Сергей Дорофеев: Виртуализация Дирка Стрёва

     Провести достаточно глубокий анализ творчества такого автора, как Сергей Дорофеев, задача непростая. Прежде всего, это связано с тем, что нет того количества материалов, которое позволило бы составить четкое представление хотя бы об авторской манере, не говоря уже о концептуальности, и поэтому заметим лишь следующее.
     Автор не торопится обращаться к серьезным и сложным композициям, ограничиваясь рамками так называемых микрозарисовок. Созданные им картинки неплохо продуманы как стилистически, так и сюжетно, - каждая из них аккуратно покрыта лаком и обладает необходимой законченностью. Радует, что Сергей Дорофеев, в отличие от многих современных авторов, не прибегает к одному из широко распространенных и, как правило, неоправданных приемов - недосказанности, ставящей читателя перед необходимостью самостоятельного определения смысла произведения. Отказ от “недомолвок” не только не делает рассказы банальными (страх показаться примитивным нередко и заставляет молодых авторов избегать конкретности), но напротив, обеспечивает “микрозарисовкам” прочную “кристаллическую решетку” и изящество огранки. Однако другого нещадно эксплуатируемого приема автор все-таки не избежал.
     Прием этот, который уже неоднократно упоминался в предыдущих статьях, наряду с критической интерпретацией, по-видимому, должен наконец удостоиться специального названия. Памятуя о трагической гибели одного из бессмертных героев Дмитрия Казакова, присвоим данному способу развязывания сюжета гордое наименование “концовки Брана”.
     Удивительную приверженность современных авторов этому приему легче всего продемонстрировать на примере простейшей пародии. Представим себе такую картину.
     В самом центре Москвы, на одном из центральных проспектов, ранним воскресным утром неизвестный водитель сбил пешехода и скрылся в неизвестном направлении, не пожелав остановиться. Труп остался лежать на асфальте, донельзя обезображенный тяжелыми колесами.
     Шли часы, и город начал просыпаться. На улице появились люди, веселые, празднично одетые. Беседуя, смеясь и шутя, они шагали по тротуарам. Некоторые бросали безразличный взгляд на труп посреди проспекта и спокойно проходили мимо. Никто из них не пришел в ужас, даже когда десятитонный грузовик с ревом пронесся по проспекту, еще глубже впечатав мертвое тело в нагретый утренним солнцем асфальт.
     Из окна одного из зданий печально смотрела жена погибшего, и в душе ее все переворачивалось от горького гнева на людей. Им, этим довольным своей жизнью беспечным существам, было глубоко безразлично, что погиб талантливый исследователь, великий путешественник, принесший неоценимую пользу народу. На его счету было открытие многих редчайших месторождений; его ловкость и храбрость позволяли ему проникнуть в такие места, куда до него не решался отправиться никто; не один раз он подвергал свою жизнь смертельной опасности, но на помощь ему приходила врожденная находчивость: снова и снова выходил он невредимым из всевозможных передряг. Многие пытались раздавить, уничтожить его, но никому это не удавалось. И вот настал финал. Жажда подвигов и редкая самоотверженность все-таки погубили его: неумолимые колеса мчащегося с огромной скоростью автомобиля застигли его врасплох - он не успел увернуться...
     Она понимала, что ей не придется даже похоронить его, что его гибелью не заинтересуется ни общественность, ни милиция. Не появится в газетах ни некролога, ни хотя бы короткой заметки в “Криминальной хронике” о том, что на проспекте найден неопознанный труп, что убитый - мужского пола и у него есть особая примета - рыжие усы...
     Мысленно воздав дань памяти умершему, его супруга отползла от окна и сбежала по стене вниз, к темному отверстию в углу, откуда сородичи с опаской следили за ней. Она присоединилась к ним, сообщив прикосновением длинных усов, что все в порядке и непосредственной опасности нет. Соблюдая предельную осторожность, останавливаясь и совершая короткие перебежки, вперед устремились два молодых таракана, которым теперь, после гибели Учителя, предстояло возглавить разведывательное управление. Фантастически прекрасная картина, неотвратимо преследующая их, заставляла юных первопроходцев забывать об опасности и подавив страх, бежать в те таинственные, неизвестно где находящиеся края, где до самого горизонта раскинулись брошенные людьми хлебно-зерновые россыпи, где день и ночь отапливаются просторные ванны с продырявленным, пригодным для жилья кафелем, где нежной музыкой раздается в воздухе мерное журчание подтекающего водопроводного крана, являющего собой неистощимый источник восхитительной ржавой воды...
     Возвращаясь к творчеству Сергея Дорофеева, обнаруживаем концовку Брана в “Обыкновенной любви”, “Шел человек”, и ее же, усовершенствованную до двухступенчатой, в “Письмах”. Здесь следует обратить внимание на то, что сам по себе вышеназванный прием не плох, однако регулярное его использование может привести к однообразию творчества, к его предсказуемости. Особенно настораживает тот факт, что концовка Брана присутствует в двух крайних точках - первом и последнем из представленных рассказов. Это может означать как логическое завершение цикла, так и исчерпывание сюжетов.
     Вообще говоря, если обращаться к последнему рассказу, “Обыкновенной любви”, то он явно проигрывает по сравнению с остальными - проигрывает и в теме, и в стилистике. Манера автора здесь перекликается с ранними романтическими зарисовками Егора Фомина. Сравним с его “Легендой о небесном мастере”:
     “Их глаза встретились посреди людной дороги. Он шел из города в город. Она шла с городского рынка домой. И еще долго не могли они оторвать взгляда от глаз друг друга. И еще долго недвижимо стояли они среди людной дороги, одни в целом мире.
     Корзина с яблоками выпала из ее рук и румяные плоды покатились по дороге. И с тех пор все катятся они по свету. Встретив яблоко на дороге не спеши его поднимать. Если думаешь, что уже нашел свое счастье, оставь его, ибо дороги и по сию пору переполнены ищущими. Если же ты думаешь, что еще не обрел, то, что искал, раздели этот плод со своей избранницей, и небо подарит земле ночь только для вас”.
     Помимо чисто стилистического сходства, наблюдается и сходство сюжетное: оба, увидев друг друга, застывают, подобно истуканам, и продолжают находиться в таком положении довольно долго; у Сергея Дорофеева на пол летит букет, у Егора Фомина - корзина с яблоками; в “Обыкновенной любви” упавшие цветы “зелено-розовым ковром” рассыпаются у ног героини, а в “Легенде” яблоки раскатываются “по всему свету”, то есть налицо различие мелких деталей при явной ситуационной идентичности. Вероятнее всего, такое явление указывает на то, что два автора сошлись на одинаковых стереотипах: иными словами, оба в период написания рассказов либо не имели своего собственного представления о предмете, либо не стремились к оригинальной трактовке и недолго думая выставили напоказ самое очевидное. Первое может быть следствием неопытности, второе - небрежности.
     “Обыкновенная любовь” не блещет и психологичностью. Связано это, вероятнее всего, с тем, что рассказ писался, по сути дела, из-за концовки Брана: задача проникновения в психологию героев здесь не преследовалась. Нужно было лишь подчеркнуть контрасты, что и делается главным образом при помощи быстрой обрисовки антуража и лаконичных внешних описаний: он - “простой садовник”, она - “служанка”, у нее и у него есть “ноги”, “руки”, “тела”; он “поднимается по лестнице”, она идет к обрыву “нетвердой походкой” (хотя правильнее было бы идти твердой - ведь у нее-то логические схемы в порядке). Не вполне ясен, ввиду своей двойственности, и внутренний смысл рассказа, его так называемая “мораль”.
     Из представленного наиболее интересен, пожалуй, рассказ “Письма”. В нем достигнуто хорошее сочетание краткого психологического портрета, беглого, но точного описания обстановки, сюжетной завершенности и оригинального стиля. Несколько портит картину, выпадая из нее, многострадальная концовка Брана: хотя сюжетно она уместна, но стилистически не разработана. Поэтому письмо домового намного живее и интереснее, чем сухие отчеты ангелов: создается впечатление, что автору не захотелось тратить на них время и он отделался “отписками”. Таким образом, бог и дьявол Сергея Дорофеева показывают себя не слишком большими специалистами при подборе кадрового состава, а читатель, просмотрев путаное послание Матфея, вынужден останавливаться и размышлять о том, что же за логика была у божественного “плана полувмешательства”, после чего, мысленно возвращаясь к “телеграмме” Искариота, пытаться разгадать таинственные причины, по которым дьяволу пришлось направить своего демона не “соблазнять”, как обычно, а проповедовать религию противника. Есть, кстати говоря, и некоторая неувязка в проповеди Иуды: сначала он говорит о десяти заповедях, то есть о Ветхом завете, но далее “демонстрирует” совсем другое, “подставляет щеку”. Ветхозаветные десять заповедей включали в себя “око за око”, и лишь впоследствии явившийся Христос со страниц Нового завета провозгласил принципы “последней рубашки” и “подставленной щеки”. Странно, что присутствовавший при разработке нового божественного закона Искариот этого не знал.
     Среди остальных зарисовок можно было бы выделить “Атеиста”, поскольку в нем, как и в “Письмах”, присутствует неплохой психологический портрет. Задача, впрочем, облегчалась тем, что повествование решено было вести от первого лица - при таком подходе неудачи в достаточной степени редки, хотя и случаются, - в качестве примера можно было бы привести небезызвестный роман Э. Мухутдинова “Мечи Эглотаура”. “Атеист” написан в непринужденной, ироничной манере, в нем нет ничего лишнего, однако он, как и другие рассказы, лишен направляющей идеи. С одной стороны, зарисовка сатирическая, но при этом объект сатиры в ней не определен; поэтому данная миниатюра представляет интерес лишь в качестве легкого развлекательного “чтива” для всех желающих “просто расслабиться”.
     В “Картине”, по-видимому, предпринималась единственная попытка высказывания некой “морали”. Но “вуаляж” идеи (которая, надо думать, была достаточно конкретна и могла бы быть сформулирована), привел к тому, что мысль в результате проявилась очень спорно и бледно. И совершенно ни к селу, ни к городу в рассказ затесалось краткое и прямо-таки виртуозное описание уборщицы, где парой точных фраз автор сумел одновременно передать и внешность, и манеру речи, и характер персонажа - получился хотя и не психологический в полном смысле слова, но вполне достоверный портрет; однако, учитывая общее содержание рассказа, это “попадание” скорее всего было случайным.
     Немало недостатков и в “РФИ”. Как ни странно, этот рассказ, несмотря на то, что он заметно превосходит по объему остальные, содержит в себе гораздо меньше информации. В нем много персонажей, но ни один из них не охарактеризован, все они безлики, призрачны и непонятны. Главный герой мало чем отличается от своих “собратьев”, поэтому рассказ можно классифицировать как чисто описательный, но даже при этом нуждающийся в глубокой переработке.
     Теперь, учитывая вышесказанное, попытаемся сделать некоторые общие выводы. Прежде всего интересен тот факт, что напрашивается сравнение “микрозарисовок” не с классическими авторами, а с такими “мастерами пера”, как Дмитрий Казаков и Егор Фомин. А это однозначно указывает на то, что при всех своих достоинствах Сергей Дорофеев остается в одном ряду с другими начинающими авторами, в чем-то частном, может быть, и превосходя их, но в целом продолжая играть с ними на одном поле.
     Если включить обсуждаемые рассказы в сборник фантастики, их незатейливость окажет автору сомнительную услугу: единожды легко прочтенные, они столь же легко и забудутся, поскольку лишены необходимой яркости и способности оставлять след. Их не хочется ни ругать, ни превозносить, так как они “в принципе хороши, но ничего особенного”. Они не поражают ни новизной, ни качеством языка, ни эмоциональностью, напоминая то ли “гладко выписанное плечо леди Хертмор”, то ли “улыбающегося итальянского крестьянина, держащего гроздь винограда над головой темноглазой девушки” с картины известного героя Моэма - художника, пользующегося некоторым успехом у обывателей, но остающегося при этом весьма посредственным живописцем.
     Перспективность Сергея Дорофеева оценить проблематично. Можно лишь сказать, что работая в жанре микрозарисовки, да к тому же еще и фантастической, он сводит к минимуму вероятность проявления своих слабых мест. В основу его картинок положены конкретные, хорошо оформившиеся мысли, и это момент положительный, если забыть о том, что соответствие “одна мысль - одна зарисовка” наводит на размышления об эскизном характере творчества. Хотя при этом результат на общем фоне достаточно высок, это не доказывает, что при переходе к более сложным и объемным произведениям авторская “планка” останется на том же уровне, да и “общий фон” - не гениальная находка фейхтвангеровского Гойи. Тем не менее Сергею Дорофееву имеет смысл попробовать перейти от эскизов к работе над серьезной композицией, оценка которой позволила бы четче определить как недостатки, так и сильные стороны его творчества. В настоящее время сделать это не представляется возможным.