загрузку. Конечно, можно было разобрать компьютер и переставить джампера на материнской плате, чтобы снять пароль, - Юлия знала, как это сделать, - но она понимала, что в результате это выдаст ее; ведь вернуть обратно прежний пароль она уже не сможет. Поэтому ей пришлось отказаться от своей затеи и продолжить заниматься только тем, что ей поручалось.
       - Навестить? - Юлия с готовностью встала и накинула куртку. - Хорошо. Он живет близко отсюда, думаю, что вернусь очень скоро. Вы будете здесь?
       - Да, - Клемешев махнул ей рукой и направился в сторону кабинета. Юлия на мгновение застыла на месте - на этот раз он даже забыл поцеловать ее, хотя они уже, как ей казалось, привыкли прощаться именно так! Впрочем, он, вероятно, беспокоится из-за Ласницкого, утешила она себя. Еще бы - столько сил и нервов вложено в эту рекламную кампанию - было бы крайне неприятно, если бы из-за каких-нибудь капризов или лени их протеже вся проделанная работа пошла бы насмарку. Итак, надо идти и поторопить незадачливого писателя с этой несчастной повестью. Неужели так сложно написать вовремя сотню страниц?
       Юлия вышла на улицу. Светило неяркое апрельское солнце, вокруг весело чирикали воробьи. Отличный день! Неудивительно, если Ласницкого не окажется дома. В такую погоду он наверняка предпочтет прогуливаться по парку с красивой девушкой, чем сидеть дома и корпеть над повестью. Однако надо все же проверить.
       Войдя в подъезд, Юлия поднялась по старым разбитым ступенькам и остановилась у знакомой обитой дерматином двери. Ей показалось, что из квартиры доносятся голоса, но как только она нажала кнопку звонка и зазвучал его заливистый колокольчик, внутри все стихло. Юлия помедлила, потом позвонила снова - на сей раз послышались торопливые шаги, замок щелкнул и дверь распахнулась.
       В первый момент она не узнала Ласницкого в этом бледном, насмерть перепуганном человеке с глазами, в которых плескался ужас; но узнав, вскрикнула и отступила. В ту же минуту он схватил ее за руку и почти насильно втащив в квартиру, захлопнул дверь.
       - Вы! - ужас в его взгляде сменился такой неприкрытой ненавистью, что Юлия вздрогнула. - Что вам от меня нужно?
       Юлия быстро овладела собой и спокойно выдержала его взгляд.
       - А вы разве не в курсе? - холодно поинтересовалась она. - Разве между нами не существует договоренности насчет ваших произведений? Я хотела бы взглянуть, как продвигается ваша повесть.
       - Вам незачем это знать! - Ласницкий на мгновение отвернулся, и Юлия подметила, что руки его дрожат. Неужели он запил или... Употребляет наркотики? Девушка всмотрелась пристальнее в его глаза - нет, зрачки, слава богу, нормальные.
       - Почему же? - Юлия окончательно успокоилась и сразу же почувствовала себя хозяйкой положения. Что-то вывело молодого писателя из равновесия - но с кем из творческих личностей - или тех, которые считают себя таковыми - периодически не случается чего-либо подобного? К тому же этот Ласницкий еще так молод - ему, вероятно, нет и двадцати трех.
       - Я отказываюсь сотрудничать с издательством, - неожиданно четко и раздельно произнес Ласницкий. - И я требую, чтобы мою книгу немедленно изъяли из продажи.
       - Но почему?! - искренне удивилась Юлия. - По крайней мере... Объясните, что произошло? Вы больше не хотите быть прославленным писателем?
       Ее последние слова хлестнули Ласницкого, словно бич. Он непроизвольно дернулся, и Юлия прочла в его глазах такое отчаяние и страх, что ей стало его жаль. Она шагнула навстречу и взяла Ласницкого за руку.
       - Послушайте, - произнесла она, изо всех сил стараясь говорить с ним мягко и ободряюще, - пойдемте на кухню, поставим чайник и вы мне все расскажете. А тогда мы и решим, стоит вам издаваться или нет. Мы слишком часто принимаем опрометчивые, скоропалительные решения, о которых потом нам приходится жалеть. Может быть, я чем-то смогу вам помочь?
       - Думаю, это невозможно, - Ласницкий вздохнул, но как ей показалось, немного расслабился. - Так вы действительно ничего не знаете? - он посмотрел на нее с немым вопросом, и Юлия отрицательно покачала головой.
       - Я даже не понимаю, о чем вы говорите, - ответила она, слегка сжав его пальцы. - Но надеюсь, что скоро узнаю. У вас какие-то проблемы?
       - Можно сказать и так. - Ласницкий высвободил свою руку и жестом указал Юлии в сторону кухни. - Проходите. Я поставлю кофе.
       Девушка прошла в тесное кухонное помещение, где было практически не развернуться, и села на старый, расшатанный стул. Вся обстановка, за исключением разве что дорогой импортной кофеварки, говорила о том, что писатель не избалован богатством; выплаченный ему гонорар должен был быть для него очень значительной суммой. И он отказывается издаваться? Что же произошло?
       - Курите? - Ласницкий бросил на стол полупустую пачку дешевых сигарет и снял с сушилки пару маленьких кофейных чашек.
       - Спасибо, у меня свои, - Юлия достала из кармана пачку "Парламента" и щелкнула изящной дорогой зажигалкой. - Так что же с вами случилось?
       Ласницкий пододвинул ей чашку с горячим напитком и тяжело опустился на свободный стул. Несколько секунд он смотрел на нее, будто сомневаясь, потом взял книгу, лежащую перед ним на столе и передал ее Юлии. Девушка сразу же узнала обложку - это была книга рассказов Ласницкого, украшенная великолепным изображением безротой богини; Юлия по праву считала теперь, что эта ее работа - одна из лучших. Нельзя было пройти мимо прилавка, не задержавшись взглядом на каменном, лишенном рта лице с яркими черными глазами, которые, казалось, преследуют проходящего мимо потенциального покупателя. Девушка даже сама не могла сказать точно, как ей удалось достичь подобного эффекта; но судя по тому ажиотажу, который в результате был создан, эффект превзошел самые смелые ее ожидания.
       - Это ваша книга, - улыбнулась Юлия. - Но в чем дело? Вам что-то не понравилось в ней? Наверно, обложка. Простите, это была моя идея, ведь я рекламист, и моя задача - сделать так, чтобы продукцию лучше покупали. И вы сами знаете, что успех налицо...
       - Откройте, - хрипло оборвал ее Ласницкий.
       - Но я... - Юлия непонимающе взглянула на него.
       - Откройте, - писатель повторил это звенящим от напряжения голосом, и девушка поспешно раскрыла книгу на середине. Ее растерянному взору представились только пустые белые листы; качественные, гладкие листы великолепной бумаги - и ни одного абзаца, ни одной печатной строчки.
       - Видите? - упавший голос Ласницкого заставил ее немедленно поднять на него удивленные глаза.
       - Что это значит? Ничего не понимаю, - Юлия вновь посмотрела на книгу, перевернула несколько страниц - то же самое. Чистые, нетронутые листы в прекрасно знакомом ей переплете.
       - Это авторский экземпляр, - проговорил Ласницкий, кивая на книгу. - Каждый день... Исчезало по нескольку страниц... Сегодня - последние...
       - Но это же бред! - воскликнула Юлия. - Что значит - "исчезало"? Вы хотите сказать, что печать со временем начала стираться? Что это была не обычная офсетная печать, а какой-то непонятный состав, который... - она осеклась, сообразив, что несет чушь, и встретила грустную улыбку Ласницкого.
       - Печать тут не при чем, - сказал он, вставая. - Пойдемте.
       Юлия поднялась и машинально последовала за ним в комнату, где стоял компьютер с видавшим виды монитором. Казалось, его не протирали уже несколько месяцев; на экране скопилась пыль, но Ласницкий, не обратив на это никакого внимания, сделал ей знак подойти ближе.
       - Вот моя повесть, - сказал Ласницкий, дважды щелкнув на какой-то пиктограмме, и через несколько секунд на экране появились строчки. Юлия узнала Word и машинально взглянула на нижнюю панель - текст занимал всего десять страниц. Ласницкий, словно перехватив ее взгляд, указал пальцем на цифру. - Десять. Еще вчера их было тридцать. Позавчера - шестьдесят, - он говорил, будто во сне, и Юлию не на шутку испугало выражение его лица и пустые, померкшие глаза. - Все, что я пишу, исчезает. Как и страницы уже изданной вами книги. Вы не знали об этом?
       Юлия вздрогнула и невольно отступила. "Он сумасшедший, - мелькнула паническая мысль, и девушка начала торопливо оглядываться в поисках телефона. - Надо немедленно вызвать "скорую"...
       Ласницкий отошел от монитора и тихо рассмеялся.
       - Вы решили, что я сумасшедший? - он покачал головой и указал Юлии на диван в углу комнаты. - Садитесь. Я вижу, что вы действительно ничего не понимаете. Я тоже не понимал. Но теперь, кажется, понимаю.
       Юлия молча подчинилась. В голове у нее все перемешалось. Ласницкий сошел с ума... Значит, повестей и рассказов от него можно не ждать... Что скажет на это Клемешев? Ведь для него так важна была слава Ласницкого! Непонятно почему, но он придавал этому проекту огромное значение... Он был для него жизненно важен, и... И что будет с ним, когда он узнает, что Ласницкий больше не писатель, а просто пациент одной из многочисленных клиник для душевнобольных? Но может быть... Может быть, все еще не так плохо? Он устал, расстроен и явно переутомлен. Быть может, если дать ему возможность как следует отдохнуть, повременить с повестью, продолжая при этом периодически давать рекламу, он еще вернется в нормальное состояние? Она внимательно посмотрела на Ласницкого, и у нее появилась слабая надежда; его взгляд уже не был диким, как в первый момент, и руки больше не тряслись; да и на лице больше не было этого страшного, пустого выражения.
       Ласницкий пододвинул кресло и сел напротив Юлии, так, что между ними оказался только низкий журнальный столик с металлической пепельницей.
       - Можете курить и здесь, если хотите, - писатель откинулся в кресле, положив руки на подлокотники, и некоторое время молчал, словно собираясь с силами. Затем он твердо посмотрел в глаза Юлии и заговорил.
       - Я не сумасшедший, если вы все еще так думаете, - сказал он, и голос его звучал чисто и ясно. - Я могу объяснить то, что происходит или по крайней мере часть происходящего, - он на мгновение замешкался, глубоко вздохнул и продолжал. - Это началось на следующий день после того, как я позвонил Клемешеву и договорился с ним, что в ближайшее время принесу ему первую повесть законченной. Она и была почти закончена, - пояснил он, кивнув в сторону компьютера, - там я ее сохранил, оставалось только немного откорректировать текст, распечатать его и скопировать на дискету. Я намеревался сделать это, вернувшись с работы, - можете себе представить мое удивление, когда я увидел, что половина текста бесследно исчезла! Конечно, я подумал, что это вирус, да мне так и сказали - предположили, что у меня на винчестере поселилась Мелисса или...
       - Макровирусы Word'a не уничтожают тексты, - возразила Юлия. - По крайней мере те, которые мне известны...
       - Теперь это уже неважно, - махнул рукой Ласницкий. - Так вот, я думал, это вирус, проверил винчестер и действительно нашел там много всякой дряни. Но я уничтожил вирусы все до единого и восстановил файл. Попросту написал конец повести заново... Конечно, на это у меня ушли несколько лишних часов, но я не хотел подводить издательство. И тогда... Тогда я и увидел ее...
       - Кого? - Юлия недоуменно всматривалась в разом побледневшее лицо Ласницкого. - Подождите, не говорите ничего! Хотите, я принесу воды? - она вскочила.
       - Не надо, - Ласницкий мягко коснулся ее руки, и по лицу его скользнула нежная, почти детская улыбка, от которой у Юлии на глаза навернулись слезы. - Я должен успеть хотя бы рассказать, что произошло.
       Девушка покорно села на место - в конце концов, если он сумасшедший, неважно - часом раньше или часом позже его увезут в больницу. В любом случае, ему придется провести там достаточно времени, а психиатрические клиники славятся наплевательским отношением к пациентам...
       - Клемешев рассказывал мне, - продолжал Ласницкий, и тон его был сравнительно спокойным, - о древней богине славы, почитаемой какими-то азиатскими племенами. Он показал мне ее изображение, рисунок тушью, а потом вы использовали этот образ на обложке книги моих рассказов. Это и правда была отличная реклама...
       - Клемешев не рассказывал мне ни о какой богине, - вставила Юлия. - Для меня это был просто образ, просто удачная идея... Не более!
       - Возможно, это так и было, - согласился Ласницкий. - Но так было только для вас, а вот для Клемешева все представлялось несколько иначе. Это и понятно, ведь он был хорошо знаком с ней - знаком лично, и по-видимому, не один год...
       - Но никаких богов и богинь не существует! - воскликнула Юлия. - Что вы говорите?
       - Может быть, - пожал плечами Ласницкий. - Но эту я видел собственными глазами, как же я могу не верить собственным глазам? К тому же она разговаривала со мной, и мне остается только радоваться, что мне удалось продержаться неделю, не допустив, чтобы она прикоснулась ко мне...
       - Я не понимаю, - Юлия вздохнула, сочувственно глядя на Ласницкого. - Не понимаю. Какая богиня? Почему она должна прикасаться к вам? Да и разве боги во всех легендах не бесплотны? Господи, что за чушь я говорю! - девушка с упреком посмотрела на Ласницкого. - Вот видите, сумасшествие заразно, - она попыталась улыбнуться, но писатель, казалось, не расслышал ее.
       - В первый момент я тоже счел себя сумасшедшим, - продолжал он ровным, невыразительным голосом. - Она стояла у входа в кухню - высокая женщина, в черной одежде. Лицо закрыто шарфом, закрыто, потому что там, где у нормальных людей расположен рот, у нее просто ничего нет. И она сказала мне, что как спутница всех великих писателей, намерена до конца жизни быть рядом со мной. Это было слишком реально, а на следующий день повторилось то же самое, только на этот раз она попыталсь взять меня за руку... Не знаю, каким чудом мне удалось увернуться от ее прикосновения... От нее тянет холодом и гнилью; мне кажется, что внутри она вся разложилась, как самый обыкновенный труп... Труп, который почему-то ходит, разговаривает и даже делает вид, что способен испытывать какие-то чувства... - голос Ласницкого дрогнул, и Юлия, подчиняясь естественному порыву, встала с места и присела на корточки рядом с его креслом.
       - Пожалуйста, - она ласково заглянула в его измученное лицо. - Этого не могло быть в реальности. Подумайте сами. Это невозможно. Никаких богов нет. Вероятно, вам следует на какое-то время бросить писательство... Что ж, повести подождут, это не так страшно. Я уверена, что вы даже не сумасшедший, просто слишком устали за последние несколько дней.
       Он слабо улыбнулся и слегка сжал ее руку.
       - Вы живая и теплая, - тихо сказал он, и в голосе его прозвучала робкая признательность, - и как бы я хотел вам верить! Вы даже не можете себе представить! Тем не менее, я должен дорассказать, - он отстранил ее и продолжал, глядя куда-то вдаль. - На следующий день, сразу же после ее первого появления, я пошел в библиотеку и до самого вечера провел в читальном зале, пытаясь найти хоть какую-то информацию об этом азиатском божестве. И я нашел ее. Клемешев успел рассказать мне совсем немного и только о том, что касалось ее происхождения, но самого главного он не сказал... Эта богиня преследует всех, кто способен непосредственно влиять на умы людей. В доисторических племенах с этим успешно справлялся вождь - ему не нужно было управлять большими массами, а группа из нескольких десятков человек легко подчинялась влиянию одного, способного убедить остальных в своем превосходстве. В наше время все изменилось. Страной управляет не один человек, а целый госаппарат; и лишь одна категория людей способна еще оказывать непосредственное влияние на умы и сердца людей - это писатели. Не артисты, которые сами подчиняются воле режиссера и по сути лишь выполняют его указания, не говоря уж о том, что они обязаны действовать только в рамках сценария, написанного совершенно другим человеком, и не политики, которые никогда не демонстрируют толпе своего настоящего облика. Только писатель общается с людьми напрямую - между ним и читателем не может встать ни один человек. Именно писатель формирует сознание людей; именно его избирает своей жертвой древнее божество; избирает, как человека, обладающего возможностью непосредственно влиять на массы, передавать им свои и только свои чувства и мысли. Но среди писателей она всегда выбирает того, кому лучше всего это удается; и зная это, можно не удивляться тому, что многие прославленные писатели, которых сегодня мы считаем гениями, рано погибали - одни по собственной оплошности, другие - от какой-нибудь неведомой болезни, и я бы не удивился, если бы выяснил, что болезнь их сопровождалась чем-нибудь вроде помешательства.
       - Ну хорошо, хорошо, - сказала Юлия; ее блуждающий взгляд неожиданно упал на телефонную трубку, лежащую на полу; девушка вытянула шею и увидела за диваном, на низкой скамеечке, и сам аппарат; при входе в комнату его нельзя было заметить. Надо выслушать его, а потом подобрать трубку и позвонить. Она с беспокойством посмотрела на Ласницкого, и тот неожиданно понимающе улыбнулся.
       - Обещаю, как только я расскажу вам все, вы сразу же позвоните, куда хотели, - сказал он. - Я буду только рад, если вы окажетесь правы и выяснится, что я просто сошел с ума.
       - Хорошо, - кивнула Юлия. - Но может быть вы расскажете позже?
       - Нет, - Ласницкий решительно преградил ей дорогу к телефону; солнечный свет пробился сквозь тонкие занавески и упал ему на лицо, на мгновение отразившись в глазах в точности так же, как прожекторы во время съемок интервью; словно несколько кадров промелькнули перед Юлией, и ее охватила внезапная тоска - именно эти кадры, сразу отмеченные Клемешевым, позволили им показать Ласницкого зрителям в самом выгодном ракурсе; лучшего освещения нельзя было подобрать, а эти тонкие искорки, мгновенно вспыхнувшие и погасшие в глубине глаз, производили просто неотразимое впечатление.
       - Я слушаю, - Юлия отодвинулась в сторону, предлагая Ласницкому сесть рядом и давая ему понять, что не намерена вскакивать и бежать к телефону. Писатель сел на краешек, и теперь девушка видела только его профиль; из-за бьющего ей в глаза солнца черты Ласницкого стали практически неразличимы.
       - Клемешев не сказал одного, - продолжал Ласницкий тихим голосом, в котором Юлии послышалась с трудом сдерживаемая дрожь. - Эта богиня будет преследовать писателя с одной-единственной целью - завладеть им полностью, что для всякого человека означает смерть; для нее же - это лишь выражение любви и восхищения. У ее жертвы есть только одна возможность удерживать ее на расстоянии - сама литература, само по себе литературное творчество. Каждая гениальная или даже просто талантливая строка не дает божеству приблизиться; но каждая неудачная или недостаточно глубокая мысль, напротив, толкает писателя навстречу гибели. И такой поединок может продолжаться долгие годы - все зависит только от того, насколько в действительности одаренной оказывается та личность, которую преследует по пятам древняя богиня... Если же писатель теряет талант, божество в одно мгновение преодолевает расстояние, и человек погибает от одного ее поцелуя, и он уже ничем не в состоянии помешать.
       - Тогда, если вы стали жертвой этой... богини, - сказала Юлия, стараясь говорить мягко, как говорят с больными, - получается, что вам, напротив, нельзя бросать писательство?
       - Писательство! - отчаяние в голосе Ласницкого заставило девушку вздрогнуть. - Но ведь писатель должен быть талантлив! А у меня нет таланта, Юлия, - он впервые назвал ее по имени, и в голосе его, как ей показалось, зазвенели слезы. - Я абсолютно бездарен в литературе. Вот почему все строчки, которые я набиваю на компьютере, исчезают; по той же самой причине уже изданная книга превратилась просто в гору бесполезной бумаги! Но я получил славу - славу, которой не заслуживал, славу, о цене которой даже не думал! И теперь, когда я понимаю, что обречен умереть, я понимаю еще и другое - что несмотря на свою фантастическую известность, известность, в которую я до сих пор не могу полностью поверить, настолько она невероятна, я еще и не смогу ничего оставить после себя, ни одной стоящей строчки, ни одного верного, вовремя произнесенного слова. Но скажите, Юлия, - он порывисто повернулся к девушке и схватил ее за плечи, - неужели я виноват в этом? Ведь я ничего, ничего не знал!
       - Конечно, нет, - Юлия мягко отвела его руки и с ласковой улыбкой заглянула в глаза, - я уверена, что все это - просто какой-то бред, весьма последовательный, вы правы, но не более, чем бред! Я уверена, что вам нечего бояться, и если всему причиной какое-то чувство вины, попытайтесь не обращать внимания на это чувство! Конечно же вы не можете быть виноваты в том, что хотели славы - ее хотят почти все - просто вам повезло чуть больше, чем другим, вы стали известны, а они нет...
       - И все же есть человек, который действительно виновен, - Ласницкий встал с дивана и прошел по комнате; лучи вечернего солнца постепенно тускнели на паркетном полу. - Человек действительно гениальный; тот, кто не один год мог удерживать на расстоянии эту ужасную богиню, тот, который в конце концов сумел не только вынудить ее долгое время отступать перед силой своего таланта, но и вовсе избавиться от нее!
       - О чем вы, - неуверенно прошептала Юлия. - О ком вы говорите?
       - Карышев, - Ласницкий не произнес, а скорее выплюнул это имя, и лицо его вновь исказила такая ненависть, что Юлия затрепетала. - Карышев, гениальный писатель, скрывающийся от общественности... Я понимаю... Сначала он пытался просто убежать от своей славы, но видимо, это ему не удалось, и тогда он решил поступить проще - переложить ее бремя на плечи другого... Неважно, кого, - первого встречного, дилетанта, дурака, мечтающего о писательской славе... И так получилось, что на эту роль он выбрал меня.
       - Но послушайте! - Юлия невольно вскочила с места. - При чем тут Карышев? Ведь вы, как и большинство остальных, никогда его не видели. Только недавно по телевизору - а до этого - как он мог до этого воспользоваться вами в своих целях? Это же невозможно!
       - По телевизору показывали не Карышева, - усмехнулся Ласницкий. - Это же было ясно как день! Карышеву нет сорока, а по ОРТ показали какого-то грязного старикашку. Хотя мне еще тогда показалось, что где-то я видел его... Только не мог вспомнить, где... До последних событий - уж тут-то мне пришлось вспомнить все, что я когда-либо помнил!
       - Но... О ком же тогда идет речь? - Юлия почувствовала слабость в ногах и вынуждена была опереться о спинку дивана; по выражению глаз Ласницкого она уже угадала ответ, и перед ее мысленным взором замелькали десятки подробностей, говоря невероятное - возможно, очень возможно, что Ласницкий прав... По крайней мере частично.
       - Вы же сами знаете! - растягивая слова, бросил ей в лицо Ласницкий. - Евгений Клемешев и Виктор Карышев - это одно и то же лицо!
       - Нет, - беспомощно возразила Юлия. - Нет... Скажите, - она быстро повернулась к Ласницкому, - почему вы сами не попытались просто бежать от своей славы?
       - Куда мне, по-вашему, бежать? - писатель безнадежно пожал плечами. - Это и Клемешеву не удалось. А уж пытаться действовать его методами мне просто не по карману.
       - Что же вы собирались делать? - спросила Юлия.
       - Вы же видите, выбор у меня не очень богатый, - Ласницкий подошел к окну и остановился, опершись о подоконник. - Вероятно, достойно умереть, - он засмеялся тихим, нехорошим смехом, который оборвался так же внезапно, как начался. Ласницкий обернулся, и Юлия увидела на его лице неприкрытый ужас, словно прямо перед собой он увидел некое чудовище. Девушка хотела было подойти к писателю, но неожиданно на нее повеяло ледяным холодом, и это словно парализовало ее. Она застыла на месте, не в силах отвести взгляда от искаженного лица Ласницкого, на которое медленно и неумолимо надвигалась какая-то черная, зловещая тень. Сначала Юлии показалось, что это просто облако ненадолго заслонило вечернее солнце, но тут же она отчетливо вспомнила, каким ясным было сегодня небо и каким безветреным день; к тому же солнечные лучи, не изменяясь, так и лежали на паркете.
       - Нет! Не трогай меня! Не трогай! - панически выкрикнул Ласницкий, шарахаясь в сторону; Юлия видела, как он метнулся вдоль стены, но видимо поскользнулся, или же что-то невидимое толкнуло его; девушка невольно зажмурилась, а когда открыла глаза, то вначале ей показалась, что в комнате никого, кроме нее, нет. Вновь обретя способность двигаться, Юлия поднялась на ноги и прямо перед собой, на теплом, согретом солнцем полу, увидела Ласницкого. Глаза писателя были широко раскрыты, лицо перекошено ужасом; едва взглянув на него, Юлия поняла, что он мертв.
       Она опустилась на колени рядом с ним; его отчаянные крики все еще звенели в ее ушах. Несмотря на то, что в комнате было тепло, у Юлии застучали зубы. Трясущейся рукой она пододвинула к себе телефонный аппарат, но вместо номера скорой помощи, который собиралась набрать, автоматически набрала номер издательства.
      
       Клемешев отложил отвертку и сняв крышку компьютерного корпуса, поставил ее на пол. Выпрямившись, он хотел начать отвинчивать винчестер, но в этот момен зазвонил телефон на другом конце стола. Клемешев проворно обогнул крышку, снял трубку и услышал прерывистый, рыдающий голос Юлии.
       - Он умер, Евгений! У меня на глазах! - ясно было, что девушка потрясена и совершенно не владеет собой. - Он был как невменяемый... Говорил мне какие-то безумные вещи... А потом вдруг что-то произошло... Что я должна делать?
       - Ласницкий умер? - лицо Клемешева просветлело; он знал, что никто не может его видеть, и потому у него не было нужды скрывать от самого себя охватившую его радость. Ласницкий умер, значит, вместе с ним навсегда исчезло и его проклятие. Чудовищный призрак погиб, канул в небытие, покорен, растоптан, уничтожен...
       - Он обвинял вас! - продолжала Юлия дрожащим голосом. - Говорил о какой-то азиатской богине, о том, что все вновь написанные им строки исчезают, что у него нет выбора и что это вы все подстроили... Я ничего не понимаю...
       - Юлия, успокойтесь, - сказал Клемешев. - Вызовите скорую и позвоните по ноль два. Никуда не уходите, дождитесь их.
       - Но что я им скажу? - испуганно вскрикнула Юлия. - А если подумают, что это я убила его?
       - Юлия, - Клемешев еле удержался от смешка - ее наивность его позабавила. - Мы же с вами не герои мексиканского сериала. Здесь, слава богу, не принято с ходу обвинять в убийстве человека, случайно оказавшегося рядом с трупом. Расскажите им все, как есть, хотя думаю, что если он говорил вам о какой-то богине, эта информация мало кого заинтересует. Звоните и дожидайтесь меня. Не волнуйтесь, я скоро буду.
       Он аккуратно опустил трубку на рычаг и снова взялся за отвертку. Движения его были быстрыми и точными. Через несколько секунд освобожденный винчестер был у него в руках, и Клемешев, положив его в полиэтиленовый пакет, поднял крышку компьютера и надел ее на разобранный корпус. Окинув взглядом помещение и убедившись, что кабинет как обычно находится идеальном порядке, Клемешев удовлетворенно улыбнулся и вновь подойдя к телефону, набрал несколько цифр.
       - Алло, Макаров, вы? - спросил он, мельком взглянув на наручные часы. - У меня мало времени, я лишь хочу сообщить вам о сенсации. Сегодня среди бела дня трагически погиб известный вам писатель Юрий Ласницкий. Вашей газете это интересно? - выслушав ответ, он пожал плечами. - Да какая вам разница? Это уж ваше дело, как ее подать. Можете хоть чеченский след приплести, мне-то какое дело. Главное, чтобы материал подхватили по возможности все крупные газеты, так что возьмитесь-ка получше за вашего родственника. А гонорар вы знаете - за каждую удачную статью в центральном издании вам на счет будет положена та же сумма. Согласны? Отлично, тогда действуйте. Я сам с вами свяжусь.
       Положив трубку на место и прихватив с собой снятый винчестер, Клемешев вышел из кабинета и захлопнул дверь. Ненадолго он задержался в коридоре, с легким сожалением полюбовался на бронзовые канделябры, поблескивающие в неверном свете матовых лампочек, и вышел на улицу. Теплый весенний ветерок ерошил ему волосы, склоняющееся к закату солнце оранжевыми отблесками играло в оконных стеклах. И впереди не было ничего, кроме свободы, новых мыслей, новых знаний, новых возможностей и нового творчества. Позади же оставались мучительный страх, постоянное балансирование на грани, неотвратимые мысли о скорой смерти и трагическая неуверенность в своих силах. Все это осталось позади, сгинуло, умерло вместе с ней...
      
       ...Юлия почти не помнила, кому и что говорила, как объясняла произошедшее. Ей все еще слышался голос Ласницкого, представлялось его искаженное лицо. Ее о чем-то спрашивали, она машинально отвечала. Потом она поняла, что ей можно идти и вопросов больше не будет; она растерянно огляделась, ища глазами Клемешева, но вокруг были только незнакомые лица. Как в тумане, Юлия вышла на улицу. Уже стемнело, и зажженные фонари отражались в поблескивающем влажном асфальте. Она шла, не разбирая дороги, и ей снова и снова вспоминались слова Ласницкого, его сумбурный, сбивчивый рассказ, в котором она ничего не поняла, за исключением того, что Клемешев, человек, которого она любила, которому она помогала, не кто иной, как Карышев, блестящий писатель, произведениями которого она так восхищалась. Она хотела увидеть его; она была уверена, что достаточно будет ему произнести несколько слов, и все для нее прояснится, мир снова обретет свои четкие, простые очертания, и исчезнут все сомнения и колебания, которые неотступно ее терзают.
       Она увидела прямо перед собой вход в издательство и спустившись по ступенькам, толкнула знакомую дверь; но та была заперта. Юлия застыла на месте, пораженная; ведь если Клемешев не пришел, как обещал, то где же еще он мог ждать ее, если не здесь, в издательстве? Быть может, он просто ненадолго ушел? Тогда лучше всего будет оставить ему записку - пусть он перезвонит ей домой, и она ему скажет - приезжайте ко мне, приезжайте и объясните...
       В поисках ручки и блокнота она пошарила в карманах и неожиданно рука ее нащупала какой-то маленький предмет, на ощупь холодный и гладкий; она извлекла его из кармана, и латунный ключ тускло блеснул в свете фонаря.
       Девушка перевела взгляд с ключа на запертую дверь и медленно, все еще не веря, поднесла ключ к замку, вставила и повернула. Раздался тихий щелчок и дверь открылась.
       Юлия включила свет, сняла куртку и повесила ее на крючок у входа. Прошла по коридору к кабинету Клемешева; мягкий ковролин заглушал ее шаги. Несколько секунд она стояла у двери, почему-то не решаясь войти, но наконец повернула фигурную ручку, и перед ней открылся темный кабинет со смутно белевшим на столе монитором. Юлия щелкнула выключателем и подойдя к компьютеру, механически провела рукой по белой крышке; та ответила легким дребезжанием. Юлия вскрикнула от неожиданности, и только сейчас увидела на столе несколько винтов. Взявшись руками за крышку, она легко сняла ее и поставив рядом, наклонилась к компьютеру. Место над дисководом пустовало. Клемешев снял винчестер и унес его с собой, сообразила она. Вместе с тем, что было там записано. Вместе с... последними произведениями Карышева? Но зачем? И зачем положил ей в карман ключ?
       Почти ни на что не надеясь, она нажала кнопку дисковода, и из него с тихим щелчком выскочила дискета. Юлия повертела ее в руках, потом пожала плечами и положила в сумочку. Конечно, маловероятно, чтобы на дискете осталась какая-нибудь интересная информация - но кто знает... Раз уж дискета оказалась в дисководе, надо думать, на ней по крайней мере было что-то записано... Что-то, имеющее отношение к тому, чем занимался Клемешев в те часы, когда находился один в своем кабинете. Можно будет проверить...
       Однако в издательстве ей было нечего делать, она понимала это. Самое разумное, конечно, пойти домой. Вероятно, Клемешев позвонит ей - сегодня или завтра, и тогда она получит от него исчерпывающие объяснения. Опустив голову, девушка вышла на улицу, заперла издательство и двинулась прочь по темным улицам. Начал накрапывать мелкий дождь, осыпая искрами ее волосы, а перед глазами у нее по-прежнему стояло лицо Ласницкого, белое, мертвое, перекошенное ужасом.
      
       Когда она вошла в квартиру, было уже около одиннадцати вечера. Едва девушка успела переступить порог, как на улице начался ливень, и крупные капли громко застучали по стеклам. Юлия сбросила туфли и прошла в комнату. Переодевшись, она включила компьютер и вставила принесенную дискету. Как она и ожидала, дискета была пуста.
       "Старый добрый Unerase?" - подумала Юлия и хотя сама усмехнулась предположению, что Клемешев, если действительно хотел уничтожить какую-то информацию, мог оказаться настолько наивен, все же запустила программу. Как она и ожидала, никаких удаленных папок и файлов на дискете не обнаружилось. "Отформатирована. Конечно", - Юлия хотела было оставить свои попытки, но что-то настойчиво твердило ей, что на дискете есть, должно быть что-то важное. Вздохнув, девушка запустила Disk editor и погрузилась в изучение букв, цифр и символов.
       Она не заметила, как пролетело время, и оторвалась от экрана лишь когда ей удалось наконец восстановить несколько текстовых файлов - все, что было когда-то записано на дискету. Юлия сходила в ванную и ополоснув лицо, вернулась к компьютеру и открыла один из восстановленных файлов. И с первых же прочитанных фраз поняла, что перед ней то, что она, собственно, и надеялась найти.
       Конечно же, это был стиль Карышева - стиль, который никто не мог бы подделать и который был знаком ей до мелочей. Юлия читала все его произведения, которые когда-либо выпускались в печатном виде - но сейчас перед ней были тексты, которых кроме нее и самого их автора никто, вероятно, не видел. Она хотела взглянуть на датировку файла и тут же забыла об этом, поглощенная стремительным развертыванием сюжета. Настало утро, а она, совершенно измотанная, все еще читала и не могла оторваться.
       Она дочитывала последний рассказ, когда тихонько пискнул почтовый клиент; но Юлия не спешила выяснять, что за письма ей пришли. Закончив чтение, она сходила на кухню, выпила чашку кофе и выкурила сигарету, все еще находясь под впечатлением прочитанного. Нет, ни о какой деградации и речи не шло. Талант Карышева нисколько не ослабел за время его молчания; напротив, он лишь обрел дополнительную яркость. На дискете было четыре коротких рассказа и повесть; пожалуй, этого вполне хватило бы для того, чтобы выпустить небольшую книгу; и нет сомнений, она, как и предыдущие книги Карышева, имела бы бешеный успех. Впрочем, теперь это уже неизвестно...
       Юлия очень устала, к тому же ее постоянно знобило. Вернувшись в комнату, она сняла со спинки стула теплую вязаную шаль и набросив ее на плечи, снова устроилась перед компьютером. Список вновь пришедших электронных сообщений оказался коротким; два письма относились к обычной регулярной рассылке для специалистов в области рекламы и маркетинга; а третье... Третье было от Клемешева.
       Она поняла это сразу, по одному только обращению в начале письма, и горькое предчувствие кольнуло ее ледяной иглой. Девушка развернула сообщение на весь экран и плотно закутавшись в шаль, начала читать.
       "Милая Юлия!
       Прежде всего должен попросить у вас прощения за то, что не выполнил своего обещания и не поддержал вас в трудную минуту; возможно, я виноват вдвойне еще и тем, что понимая, насколько огорчит вас известие об окончании нашего с вами сотрудничества, все же говорю вам об этом; и говорю, вероятно, не в самый подходящий момент. Впрочем, не буду утомлять вас бесполезными попытками оправдаться, - зная вас, я уверен, что вам этого не нужно. Да и после разговора с Ласницким вы, вероятно, хотите от меня объяснений, а вовсе не оправданий.
       Постараюсь быть кратким. Все, что он успел рассказать вам, по всей видимости, правда. Лишенный рта монстр, обожествляемый древними азиатскими племенами, слава, преследующая великих людей прошлого и дожившая до нашего времени, действительно существует; впрочем, могущество его уже далеко не так велико, как прежде. Вы знаете, Юлия, что я всегда был последовательным атеистом; возможно, это помогло мне и в данном случае; ибо только не веря в божественную природу своего врага, можно отважиться на сражение с ним. В противном случае моя участь была бы не более завидна, чем та, что постигла Ласницкого. Поверьте, его гибели я не хотел; если бы существовал другой выход, я избрал бы его. Зная вашу чувствительную натуру, легко догадаться, какое тягостное впечатление произвела на вас смерть ни в чем не повинного человека; но жизнь устроена так, что нам всегда приходится выбирать что-то одно, жертвуя другим; мы можем лишь сравнить, какой из двух объектов для нас предпочтительнее. Менее ценное уничтожается; то, что действительно значимо - живет.
       Вы знаете, какой выбор стоял передо мной. Я мог умереть в свои тридцать семь лет, находясь на вершине славы и в расцвете своего литературного таланта, который так вас восхищал. А Ласницкий мог бы жить - писать средние, никому по большому счету не нужные рассказы, жениться, родить детей и наконец мирно скончаться в кругу семьи, как это делает большинство наших обывателей. Из двух возможных вариантов я выбрал свою жизнь и пренебрег той, которая могла быть у Ласницкого, - вы осудите меня за это, вы, так тонко воспринимающая настоящее искусство, так остро сопереживающая героям моих романов, даже ранних и несовершенных, подобных "Молнии отчаяния"? Осудите за то, что я хотел успеть сказать больше, чем уже сказал? Пусть даже мои произведения пока не будут никому известны; после моей смерти они все же займут то место в русской литературе, которого заслуживают; пусть даже это и произойдет не сейчас, а лишь на полвека позже.
       Я глубоко благодарен вам за вашу помощь; без нее невозможна была бы моя теперешняя свобода; хотя признаюсь вам - сейчас, когда все эти события позади, я даже удивлен тем фактом, что одержать победу над грозным призраком из потустороннего мира оказалось не сложнее, чем воспользоваться лазейкой в современном законе...
       Ну вот и все, что я должен был сказать вам; вероятно, больше мы с вами не увидимся. Я знаю, что эти слова вас опечалят, но вы сильный и независимый человек, и я уверен, что вы быстро найдете себе занятие, которое отвлечет вас от грустных мыслей. Я от всей души желаю вам счастья, которого вы, с вашим умом и талантом, безусловно, заслуживаете.
       Всегда признательный вам,
       Виктор Карышев".
      
       "Он никогда меня не любил". Юлия не знала, как долго она просидела перед монитором, вновь и вновь перечитывая письмо. Механически она нажала "reply", но обратного адреса не было, и девушка молча застыла в кресле, утратив всякую способность думать; только одна мысль стучала в висках: "Он никогда меня не любил. Он с самого начала плевал на меня". Потом постепенно она стала вновь воспринимать окружающее, и к горлу подступил комок. Словно со стороны, она с удивлением услышала собственное сдавленное рыдание и в первый момент даже не поверила, что способна издавать такие звуки. Она попыталась встать, но не удержалась на затекших ногах и упала на колени возле кресла. И тут плечи ее затряслись; возле самого своего лица она увидела начищенный квадрат паркета, потертый край кресла, ящики письменного стола; она заслонилась рукой, чтобы не видеть их, и рыдала, рыдала без слез, чего никогда еще с ней не бывало; рыдала, пока последние силы не оставили ее и она не провалилась в черную пустоту, где не было ни чувств, ни переживаний.
       Когда она очнулась, за окном уже рассвело. Юлия приподнялась и с удивлением поняла, что лежит на полу, возле кресла; а на экране включенного монитора монотонно мигают белые звездочки screen saver'а. И тут она разом вспомнила все, что произошло - вечер в издательстве, последние слова Ласницкого, письмо Клемешева - и из глаз ее потоком хлынули слезы; дрожащей рукой она схватилась за поручень кресла и уткнулась лицом в его жесткую обивку.
       Часа через полтора ей удалось успокоиться; Юлия встала, подошла к зеркалу и провела щеткой по растрепавшимся волосам. Отразившееся в зеркале красное, распухшее от слез собственное лицо показалось ей отвратительным. Она сбросила халат и встала под прохладный душ.
       Через некоторое время, с волосами, обмотанными махровым полотенцем, девушка вновь подошла к зеркалу. Густо припудрившись и накрасив ресницы, она наложила голубоватые тени на покрасневшие веки; под ними следы слез стали практически незаметны; это придало ей уверенности.
       Она подошла к компьютеру и еще раз внимательно перечитала рассказы, найденные на дискете, и письмо; затем встала и несколько раз прошлась взад-вперед по комнате, собираясь с мыслями. Клемешев... Она сдвинула брови; наконец, словно приняв некое окончательное решение, девушка подошла к телефонному аппарату и набрала номер.
       - Привет! - сказала она, услышав на том конце провода знакомый голос. - Да, это я. У меня тут есть кое-какая интересная информация и пара неплохих идей. Ласницкий? Оставь Ласницкого. Все гораздо интереснее, чем ты себе представляешь. Да, это с ним связано. Еще как связано, - Юлия присела на ручку кресла, положив ногу на ногу, и коротко рассмеялась. - Ты даже не представляешь себе - никакого Ласницкого никогда не существовало в природе! Это был просто хитроумный рекламный трюк. С целью? А вот как раз в цели-то все и дело. Как ты думаешь, у кого я работала последние месяцы? У самого Карышева... Да-да, только имя у него теперь другое, а внешность... Короче, так, когда мне лучше приехать? Сейчас? Отлично. Что значит "непопулярен"? У меня тут целая кипа его последних произведений. Точно. Никто их еще не видел, но ни малейших сомнений - это он... Привезти с собой? Пожалуйста. И почем там нынче эфирное время? Так дешево? Ну что ж, отлично, скоро приеду.
       Она бросила трубку, достала фен и наскоро обсушила волосы. Затем распахнула створки шкафа, полного разнообразной одежды - в чем-в чем, а уж в этом она никогда не испытывала недостатка. Юлия надела длинное светлое платье, открывающее шею и плечи; это было немного вызывающе, но безусловно красиво. Посмотревшись в зеркало и оставшись довольна своим видом, Юлия картинно улыбнулась своему отражению. Улыбка получилась жесткой и презрительной; возможно, ярко-алая помада усиливала это впечатление; и в какой-то момент Юлии показалось, что там, где прежде у нее билось сердце, отныне звенит железо.
       "Стареете, господин Карышев, - насмешливо подумала она, спускаясь по лестнице. - Хуже разбираетесь в людях. Я не тот человек, за которого вы меня принимаете, но в одном вы правы - я найду себе занятие, которое отвлечет меня "от грустных мыслей". Интересно, что вы скажете, когда я обрушу вам, как снег на голову, всю вашу былую известность, но на сей раз удвоенную превосходно сделанной рекламой? О, вы будете довольны и получите свою порцию "счастья, которого вы, с вашим умом и талантом, безусловно, заслуживаете". Вдруг она вспомнила, как он впервые обнял ее, и жгучие слезы подступили к глазам. "Может потечь тушь!" - резко одернула себя Юлия и легкой уверенной походкой двинулась прямиком к ожидающей ее машине местного телевидения.