Юми Фаэм
1.
Я не люблю смотреть в глаза людям. Я вообще не смотрю на людей. Потому что, когда взгляды наши сталкиваются, мой взгляд гипнотизирует и подчиняет себе встретившегося, а тот начинает сопротивляться. И тогда мне приходится его убить.
Я могу смотреть в глаза нескольким близким знакомым. Им я не принесу вреда, только исследую. Друзей у меня нет. Их нет у таких, как я. Друзья не нужны мне.
Я в тесной клетке своего рассудка. Своей черепной коробки. Скорлупа грецкого ореха, казалось бы, просторней. Но голова моя выше, чем ноги, и это уже отрадно. Откуда знать ореховому червячку, что за пределами скорлупы?.. Правда, есть двери.
Есть окна. Нет, дыры. Скорее, щели, из которых сквозит. От окна тянет прилечь. Спуская сознание с цепи, нужно прежде закрыть форточку, а то это может плохо кончиться. А если не успел…
Иногда можно выйти на улицу. Но я не люблю солнца. Оно меня ослепляет. Гораздо лучше ночь. При некоторых условиях она – совершенна. А свет – это что-то из легенд.
Мои крылья очень далеко. Мне их изредка видно, очень отчётливо. Я точно знаю, что эти крылья – мои. И уж совсем редко они спускаются ко мне, и мы летаем. И разговариваем. Вернее, говорят они. А я так, вставлю словечко, да и то почти всегда неудачно. На то они и крылья.
Да, червячок не знает, что за пределами скорлупы. Но он знает, что там есть что-то. Те, кому знакомы большие белые шары, поймут меня.
Правда, есть двери.
Светает. Один и тот же переулок. Я смотрю на свой город, и на моих глазах он меняет цвета, и становится чудесно не моим. Чужим. Глаза не узнают город, они любуются, рассудок не узнаёт, а ноги не провёдешь: они удивительно точно идут и словно знают, куда. Какой-то дом. Картины без цвета. На что они? И кто они?..
Я люблю, когда сразу много гостей. Но только потому, что потом долго никто не приходит. Потому что я «донор».
Был шумный бал и пенились бокалы.
С другими он шагами мерил залы.
Он здесь опять. Толкует про любовь.
И пьёт мою энергию, как кровь.
Я не люблю говорить, я люблю слушать.
Я не люблю любить. Я исцеляю души.
Я не врач, но аптекарь. Сапожник без сапог, но на роговых подошвах. Снежный человек с горы над лесом. Помани меня, свет звезды! Позови меня, звон струны!..
Эй, червячок, ты считаешь, мир в скорлупе? Ты хочешь выйти? Не старайся, потому что всё – наоборот. Выходя, ты войдёшь…
Чтобы убедиться, не надо пробивать скорлупу ореха. Это проще. Тебя ждут.
Открой дверь и войди.
Ты слышишь?..
Дверь открыта. Сделай шаг и войди.
2.
Он. Он.
Он мой друг. Мой учитель. Мой брат. Мой свет. Моё второе «я».
Это его собака. Теперь она живёт у меня. Я кормлю её. Каждый год мы с ней ходим к нему. Она приходит и воет. Воет всю ночь. А я молчал. Но теперь мы воем вместе. Я её понимаю. Так гораздо легче. С нами всегда луна. Она молчит. Но скоро завоет и она.
Его картины вписаны кровью в мою душу. Но мне не хватает его. Его. Личность – это не тело и не душа. Это другое. Мне не хватает его. Круг. То, что кину вверх – упадёт. То, что кинешь вверх – упадёт. То, что кинет он – полетит и изменится.
Среди миров, в мерцании светил,
Он выбрал лишь одну планету – Землю…
Его картины… Это ветер. Серый ветер и бурые смерчи на дорогах. Небо перед грозой. Перед грозой. Возможность дождя. Никогда не после. Только вперёд. Я видел будущее. В секунду – неисчислимое множество перемен в царстве неизменного. Речка движется и не движется. Никогда он не рисовал реку. В одну реку нельзя войти… А в другую можно. Но вот выйти…
У меня маленький деревянный дом на берегу моря. Я туда никого не пускаю. Там его картины. Их немного. Я художник. Я бросил рисовать, когда увидел его картины. Он – бог.
Слова мои падают, как невидимые гири.
Он был ещё совсем молод. Он был пронизан светом счастья. Я сразу забрал собаку. Она видела его, сидела рядом. Она ждала его. И вот сегодня мы снова пойдём туда. Сегодня тот день.
Мои вечные спутники – звёзды. Их очень много. Однажды он нарисовал звезду. Всего одну. Это его знакомая звезда. Я знаю её, она позировала ему. Я не нашёл эту картину.
От него было скрыто, хотя он видел многое. От меня скрыто. От людей тоже. А кто видит? Кто видит?..
Но мне пора. Собака смотрит на меня, зовет меня. Пора идти. Мы идём к нему. Мы снова завоем, и вой наш достигнет звёзд. И упадут они, и среди них та, что ему позировала, и останутся они на его могиле, украсив её. Мы будем выть всю ночь.
3. ЛИЦА
Жёлтые листья на дорогах. Как хорошо, что их не убирают. Жёлтые, жёлтые. Жёлтый шуршащий ковёр с редкими мутными прорехами чуть пошевеливался от ветерка, подпевая в такт уходящему шагу. Старый художник медленно шёл по улице и устремлял спокойный нездешний взгляд в лица прохожих, выбирая следующую «жертву». Много портретов за свою жизнь нарисовал художник. Но снова и снова он приходил на эту улицу, ища то, что достойно было его кисти мастера; снова вечно юная, несмотря на налёт усталости и ощущение близкой вечности, душа его жаждала новых образов, новых лиц, несущих в себе что-то по-особенному таинственно-прекрасное.
Перед внутренним взором художника проплыли все виденные им за последние дни необычные лица и люди, словно персонажи из летнего театра, насквозь пронизанные нитями жизни. Вот стоит, разговаривая о чем-то с маленькой сухонькой старушкой – уличной торговкой, невероятно толстый мужчина с огромной копной жёлто-белых волос на голове и, что самое странное, в какой-то распашонке – именно так выглядела верхняя его одежда, если не считать брюк. Вот у окна затормозившего у остановки троллейбуса сидит полный старик, казалось бы, вполне благообразной наружности, если бы не лицо, на котором застыло волчье выражение: приоткрытый рот с оскаленными зубами, неприятно бегающие глаза водянисто-голубого цвета…
Портретист. От одного этого слова художника бросало в неприязненную дрожь.
Он поворошил ногами особенно густую груду суховатых резиновых листьев, и ему почудилось, что листья, как причудливые маленькие зверьки, побежали, зашуршали от него в разные стороны.
– Смотри, – услышал он вдруг сзади девичий голос. – Листья как живые, словно разбегаются из-под ног.
Художник незаметно покосился в сторону голоса. Он увидел двух девушек; в руках у них уже было по довольно большому пучку самых нарядных осыпавшихся листьев. Художник замедлил шаг. Девушки обогнали его. Они неторопливо шли, с непонятной жадностью разыскивая нетерпеливым взглядом и тут же подбирая приглянувшиеся им листья, пополняя и без того пышные букеты. Художник залюбовался ими, но вскоре сосредоточил внимание на одной из них, в плаще цвета лесного дождя, – она особенно часто наклонялась за понравившимся листом, но так как-то, словно и не нужен он ей, а нужно нечто, что этот лист обозначал, что скрывалось за его сущностью. Художник решил, что слышал именно её голос. Его поразило её лицо – вернее, выражение лица. Таких лиц он мог за свою жизнь припомнить единицы. Такие люди, он знал, слышат музыку природы, они пронизаны чувством гармоничности… Его друг. Он был когда-то… Олень в зоопарке. Его глаза… Да, да. Художник в оленьих глазах увидел тогда и эту улицу, и эту осень…
В это время другая девушка, в ширпотребовской кожаной куртке, заговорила – совсем о другом, о том, что как хорошо было в гостях, и нужно пойти снова, и что-то о библиотеке – художник убедился в своей правоте относительно того, что о листьях-зверьках говорила девушка в лесном плаще. А она, слушая рассуждения подруги, отстранённо-рассеянно соглашалась с ней, на деле же всем существом своим слушая и впитывая и пропуская через себя ту волшебную прозрачную чистоту природного настроения, которая уже была знакома художнику. Он шёл за ними, желая присмотреться к лицу девушки в плаще (про себя он назвал её Осень) и думая о том, что она, вероятно, гораздо больше любит весну. Таков закон юности.
– Я весну больше люблю, – проронила в ответ на реплику подруги девушка в плаще.
Нарисую обеих, решил художник. Они дошли до конца улицы и повернули. Художник остановился на перекрёстке и долго провожал их глазами. Он не имел права идти дальше. Дух его владел землёй, космосом и Вселенной, но дальше этой улицы идти он не мог. Почему? Кто дал ему это право? Кто ограничил его свободу? Старый художник давно не задавал себе вопросов. Вопросы – прерогатива юности.
Но, глядя вслед двум удалявшимся фигуркам, он вдруг подумал: неужели мы творим только то, что увидим? Причудливые сочетания уже виденного – наш удел? А выдумать что-то новое, не похожее ни на что, не виденное нигде? Разве пришло бы ему в голову нарисовать этих девушек, не встреться они ему здесь, на этой улице осенью, в том месте и времени года, где и когда его власть почти безгранична? Но нет, он уже стар для вопросов.
Художник повернулся и пошёл обратно. Но не прошёл и пяти шагов, как резной золочёный лист плавно спикировал ему на плечо. Художник осторожно, двумя пальцами снял его, взял за ножку и вдруг лихорадочно стал собирать листья. Он хватал их почти не глядя, торопясь набрать как можно больше и почему-то боясь, что не успеет. Зачем? зачем? – стучало в висках. И только набрав большой букет, художник успокоился, перевёл дух и опустился на скамейку, прижимая к груди охапку собранных листьев. Он почувствовал исходящее от них, пронизывающее грудь и согревающее сердце мягкое жёлтое тепло. Он закрыл глаза и весь превратился в ощущение. Его беспокоил жёлтый цвет тепла, самый нелюбимый его цвет. Ну что ж, раз тепло выбрало жёлтый…
Художник откинулся на спинку скамейки. Листья рассыпались из ослабевших рук на колени, но приятное тепло в груди не проходило, а постепенно увеличивалось, превращаясь в жаркое солнце…
Жёлтые листья. Сухие осколки разбитого солнца. Как маленькие зверьки, торопятся вернуться на круги своя.
4.
Позади него был город. Впереди – пространство, свободное от людей. Свободное от их деятельности. То есть – необъятная, неохватная глазом пустошь: трава, деревья, пустыри. И – море. Он сидел на одной из невесть как попавших сюда трёх бетонных строительных балок. Рядом с ним, на другой балке, примостился чёрный котёнок-подросток и лакал налитый в выемку бетона кефир.
– Ты знаешь, у меня болит сердце. И ничего не помогает. Да. Интересно, почему я ещё не сошёл с ума? Как хорошо бы сойти с ума! Почему люди так боятся сойти с ума? Непонятно. Странно. Вот вроде бы: чего мне не хватает? У меня прекрасные родители, меня любит девушка, которую я боготворю, у меня есть друзья, которые мне как братья… Чего ещё надо для счастья?..
Меня однажды спросили: почему я не покончу с собой? А я ответил: а разве это поможет? Господи, да если бы всеобщему благоденствию и счастью мешало только моё существование, чего бы я только с собой не сделал!.. Да только ничего это не изменит. Может, я уже схожу с ума? А? Не-ет, я никогда не сойду с ума. Почему мне так трудно, знаешь? Нельзя быть и романтиком, и реалистом одновременно. А я и тот и другой. Я все вижу, как есть, и оцениваю в реальном плане, но хочу, чтобы люди… ну как сказать… счастливы были, все, в мире жили… чтобы зла не было вообще. Понимаешь? Вот мы как-то с Дияром спорили. Он сказал, что везде война. В воздухе она носится. А я сказал, что нет. Ведь есть же места, где… где люди счастливы, да? Я прав?
Котёнок почесался и потряс головой.
– Нет?! – отшатнулся он и посмотрел на кота расширенными глазами. Затем улыбнулся. – Ну вот, ещё один союзник у Дияра.
Эх, хорошо бы сойти с ума! Это очень удобно. Знаешь, почему? Избавляешься от ответственности. Знаешь, зачем люди кончают с собой? Чтобы избавиться от ответственности. Ты знаешь, кто-то говорит: я этого не делал, это делал он, почему я должен за это отвечать? И он, конечно, прав. Но с другой стороны, если я не помешал этому, то виновен я?
Люди не любят ответственности. А я её чувствую всегда. Я, может быть, завтра сдохну, может, через тыщу лет, а может, никогда не умру, но ответственность будет со мною всегда. Это мое проклятие. А ты кушай, кушай кефир.
Котёнок вылакал кефир и принялся тереться о его руку, громко урча.
– Вон у тебя ответственности нет, совсем. Тебе лишь бы покушать да поспать, и ты счастлив. Другой бы тебя обозвал за это бесполезным, глупым существом, может, и уничтожил бы. А я вот тебя люблю. За что же? Может, за то, что ты такой пушистый, ласковый, симпатичный? А будь ты змеёй, любил бы я тебя? Не такой уж ты глупый, ласкаешься вон. Ну это потому, что я тебе поесть дал, да? За что же… Я очень устал.
Котёнок мурлыкнул.
– Да нет, – улыбнулся он, – не физически. А как-то… по-другому устал. Раньше не было этой тоски. Когда мне было 17 лет, я не понимал своих приятелей. Они приходили и говорили: вот, такая тоска гложет, нас никто не понимает, о, все так плохо и скучно!.. Я говорил: так займитесь чем-нибудь. Как можно скучать и тосковать, когда столько дел: работай, твори, развлекайся… да ты посмотри, как люди живут! Тебе нравится? Нет? Ну вот и надо переделывать все это! А вы говорите – тоска! Если бы я тогда знал, как я был прав! Чем старше, тем дальше видишь. Та громадная куча дел, которую я видел в 17 лет, лишь первый небольшой холмик, а за ним такие горы…В юности действуешь сразу и раздумываешь редко. Но теперь…И с кем же?… Я один… Ну и ты ещё.
Он улыбнулся и медленно огляделся.
– Проклятый мой оптимизм. Не-ет, мы еще поборемся. Пусть я и не увижу результатов того, что сделаю – мне главное, чтобы после меня люди счастливо и хорошо жили. Если бы мне дали такую гарантию… Да никто гарантии-то не даст…
Дверь палаты приоткрылась, и врач, ступая тихо, зашёл в комнату. Подошёл к кровати, озабоченно заглянул в лицо совсем молоденькой девушке со спутанными длинными льняными волосами, сидевшей на постели неподвижно и смотревшей в картину, которая стояла у неё в ногах, прислонённая к железной спинке кровати. Врач повернулся, окинул картину внимательным взглядом. На каких-то странных сероватых брусьях была заметна фигура мужчины, рядом – чёрный кот. Сбоку слабо различались смутные очертания небоскрёбов. Врач осторожно пощупал лоб девушки, чуть покачал головой, медленно взял картину и понёс к двери. Девушка не отреагировала, продолжая пристально смотреть в ту же точку остановившимся тёмным немигающим взглядом.
За врачом закрылась дверь.