Дмитрий Лукьянов
naugad1002@mail.ru
- Все будет нормально, - улыбнулся Сашок и приятельски шлепнул меня по плечу. Его круглое лицо c ямочками и веснушками выражало благостное спокойствие. Инженеры и помощники режиссеров пробегали мимо и беспокойно оглядывали его непривычную форму с погонами лейтенанта.
Я сердито хмыкнул и толкнул дверь.
Внутри студии было душно и жарко от белых ламп. Пестрели цветастые гавайские рубашки, черные пиджаки и белые блузки. Одуряющее пахло духами и сухо - электричеством.
Я сразу привлек всеобщее внимание, и потому застеснялся взглянуть на зрителей. Лишь бегло заметил, что актеров-статистов мало. Видимо, на этот раз многие воспользовались знакомствами и потеснили студентов и пенсионеров. Так же я заметил знакомое грубое лицо с синевой от бритья и седыми бровями.
Это Валерий Иванович выделился из первого ряда неизменной строгостью и спокойствием, и сереньким костюмом тоже. Престарелая певица, как падишах в шелках и драгоценностях, шептала ему на ухо, а он согласно кивал и посмеивался, явно не слушая.
Пышная певица держала на руках японскую собачку, белые пальцы в тяжелом золоте колец цедили рыжую шерсть.
Валерий Иванович поймал мой взгляд и слегка опустил голову. Я понял, что Сашок передал ему мою просьбу, и он ее принял.
Под давящими взглядами, как под прицелами, я вышел на середину студии и плюхнулся в плюшевую мякоть красного дивана. Операторы направили на меня камеры.
Шоу начали снимать до моего прихода. Я же был его "главным блюдом"", для которого подбирали остальные. За мою жизнь уже сложился стандартный набор участников шоу со мной, оригинальности не было и в этот раз: среди зрителей чернел священник, на красный диван слева посадили актера, Петра Чревова, справа - юную певицу под сценическим именем Оксана. В углу зевал невзрачный адвокат.
Зал уже был разогрет их спором, но с моим появлением неожиданно смолк. В мертвой тишине рассыпались робкой дробью чьи-то аплодисменты и резко оборвались. Ведущий ток-шоу Халамов на секунду испугался, его модно небритые щеки нервно дернулись.
Я растерялся не меньше, и вопросительно посмотрел на него. Халамов поджал надменные губы.
(Моя просьба Валерию Ивановичу была о съемке без дублей, и ошибку Халамову руководство канала не простило бы).
Оттого он начал нейтрально, вальяжно поплевывая словами:
- Родион, ты ведь знаешь... э-э... суть своего имени?
- Да, - я опустил глаза, - да, знаю.
Зал точно умер. Стали слышны шелест камер и далекое шарканье в коридоре.
- Понимаю, тебе нелегко. Но все же нам интересны такие вопросы....
Я готов был сжаться комком и закрыть руками голову. Желудок пырнула едкая боль.
- ...нам интересно, как ты живешь? И, может быть, кто-то тебя преследует?
Я оторвал глаза от пола, взглядом мазнул манерничавшего со старой певицей Валерия Ивановича, потом священника. Священник подобрал расползшуюся рясу и застыл с каменным лицом.
- Я живу...я живу очень хорошо. Мне не на что жаловаться, у меня нет проблем. Вы ведь понимаете, о чем я?
- Наверно, спецслужбы - может быть ФСБ, заботятся о тебе?
По студии сквозняком пронеслось глумливое хихиканье.
Халамов осмелел, и, не дожидаясь ответа, бросил:
- Родион, у тебя есть девушка?
Я почувствовал кожей, как взгляды зрителей облепили меня словно мухи, а камера уставилась сальным оком гиены.
Но тут резко и громко заговорил актер Чревов. Его скрипящий, разбитый выпивкой голос оборвал липкую паузу.
До этого он суетливо дергал рукава дешевой рубахи и вытирал потные руки о джинсы, из которых торчали тощие лодыжки в черных носках.
- Что вы делаете?! Что же вы, люди, делаете? - почти закричал он. Я подумал, что мне приятна его защита, и тут же обругал себя. Актер как блаженный раздирал рукава, хрипел и заикался:
- Он не статуя, не картина, чтобы выставляться перед вами. У каждого из нас сколько первородных грехов? Сколько?!
Тут закопошился священник, но Халамов небрежным жестом заткнул его. Священник раздраженно откинулся на спинку стула и принялся поглаживать и потягивать себя за куцую бородку.
Чревов же скрипел дальше:
- У него и первородный грех, и грех тех доцентов, кандидатов... Ему с ним жизнь жить, с их грехом. Им-то что? Они нам, обществу - мензурки с химией, а мы им - зарплату. А Родиону как жить? Они, химики, должны бороться с колорадскими вредителями, чтобы все были сыты. А они что наделали?
Зал загудел пчелиным роем, кто-то засмеялся.
- Ну что Вы, Петр... - вступилась певица Оксана, смуглая татарочка в несущественном платье, с гривой черных волос, разбегающейся по роскошным смуглым плечам.
- Петр Никитич, - шваркнул Чревов и вытер мокрые ладони.
- Петр Никитич, - прощебетала Оксана, - разве это так важно? Разве он не такой же живой как мы, с обыкновенным человеческим телом и характером? Пусть живет, радуется жизни, как все люди. Ну что в этом греховного, не понимаю?.. Самое главное то, что он человек!
- Оксана, а ты могла быть стать девушкой Родиона? - небритая физиономия Халамова скривилась улыбочкой.
Она артистично подняла бровь, отчего ее красивое, тонкое лицо приняло кукольно-наивное выражение. Сексуально-глупое. Халамов сморщился в невольном умилении и стал похожим на заросшего и загорелого пьянчужку у ларька.
Скажу честно, что тогда Оксана понравилась и мне. Ей было 18 лет, мне 16. Меня очень увлекло ее ухоженное, обласканное курортным солнцем тело в легком платье. Вообще она часто мелькала на телевидении вместе с другими звездами, "зажженными" продюсерами для периферийных дискотек.
Вдруг меня осенило - я же в центре внимания! Снова обругав себя, теперь за похоть и беспамятство, и я рывком отвернулся от ее знойной красоты к живой стене зрителей.
Они все так же пялились на меня, будто дети на уродца в кунсткамере. На лицах - юных и старых, цветущих и бледных, добрых и подлых висели одинаковые гримасы жалости и превосходства. Только у некоторых глаза леденели в страхе, глаза некоторых других кололи меня ненавистью.
Настроение мое сорвалось и летело в черную пропасть депрессии. Точно жалуясь, я посмотрел в строгие глаза на Валерию Ивановичу. Тот смиренно покачал седой головой и пожал плечами: "Осталось недолго, потерпи".
Я наигранно вздохнул, так, будто на хребте втащил два мешка с картошкой, и вдруг в подъезде сломался лифт.
В это время все переключились на скучающего адвоката. Он выпал из дремы, и его уверенный, подкрашенный аристократической усталостью голос привычно побежал по тропинкам и развилкам законов и моральных устоев. Театрально отточенные интонации - то возмущение, то сожаление, то участие, быстрыми лодками закрутились в море демагогии. Профессиональная речь увлекла всех, и мой грустный вздох оценил лишь Валерий Иванович.
Наконец, Халамов остановил разошедшегося адвоката и обратился к священнику. Валерий Иванович напрягся, выпрямился и перестал болтать с поп-звездой. Я же и вовсе вжался в пухлую спинку дивана. От пряной вони духов меня начало подташнивать.
Священник не дождался конца неинтересного для него вопроса, и зарокотал шероховатым басом:
- Люди! Граждане православные! Мы видим прямо сейчас, как совершается преступление, страшный грех. Позорен не только наш интерес, но стыдно и за наше равнодушие. Мы все понимаем, что это не должно было произойти в нашей традиционно православной и христианской стране...
Я не выдержал и гаркнул, правда, вышло весьма тоненько и истерично:
- А Вы мне не Христос!
Оксана с интересом посмотрела меня шикарными карими глазами.
Но служить церкви отмахнулся от моих слов как от осенней мухи и басил дальше:
- Он не Божье творение, и Божий закон его не хранит. Его не родила женщина от мужчины, и он не человек. И нет людского закона для его жизни. И имя его...
- То есть Вы призываете убить Родиона? - осведомился Халамов, согнав с лица сальную ухмылку. Священник замялся и принялся чесать жирную бороденку, а по залу прокатилась волна недоуменного бормотания. Валерий Иванович сдвинул седые брови и произнес лишь губами: "Потерпи".
Халамов еще раз надавил на мнущегося священника:
- За что вы призываете к его уничтожению? Что он сделал преступного?
Тот справился со своим замешательством и заговорил о чем-то другом. Рокочущий бас сменился гулким ворчанием. Потекли длинные и непонятные цитаты из Евангелия, теперь зрители постарше позевывали, молодые тихо переговаривались между собой. Многие издевательски посмеивались над засыпавшимся батюшкой.
- Петр, а Вы что скажете?
Петр Чревов помолчал и заскрипел:
- Я понимаю, что это очень сложный вопрос. Но я православный верующий, и я живу как бы в теле нашей Русской Православной Церкви. Она кормит мою душу. Жить вне ее для меня невозможно - душа моя пропадет от голода. А тело сопьется, снаркоманится, заболеет и погибнет. Понимаете, я не знаю, как решить такой сложный вопрос самостоятельно. И как верующий, я должен последовать за патриархом. Или спросить у наставника. Понимаете...Поймите...
Скрип актера сошел на нет, а сам он скорбно склонил голову, как жалкий, забитый пес.
Священник сразу взбодрился от неожиданной поддержки, закрутился на стуле, втолковывая что-то своим соседям. Черная ряса захлопала вороньими крыльями. Без микрофона его бас рычал далекий прибоем. Его соседи отворачивались и притворялись, что не слышат.
Я был раздавлен ток-шоу. Мне стало невыносимо жарко под белыми лампами, красный диван казался раскаленным, он будто затягивал в свою душную мякоть мое тело. Яркие запахи духов плавали по студии жирными облаками, застревали в носу, ползли в легкие и желудок. Я чувствовал, как покрываюсь обильным потом. Капли катились с висков на щеки, несколько особенно крупных упали на рубашку и расползлись темными пятнами. Перед глазами полетели желтые точки, а в горле застрял приторно-жгучий комок.
Валерий Иванович заметно напрягся и уже не сводил с меня глаз. Его грубоватое, будто вырубленное из гранита лицо стало еще жестче, снежные брови сомкнулись.
Я измождено мотнул головой.
- Всё, хватит! - по-армейски рявкнул Валерий Иванович. В студии воцарилась мертвая тишина. Для большинства зрителей возникнув ниоткуда, в скромном сером костюме, строгом как форма, он поднялся с каменным лицом и молодцевато развернутыми плечами. Он решительно прошел через студию ко мне. Халамов побоялся ему препятствовать, поэтому стоял в стороне, задумчиво покусывая холеные ногти.
Зрители, обомлев, смотрели на меня. И Оксана тоже.
Словно из воздуха появился Сашок. Он помог мне встать и потащил к выходу. Я переставлял ноги, но уже ничего не видел: перед глазами плясала желтая пурга.
В машине работал кондиционер, и на заднем сиденье я остывал и приходил в чувство.
Живительный холод дорогой кожи сидений проникал сквозь одежду, а на пол и подлокотники падали горячие капли пота. Свежий запах мяты ласкал измученный духами нос.
Сбоку хмурился и жевал бесцветные губы Валерий Иванович, спереди беззаботно курил водитель и Сашок косился в зеркало заднего вида. Мы медленно пробирались домой по тесным московским улочкам.
- Зачем вы меня привезли туда? Я же сразу не хотел. Я же знал, что не могу там находиться! Ведь и в прошлый раз на С-ТВ мне было плохо!
Сашок отвел с зеркала глаза, Валерий Иванович сжал кулаки до белых костяшек. Но все промолчали. И я уныло сознавал, что понимаю их, и прощаю.
- Товарищ лейтенант, скажите водителю, чтобы не курил.
Водитель тут же швырнул окурок в окно. Сашок надул и без того толстые щеки.
- Я перед тобой ни в чем не виноват, Родион. Хочешь по форме - пожалуйста. По форме я старший лейтенант.
- А я по форме не Родион, товарищ старший лейтенант. По форме я Ирод.