Чудо

Russian LinkExchange Member

Отправлено : Владимир 2, 03 Сентября 1999 в 10:23:30

Илья проснулся от неясного ощущения не то звука, не то движения. В избе было тихо. Разлепив с натугой веки, Илья ничего не увидел. Свет едва протискивался сквозь грязное окошко, затянутое промасленным пузырем, почти не разбавляя мрак в избе. В голове стоял глухой скрежет, распухший шершавый язык едва не до десен стер крепкие желтые зубы. Дыхание Ильи перехватила боль в хрустящем от жажды горле. Дух во рту стоял такой, словно медведь испугался. "Испить бы" - с трудом провернулась тоже распухшая и шершавая мысль. Илья приподнялся и тут же, охнув, рухнул обратно, когда тяжелая балда грохнула в затылок откуда-то изнутри головы. Перед закрывшимися глазами плавали светлые и грязные пятна, неуемная тошнота подкатила из живота под самый нос, выдавив из-под век жгучие слезинки. "Ничего себе погуляли вчера с тиуном. Пивца бы сейчас хлебнуть - враз полегчало бы." Открыв глаза, Илья поискал на полке заветный кувшин с пивом, припасенный специально на утреннюю поправку. "Да вот же он на столе. Жаль подать некому. Родители Муром уехали, а работников я сам на сенокос отослал всех." Медленно, постанывая, поднялся Илья с лежанки у печи и заковылял, враз покрывшись потом, к столу, держась за стену и стараясь не уронить на загаженный пол голову, в которую в такт сердцу раз за разом била медная булава.
Не только тяжелое похмелье было причиной такой слабости. Илья и трезвый был не ловчее, с тех пор, как двадцать лет назад, вот так же в разгар лета, налетел на село небольшой, невесть откуда взявшийся в этой глуши, отряд степняков. Старшие были на сенокосе на дальних лугах. В домах оставались одни дети и старухи. Наскоро пограбив и потешившись, степняки скрылись в лесу, оставив после себя пожары и мертвые тела. Полон не брали - далеко тащить. Илья схоронился тогда в огороде и выжил, единственный среди братьев и сестер. Выжил, да жить не смог: приключилась от испуга с мальцом странная болезнь. Вырос Илья у родителей единственный сын. На диво статный, лицом красивый, грудь широка, мышцы могучие бугрятся. Да вот только ноги не ходят и руки не держат - при малейшем напряжении застывают как деревянные. Шаг ступить - мука. До околицы недалекой добирался Илья как до Мурома залесного, весь в поту, уставал, будто бревно дубовое тащил. Не работник, не защитник, не жених, одно слово - убогий. Не могли излечить болезнь ни знахари-травники, ни горячие молитвы матери, ставшей ревностной христианкой после потери старших и несчастья младшего дитятка. Только когда наливался Илья хмельной брагой до качания земли, двигаться становилось немного легче. Да и тоску брага разгоняла. Потому и любил Илья посидеть за полночь с тиуном - болтуном, выпивохой и лентяем, но мужичонкой незлым и неглупым.
Добравшись наконец до стола, Илья увидел, что спасительный кувшин пуст. Вылакал его вчера тиун, хоть уже и на лавке еле держался - вспомнил Илья. Оставалась еще кадь с водой. Качнувшись к ней, Илья наклонился и отпрянул от ударившей в нос кислой вони. "Да тиун же хотел водицы испить и охарчился прямо в кадь. Придется до колодца корячится или помирать прямо здесь." От такого непотребства, даже всплакнул Илья над своей беспомощностью.
"Эй, хозяин!" резанул уши поросяче-хрипучий голос. "Есть кто дома?" Дверь отворилась и в щель просунулась рябая мерзкая рожа с редкими клочками грязных рыжих волос на подбородке. "Ты чего не отвечаешь? Я глотку уж сорвал, а ты молчишь. Дай испить водички. А лучше пивка вынеси. Вишь, перебрали мы вчера - голова гудит. Ну чего стал, деревенщина, тащи давай, не жадничай. Вымахал облом такой, а калик - божьих странничков уважить, так и шагу ступить трудно."
Отвращение к наглому побродяжке, раздирающая внутренности жажда, страшная боль в голове, которая уже лопалась от ударов сердца, обида на свою нелепую, никчемную долю - все это сплавилось вдруг в Илье в ревущий гнев, разогнавший пятна в глазах, застлавший все красной мутью. Разрывая цепи, так долго сковывавшие могучее тело, Илья шагнул к двери, занося руку…
Очнулся Илья в углу широкого двора недалеко от колодца. Росистый утренний воздух кажется немного утишил боль в голове, сделав ее более острой, но не такой всеохватывающей. Илья подошел к колодцу, со странной, как во сне, легкостью. Пихнув стоявшую на срубе бадейку и услышав глухой бульк, Илья взялся за привязанную к сучку на бревнышке сруба кожаную веревку. Чтобы поднять тяжелую бадейку, Илья вложил в рывок всю силу, ожидая, что сейчас руки задеревенеют, застынут, и придется напрягаясь бороться с постылой болезнью. Веревка пошла вверх неожиданно легко и быстро, раздался слабый хлопок и новый бульк. Илья ошалело уставился на торчащий из руки обрывок немного раскисшей, но еще вполне прочной, веревки. "Что за день сегодня такой неудачный? Все как-то боком." Илья наклонился над срубом и увидел болтающуюся на поверхности воды бадейку. Подхватив валяющуюся на земле рогатулину, ему удалось с третей попытки подхватить сучком веревку и вытянуть бадейку. От жажды не было сил даже удивляться необычайной легкости и точности движений. Бадейка, казавшаяся не тяжелей кувшина, была полна ледяной до зубовной ломоты, прозрачной влаги. Илья запрокинул сосуд и пустил в пасть блескучую струю. Пил долго, захлебываясь и откашливаясь, а когда холод подступил под самое горло, остудил остатками воды голову. Черные хлопья переставали постепенно мельтешить в глазах, мысли прояснялись. Илья почувствовал как саднят пальцы на деснице. Посмотревши, обнаружил, что кожа на суставах содрана и сочится красными капельками. Оглянувшись на избу, Илья узрел там и сям в разных концах двора лежащие тела. У некоторых морды были окровавлены. "Кто-ж это их так? Неуж я?" Илья еще раз взглянул на разбитые пальцы. Что-то странное происходило сегодня в мире, чего никак пока не удавалось охватить непослушными мыслями.
"Эй, Ильюшенька, ожил, сокол ясный" - послышался сипловатый голос. "И даже на двор вышел погулять. А я вот тебе бражки принес поправиться." У ограды покачивался тиун, крепко прижимая к груди большой кувшин.
Хотя по весомости телес постоянный сокувшинник Ильи никак не мог с ним тягаться, но в борьбе с перебродившим почти нисколько не уступал. Спасло его вчера то, что не сдюжив последнего кувшина пива, тиун, бредучи домой, был вынужден щедро поделиться с придорожной крапивой и лопухами. Так проспаться ему удалось быстрее, и последствия ночной беседы были с утра не такими утомительными. Поднявшись раньше Ильи, тиун хорошо полечился бражкой. А когда не просто полегчало, но стало совсем хорошо - хоть летай, вспомнил тиун про мила друга Ильюшеньку, что в доме у того ни капли не осталось. Лежит он, убогий, один в пустой избе и водицы даже подать ему некому. Тогда, подхватив второй кувшин, тиун отправился спасать друга, ухитряясь сбивать росу с травы по прямой почти линии, с небольшими лишь кривулинами.
Тиун уважал Илью за спокойное мужество, с каким тот принимал свое несчастье, и любил за живой, обстоятельный ум. Умом и знаниями убогий Илья действительно отличался от всех мужиков села. Далеко окрест славился дом их как странноприимный: для матушки боженьке угодить, заповедавшему давать приют и пищу нуждающимся, а для дитятки - все развлечение с людьми бывалыми поговорить. А люд ходил через село разный: монахи и попы со святыми книгами в котомке, несущие благую весть в новые приходы, опытные воины, ищущие новое место службы или возвращающиеся домой лечить раны, княжьи гонцы с вестями и повелениями, гости торговые, порой успевшие побывать в краях, где немцы человечьи слова не понимают. Со всеми Илья степенно беседовал за кувшином пива или бражки. А если находились у них книги, то на ночь спать не ложился - палил лучину, пока не прочитает все. Да и свои книжки лежали в сундучке у Ильи - дареные и купленные, благо семья была не бедная. Читать Илья, не обремененный заботами и играми, научился рано и читал быстро - быстрее пожалуй иного священника. Оттого и знал столько, сколько не укладывалось в головах односельчан, чей ум был прикован на вечной цепи полевых работ и привычных праздников. Мог Илья рассказать и о делах древних: проповедях бога ромейского и его апостолов в сказочной Галилее, и о делах недавних: последние новости княжьих свар знал, сиднем дома сидючи, лучше всех. Но больше всего увлекали Илью рассказы о воинской науке, битвах и мудрых предводителях мужей. Знал Илья про походы великого Александра - потрясателя мира и о хитростях Олега - грозы степняков, и о яростных натисках Святослава. Даже записки Цезаря читывал, переведенные кем-то на русский язык. Видно страшная образина войны, виденная собственными глазами, крепко засела в детской душе. Да и тело тосковало по движению и мести.
Приблизившись к тиуну, Илья принял из его рук кувшин и припал к животворному. Шипучая жидкость изгнала из живота уже и так почти рассосавшиеся остатки колодезного холода. Тепло, поднявшееся в голову, выгнало боль и сделало мир ясным и резким.
Тут только тиун заметил валяющиеся тела. "У тебя, Ильюшенька, что, побоище было? Кто это их так?" "Да вроде я, дяденька" - пробурчал Илья - "Проснулся похмельный, в доме ни капли, а тут они пива потребовали. Ну я и осерчал. Грех то какой - божью тварь жизни лишать! Да, неудобно как-то получилось."
"Да ниче!" - ответил тиун - "Отговорим. Тебя все кругом знают, даже и в Муроме, а эти незнамо кто тут бродят. Представим их татями и делов…" "Там еще один в избе остался" - сказал Илья и направился к дому, глубоко впечатывая в волглую землю двора босые ступни. Тут только тиун сообразил, что происходит что-то необычное. "Да ты никак ходишь, Ильюшенька. Неуж исцелился? Чудо-то какое! Видать откликнулась мать бога ромейского на твоей матушки слезы."
Едва ступил Илья на крыльцо, раздался страшный хруст. Илья тупо уставился на зажатое в руке бревнышко. Не привыкши еще к новому своему телу, Илья, шагнув на первую ступеньку, привычно попытался помочь рукой каменеющим всегда ногам. И кленовые столбики не снесли рывка могучей десницы. Отбросив перила, Илья вошел в избу и вскоре вышел, неся за ворот, как кутенка, рыжего калику.
"Ну и сила в тебе, Ильюшенька!" - восторгался тиун - "Земля твоих шагов вон и то не держит, чего ни коснешься - все в прах. Чудо великое, небывалое!. Не просто исцелился вмиг - богатырем каким стал! А по этим не кручинься. Я их уже пощупал - дышат. Не прибил ты их, а только помял маленько. Ништо! Человек - не собака, его сколь ни бей - все заживет."
Усердно отливаемые водой калики потихоньку приходили в себя. Рыжий, откашлявшись и отфыркавшись, забормотал: "Ты че дерешься? Мы те че плохое сделали? Водички попросил - так чуть не убил, злобина такая! Мы на тя в Муроме посаднику пожалуемся. Тоже обычай в этом селе - калик проходящих бить ни за что."
"Молчи лучше!" - прикрикнул тиун. "Ильюшеньку все вокруг знают. Он с детства убогий, не то что драться - ходить не мог. Матушка его отцу Никифору в Муром столько даров для богородицы перетаскала - две новые церкви построить можно. А вы неизвестно какие еще калики. Это как же надо было несчастного обидеть, если бог не только исцеление ему дал, но и силу небывалую, чтоб от вас защитился!"
Тут новое обстоятельство пришло на ум тиуну: "Да за такое чудо праздник устроить надо! Всем селом неделю гулять будем. Покос как раз кончается, а для жатвы время еще не пришло. Ладно, калики, раз через вас к Ильюше исцеление пришло, будете с нами пить-гулять."
Рябое лицо рыжего искривилось беззубой ухмылкой: "Сладимся. Коли всю седьмицу будет у нас пива и браги, сколь душа примет, да чтоб закуски не переводилось, так у нас пожалуй и память на обиду отшибет. Не будем тогда ославливать вашего богатыря за напрасные побои."