Винт

Эссе о творчестве Сигизмунда Кржижановского


       В году от начала революции восемьдесят девятом по возмущению Господню, публика в который раз подвергнута этому самому возмущению. В экранизации по мотивам, публике явлен Пегас авторского вымысла, впряженный изуверским способом в телегу истории. И хромает конь бледный на левую заднюю, и телега для него слишком тяжела и неповоротлива, а все не в прок. Публика решила, что именно так выглядит мистический скандал - налепить побольше завитков и фестончиков на фасад чего-нибудь казенно-конкретного, вроде здания городского суда, и с таинственным видом сообщить: 'Но мы то с вами зна-а-аем, что на самом деле это бордель, вот, видите, и фестончики'. Кода мистического скандала разыгрывается в темпе allegretto, а да Винчи там, не да Винчи, дело десятое. Все нормально. Глютамат натрия вкуснее белого соуса, освежитель воздуха ароматнее букетика фиалок, а пошлость доходчивее иронии. Кроме того, публике нравится быть публикой, но очень не нравится, когда ей об этом напоминают.
       Первую книгу Сигизмунда Кржижановского, 'Воспоминания о будущем', издали в 1989 году, спустя почти сорок лет после смерти автора. Времена стояли смутные: начиналось новое летосчисление очередной революции, ветер перемен задувал сквозняками, сквозь дым Отечества желтым глазом сумасшедшего просвечивал прожектор перестройки, а обыватель, как и раньше, как и после, как и всегда ожидал скандалов.
       Напечатали на волне, с возгласами: жертва тоталитаризма, русский Борхес, культуролог и языковед, непризнанный и непонятый! 'Ах, ах, высший класс'. Да, высший. Да, языковед, музыковед, культуролог, лингвист. Да, русский Борхес, русский По, русский Кафка, хотя к чему сравнения, оставляющие только вторую ступеньку после Борхеса, По, Кафки, когда он просто был? Да, непризнанный и непонятый. Последнее 'да', к сожалению - ничего не изменилось. Его книги ни к чему не призывали (и это было плохо в начале 20-х) и ничего не обличали (плохо в начале 90-х). Нехорошо и сейчас (а что изменилось, в сущности?) - полузабыт и неверно, пожалуй. Правильнее - незнаком. Пустой толпе, о которой писал Северянин, не нужны стихи, если в них нет ананасов, авто, скандалов и злободневности. День весны толпа отслеживает по отрывным календарям.
       Все что он хотел дать миру - кружева мифологем, метатекстов, волшебный фонарь переосмысления вечных сюжетов и аллюзий, он скромно называл фантазмами. Увы, скандалов, угодных публике, в творчестве Кржижановского не было. Он сам писал: 'Когда же они, наконец, поймут, эти хлопочущие вокруг меня существа, что мое бытие лишь простая любезность. Когда они увидят, и увидят ли когда, что мои чистые вымыслы приходят в мир за изумлениями и улыбками, а не за грязью и кровью? И так всегда у вас на земле: мелкие мистификаторы..., смешивающие вино с водой, небыль с былью, возведены в гении, а я, мастер чистого, беспримесного фантазма, оставлен как пустой враль и пустомеля...'.
       Его творчеству, так же как творчеству названных мастеров - и Борхеса, и По, и Кафки трудно прицепить ярлык конкретного жанра: фантастика? мистика? сатира? гротеск? 'Терра' в 94-м выпустило сборник в серии 'Четвертое измерение'. Хотя, наверное, справедливей было бы назвать (если так уж необходимо дать определение) ту область литературы, в которой находился Кржижановский, по названию его рассказа - тринадцатой категорией рассудка. После двенадцати Кантовских, разумеется, а не из любви к суевериям. Тринадцатая категория, предназначенная для художников, не находящих себе места в обычном ритме рассудочности, как не находил его и герой рассказа, вернее - герой рассказа, который излагает другой герой. Косноязычное уточнение на самом деле неслучайно: труп, отлучившийся с собственных похорон, затерялся навсегда в очереди за регистрацией, и рассказать о нем может только кладбищенский сторож... Персонажу другой новеллы везет еще меньше. Фраза Булгакова о том, что 'квартирный вопрос совсем испортил москвичей', не пустой звук, в 20-е годы слово 'уплотнение' казалось разновидностью утонченной китайской пытки. Но фантазм жидкости для ращения комнат оборачивается для героя золотом ведьм. Слишком щедро смазав 'Квадратурином' свою каморку, Сутулин остается в темноте и бесконечности разросшихся жилых метров. От исчезнувшего в квадратуре жильца остается только прощальный вопль: 'Кричать в пустыне заблудившемуся и погибающему и бесполезно и поздно: но если все же - вопреки смыслам - он кричит, то, наверное, т а к.'
       Ближе всего к стилистике Кржижановского стоит, как кажется, Тэффи, с ее 'Рождественским ужасом', ассоциативно цепляя в сознании ужас экзистенциональный. Но Кржижановский не пытался ни пугать толпу, ни пугаться толпой. В своих фантазмах он учился сквозь нее ходить. Хождение сквозь толпу, оставаясь вне ее - занятие вполне достойное мастера. С душевной беспристрастностью, свойственной врачам и юристам, Кржижановский раскручивает карусель психологии масс, психологии, стремящейся в потенциале к гротескному психозу. Уродятся ли на радость слепцам глазные яблоки из проросшего глаза Грай? Кто победит, кто сдастся первым - локоть или его локтекус, и на кого делать ставки? Как еще подстегнуть людскую печень, заставив вырабатывать злобу - универсальное и экологически чистое топливо? Быстрее, еще быстрее, по Бредбери - 'Клик! Пик! Флик!', до высшей точки абсурда, до состояния, когда Уроборос, пожирая свой хвост, добирается, наконец, до головы. Но кажущиеся абсурдом фантазмы на самом деле вполне логичны и завершены, а оставаться вне толпы, это не значит оставаться для толпы незамеченным. Взаимоотношения художника и толпы, вообще отношения натянутые. Как известно, после того, как наше всё сбросили с парохода современности, там как раз образовалось место для трех сотен философов, пришедшихся современности не ко двору. Ради такого дела современность не отказалась даже пожертвовать пароходом...
       'Секунд пять пальцы его нервно отстукивали о край стола. Потом: 'Ну, вот - готово. Внимание: 'Я знаю мир, где ходят и по солнечной стороне, но только... ночью'. И после паузы, оглядев меня, своего покупателя, добавил: 'Не понравилось. Недостаточно грустно? Ну, хорошо, я постараюсь. Минуту. Есть. Слушайте: 'Надо жить так, чтобы ни одному лавровому деревцу не сделали из-за тебя больно'. И, наконец... Но это уже афоризм: я не ел четыре дня. Накормите меня'.
       Ему позволили заниматься окололитературой: журнальные публикации, критические статьи, сценарные планы и авторские чтения. Но по большому счету, все это являлось 'страстным целованием грязи', если опроизировать декадансные стансы 'Агаты Кристи'. Кржижановскому казалось, что 'источник горестей - литературные невезятины', но как раз невезятинами это не было. Конфликт между авторскими 'нетями' и 'естями' незаслуженно, но так успешно запрятал его в литературные нети, а между тем, читать Кржижановского необходимо, необходимо для того, по крайней мере, чтобы открыть для себя, и не забывать в дальнейшем - русская литература мистического реализма не ограничивается 'Мастером и Маргаритой' и далеко отстоит от современных эпигонских поделок вроде творений упомянутого Брауна.
       К слову, в телепрепарировании 'культурных кодов' очередного скандала, кто-то из гостей стандартно-инкубаторской студии в частности выразился: 'Что такое люди, чем они отличаются от стада? Они отличаются наличием определенных условий и ограничений'. Вот так оно всё... Для того чтобы чувствовать себя людьми, стаду просто таки необходимо навязать себе условия и ограничения. Тех, кто не подпадает в условия граничности, публика принимать не намерена. Это нарушителей своих установленных раз и навсегда границ публика помнит и приветствует. Еще бы, они ведь сеют зерна скандала в унавоженную обывателем почву, заставляя явственно чувствовать границы, в пределах которых можно позиционировать себя с людьми. Те, кто живет вне границ, границы укреплять не способныи не намерены. На подаренной Кржижановскому акварели Макс Волошин написал: 'Дорогому Сигизмунду Доминиковичу, собирателю изысканнейших щелей нашего растрескавшегося космоса'. Собирателю щелей не были нужны установленные границы, но он знал об их существовании. Среди прочих его фантазмов есть новелла о таинственном 'Некто', живущим на страницах учебника арифметики - 'Некто нанял работников, поделил монеты на аршины, перемножил все это на фунты...' Некто, торговец реальностью, с начала времен скрупулезно отмеряющий и свою, и чужие жизни перестуком счетных костяшек, но всего одной буквой отделенный от небытия. 'Однажды я, вместе с другими, стоял у дверной щелки на приеме у человека, от серого карандашного росчерка которого зависело решить мою судьбу, как простенькую приготовишкину задачу ?... Мне не удалось добиться аудиенции, но в узкую щель двери мелькнули и для меня - на мгновенье - синие стекла очков, серая потертая пара и остро ощетинившаяся бородка. За доской двери мерный и четкий голос чеканил: 'Вы вычеркнуты из списка; ничего не могу... Следующий.'
       Щель закрылась. И все же, рано ли, поздно ли, а будет встреча. Последняя. Я помню его 'до свидания'. Пусть. И тогда: или я - или он'.